Текст книги "Миры Роджера Желязны. Том 10"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 22 страниц)

– Да, те, кого я встречал, видели его только мельком.

– Для меня, пожалуй, и это было бы ни к чему.

– …И еще я должен рассказать тебе о Бортане.

– Бортан. Знакомое имя.

– Это твой пес. Ребенком я обычно катался верхом на нем и бил пятками в его стальные бока. Он ворчал и хватал меня за ногу, но осторожно.

– Мой Бортан умер так давно, что даже не стал бы грызть собственные кости, доведись ему в последней из инкарнаций выкопать их.

– Я тоже так думал. Но через два дня после того, как ты отбыл в последний раз, он вломился в твое жилище. Он явно пробежал по твоим пятам пол-Греции.

– Ты уверен, что это был Бортан?

– Разве когда-нибудь существовала другая такая собака размером с небольшую лошадь, с бронированными пластинами на боках, а челюсти, как капкан на медведей?

– Думаю, что нет. Вот, возможно, почему вымирают виды. Собакам нужна броня, если они собираются ошиваться среди людей, а она нарастала у них недостаточно быстро. Если он еще жив, он, вероятно, последний пес на Земле. Знаешь, мы с ним были вместе в щенячьем возрасте – так давно, что даже больно об этом думать. В тот день, когда он исчез во время охоты, я решил, что с ним произошел несчастный случай. Я искал его, а затем понял, что он мертв. В то время он уже был невероятно стар.

– Может, он получил рану и так годами и бродяжничал. Но это был именно он, и он явился по твоим пятам, в тот последний раз. Когда он увидел, что тебя нет, он взвыл и снова бросился за тобой. С тех пор мы его больше не видели. Хотя иногда по ночам я слышу его лай, когда он охотится в холмах…

– Этой чертовой глупой дворняге следовало бы знать, что никто не стоит такой привязанности.

А затем ночной ветер, веющий хладом сквозь арки годов, выследил меня. Он коснулся моих глаз. Усталые, они закрылись.

Греция кишмя кишит легендами, чревата опасностями. Большая часть территории материка возле Горючих Мест представляет собой традиционную угрозу. Все потому, что, хотя считается, что Контора правит Землей, на самом-то деле это относится только к островам. На большей части материка сотрудников Конторы примерно столько же, сколько было таможенных чиновников в горных районах в двадцатом веке. Для местных они желанная добыча во все времена года. Острова подверглись меньшему разрушению, чем остальной мир во время Трех Дней, и, соответственно, были логическими аванпостами для наших чиновников, когда тайлериты решили, что мы можем использовать кое-какую администрацию. Жители материка традиционно противостояли этому.

Однако в регионах около Горючих Мест аборигены – далеко не всегда полноценные человеческие особи. Вот в чем смысл этого традиционного противостояния, этих примеров аномального поведения. Вот почему Греция чревата.

Мы могли бы пойти морем по направлению к Волосу. Мы могли бы, в связи с этим, перелететь на Волос или почти в любое другое место. Однако Миштиго хотел идти пешком из Ламии, идти и наслаждаться возвращением легенд и враждебного мира. Вот почему мы оставили скиммер в Ламии. Вот почему к Волосу мы двинулись пешком.

Вот почему мы неожиданно встретились с легендой.

С Язоном я попрощался в Афинах. Он отправился вдоль побережья под парусом. Вполне мудро.

Фил уверял, что выдержит пеший маршрут гораздо лучше, чем предстоящие перелеты, и что будет ждать нас дальше по нашему движению.

Может, это тоже правильно, в каком-то смысле…

Дорога на Волос пролегает сквозь глухомань и мелколесье. Она вьется между огромных валунов, случайно сбившихся вместе лачуг, полей опийного мака; она пересекает маленькие речушки, огибает холмы, а иногда идет прямо по ним, то расширяется, то сужается безо всякой видимой причины.

Стояло раннее утро. Небо было чем-то вроде голубого зеркала, поскольку солнечный свет, казалось, шел отовсюду. Там же, где лежала тень, на траве и на нижних листьях деревьев еще держалась влага.

Именно на одной из памятных полянок вдоль дороги на Волос я и встретил полутезку.

Место это было некогда какой-то святыней, еще из тех Старых Добрых Времен. В юности я часто приходил туда, поскольку любил его атмосферу – полагаю, что вы бы назвали ее «умиротворенной». Иногда я встречал там полулюдей, или нелюдей, или видел сладкие сны, или находил старые гончарные изделия или головы статуй, или что-нибудь в этом роде, что можно было продать в Ламии или в Афинах.

Тропы туда нет. Надо просто знать это место. Я бы не повел их туда, если бы не то обстоятельство, что с нами был Фил, а ему нравится все, что отдает святостью, всякая там многозначительная уединенность, плавное скольжение по туманному прошлому и тому подобное.

В полумиле от дороги, пройдя сквозь маленький лес, самодостаточный в зеленом своем хаосе светотени и сваленных наудачу груд камней, вы неожиданно для себя спускаетесь с холма, находите тропу, перегороженную глухой чащобой, прорываетесь сквозь нее и затем обнаруживаете белую каменную стену. Если прокрасться, держась ближе к этой стене, и податься направо, то тогда и выйдешь на полянку, где порой так хорошо передохнуть, прежде чем двинуться дальше.

Там есть короткий резкий спуск, а внизу – площадка в форме яйца, около пятидесяти метров в длину и двадцати в ширину; тупой конец этого яйца упирается в выбитое в скале углубление, с острого же конца находится неглубокая пещера, обычно пустая. В ней несколько наполовину врытых в землю камней почти кубической формы – кажется, что они брошены там наобум. Лозы дикого винограда ограждают со всех сторон это место, а в центре его возносится огромное древнее дерево, чьи ветви, как зонтик, прикрывают почти весь этот участок, держа его днем в тени. Вот почему его трудно заметить, даже находясь на полянке.

Но мы же заметили сатира, стоявшего посреди с задранным носом.

Я увидел, как рука Джорджа потянулась к ружью, стреляющему пилюлями со снотворным. Я взял его за плечо, посмотрел ему в глаза, покачал головой. Он пожал плечами, кивнул и опустил руку.

Я вытащил из-за пояса пастушью дудку, которую попросил у Язона, жестом велел остальным пригнуться и оставаться на месте. Я продвинулся вперед на несколько шагов и поднял к губам дудку.

Первые ее звуки были пробными. Давненько я не играл на дудках.

Он прянул ушами и оглянулся. Сделал несколько быстрых движений в трех различных направлениях – как испуганная белка, не знающая, к какому дереву броситься. А затем застыл, дрожа, когда я уловил старую мелодию и она поплыла в воздухе.

Я продолжал играть, вспоминая все эти рожки, свирели, дудки, мелодии, и все то горькое, и сладкое, и хмельное, что на самом деле я всегда знал.

Все это вновь вернулось ко мне, когда я стоял там, играя для этого мохноногого парнишки, – я вспомнил и расположение пальцев, и подачу воздушной струи, и эти мелкие переходы, и это удержание звука – все, о чем можно поведать только на дудке. Я не могу играть в городах, но внезапно я снова оказался самим собой, и я увидел лица среди листвы, и я услышал стук копыт.

Я двинулся вперед.

Как во сне, я понял, что стою, прислонившись спиной к дереву, а вокруг – все они. Они переминались с копыта на копыто, неспособные хотя бы чуточку остановиться, и я играл для них, как часто делал это много лет назад, не зная даже, те ли они самые, кто слушал меня тогда, – хотя в общем-то мне было все равно. Они копытили вокруг меня. Они смеялись, сверкая своими белыми-белыми зубами, и глаза их плясали, и они кружились, пыряя воздух своими рожками, высоко вскидывая свои козлиные ножки, наклоняясь далеко вперед, подпрыгивая и топоча землю.

Я закончил и опустил дудку.

Все они враз превратились в статуи, застыв на месте, уставившись на меня, и в диковатых темных их глазах не было человеческого разума.

Я снова медленно поднял дудку. На сей раз я исполнил самую последнюю из своих песен. Это была песня-плач – я исполнял ее в ту ночь, когда решил, что Карагиозис должен умереть. Я уже понял, что Возвращенство обречено. Они не вернутся, они никогда не вернутся. Земля погибнет. Я спустился тогда в Сады и играл эту последнюю мелодию, которую мне подсказал ветер, а может, даже звезды. На следующий день большой блестящий корабль Карагиозиса разбился в бухте Пирея.

Они расселись на траве. Порой кто-нибудь тайком смахивал слезы.

Собравшись вокруг меня, они слушали.

Не знаю, долго ли я играл. Закончив, я опустил дудку и тоже присел. Прошло какое-то время, затем один из них потянулся, тронул дудку и быстро отдернул руку.

Он глянул на меня.

– Уходите, – сказал я, но они, казалось, не поняли.

Тогда я поднял дудку и снова сыграл несколько песледних тактов.

Земля умирает, умирает. Скоро она умрет…

Все по домам, праздник окончен. Уже поздно, поздно, так поздно…

Самый большой из них покачал головой.

А теперь уходите, уходите, уходите. Оцените тишину. Жизнь уже сыграна, как нам и не снилось, – оцените тишину. Чего надеялись боги добиться, добиться? Ничего. Это была всего лишь игра. А теперь уходите, уходите, уходите. Уже поздно, поздно, так поздно.

Они все еще сидели, поэтому я встал, хлопнул в ладони, крикнул «Уходите!» и быстро пошел прочь.

Я собрал своих спутников и вывел их обратно на дорогу.

От Ламии до Волоса около шестидесяти пяти километров, включая крюк к Горючему Месту. В первый день мы, может, покрыли одну пятую того расстояния. Тем вечером мы разбили лагерь на пустой площадке в стороне от дороги. Ко мне подошла Диана и спросила:

– Ну так как?

– Что «как»?

– Я только что говорила с Афинами. Пустой номер. Редпол молчит. Мне нужно твое решение.

– Очень уж ты решительная. Почему бы нам еще не подождать?

– Мы и так ждали слишком долго. Полагаешь, он закончит путешествие раньше времени?.. Местность здесь превосходная. Для несчастного случая лучше и не придумаешь… Ты ведь знаешь, что скажет Редпол – то же, что и раньше, – а это означает одно: убить.

– И мой ответ тот же, что и раньше: нет.

Она опустила голову, быстро заморгала глазами.

– Пожалуйста, подумай.

– Нет.

– Тогда вот что от тебя потребуется, – сказала она. – Забудь об этом. Полностью. Ты умываешь руки. Соглашаешься на предложение Лоурела и даешь нам нового гида. Утром ты можешь улететь отсюда.

– Нет.

– Ты что, действительно не шутишь – насчет защиты Миштиго?

– Не шучу.

– Я не хочу, чтобы тебя покалечили, или чего похуже.

– Мне и самому не очень-то нравится такая перспектива. Так что ты избавишь обоих нас от массы неприятностей, если дашь отбой.

– Я не могу этого сделать.

– Дос Сантос сделает, только скажи ему.

– Это вовсе не административная проблема, черт подери!.. Как жаль, что я с тобой повстречалась!

– Виноват.

– На карту поставлена Земля, а ты занимаешь не ту сторону.

– Это вы не ту.

– Так что ты собираешься делать?

– Раз я неспособен вас убедить – стало быть, я просто должен вам помешать.

– Ты не можешь встать между Секретарем Редпола и его супругой, не имея на то весомых оснований. Мы находимся в слишком щекотливом положении.

– Знаю.

– Так что ты не можешь нанести вред Дону, и я не верю, что ты способен на это по отношению ко мне.

– Верно.

– Тогда остается Хасан.

– Снова верно.

– А Хасан есть Хасан. Что ты сделаешь?

– Почему бы не выдать ему его документы прямо сейчас? Это избавило бы меня от лишних хлопот.

– Я не сделаю этого.

– Так я и думал.

Она снова взглянула на меня. Глаза ее увлажнились, но в голосе ее и лице не произошло никаких изменений.

– Если окажется, что ты был прав, а мы нет, – сказала она, – то я буду чувствовать себя виноватой.

– Я тоже, – произнес я. – Очень.

В ту ночь я дремал рядом с Миштиго, чтобы его нельзя было достать ножом, но все было спокойно, ничего подозрительного. Утро тоже прошло без каких-либо событий, как и большая часть дня.

– Миштиго, – сказал я, когда мы остановились, чтобы сфотографировать холмы, – почему бы вам не отправиться домой? Обратно на Тайлер. Еще куда-нибудь. Подальше отсюда. И написать книгу про что-нибудь другое. Чем ближе мы к, населенным местам, тем меньше у меня возможности вас защищать.

– Вы дали мне автоматическое оружие, помните? – сказал веганец. Правой рукой он изобразил стрельбу.

– Прекрасно, только я бы на вашем месте еще потренировался.

– Вон там вроде коза стоит у нижней ветви дерева, я не ошибаюсь?

– Верно. Они любят лакомиться маленькими зелеными побегами на ветках.

– Я хочу сделать такой снимок. Это, кажется, олива?

– Да.

– Я должен знать, как назвать этот снимок. «Коза, поедающая зеленые побеги дерева оливы», – наговорил он своему диктофону. – Вот какая будет подпись.

– Великолепно. Снимайте, пока не поздно. Если бы он только не был таким необщительным, таким отчужденным, таким безразличным к своему благополучию… Я его ненавидел. Я не мог его понять. Он всегда молчал, раскрывая рот только в том случае, когда ему требовалась какая-нибудь информация или чтобы ответить на вопрос. Отвечал же он или немногословно, или уклончиво, или оскорбительно, или все зараз. Он был самодовольным, чванливым, голубым и очень властным. Это и вправду заставляло меня размышлять о вкладе Штиго-генов в область философии, филантропии и просвещенной журналистики. Он мне не нравился, вот и все.

Но в тот вечер я поговорил с Хасаном, после того как целый день не спускал с него глаза (голубого).

Он сидел у огня, напоминая своим видом набросок Делакруа. Эллен и Дос Сантос сидели поблизости, пили кофе, так что я освежил в памяти свой арабский и подошел.

– Мое почтение.

– Мое почтение.

– Сегодня ты не делал попыток меня убить.

– Не делал.

– Может, завтра? Он пожал плечами.

– Хасан, посмотри мне в глаза. Он посмотрел.

– Тебя наняли для убийства голубого. Он снова пожал плечами.

– Тебе нет нужды ни отрицать, ни соглашаться. Я и так знаю. Я не могу тебе этого позволить. Верни деньги, которые заплатил тебе Дос Сантос, и иди своей дорогой. Наутро я могу дать тебе скиммер. Он доставит тебя туда, куда ты только захочешь.

– Мне и здесь хорошо, Караги.

– Тебе сразу же станет плохо, если с голубым что-нибудь случится.

– Я просто телохранитель, Караги.

– Нет, Хасан. Ты сын страдающего диспепсией верблюда.

– Что такое «диспепсия», Караги?

– Я не знаю, как это по-арабски, а ты не знаешь, как по-гречески. Подожди, я подберу другое оскорбление… Ты подлый трус, трупоед, бандит с большой дороги, потому что ты шакал и придурок.

– Возможно, это так, Караги. Мне на роду написано, говорил отец, что с меня сначала кожу снимут живьем, а потом четвертуют.

– За что это?

– Я был неуважителен к Бесу.

– Да ну?

– Поверь. Те, для кого ты вчера играл, они тоже были бесами? У них рога, копыта…

– Нет, они не бесы. Они дети Горючих Мест, рожденные от несчастных родителей, которые бросили их на верную смерть в дикой природе. А они живут, потому что дикая природа – это их настоящий дом.

– Ай-яй! Я-то надеялся, что они бесы. Я все-таки думаю, что это они, потому что один из них улыбался мне, когда я молился о прощении.

– Прощении? За что?

Во взгляде его отразилось что-то очень далекое.

– Мой отец был очень хорошим, добрым и набожным человеком, – сказал он. – Он поклонялся Малаки-Таузу, кого темные и отсталые шииты (тут он сплюнул) называют Иблис, или Шайтан, или Сатана, и всегда отдавал дань уважения Аллаху и всем остальным из Санджака. Он был хорошо известен благодаря своему благочестию и многим своим добродетелям. Я его любил, но во мне, мальчике, уже сидел чертенок. Я был атеистом. Я не верил в Беса. Я был дитя греха, и я достал мертвого цыпленка, и водрузил его на палку, и назвал его Ангел-Павлин, и издевался над ним, бросая в него камни и выдергивая из него перья. Отец выпорол меня тогда, прямо на улице, и сказал, что мне на роду написано, чтобы за мое богохульство с меня заживо сняли кожу и четвертовали. Он велел мне идти на гору Санджар и молиться о прощении, и я пошел туда, но во мне так и сидел чертенок, несмотря на порку, и на самом деле я не верил тому, чему молился. Теперь, когда я много старше, тот чертенок исчез, но ушел также и мой отец – давным-давно – и я не могу ему сказать: «Прости, что я издевался над Ангелом-Павлином». Чем старше я становлюсь, тем больше чувствую потребность в религии. Я надеюсь, что Бес, многомудрый и всемилостивый, понимает это и прощает меня.

– Да, Хасан, – сказал я, – тебя и в самом деле очень трудно оскорбить. Но предупреждаю – чтобы у голубого и волосок с головы не упал.

– Я всего-навсего простой телохранитель.

– Ха! Скорей ты змей, ядовитый и коварный. Подлый и вероломный. Порочный к тому же.

– Нет, Караги. Благодарю тебя, но это не так. Свои обязанности я всегда исполняю с гордостью. Вот закон, по которому я живу. Кроме того, ты не можешь меня так оскорбить, чтобы я вызвал тебя на дуэль, дав тебе возможность использовать на выбор то ли кинжалы, то ли сабли, то ли голые руки. Нет. Меня нельзя обидеть.

– Тогда запомни, – сказал я ему, – твой первый шаг к веганцу будет твоим последним.

– Если только так написано, Караги…

– И называй меня Конрад.

Я зашагал прочь. С плохими мыслями.

Все мы были живы и здоровы и на следующий день, когда, свернув лагерь, двинулись дальше и прошли около восьми километров, прежде чем случилась следующая остановка.

– Кажется, где-то ребенок плачет, – сказал Фил.

– Ты прав.

– Откуда этот звук?

– Слева, вон оттуда, снизу.

Мы полезли сквозь какой-то кустарник, вышли на сухое русло ручья и пошли по нему до излучины. Среди камней лежал младенец, едва завернутый в грязное одеяльце. Его лицо и руки были уже обожжены солнцем, так что он, должно быть, лежал здесь второй день. На его крошечном мокром личике было множество следов от укусов насекомых.

Я опустился на колени и расправил одеяльце, чтобы получше завернуть младенца.

Эллен всхлипнула, когда оно раскрылось впереди и она увидела ребенка. В груди у него была самая настоящая фистула, и что-то там шевелилось внутри.

Красный Парик вскрикнула, отвернулась и начала плакать.

– Что это? – спросил Миштиго.

– Один из брошенных, – сказал я. – Один из меченых.

– Как это ужасно, – пробормотала Красный Парик.

– Ужасно – как он выглядит? Или что его бросили? – спросил я.

– И то и другое!

– Дай его мне! – сказала Эллен.

– Не трогай, – произнес Джордж, наклонившись над ребенком. – Вызовите скиммер, – велел он. – Мы должны немедленно отправить его в госпиталь. У меня нет инструментов и оборудования, чтобы оперировать его здесь… Помоги мне, Эллен.

Тут же она оказалась возле него, и они стали вместе рыться в медицинской сумке.

– Запиши все, что я сделаю, в сопроводительную карту и приколи ее к чистому одеялу – чтобы доктора в Афинах знали.

Дос Сантос позвонил в Ламию и вызвал один из наших скиммеров.

А затем Эллен наполняла для Джорджа шприцы, протирала тампоном укусы, наносила мазь на ожоги и все это записывала. Они напичкали ребенка кучей витаминов, антибиотиков, адаптивов общего действия и доброй дюжиной прочих лекарств. Вскоре я уже потерял им счет. Они покрыли ему грудь марлей, попрыскали чем-то, завернули в чистое одеяло и прикололи сверху сопроводительную карту.

– Как это отвратительно! – сказал Дос Сантос. – Бросать увечного ребенка на смерть.

– Здесь все время так делают, – объяснил я, – особенно возле Горючих Мест. В Греции всегда существовал обычай убивать новорожденных. Меня самого выставили на вершину холма, едва я родился. Тоже провел там ночь.

Он прикуривал сигарету, но не прикурил, и уставился на меня.

– Вас? Почему?

Я засмеялся и глянул вниз, на свою ногу.

– Непростая история. Я ношу специальную обувь, потому что одна нога у меня короче другой. Кроме того, как я понимаю, я был очень волосатым ребенком, ну и потом, у меня разные глаза. Полагаю, что, может, я бы и проскочил незамеченным, если бы все на том и кончилось, так меня угораздило родиться на Рождество, а это уже ни в одни ворота не лезло.

– А чем плохо родиться на Рождество?

– Согласно местным поверьям, боги считают это слишком уж претенциозным. Дети, рождающиеся в такое время, как бы не человеческих кровей. Они из племени разрушителей, носителей хаоса, паникеров. Их называют калликанзаросцами. В идеале они выглядят вроде тех ребят с рогами и копытами и всем прочим, но не обязательно. Они могут выглядеть вроде меня, в зависимости от своих родителей – если таковые были моими родителями. Так что они отказались от меня и бросили на вершине холма.

– А что произошло дальше?

– В той деревне был старый православный священник. Он услышал об этом и пошел к ним. Он им сказал, что делать подобное есть смертный грех и чтобы они лучше быстренько забрали ребенка обратно и на следующий же день подготовили бы его для крещения.

– А… так вот как вас спасли и крестили.

– Да, что-то в этом роде. – Я взял у него сигарету. – Они вернулись со мной на руках, все так, но стали утверждать, что я не тот ребенок, которого они там оставляли. Оставляли они, по их словам, существо лишь с признаками мутанта, а подобрали младенца с еще большими дефектами. Они клялись, что он еще безобразней и что это вообще другой рождественский ребенок. Их дите было сатиром, говорили они; может, какое-нибудь горючее существо подбросило своего детеныша точно так же, как это делаем мы, точнее – подменило его. До того никто меня не видел, так что их рассказ нельзя было проверить. Однако священник не принял это всерьез и сказал им, чтобы они глаз с меня не спускали. Родители примирились со случившимся и были очень добры. Я рос довольно крупным и сильным для своих лет. Им это нравилось.

– Так вас крестили?

– Ну, почти что крестили…

– «Почти что»?

– Во время моего крещения у этого священника случился удар. И немного погодя он умер. Другого такого там больше не было, так что я не знаю, совершен ли был весь обряд до конца или нет.

– Одной капли воды было бы достаточно.

– Я надеюсь. Хотя понятия не имею, что там произошло на самом деле.

– Может, вам лучше еще раз креститься? Чтобы уж наверняка.

– Нет, если уж небо тогда не захотело, я не собираюсь просить его об этом снова.

Мы установили радиомаяк на ближайшей полянке и стали ждать скиммер.

В тот день мы сделали еще около дюжины километров, что, имея в виду задержку, было довольно-таки хорошо. Нашего младенца подобрали и отправили прямиком в Афины. Когда скиммер приземлился, я многозначительно спросил, не хочет ли еще кто-нибудь вернуться обратно. Однако охотников не нашлось.

В тот вечер все и случилось.

Мы полулежали у костра. О, это был замечательный костер, машущий в ночи яркими языками пламени, согревающий нас, с этим своим чудесным запахом и дымком в небеса… Как хорошо!

Там же сидел Хасан – чистил дробовик с алюминиевым стволом. У дробовика были пластиковые ложе и приклад, и он был довольно удобный. Начищая его, Хасан все больше наклонял дуло вперед, так что в конце концов оно оказалось направленным прямо на Миштиго.

Должен признать, что он проделал это довольно искусно. Прошло более получаса, прежде чем он почти неуловимыми движениями точно нацелил ствол ружья. Однако я осерчал, когда положение дробовика зафиксировалось в моем мозгу, а я был на расстоянии трех шагов от Хасана.

Я выбил дробовик у него из рук. Тот врезался в какой-то небольшой камень примерно в восьми футах от нас. После удара саднило руку.

Хасан вскочил, из-под его бороды скрипнули зубы, лязгнули, как сталь о кремень. Я чуть не увидел искры.

– А ну-ка вслух! – крикнул я. – Давай, скажи что-нибудь! Что угодно! Ты, черт побери, отлично знаешь, что ты делал!

Кулаки его сжались.

– Давай! – сказал я. – Ударь меня! Хотя бы только тронь. Тогда мой ответ будет просто самозащитой, которую ты спровоцировал. Даже сам Джордж не сможет снова тебя собрать [7]7
  Намек на известное стихотворение Л. Кэрролла о Шалтае-Болтае.


[Закрыть].

– Я просто чистил свой дробовик. Ты повредил его.

– Ты случайно никогда не прицеливаешься. Ты собирался убить Миштиго.

– Ошибаешься.

– А ну, ударь! Или трусишь?

– Я с тобой не ссорился.

– Так ты трус.

– Нет.

Прошло несколько мгновений, и Хасан заулыбался.

– Ты что, боишься вызвать меня на дуэль? – спросил он.

Вот оно. Единственный способ.

Теперь я должен был сделать ход. Я надеялся избежать этого. Я надеялся, что смогу вывести Хасана из себя, унизить или спровоцировать, чтобы он первый ударил меня или сам бросил вызов. Но не получилось.

Плохо, очень плохо.

Я был уверен, что одолею его любым оружием, какое сам назову. Но если выбор за ним, то все меняется. Каждый знает, что у некоторых есть врожденный музыкальный дар. Такие счастливчики могут услышать какую-нибудь мелодию и тут же сесть и сыграть ее на фортепьяно или телинстре. Могут взять в руки какой-нибудь новый для себя инструмент и через пару часов заиграть на нем так, будто всю жизнь играли. Им легко, очень легко даются подобные вещи, потому что у них есть талант. – способность с помощью каких-то действий мобилизовать особый род интуиции.

Такой дар владения оружием был у Хасана. Может, им обладают и некоторые другие люди, но они его не оттачивают – неделя за неделей, используя буквально все, начиная от бумерангов и кончая духовыми ружьями. Кодекс дуэлянтов даст Хасану право выбора оружия, а из всех известных мне убийц он – самый искусный.

Но я должен был ему помешать, и я видел, что дуэль – единственный способ, если не считать просто убийства. Я вынужден был принять его условия.

– Да будет так, – сказал я. – Я вызываю вас на дуэль.

Улыбка его стала еще шире.

– Принято… перед этими свидетелями. Кто ваш секундант?

– Фил Грейб. А кто ваш?

– Мистер Дос Сантос.

– Прекрасно. По случаю, у меня в сумке лежит разрешение на дуэль и регистрационные карточки, и я уже оплатил налог на смерть одной персоны. Так что не будем откладывать это дело в долгий ящик. Когда и где вам угодно и на каких условиях?

– Мы проходили мимо отличной поляны, в километре отсюда, по дороге назад.

– Да, помню ее.

– Встретимся там завтра на заре.

– Принято, – сказал я. – А оружие?..

Он вынес свой рюкзак, открыл его. Рюкзак ощетинился разными колюще-режущими любопытными штуковинами, что были скручены в кожаные и металлические спирали и кольца и посверкивали абсолютно подстрекательски. Хасан вынул два предмета и закрыл рюкзак.

Сердце у меня упало.

– Праща Давида, – объявил он.

– На какой дистанции?

– Пятьдесят метров.

– Хороший выбор, – сказал я ему, поскольку сам лично не брал в руки пращу лет сто. – Я бы хотел одолжить одну на вечер, чтобы потренироваться. Но если вы против, то я сделаю свою собственную.

– Можете взять обе и тренироваться хоть всю ночь.

– Благодарю. – Я выбрал одну из них и повесил на пояс. Затем взял один из наших трех электрических фонарей. – Если я кому-нибудь понадоблюсь, я буду на поляне, что вниз по дороге. Не забудьте выставить охрану на ночь. Это опасный район.

– Ты не хочешь, чтобы я пошел с тобой? – спросил Фил.

– Нет. Хотя спасибо. Я пойду один. Потом увидимся.

– Тогда доброй ночи.

Я отправился назад вдоль дороги и наконец вышел на поляну. Установил фонарь в одном ее конце, так чтобы он светил на группку невысоких деревьев, и двинулся в другой ее конец.

Набрал камней, положил один из них в пращу и запустил в дерево. Промазал.

Я еще выпустил дюжину из пращи и попал только четырьмя.

Так что я продолжил это занятие. Через час я уже попадал чуть более регулярно. Тем не менее на дистанции пятьдесят метров я для Хасана не соперник.

Наступила ночь, а я по-прежнему крутил и бросал. Через какое-то время я добился того, что можно было считать личным потолком точности. Я попадал примерно шесть раз из семи.

Снова раскрутив пращу и запустив камнем точно в дерево, я осознал, что у меня есть одно преимущество.

Мои броски были чудовищной силы. Когда я попадал в цель, удар получался мощнейший. Я уже сокрушил несколько небольших деревьев – такое Хасану было не по плечу, стреляй он даже вдвое больше. Если я достану его – хорошо, но все силы мира бесполезны, если я промахнусь. А вот он не промахнется.

Сколько я выдержу попаданий, – задавал я себе вопрос, – чтобы устоять и отвечать? Это будет, конечно, зависеть от того, куда именно он попадет.

Далеко справа от меня хрустнула ветка. Я бросил пращу и выдернул из-за пояса автоматический пистолет.

На поляну вышел Хасан.

– Чего тебе нужно? – спросил я его.

– Пришел посмотреть, как идет твоя тренировка, – сказал он, оглядывая сломанные деревья.

Я пожал плечами, сунул в кобуру пистолет и поднял пращу.

– Выйдет солнце – узнаешь.

Мы пересекли поляну, и я взял с земли фонарь. Хасан осмотрел маленькое дерево, вернее, то, что от него осталось – обрубок расщепленного ствола. Он ничего не сказал.

Мы пошли к лагерю. Все, кроме Дос Сантоса, уже отправились на боковую. Дон нас охранял. Он расхаживал по периметру электрооповещения с автоматическим карабином в руках. Мы помахали ему и вошли в лагерь.

Хасан всегда разбивал «Гози» – светонепроницаемую одноместную палатку, легкую, как пух, и очень прочную. Однако он в ней никогда не спал. Он прятал в ней свое барахло.

Я уселся на бревно перед костром, а Хасан нырнул в свою «Гози». Мгновение спустя он вылез, держа в руках трубку для курения и блок чего-то плотного, на вид загустевшего, что он продолжал соскребать и мельчить. Он добавил туда немножко табаку и затем набил трубку. Раскурив ее с помощью горящего прутика, сел рядом со мной.

– Я не хочу убивать тебя, Караги.

– Разделяю это чувство. Я бы тоже не хотел, чтобы меня убили.

– Но утром мы должны встретиться.

– Да.

– Ты бы мог взять обратно свой вызов.

– А ты бы мог улететь на скиммере.

– Не могу.

– И я не могу взять обратно свой вызов.

– Это печально, – не сразу сказал он. – Печально, что два таких человека, как мы, должны драться из-за какого-то голубого. Он не стоит ни твоей жизни, ни моей.

– Верно, – кивнул я, – но тут замешано гораздо больше, чем его жизнь. С деятельностью веганца некоторым образом связано будущее этой планеты.

– Я не понимаю таких вещей, Караги. Я сражаюсь за деньги. Других доходов у меня нет.

– Да, знаю.

Пламя костра сникло. Я подбросил еще веток.

– Ты помнишь, как мы бомбили Золотой Берег во Франции? – спросил он.

– Помню.

– Мы, помимо голубых, убили много людей.

– Да.

– От этого будущее планеты не изменилось, Караги. Потому что с тех пор прошло много лет, а мы здесь, и все такое же.

– Да.

– А ты помнишь те дни, когда мы прятались в окопе на холме, что господствовал над бухтой в Пи-рее? Время от времени ты меня подпитывал пулеметными лентами, а я обстреливал корабли, а когда я уставал, за пулемет брался ты. У нас было много боеприпасов. Гвардия Правительства так и не высадилась ни в тот день, ни на следующий. Они не занимали Афины и не обрушивались на Редпол. И мы сидели там в ожидании огненного шара и разговаривали, два дня и ночь, и ты рассказывал мне о Силах Неба.

– Я забыл…

– А я нет. Ты говорил мне, что есть такие же люди, как мы, что живут высоко, на звездах. А также, что есть и голубые. И ты говорил, что некоторые люди ищут покровительства у голубых и собираются продать им Землю, которая будет музеем. А другие, говорил ты, не хотят этого делать, они хотят, чтобы все осталось так, как сейчас – чтобы Земля принадлежала им и управлялась Конторой. По этой проблеме разделились и голубые, потому что возник вопрос, этично ли, законно ли предпринимать такое. Пошли на компромисс, и голубым было продано несколько чистых районов, которые они использовали под курорты и откуда они путешествовали по всем остальным местам на Земле. Но ты хотел, чтобы Земля принадлежала только людям. Ты говорил, что, если мы дадим голубым хотя бы один палец, они откусят всю руку. Ты хотел, чтобы люди со звезд вернулись обратно и восстановили бы города, захоронили бы Горючие Места, убили бы тварей, которые охотятся на людей… Когда мы сидели там в ожидании огненного шара, ты сказал, что мы воюем не из-за чего-то такого, что можно увидеть или услышать, почувствовать или попробовать, но из-за Сил Неба, которые никогда нас не видели и которых мы тоже никогда не увидим. Что все это затеяли Силы Неба и что из-за этого здесь, на Земле, должны умирать люди. Ты говорил, что, благодаря смерти людей и голубых, эти Силы могут вернуться на Землю. Но они не вернулись. Одна только смерть была вокруг. И именно Силы Неба спасли нас в конце концов, потому что перед тем как зажечь огненный шар над Афинами, враг должен был получить консультацию. Они напомнили Правительству о старом законе, гласящем, что огненный шар никогда больше не вспыхнет в небе над Землей. Ты думал, что они все равно его зажгут, но они не стали. Именно поэтому мы и остановили их в Пирее. Я сжег для тебя Мадагаскар, Караги, но Силы так и не опустились на Землю. И когда люди зарабатывают много денег, они исчезают отсюда и никогда больше не возвращаются с небес. Ничего из того, что мы тогда делали, не привело ни к каким переменам.