Текст книги "Комемадре"

Автор книги: Роке Ларраки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)

За два дня до закрытия дирекция биеннале решает присоединить к нашему залу часть соседнего, чтобы не допустить давки. Из-за этого нам приходится вести дипломатические переговоры со швейцарцем, который теряет из-за нас половину выделенного ему пространства. Его экспозиция представляет собой коллекцию из восьми копий ван Эйка, выполненных на холстах XV века. Эти полотна ушли бы влет на черном рынке, если бы их не легализовали и не обесценили включением современных деталей. На картине «Портрет четы Арнольфини», например, мужчина держит в руках шариковую ручку. В «Поклонении мистическому агнцу» у ягненка лицо Черчилля. Лусио отпускает остроумный комментарий об искусстве развитого мира и проходит по залу так, словно в руках у него зонтик от солнца, дающий ему собственный круглый кусочек тени, закрывающий его с головы до ног.

В ночь закрытия Лусио переводит мне своим низким голосом: «Второе место». Он касается своим ртом моей шеи, словно расстояние от шеи до уха слишком велико, чтобы говорить прямо туда. Справа от меня одновременно или с секундной задержкой вскрикивают «Второе место!» Даг и мать Лусио. В их голосе слышно неверие, которое распространяется на судей и на всю Норвегию. Скандал расходится от них кругами в такт неодобрительно качающимся головам.

В аэропорту Буэнос-Айреса нас встречают перонизм и Сильвио Сольдан, снова тиражирующий в СМИ историю моего вундеркиндства. Самое разумное – сбежать, не дав никаких комментариев, и хранить молчание, пока это классическое средство не подогреет общественный интерес до нужного градуса. За месяц, который уходит на монтаж инсталляции в Ледовом дворце, мы оформляем перевозку рук и получаем полицейскую охрану стараниями одного судьи, который, как и многие другие, кто полагал, что в Норвегии мы одержали моральную победу, пристально следил за нашими злоключениями. Все происходит легко, как во сне.

Лусио начинает аргентинскую версию «Перона» с того, что платит двум неизвестным, чтобы они разукрасили стены Ледового дворца агрессивными перонистскими граффити, направленными против перформанса. Он делает это без моего ведома. Я узнаю о случившемся из телевизора, как и сотрудники дворца и перонисты. Лусио без малейшего раскаяния ждет, пока я спрошу у него, почему он так поступил. У меня опускаются руки. Я говорю, что рад успеху его авантюры, но было бы более дерзко заявить граффити плановой частью инсталляции.

Перед моими глазами фотографии, сделанные в день открытия. На первой только мы с Лусио в окружении висящих рук. До открытия дворца остается совсем немного. Лусио с гордостью и, я бы сказал, тщеславием показывает на мою перевязанную левую руку. Его рот поджат, уголки губ опущены, подбородок выдвинут вперед, глаза прищурены и смотрят прямо. На моем лице застыло выражение преодоления себя и боли: я только что принес себя в жертву.

На второй фотографии на первом плане то ли я, то ли Лусио с двухголовым ребенком и его отцом. Сзади, чуть поодаль стоит хорошо различимый человек в твидовом костюме. Через двадцать минут он и Лусио устроят драку для телевидения, но прежде он испортит мне фотографию с родителями, поскользнувшись и влетев в кадр. Мой отец смотрит на его полет с полуулыбкой.

Мать глядит на мой безымянный палец, свисающий на проводе среди рук где-то за кадром. Она задается вопросом, распространяются ли ее материнские права на мой отрезанный палец; не стало ли у нее меньше сына, которого нужно любить и защищать; и сожалеет ли она, что я так поступил, с учетом того успеха, который мне это принесло. Все эти вопросы рождают в ее коллекции лиц новое выражение, которое как раз и запечатлено на фотографии.

Я не знаю, Линда, какая часть меня ушла с моим пальцем, но я стал сильнее.

4

Когда я говорю, что палец был утрачен, я имею в виду, что кто-то украл его в последний день выставки – забавный факт, о котором Лусио, похоже, просто забыл. Его можно указать сноской в твоей работе.

Мне уже двадцать четыре, мы только что провели выставку в Мексике, и меня интересуют новые вещи, которые мы можем себе позволить, новая студия, которую мы открываем в Буэнос-Айресе, и греющие душу пересуды завистников. Пределы чужих устремлений кажутся мне очень мелкими.

Лусио строит планы. Он говорит, что было бы хорошо поработать с мертвой плотью и в следующей инсталляции. Его тянет к последовательной мистической концепции аргентинской Пампы. Для меня главное – это больше никаких костей и желатина. Но Лусио не во всем согласен со мной.

Я даю ему увлечь себя за город на поиски коровы, «которую нужно заламинировать прямо на пастбище».

Невозможность объясниться с пастухами становится одной из причин провала нашей экспедиции. Тридцать коров. Смеркается. Лицо Лусио перемазано грязью. Он только что совершил самое неловкое и тяжелое падение в своей жизни, запутавшись ногой в колючей проволоке. Я смеюсь в голос, чтобы отвлечь внимание от его феерической неуклюжести. Это мое проявление любви.

Самым ученым человеком в этих местах оказывается ветеринар в расстегнутой на груди клетчатой рубахе. Он просит меня придержать Лусио за спину, пока попробует распутать проволоку. Лусио громко протестует. Он пытается избавиться от проволоки самостоятельно, но та слишком глубоко впилась в его плоть. Наверное, он думает, что, если увенчать унижение острой болью и стоически переносить ее, пока мы не доберемся до ближайшей больницы, расположенной в тридцати километрах, это будет не столь унизительно. Я смотрю, как он скачет на одной ноге полкилометра по открытому полю до нашей машины. Ветеринар советует ему улечься на заднем сиденье и вытащить поврежденную ногу в окно. Начинается дождь.

Между воротами лечебницы «Темперли» и ее тремя корпусами раскинулся старый парк, ставший последним испытанием для ноги Лусио. Следом за нами идет длиннорукий мужчина с расстегнутой ширинкой. Согнувшись на ходу, рассматривает сломавшуюся молнию. Появился он из-за дерева.

Территория лечебницы соединяет в себе все классические атрибуты больничной архитектуры начала двадцатого века и в темное время суток кажется отталкивающей и запутанной. Но, несмотря на темноту и на то, что он не смотрит вперед, мужчина ни разу не оступается. Я больше не оборачиваюсь. У меня нет желания увидеть его лицо, когда ему надоест возиться с замком ширинки. Он доходит с нами до дверей центрального корпуса и удаляется в сторону сада.

Лусио пачкает грязью ковер пустого приемного отделения. В глубине коридора мы видим дежурную сестру, стоящую к нам спиной и потерянно разглядывающую почти что совершенный круг из муравьев на стене. Я прошу Лусио не окликать ее. Интересно, сколько же времени она продержится в этом оцепенении, прежде чем придет в себя. Ее хватает меньше чем на тридцать секунд, столько же, сколько я могу не думать о раненой ноге Лусио.

Она подбегает к нам.

Слышно, что он визжит в операционной как резаный поросенок. Дежурная сестра предлагает мне кофе и спрашивает, выбрали ли мы это заведение по своему желанию, случайно или из-за неотложного случая. Любой ответ подразумевает дополнительные подробности, за которыми обычно следует интимная беседа, не говоря уже о кофе, располагающем к исповеди. Я отвечаю: «По своему желанию». По удачному стечению обстоятельств стена напротив стойки увешана разными историческими экспонатами, и я могу стоять к сестре спиной.

Вот официальный диплом с портретом Эвиты, английский или ирландский герб, антропометрический инструмент, ряд фарфоровых бутылочек, несколько фотографий первых врачей лечебницы, причем у всех у них на лице одинаковые остроконечные усы, и портрет маслом хозяина и основателя лечебницы мистера Р. Алломби, украшенного огромным ожогом, деформировавшим ему рот.

– Как же кричит ваш друг, – произносит сестра, протягивая мне кофе. – Если не хотите говорить со мной, побудьте с ним.

Я решаю, что смогу добраться до операционной, идя на крик, но высокие потолки размывают звук. Все двери в коридоре закрыты. Виднеется небольшая табличка со стрелкой, на которой написано «Дежурный врач». В глубине – приоткрытая дверь и перед ней тот самый мужчина с длинными руками. Он подглядывает за тем, что происходит внутри, согнувшись в три погибели, словно самое интересное в лечении Лусио разворачивается на высоте ниже полутора метров.

Мои шаги не пугают его. Подойдя поближе, я вижу, что он так и не застегнул ширинку. Это Себастьян. У него на висках следы от очков. Напрягая свои как никогда мутные глаза, он пытается понять, неужели Лусио – это я, похудевший на пятьдесят килограммов? И если он – это я, то кто тогда я?

Очки Себастьяна залиты потом, штаны натирают, он ничего не видит. Отдыхая на обочине дороги, он смотрит, как велосипедисты скрываются вдали. Это хорошая возможность исчезнуть из моей жизни. Мое присутствие еще не тяготит его, но в девятнадцать лет решения принимаются быстро.

Этой же ночью он знакомится с каким-то человеком, который увозит его в Чили. Еще три партнера помогают ему скопить денег на классическое путешествие по Латинской Америке. Его приглашают на занятия йогой в тени храма инков, построенного на линии солнцестояний, и там его кусает гадюка. Действие яда бьет по глазам, и они становятся еще более чувствительными к свету. В двадцать четыре года он возвращается в Буэнос-Айрес, живет ночной жизнью и нищенствует.

О своей матери он не говорит. От дедушки Сесара ему достались коллекция фотографий и документов лечебницы «Темперли», заполненный плотным почерком дневник с неприличными рисунками (члены, биде, крошечная вагина на последней странице), подписанный его прадедом доктором Кинтаной, и больше десяти фарфоровых бутылочек с надписью «Комемадре», темное столетнее содержимое которых оставалось для него загадкой, пока он не ознакомился с дневником.

Он предлагает пустые бутылочки и фотографии новому владельцу лечебницы «Темперли», чтобы тот мог хвастать перед всеми богатой историей лечебницы. В обмен получает жилье в заброшенном третьем корпусе и право ухаживать за садом.

Себастьян отводит меня в приемное отделение, чтобы показать фотографии своих предков. Это очень мило с его стороны. Он говорит: «Вот первый хозяин лягушек, которые ослепили меня. Он подарил их моему прадедушке, вот этому. А тот справа был его соперником. Они боролись за любовь женщины».

Я вижу ее напряженной, словно в ожидании приказа. Она смотрит на нас с фотографии 1907 года на фоне рекламы лекарства от рака. Становится ясно, что для владельца лечебницы смутное прошлое лучше, чем его отсутствие.

Линда, я прикрепляю к своему письму копию рукописи доктора Кинтаны. Можешь приложить ее к своей работе. Все, что будет дальше, рассказано мне Себастьяном. Тут не краткое изложение, а просто-напросто все, что он знает об этом.

Кинтана считает, что Менендес удовлетворится весьма скромным существованием. Он часто спрашивает ее о том, что она делает, оставшись одна, какие ритуалы удерживают ее в этом мире, когда он не видит ее. На всякий случай перед переездом избавляется от биде в ее уборной и запрещает ей работать и курить, хотя она, возможно, была первой уважаемой дамой в Аргентине, которая курила сигареты. Без этого характерного жеста и должности старшей медсестры от Менендес почти ничего не остается. О том, какие формы принимала его любовь к ней, ничего не известно.

Кинтана увольняется из лечебницы «Темперли» через месяц после пожара, коллеги устраивают в его честь прощальное асадо. Выпив, он замечает, что все, кроме него, украшены обширными ожогами. Он делает поверхностный вывод о плодах героизма.

В какой-то момент Менендес находит дневник Кинтаны и читает его, ничего ему не сказав. Немного позже она рожает веснушчатого малыша, которому дают имя Сесар.

В 1932 году Кинтана пытается застрелиться. Он закрывается в уборной и кричит, что убьет себя. Менендес просит соседку помочь ей взломать дверь. Это все, что известно об этом инциденте. В том же году Кинтана выходит на пенсию. У Себастьяна есть его фотография в день получения первой пенсии: он стоит, скрючившись и опершись на окошко кассы.

Сесар растет дерзким и избалованным ребенком, склонным к дурным поступкам, кожным заболеваниям, проституткам и Муссолини. Все это со временем превращает его в живописного дедушку, жуткие истории о котором становятся достоянием семейного предания.

Лусио показывает Себастьяну, где помыть руки, где сесть, что можно и чего нельзя трогать, и протягивает ему дезодорант. Это его вульгарная, вульгарнейшая манера держать дистанцию. Себастьян рассказывает о нас, о моем лишнем весе, о том, как он сразу же влюбился в меня. Иногда он подходит к Лусио, трогает его за плечо, вплотную приближается к нему лицом, касается его носом и называет его моим именем. Быть может, причиной тому его зрение, а может, он просто плохо помнит меня. Он, наверное, думает, что мы хотим от него секса. Лусио хочет гораздо худшего: вдохновения.

Черный неоднородный порошок. Его название на испанском, «комемадре», исчезло вместе с патагонским растением восемьдесят лет назад, но сохранилось в Англии в двух вариантах: «motherseeker» («ищимать») или «momsicker» («болемама»). Немногие дошедшие до нас экземпляры растения принадлежат английской мафии, которая использует личинок-матрифагов, чтобы уничтожать улики. Так говорит Себастьян. Остальные сведения почерпнуты из записок умершего врача. Просто водой? Век спустя? Семена некоторых растений живут в анабиозе и больше. И хотя поверить во все это сложно, лицо Лусио принимает смиренное и благостное выражение истинно верующего.

Он хочет построить инсталляцию из стоящих кругом гильотин по схеме из дневника Кинтаны и сделать так, чтобы личинки съели что-нибудь живое. Фонтанируя идеями, доходит до прямой видеотрансляции. Я отвечаю ему, что идея кажется мне совершенно абсурдной и неинтересной, но при этом предлагаю ему продолжить ковыряться в моем прошлом, чтобы посмотреть, что он оттуда выкопает. Я разрешаю ему использовать Себастьяна, предков Себастьяна, двухголового младенца и мой похищенный палец. Он отвечает, что я могу оставить себе ребенка: умышленное использование уродства срабатывает только один раз, в самой первой и нацеленной на конфликт инсталляции, вроде моей. Я парирую тем, что мой ампутированный палец служил для той же цели и перекликался с первой инсталляцией. Он отвечает: «Твоему пальцу мы обязаны почти всем: он был так же к месту, как когда тебе позарез нужно поковыряться в носу на уроке географии. Твоя жертва, впрочем, была бы куда возвышеннее в XIX веке, когда еще не придумали анестезии». Я спрашиваю у него, каким нужно быть романтиком, чтобы думать о боли как о форме художественной честности.

Я вижу, как под действием ежедневных процедур стираются наши физические различия. Моя голова становится не такой круглой, губы уменьшаются, я использую другие группы мышц для смены выражения на лице, он безбород, поэтому я бреюсь раз в неделю.

Годы спустя, после того как Либераче, разбив лицо о фортепиано, задумался о том, чтобы попросить своего возлюбленного, чтобы тот сделал себе при помощи пластической хирургии такое же лицо, но еще до того, как Орлан^[8] сообразила, какие преимущества ей может дать операционная, в Буэнос-Айресе родился первый истинный монстр, в полной мере осознававший себя и мир искусства, наблюдавший за его взрослением. «Мы сделаем это потому, что у нас есть для этого средства, и потому, что мы – первые, кому пришло в голову, как это сделать». Это наш повод для гордости, услада нашего тщеславия. Некоторые исследователи (включая Линду) уверены, что наше творчество порождено диктатурой, увечьями Эвиты^[9] и, конечно же, надоевшей всем до тошноты «Бойней» Эчеверрии.

Дневник не лгал: достаточно было полить водой черный порошок, и комемадре ожило. По форме это растение напоминает кактус. Появление личинок происходит через восемь недель, на десятой неделе их концентрация на кубический миллиметр достигает своего максимума.

Мы думаем заразить личинками комемадре настоящую человеческую ногу, сделать так, чтобы она растаяла, оставив после себя черный порошок, который под микроскопом окажется кашей из ртов и ножек. Лусио представляет себе много ног, танцующих увечный канкан за счет электрических импульсов, посылаемых зрителями. Мне нравятся канкан и интерактив, но претит механическое повторение предыдущей инсталляции. Кроме того, я не хочу больше бегать по моргам. Одной ноги достаточно. Предлагаю, чтобы это была конечность живого человека.

Нам нужно найти кого-то сговорчивого и нуждающегося в деньгах, чтобы усадить его на велосипед (непременно велосипед) и держать его там, пока личинки будут пожирать его ногу до колена. Здравый смысл подсказывает, что ногу следует предварительно отрезать, чтобы личинки не съели всего человека.

Тот же самый хирург сделает наши лица одинаковыми, убрав мельчайшие различия. Мы уже заставили греметь наши имена, осталось дополнить их одним общим лицом. Лусио Лават считает это перебором. Я готов поставить свою жизнь на кон: это будет иметь медийный успех.

Лусио спрашивает, кто из нас двоих будет образцом. Он склоняется к своей кандидатуре и говорит, что сбрить растительность проще, чем отрастить волосы там, где их нет от природы. В этом случае мне придется уменьшить губы и скулы, начать принимать гормоны, чтобы замедлить рост волос, и спилить некоторые части черепа. «Звучит по-мальчишески», – говорит мне Даг по телефону. За неделю ему удается найти первых инвесторов. То, что кто-то согласился вложиться в наш проект, выбивает нас из колеи, словно мы заранее нацелились на провал, рассчитывая не воплощать своей задумки.

В биографии Лусио есть почти украденный Бёрдслей, зато я могу похвастать добровольно отсеченным пальцем, а теперь мы говорим о необратимых изменениях. Я вызываюсь отдать хирургу мое тело. «Ты уберешь меня со сцены», – отвечает Лусио.

Даг предлагает нам выбрать в качестве модели кого-то третьего, настоящего или придуманного человека. Известные персонажи (Бетт Дейвис, Христос Мантеньи и Перон) отпадают, потому что с ними связано слишком много ассоциаций и потому что ни один хирург не сможет сделать нам эти лица, не испортив их. Мы склоняемся к выбору в пользу реального человека. Лусио усложняет задачу: им должен быть тот, кто пожертвует свою ногу искусству.

Готовность к красивому жесту облегчает согласие. Себастьян смотрит на сетку с цифрами, которую мы нарисовали на его лице. Сложнее всего будет сделать нос: он у него очень тонкий у основания и расширяется у ноздрей. Это значит, что нашему хирургу придется сточить кость в верхней части, расширить основание и добавить внутренний противовес. Квадратный лоб можно сделать с помощью титанового импланта, который будет держаться за счет естественного натяжения кожи головы. Губы нужно будет утончить. Челюсть, к счастью, не слишком отличается от нашей. Кроме того, нам придется похудеть, научиться правильно горбиться и подобрать соответствующий тон кожи при помощи профессионального гримера.

На все, включая заживление шрамов и восстановление, уходит три месяца. С каждой снятой повязкой на наших лицах появляется кусочек лица Себастьяна. Наблюдая за тем, как его лицо обретает новые отражения, Себастьян исполняется спокойствием, словно ему удалось в конце концов найти дорогу к чуду.

В фильме «Декартова шутка» видно, как мы сидим на койке в операционной. Смотрим на Себастьяна на велотренажере. А он глядит на мониторе электронного микроскопа, как личинки комемадре пожирают его ногу изнутри. Ступня отваливается от икры и остается на педали. Мы с отрепетированной секундной задержкой имитируем гримасы боли Себастьяна.

На видео в цифровом формате из-за какой-то особенности воспроизведения мы не слишком похожи.

Даг возвращается в Аргентину с матерью Лусио и организовывает для нас четверых ужин. В последний момент он приглашает отца Лусио, с которым никто не говорил с момента свадьбы в Норвегии.

Отец приходит в безукоризненном сером костюме. Даг, одетый в спортивное трико, заключает его в продолжительные объятия. Даг убежден, что аргентинцы любят долго и горячо обниматься.

Отец заводит разговор о цене на квадратный метр в Нью-Йорке. Мы говорим об этом. Потом он рассказывает, как какая-то горничная в гостинице зажала его в лифте, поздравила его с тремя близнецами и посочувствовала в связи с потерей одним из них ноги. Он считает, что это прямо указывает на успех нашей постановки. Он поздравляет нас.

Мать Лусио громко рассказывает о том дне, когда она обнаружила, что у ее первого мужа не хватает яичка. Самым любопытным, по ее словам, было не столько его отсутствие, сколько то, что это вскрылось через пятнадцать лет брака. Она узнала об этом от врача скорой помощи, реанимировавшего мужа после инфаркта.

Отец Лусио увлеченно пережевывает кусок мяса. Это дает нам время обсудить правдоподобность рассказа и представить себе половую жизнь, основанную на постыдных болезненных недугах. И хотя мать Лусио отказывается приводить подробности, она клянется, что все сказанное ею – правда. Даг спрашивает, не думали ли они имплантировать искусственное яйцо. Отец Лусио выдавливает из себя «нет» и закашливается. Даг бьет его по спине. Мать Лусио говорит, что из всех видов стеснения ее бывший муж всегда выбирает самый вульгарный.

«Тебе придется показать нам его, папа», – говорит Лусио.

Дорогая Линда, я не могу помочь тебе с идеями для заключительной части твоей работы. Какую теоретическую пользу принесет тебе информация о физических различиях, которые мы приобрели с годами? Та фотография, о которой ты просишь, просто невозможна. Вестей от Себастьяна у меня не было с тех пор, как он рассказал мне о своем намерении выращивать комемадре для аргентинской мафии.

Я был бы благодарен тебе, если бы ты сообщила Лусио, что копенгагенский музей прислал мне проект, который включает мою черепаху в коробочке, моего хомяка в банке и мое тело. Если я продам им себя (они называют это возмездным дарением), то получу пожизненную пенсию и смогу стать куратором зала, где меня выставят после смерти. Вдруг и Лусио получит похожее предложение от какого-нибудь музея из Осло.

Забившийся в шкаф отец вызывает полицию. Прибыв на место происшествия, полицейские обнаруживают двухголового ребенка во дворе, он лежит лицом вниз под проливным дождем. Одинокий рот второй головы издает нечленораздельные крики. Через несколько дней он присваивает себе голос своего брата и начинает произносить отдельные слова и целые предложения. В одном из интервью его спрашивают, каково это – быть принужденным жить в теле другого человека. Вот его слова:

«Я чувствую голод и холод, как он и вместе с ним, но это его тело. Он – тот, кто видит и дышит. Это он чешется, когда его кусают. Я слушаю его мысли, которые словно протез накладываются на мои мысли. Будто мне пришили ногу поверх моих ног, глаз поверх моего глаза.

У нас разные воспоминания.

Если бы мое лицо было обращено в его сторону, я перегрыз бы ему шею, разорвал бы ее своими зубами и добрался бы до спинного мозга. Оставил бы его парализованным. А если бы просчитался, переборщил и умер бы вместе с ним, у меня было бы несколько секунд, прежде чем исчезнуть, чтобы ощутить мир, будучи только собой».

Буэнос-Айрес, сентябрь 2009 года

notes

Примечания

1

Перев. с фр. А. М. Сухотина.

2

Асадо – традиционный аргентинский способ приготовления мяса на огне. – Здесь и далее примеч. пер.

3

Хосе Фигероа Алькорта – аргентинский адвокат и политик, президент Аргентины с 1906 по 1910 г.

4

Гаучо – аргентинский ковбой, часто воспринимаемый в Южной Америке как символ мужественности и независимости.

5

«Чудо-женщина» – американский сериал 1975–1979 гг.

6

Бетт Дейвис – американская актриса XX века.

7

Сильвио Сольдан – известный аргентинский телеведущий.

8

Орлан – французская художница Мирей Сюзанн Франсетт, известная работами в области пластической хирургии.

9

В возрасте 12 лет Эвита получила страшнейшие ожоги от кипящего масла. Врачи полагали, что у нее останутся страшные шрамы, но ее кожа полностью восстановилась.