Текст книги "Комемадре"

Автор книги: Роке Ларраки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Мне нужно найти какое-то применение. Директор школы полагает, что лучше всего будет рассказать обо мне миру по телевидению. Ученые отвечают, что это полная чушь, если, конечно, мои родители не хотят превратить меня в цирковую обезьянку и свести с ума. Они предлагают устроить своего рода научное турне, чтобы подвергнуть меня еще более комплексным исследованиям «при поддержке мирового научного сообщества». Мама выступает за второй вариант, «если я не против»; папа считает, что она слишком демократична. По его мнению, следует объединить оба варианта и заявить в новостях о моем научном турне, чтобы открыть мне, как он говорит, все двери. Такое решение, по его словам, нельзя доверять шестилетнему ребенку.

Перед первой «международной» сессией я отправляюсь на интервью к Сильвио Сольдану^[7]. Он называет меня «юным примером для Аргентины будущего». За камерами стоят папа, мама и ученые, они делают мне какие-то знаки, но я почти ничего не вижу за Сольданом. Их образ настолько размыт, что они кажутся еще одной аргентинской семьей, которая смотрит меня в прямом эфире на Девятом канале. Мне в голову приходит мысль, что никто не любит юных дарований в жилетке от «Dior».

В ходе четвертой сессии я соревнуюсь с малышом-аутистом из Канады, который делает то же, что и я, но при этом он весь в соплях и с абсолютно потерянным взглядом. Его идиотизм выгодно оттеняет его талант. Он все время вскидывается, словно стряхивая с себя канареечные перья, и может фотографически воспроизводить все, что увидит.

Нас усаживают на сцене друг за другом напротив репродукции знаменитого «Мертвого Христа» Мантеньи в необычном ракурсе. Мне объясняют, что я должен рисовать в точности то же самое, что и канадец, глядя в его работу через плечо. И поскольку он не совершает ошибок (мне говорят, что это неопровержимый факт), моя копия его копии должна выйти такой же совершенной, как оригинал, без искажений.

Ученый в поло «Lacoste» отводит меня в сторону и говорит: «В сложной ситуации, юноша, настроение разгоняется от нуля до ста, от белого к черному, от непроходимой глупости до кокаинового озарения… Так вот, в вашем случае я рекомендую вам сделать над собой усилие и постараться поймать золотую середину».

Из всех возможных вариантов победы над канадцем меня озаряет половой. Через десять минут наступает подходящий момент. Малыш хочет в туалет. Это видно по тому, как он теребит гениталии засунутой в штаны ладонью. Я предлагаю проводить его.

Ученый в «Lacoste» говорит мне: «Поаккуратнее с ним, юноша. Откройте ему дверь, дождитесь, пока он пописает, помойте ему руки, вытрите их и возвращайтесь с ним за ручку. Мы вам очень признательны».

Я вхожу с аутистом в туалет, запираюсь с ним там, заставляю его снять штаны, одной рукой прижимаю его голову к стене, а другой засовываю палец ему в зад. Когда мы возвращаемся на сцену, это совсем другой ребенок, чуть менее аутистичный и гораздо менее талантливый. От пояса книзу его Христос искривляется, штрих идет слабый, к ступням рисунок становится совсем неприглядным и напоминает обычные детские каракули. Ему дают закончить, после чего родители уводят его. Ученые выставляют мой рисунок, рисунок канадца и репродукцию Мантеньи на мольберте. Сольдан объявляет на камеру: «Победила Аргентина!»

Мы прощаемся с учеными и операторами и уходим. Папа хочет вставить мою копию Мантеньи в рамку. Мама против и аргументирует это тем, что она не будет сочетаться с другими работами и тем, что мы не верим в Бога. Спор прерывает известие о том, что мой рисунок исчез. Вновь он появится только после моего знакомства с Лусио Лаватом.

Поначалу мне приятно считать себя чудо-ребенком. Потом каким-то необъяснимо простым образом, соответствующим моему возрасту, я понимаю, что чудо не может быть долгим. Сколько длятся благодать или кара Господня, прежде чем превратиться в обыденность? На сколько хватает манны небесной? Дети могут жить долго, чудо – нет. Мои рисунки становятся все более путаными и предсказуемыми. Первым это замечает Сольдан, который видит, что медийный сюжет исчерпал себя. Стану ли я когда-нибудь рисовать лучше? Сойду ли с ума? Нет. Он прощается со мной по телефону, благодарит и желает успехов в будущем. С учеными обратного пути нет, я как тот ребенок, которого заставляют играть на пианино. Мы мучаемся вместе.

Снова возвращаются электроды: на голове, на груди, на руках. Мне зябко на сцене (это небольшой подиум, но мне он кажется гигантским), я полураздет, и мне стыдно. Ученый в «Lacoste» говорит мне: «Это наша последняя встреча, юноша. Считайте ее венцом наших усилий по вашей интеграции в общество, которое не терпит инакости».

Из Канады приходит предложение о приеме в школу для одаренных детей, но компенсируется только половина стоимости обучения. Какое-то рекламное агентство предлагает мне приличные деньги за то, чтобы я проиллюстрировал рекламные материалы по электробритвам, но отец отказывает им. «Пришло время снова стать обычным ребенком, понимаешь?» На следующий год меня переводят в другую школу. «Если не будешь болтать, заведешь себе много друзей», – говорит мама. Они не пытаются деликатничать.

Ко мне приходит ученый в поло «Lacoste». Он отводит меня на кухню и садится на стол. «На вашу долю, юноша, выпал удивительный опыт. Но вас ждет еще более удивительное приключение: полноценное счастливое детство. Вы увидите, как со временем превратитесь в обычного ребенка. Каждого из нас волнует исключительно своя задница, и если у вас она будет чище, чем у других, люди начнут злиться, понимаете?»

По всей видимости, между подавленностью и гипокальциемией существует прямая связь. Большинство детей об этом не знает, но стоит им поддаться унынию, как нехватка кальция оставляет их рот пустым. Зубы раскачиваются, десны размякают, и вот невинная попытка откусить кусок персика приводит к первой прорехе. Ребенок перестает улыбаться, грустнеет, уровень кальция в его организме снижается еще больше, и за первым зубом следуют остальные. Молочные зубы выпали у меня одновременно, а на появление коренных ушли годы. Меня заставляют есть измельченную пищу. Кашу. Мои кости становятся хрупкими, стоит кому-то дотронуться до меня, и они превращаются в порошок. Я забываю о том, что такое бутерброд. Быть человеком – значит иметь возможность жевать. Пока я жду своей очереди стать человеком, меня отправляют заниматься фортепиано, но результаты оказываются очень посредственные. Видимо, я использую не ту половину мозга.

Мне дают какие-то таблетки для повышения аппетита. У меня прорезаются коренные зубы, разрывая десны. Я начинаю толстеть, наращивая мясо на костях. В первые месяцы жир распределяется неравномерно: от колена книзу я выгляжу жалко, от колена кверху я похож на свинью. Но зато могу жевать.

Я продолжаю есть, и к восемнадцати годам во мне уже достаточно места для четверых и для монстра, которого я планирую взрастить, но не для любви. Старая основательная мебель любви не помещается в моей гостиной.

Себастьян не хочет воспринимать историю моего детства всерьез: я пытаюсь представить все как трагедию, а он делает из этого водевиль и хохочет в голос. Я рассказываю ее дважды, и оба раза он реагирует одинаково.

Мои родители дарят мне поездку в Мендосу, чтобы я спокойно поразмыслил в летнее время о своем университетском будущем. К выделенной мне небольшой сумме добавляются еще процентов сорок, вытащенных в три приема из родительских бумажников, после чего родители только чудом не увольняют нашу домработницу. Я предлагаю Себастьяну проветриться и попробовать, если он этого захочет, прелести проституции в сельской местности.

Когда человек с длинными пальцами трогает какую-нибудь вещь, кажется, что он обслюнявил ее. Это относится и к Себастьяну. Стоит ему увидеть на моем лице, что я все еще люблю его, и он нежно отстраняет меня своими пальцами. За время нашей поездки такое происходит дважды или трижды. Он останавливает свой выбор на первом попавшемся отеле, всего две звезды. Прежде чем уснуть, просит меня всегда хранить его металлических лягушек. На следующий день будит меня новостью о том, что мы участвуем в велогонке.

Себастьян уже на пятисотметровой отметке и заходит в поворот. Я заканчиваю первые сто метров. Меня успокаивает только то, что он не видит моего позора и как я отдираю велосипед от своей задницы.

Некоторое время я наблюдаю за зрителями. Какая на них одежда. Какие лица у тех, кто поставил на то, что я первым сойду с дистанции.

Затем к финишу приходят победители гонки, на шею которых сразу бросаются их девушки и матери. После наступает волнующий финиш моральных победителей, тех, кто участвует в гонке вопреки старости или увечью, вроде недостающей ноги. Себастьяна нет ни среди первых, ни среди последних. Он так и не доехал до финиша и не появился в отеле.

Я сажусь на автобус до Буэнос-Айреса и возвращаюсь раньше срока, не предупредив никого об этом. Иду к нему домой. Администратор, не отрываясь от старого разбитого приемника, по которому транслируют повтор футбольного матча, и не глядя на меня, дает мне ключи. Свет в квартире отключен. Из вещей Себастьяна осталось только несколько футболок.

Живу здесь десять дней, дожидаясь его, пока не кончается время моего отдыха. Потом отдаю ключи администратору и возвращаюсь домой к родителям, которых не настораживают ни отсутствие загара, ни завиральные истории о счастливом путешествии.

Я еще несколько раз навожу справки о нем, но безрезультатно. В последний мой заход администратор кивает мне на бархатную табличку с арендаторами: в квартире Себастьяна теперь центр похудания.

Давящие тоска и печаль наталкивают меня на мысль о диете. Я прошу у родителей денег и начинаю регулярно приносить им распечатку с электронных весов, подтверждая сброшенные килограммы. На первые двадцать у меня уходит три месяца. Тело подростка справляется с переменами: моя кожа еще эластична, печень и почки разрушены не полностью, и за счет долгосрочного и системного изменения структуры питания мне удается избавиться от прыщей и обвисшей груди и даже обозначить при помощи упражнений ка кое-то подобие торса.

Я записываюсь на курсы изящных искусств, чтобы овладеть нужным мне словарем, познакомиться с нюансами рынка и достичь гарантированно удовлетворительного результата. Когда я сбрасываю еще десять килограммов, мои товарищи узнают во мне чудо-ребенка, которого показывали по телевизору, и понимают, за счет чего мне так легко удается усваивать материал и впечатлять преподавателей. Они стараются сблизиться со мной, чтобы понять, какую выгоду из этого можно извлечь, и, после того как я теряю в общей сложности пятьдесят килограммов, начинают находить меня привлекательным.

В то время, Линда, я считал, что в каждом из моих пальцев есть пропорциональная частичка меня.

3

Нужно убрать слова «основу его будущего таланта» и восемь страниц, посвященных моему конфликту с Дэмиеном Хёрстом. Они ставят меня в неудобное положение и совершенно неуместны в твоей работе.

Хотя пекинский бигмак отличается по вкусу от торонтского или лиссабонского, путешественники все равно верят в существование некоего универсального рецепта, способного вернуть их домой за два укуса. «Макдоналдс» кормится с этой веры. И я хочу делать так же. К своим двадцати двум годам, будучи молодым художником, уже признанным государством, я осознаю, что те двери, о которых говорил мой отец, открывают не маленькие галереи, не сарафанное радио, не конкурсы и не стипендии, а имя. Мой план заключается в том, чтобы вытатуировать его на лбу у широкой публики, какую игнорирует мирок искусства, заставить его пустить корни в массовой культуре и так достучаться до своего реального покупателя. Нет человека, которого не волновала бы этическая сторона образа. Благообразные сеньоры, разглядывая очередную задницу на обложке журнала, жалуются на чрезмерную вульгарность; юристы в суде спорят о законности использования фотографий в качестве доказательства; дети, открыв анатомический атлас, с жаром обсуждают уродства, которые видят в книге. Мое первое произведение должно взывать к чужим чувствам пошлости и стыда. Нацистский или антинацистский перформанс, когда бьют настоящего еврея. Закольцованная трансляция того, как увечат гениталии какой-нибудь африканки, проецируемая на стены муниципальной клиники.

Давно затихший уверенный голос из детства вдруг напоминает мне, что пришло время дать жизнь монстру.

Мне рассказывают о нем за ужином. Это именно то, что мне нужно: прекрасный малыш с двумя головами. Первая из них растет на шее, как у всех людей. Вторая болтается позади первой, у нее нет ни носа, ни глаз, но есть рот, небольшой и четко очерченный, с зачатками зубов. Удалить ее невозможно, то ли потому, что мозг занимает оба черепа, то ли потому, что у ребенка два мозга, то ли потому, что это два ребенка. Точного ответа никто не знает.

Его малодушная мать предусмотрительно умерла во время родов. Это произошло пятнадцать дней назад, сам малыш при этом пышет здоровьем. Его отец таскает новорожденного по новостным каналам и утренним передачам как неоспоримое свидетельство милосердия Божьего. Мне рассказывают, что во всех школах страны школьники играют друге другом, привязывая вторую голову. Кто-то объясняет правила игры.

Это моя удача, мой монстр на самом пике своей медийной славы. Я звоню отцу и говорю, что мое первое произведение будет посвящено им троим. Денег не предлагаю. В одной фразе соединяю слова «искусство» и «социальная интеграция». Кроме того, этот славный человек помнит меня по телепередачам. Он и его ребенок в моем полном распоряжении.

Родители, Линда, склонны изводить своих детей самыми дикими требованиями. Этот ждал, что в его ребенке будет не один, а целых два человека. Как ты, наверное, знаешь, его мечта осуществилась несколько лет назад: одинокий рот заговорил, и на редкость разумно. Удивлен, что ты не включила этот эпизод в свою работу. Отправлю тебе запись.

Я нахожу нам помещение, стараясь успеть, пока славу нашего ребенка не затмят другие монстры. Хозяйка галереи освобождает пространство под телекамеры. Публика делится на простой люд, который хочет увидеть двухголового ребенка, и завсегдатаев таких мероприятий, стремящихся попасть на выставку в числе первых. Университетские преподаватели, известные актеры, жены предпринимателей и ремесленники с Площади Франции соединились в едином порыве, чтобы дать мне частичку мирской славы, сгрудились у стекла, отделяющего их от моего произведения.

По ту сторону стекла находится отец ребенка, лежащий на животе на кровати. Его малыш спит рядом с ним. Их головы соединяются в той точке, где берет свое начало вторая голова, кажется, что ее удалили и заменили отцовской. Кровать начинает распадаться на две половины, затем тело отца падает в яму, а его голова остается прикрепленной к телу сына.

Секрет прост: ребенка усыпили газом, а его вторую голову накрыли силиконовой копией лица и тела его отца. Линда Картер забыла написать об этом или же не знала, как все было сделано, но указала, ссылаясь на свежие новости, что исходные видеозаписи перформанса недавно ушли на аукционе «Сотбис» за кругленькую сумму. Она также пишет: «Это смещение смыслов, соединение мозга отца и ребенка может истолковываться как пуповинная связь».

Фотограф ставит меня между ребенком и отцом. Они смотрят вперед, а я – налево, где между журналистами и публикой разворачивается спор о недопустимости использования ребенка, границах дозволенного и жестокости. Чуть позже дискуссия переходит на личности, и кто-то порывается набить мне морду, в результате чего вместо боковой колонки в приложении «Культура» получаю полразворота в разделе «Происшествия».

Я перевожу взгляд с одного лица на другое, оценивая градус скандала, и вдруг наталкиваюсь на собственную физиономию. Воцаряется тишина. Некоторые думают, что появление Лусио Лавата – часть перформанса. Мы выглядим одинаково: рост, форма головы, нос и зубы, но при этом у нас нет ни капли общей крови.

Едва мы встретились взглядом, Лусио стал мне что-то говорить, но услышал я его лишь сейчас, после удачной шутки о провале. Я в замешательстве. Возможно, я сам предложил тему для разговора. Когда Лусио произносит своим звонким голосом слово «провал», какая-то женщина в зеленых перчатках из толпы поджимает челюсть и пристально смотрит мне в глаза.

Не так давно в одном из своих интервью Лусио сказал, что когда он увидел во мне свое отражение, то не почувствовал ничего нового, потому что в моем лице не было ничего такого, чего бы он не видел раньше. Но это просто игра слов, и я не верю ему. Скажи ему это, Линда.

Мысль переспать с Лусио сводит меня с ума. Не знаю, что чувствует он сам. Мне сложно толковать его жесты. Мне он кажется моей куклой с красивыми ногами и срывающимся голосом. Вероятно, он чувствует себя неловко. После перформанса Лусио приглашает меня к себе домой. Я отказываюсь от запланированного ужина с отцом ребенка и галеристкой и иду с ним.

Он живет в здании с полукруглыми балконами, построенном в пятидесятых годах XX века. Мы поднимаемся в лифте вместе с женщиной в зеленых перчатках, которую я видел среди зрителей. Женщина поздравляет меня с перформансом. Лусио едет молча, опустив голову.

Он распахивает дверь в большую, квадратной формы гостиную. Посередине нее навалена куча метровой высоты, сделанная из чего-то, на первый взгляд напоминающего коричневый жир или желатин. «Мы занимаемся одним делом», – говорит он мне. Я не сразу понимаю его. Он поясняет, что тоже художник или хочет стать им. Это кажется мне малоправдоподобным. Может, у нас еще и отпечатки пальцев одинаковые? И дышим мы поутру в унисон?

В комнате дурно пахнет, видны кости с остатками мяса и две кастрюли, забитые костями же. Он, по его словам, вываривает их, чтобы получить желатин и использовать его для мягкой скульптуры, но никак не может добиться нужной консистенции. При комнатной температуре творение тает. Я отпускаю ответный остроумный комментарий о провале. Затем предлагаю поговорить о нашем физическом сходстве. Странно, что мы не пересеклись раньше. Лусио говорит, что знает меня несколько лет.

Я требую доказательств. Он показывает мне выполненную угольным карандашом копию «Мертвого Христа» Мантеньи в рамке.

Его мать сравнивает сына со мной, прижав его лицо к экрану телевизора. Мы идентичны. Лусио восемь лет, он на два года старше меня. За то короткое время, что длится моя телевизионная слава, он становится звездой для соседей и товарищей по школе.

Воодушевившись мыслью сфотографировать нас вместе, его мать приходит с ним к киностудии, где я соревнуюсь с канадским аутистом. Лусио прячется в толпе. Его пугает личное знакомство со мной.

Его останавливает мужчина в поло «Lacoste» (Лусио не помнит его, но это точно был он), пеняет ему за забывчивость и отдает мою копию Мантеньи. Лусио не признается в том, что произошла ошибка. Он видит, как я выхожу из студии со своими родителями.

Он думает о себе и обо мне как о двух точках, связанных между собой невидимой, но прочной нитью. Насколько она длинна, он не знает, но полагает, что, если бежать достаточно долго, она растянется до предела и кто-то из нас упадет на землю.

Лусио вручает своей матери копию Мантеньи в качестве извинения за то, что не оправдал ее надежд на встречу, но она не разговаривает с ним целую неделю. Затем сдается и предлагает записать его в художественную школу.

За считаные месяцы он становится настоящим профессионалом. Ему удается очень точно скопировать мою копию Мантеньи. Но он никому не показывает ее. Ему выпала тяжелая доля соперничества с шестилетним ребенком. Его талант оборачивается для него бременем. В этом состоянии в возрасте двенадцати лет он получает стипендию для обучения в Италии.

Несмотря на музеи в шаговой доступности, их учат по слайдам и книжным репродукциям. В студенческие годы он обожествляет Веласкеса и любит Хогарта. В середине семестра, после смутно припоминаемой им недели, в которую с ним определенно что-то приключилось, Лусио сбегает, чтобы два месяца спустя объявиться в Лондоне, где он пытается украсть, что ему почти удается, оригинал Обри Бёрдслея.

Для всей Англии это становится сенсацией дня. Известнейший английский журналист посвящает криминальному событию целую колонку. В ней сетует на разбитые войной за Фолклендские острова детские жизни, задается вопросом, достаточно ли стране денег, заложенных на образование в бюджете, шутит по поводу королевы, рассказывает о счастливых днях своей молодости и заканчивает все словами в поддержку Лусио: «Двенадцатилетний мальчик, который перешел все границы из истинной любви к искусству».

Демагоги из музея (английского) публично прощают Лусио попытку кражи. Некий институт из Осло идет еще дальше и предлагает ему двухлетнюю стипендию для обучения изящным искусствам. Лусио и его мать перебираются в Осло, Норвегия оплачивает им дом и пособие. Уже на норвежских хлебах мать Лусио звонит в архитектурную мастерскую своего мужа в Буэнос-Айресе и говорит ему, что он может подавать на развод. После этого она перебирается с Лусио в дом какого-то типа по имени Даг.

Даг знакомит Лусио с ужасным языком своей родины. Пять месяцев в году Даг преподает историю в университете, а семь посвящает самоудовлетворению и марихуане. В момент их знакомства он как раз выходит на второй этап. Попытка кражи Бёрдслея кажется ему восхитительной и заставляет его сокрушаться по поводу «врожденной нерешительности» норвежцев.

Отец Лусио приезжает в Норвегию, чтобы присутствовать на свадьбе своей бывшей жены с Дагом в качестве свидетеля. Пока молодожены наслаждаются медовым месяцем, отец и сын наверстывают потерянное время за коллекцией видеокассет, часами смотря записи аргентинского телевидения. Лусио ищет новости обо мне. Мое отсутствие нервирует его.

Когда ему исполняется восемнадцать, он возвращается в Буэнос-Айрес, чтобы узаконить свое зарубежное образование. Он предлагает отцу сделку: тот покупает ему квартиру и дает деньги, чтобы раз в год ездить к маме, а Лусио до достижения двадцатитрехлетнего возраста не предпринимает никаких серьезных шагов. Отцу это представляется хорошей идеей.

Лусио много путешествует. Он вечно строен и красив. Обзаводится коллекцией атрибутов Пресвятой Девы Марии, воруя их в церквях.

Месяц назад он выиграл конкурс на участие в Международной биеннале в Норвегии, представив проект мягкой скульптуры. И вот, пока он бьется над получением нужной консистенции, ему приходит письмо от матери, в котором та рассказывает о моем перформансе с младенцем, и Лусио отправляется искать меня.

Я интересуюсь, чью копию он поставил в рамку, мою или его. В ответ Лусио спрашивает, чем занимался я все это время. Его вопрос выбивает меня из колеи. Приходится судорожно перебирать свою коллекцию отговорок, позволяющих сменить тему. Затем, глядя ему в глаза, чудом нахожу удачную шутку.

Он приносит вино. Мы опять вспоминаем Норвегию, и это наводит его на мысль подробно объяснить мне свою затею с желатином. Он хочет использовать его, чтобы запечатлевать в воздухе на пятнадцать – двадцать секунд любое движение своей руки. Прилипнув к пальцам, желатин следует за рукой и повторяет траекторию ее движения до высоты в метр. Выше этой точки масса желатина истончается и может оборваться, деформировав получившуюся фигуру.

Лусио кладет пальцы на кучу костей. Затем вытягивает руку и прочерчивает пять косых линий, заставляя их падать по дуге. Созданный им образ тает.

Слышен лязг ключей. Входит его мать, уже без зеленых перчаток, на ней футболка с надписью «Дания». Лусио говорит ей, что она ошиблась со страной. Мать отвечает, что пробует на практике придуманную Дагом систему подбирать футболку под настроение. «Дания», разумеется, означает, что настроение у нее неважное.

Мы вместе постоянно. Он делает все возможное, чтобы избежать моих прикосновений. Может вскочить с удобного места на диване или вспорхнуть как юнко (я никогда в жизни не видел юнко), чтобы сберечь свои тридцать сантиметров личного пространства. Я настаиваю на том, что хочу переспать с ним и увидеть отражение своего наслаждения на его лице, но, по его уверению, это не обсуждается. Он немногословен.

Мы ужинаем с его матерью и Дагом в соседней квартире. Она трясет статьей на пол страницы с фотографией, на которой запечатлены младенец, его отец, Лусио и я. Ей кажется чудом, что ход времени и мое кратковременное ожирение не сказались на нашем сходстве. Даг полагает, что у нас мог быть общий предок, живший совсем в другое время и в другой стране. Он вспоминает о Чингисхане, у которого было две тысячи детей и который передал свой генетический код более чем пятнадцати миллионам человек. Воцаряется тишина, вздымаются вилки. Даг благосклонно отзывается о моем творчестве и младенце. Мать Лусио поджимает челюсть, перетягивается через стол и щиплет меня за нос, произнося: «Молодое дарование». Лусио стекленеет и словно пустеет изнутри.

Мать Лусио спрашивает меня о названии болезни ребенка. Я не помню. Даг высказывает предположение, что две головы на одном теле являются следствием борьбы между ДНК двух равных по силе линий предков и что ребенок одним движением шеи может перекидываться из Джекила в Хайда. Насмешливый ответ матери приводит к тому, что оставшуюся часть дня Даг носит футболку с надписью «Чили».

В качестве предлога, чтобы проводить с Лусио больше времени, предлагаю ему вместе решить проблему с желатином. Я настаиваю на том, что его мягкая скульптура рискует превратиться в «милое украшение» биеннале, интерактивную экспозицию, легкое времяпрепровождение для женщин с детьми. К тому же получать желатин, вываривая коровьи кости, – неудобно. Призываю переключиться на нефтепродукты. У нас есть еще три недели до крайнего срока приема работ. Под занавес наших поисков знакомая женщина-химик говорит нам, что, если кто-то и придумает, как обмануть гравитацию при помощи нефтепродуктов, достоянием искусства эта технология станет в последнюю очередь.

Отказавшись от желатина, Лусио все равно нужно сделать так, чтобы скульптура была мягкой, поскольку требуется хотя бы частично соблюсти параметры проекта, представленного на биеннале. Я говорю, что уважаю его, но считаю, что в данном случае можно и поступиться своими личными интересами, предложив более эффектный совместный проект.

У нас есть реликвии, украденные у Девы Марии. История с кражей этих вещей должна придать им ореол непристойности. Среди прочего Лусио стащил четки восемнадцатого века с сапфировыми бусинами. Их длины достаточно на две или три шеи. Лусио вспоминает крошечные руки ограбленной Пресвятой Девы. Я вспоминаю перчатки его матери. Нам одновременно приходит в голову рука с четками. Лусио настаивает на движении. Я живописую ему адские сложности срочного проекта с использованием аниматроники. К тому же одна движущаяся рука с четками не стоит потраченных на нее денег. А вот пятьдесят рук – вполне. И они должны быть мягкими и подвижными. Самым дешевым видом движения является вибрация. Лусио предлагает отлить из силикона пятьдесят детских рук и соединить их медным кабелем, через который каждые десять секунд будет подаваться ток, заставляющий их вибрировать. Он планирует повесить руки в воздухе на высоте полутора метров, подобно четкам. Молитвенные четки из молящихся рук. Дат говорит, что норвежцы не примут произведения искусства, название которого основано на игре слов, и спорит с Лусио о норвежскости. В результате, сам того не желая, я задумываюсь об аргентинскости. Мне вспоминается кража рук Перона. Тело Эвиты превратилось в реликвию в момент ее смерти. Руки Перона стали реликвией после того, как их похитили. У нас есть новая игра смыслов: христианские реликвии, полученные путем кражи, и кража, которая породила реликвию. Лусио рисует пальцем круг в воздухе. Он говорит, что у нашей инсталляции нет глубинного смысла, но если мы назовем ее «Перон», никто не обратит на это внимания. Дагу это нравится: он одержим Эвитой после своего приезда в Аргентину. Я предлагаю учесть мнение Дага, как представителя норвежской публики. Для тех, кто не знает истории с кражей рук Перона и вообще кто такой Перон, можно спроецировать информационный текст на белом фоне. Он будет вращаться и соскальзывать на пол, чтобы мешать чтению. Моя идея немедленно получает одобрение: в погоне за текстом люди будут нагибаться и падать, становясь частью инсталляции.

Мы отказываемся от общего формата четок: Лусио он кажется чересчур назидательным, а мне – высосанным из пальца. Реликвии Девы Марии, числом не больше трех, должны стоять на полу. Руки будут висеть парами на разной высоте, каждая – на своем электрическом кабеле, и дергаться через равные периоды времени. Это будут настоящие конечности умерших или потерявших руку людей. Нужно, чтобы публика узнала об этом прежде, чем увидит экспозицию.

Единственным законным решением в таком деле будет обойти морги в поисках никому не нужных рук под предлогом какой-нибудь научной работы. Лусио подкупает человека с факультета медицины на деньги Дага и через пять минут возмещает эти расходы, украв деньги из кармана означенного сеньора в момент прощания. Мне всегда казалось, что настоящая кража должна отнимать больше сил.

Мы в морге, и служитель выкладывает на стол со стоками для крови человеческие останки. У него есть четыре отдельные головы, одна голова с приоткрытым ртом, к которой прилагается туловище, и несколько рук. Ног – нет. На руках видны жилы, на некоторых пальцы измазаны тушью, на других чернеют пятна, похожие на капли вина. Вне формалина руки держатся четыре часа, именно столько может длиться инсталляция. Нам достались руки матери, руки сельского учителя, неграмотные руки и ученые руки.

Даг – норвежец, это большая редкость для Южной Америки, и ему хорошо удается давать взятки. Благодаря этому за неделю он преодолевает все юридические препоны, установленные для того, чтобы не позволить руке из Аргентины пересечь океан и провести лето в Осло. А вот неудачная попытка включения моего имени в каталог биеннале в качестве соавтора Лусио со всеми соответствующими формальностями демонстрирует нам во всей красе неподкупность норвежского народа. В аэропорту Осло мать Лусио предлагает нам забыть об этом как о досадной неприятности.

Линда Картер описывает успех инсталляции через ряд инцидентов, не связанных напрямую с самим перформансом. Сюжет на местном телевидении с упором на «подлинность» рук, в результате которого посещаемость биеннале возросла на сорок пять процентов; театральные обмороки; драка между двумя высоченными дамами, директором выставки и нашей помощницей, вызванная попыткой продлить часы работы экспозиции, что могло навредить сохранности рук; медийные отголоски в Аргентине, связанные с «неуважительным» отношением к памяти генерала Перона; скандал после получения второго места вопреки общественному мнению. Я чувствую руку Лусио за точностью описания событий.