Текст книги "Красавица"

Автор книги: Робин Мак-Кинли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА 3

Весна неспешно перетекала в лето. Я уже не брала с собой плащ на дальние дневные выездки, а ромашки на лугах выросли Доброхоту по колено. Я закончила перечитывать «Илиаду» и приступила к «Одиссее». Гомер мне по-прежнему нравился, а вот Цицерона, начатого как-то в порыве самобичевания, я так и не полюбила. Зато «Вакханок» и «Медею», кажется, наизусть выучила после бесчисленных перечитываний. Заново отыскав дорогу в огромную библиотеку за портретной галереей, я воспользовалась советом Чудища и прочла Браунинга – стихи мне в целом понравились, хотя кое-где и встречались непонятные места. Расхрабрившись, я начала было «Приключения Шерлока Холмса», но завязла на первых же страницах. Однако потом мне совершенно случайно (кажется) подвернулась целая полка удивительных повестей и стихотворений сэра Вальтера Скотта, а еще «Король былого и грядущего»,[1]1
  «Король былого и грядущего» – серия романов английского писателя Теренса Уайта (1906–1964), пересказывающая легенды о короле Артуре и рыцарях Круглого стола.


[Закрыть] которую я перечитала дважды, хотя Мэлори мне по-прежнему нравился больше. Портретную галерею я обходила стороной. Замок, по обыкновению подлаживаясь под мои невысказанные желания, пристроил библиотеку буквально в двух шагах, отделив ее от спальни коротеньким коридором и одним лестничным пролетом.

С того дня, как я познакомила Чудище и Доброхота, хозяин замка время от времени присоединялся к нашим утренним прогулкам. Доброхот сперва сторожился, хотя норова больше не показывал, а через несколько недель уже шел рядом с Чудищем почти так же спокойно, как и я. Я стала отпускать своего великана без недоуздка, как дома, но заметила, что конь всегда пристраивается с моей стороны, не подходя к Чудищу вплотную, и тот его тоже никогда не касается.

Иногда хозяин замка находил меня в библиотеке, где, забравшись с ногами в большое «ушастое» кресло, я наслаждалась «Ламмермурской невестой» или «Кольцом и книгой». Однажды, застав меня глупо улыбающейся над поэмой «Как привезли добрую весть из Гента в Ахен», он попросил почитать вслух. Я помедлила в нерешительности. Мое любимое кресло услужливо расположилось у самого окна, и я сидела, опираясь одной рукой на резной подоконник. Чудище отвернулось, чтобы подозвать еще одно кресло, которое не замедлило явиться (вместе с пуфиком на четырех кривых бульдожьих лапах из слоновой кости). Устроившись, он посмотрел на меня выжидающе, не оставляя мне места для тревоги и сомнений, поэтому я просто взяла и начала читать.

– Теперь твоя очередь, – сказала я через некоторое время, передавая ему книгу.

Он подержал ее на ладони, как бабочку, а потом откинулся в кресле и – довольно ловко, надо отметить, – перелистав страницы, рассмешил меня своим выразительным чтением «Монолога в испанской обители». Тогда я еще не знала, что отсюда возьмет начало традиция и с тех пор мы почти каждый день будем читать друг другу вслух. Когда на очередной главе «Холодного дома» он вдруг не пришел, я очень огорчилась, за что не преминула его пожурить во время вечерней прогулки.

– Хорошо, больше не буду пропускать, – пообещал он, явно польщенный.

Этот случай заставил меня задуматься. Я поймала себя на том, что не только не скучаю в его компании, но и ищу ее. Мы виделись по нескольку часов ежедневно, и все равно я с нетерпением ждала следующей встречи, которая всегда пролетала незаметно. Отчасти, решила я, дело в том, что у нас нет альтернативы одиночеству, кроме друг друга, однако это лишь отчасти. В конце концов я велела себе поменьше рассуждать и побольше радоваться тому, что имею. В последний свой месяц дома, когда красная роза уже несла безмолвную вахту на каминной полке, я и мечтать не могла о такой идиллии.

Безоблачное счастье омрачалось лишь двумя горестями. Первая (и самое худшая) – тоска по дому, по родным. Я поняла, что избавиться от этой тоски я смогу, лишь вовсе перестав о них думать, но от этого делалось еще печальнее. Вторая – что каждый вечер после ужина, стоило мне подняться из-за стола, собираясь уйти к себе, Чудище спрашивало: «Ты выйдешь за меня, Красавица?» Каждый вечер я отвечала отказом и тотчас покидала трапезную. В первые несколько недель я еще оглядывалась на лестнице через плечо, опасаясь увидеть обозленное Чудище, преследующее меня, чтобы повторить вопрос уже пожестче. Но за мной никто не гнался. Неделя проходила за неделей, и вместе с ними проходил мой страх, сменяясь привязанностью и даже робкой симпатией. Теперь я стала бояться ежевечернего вопроса по другой причине. Мне горько было отвечать отказом на единственную просьбу Чудища. Мое «нет» становилось с каждым разом менее категоричным, я бормотала его себе под нос и удалялась наверх, сгорая от стыда, будто сделала что-то ужасное. Мы чудесно проводили время вместе, но каждый раз наши встречи заканчивались на этой печальной ноте. При всех моих теплых чувствах к Чудищу мысль о том, чтобы выйти за него замуж, приводила меня в ужас.

После того разъяснения в самом начале нашего знакомства, что не надо позволять невидимым слугам (главным образом блюдам и чашам за обеденным столом) помыкать собой, я начала временами высказывать предпочтения. Чудесный стол в трапезной умудрялся не повторить ни одно из блюд, однако, наслаждаясь разнообразием, я иногда просила подать особо понравившееся кушанье еще раз. Например, одну шоколадную коврижку с патокой я готова была есть снова и снова. В ответ на мою просьбу она иногда появлялась из ниоткуда с легким хлопком, будто рождающаяся звезда, высоко над моей головой, а потом величественно опускалась на тарелку, а иногда, подскочив от неожиданности, ко мне несся во всю прыть своих пяти или шести ножек маленький серебряный поднос с дальнего конца стола.

Однажды вечером примерно в середине лета я снова попросила подать свою любимую коврижку. Я, как обычно, сидела во главе стола, а Чудище – по правую руку от меня. Перед ним стоял кубок и бутыль белого вина цвета лунного серебра, которое мы пили оба. После повторяющихся изо дня в день вопросов, не хочется ли ему что-нибудь отведать вместе со мной, мой сотрапезник признался, что иногда может выпить бокал вина. С тех пор он пробовал хотя бы пару глотков того, что пила за ужином я, но старался делать это незаметно, не на моих глазах.

– Попробуй, очень вкусно, – разрезая серебряным ножом коврижку, предложила я.

– Спасибо. Но я ведь говорил, я плохо управляюсь с ножом и вилкой.

– Обойдемся без них. Погоди, не надо, – остановила я серебряное блюдо, которое пыталось переложить отрезанный кусок коврижки мне на тарелку. – Я сама. – Я взяла кусок в руку и откусила. – Вот, видишь? – пояснила я Чудищу.

– Не дразнись. У меня не получится. К тому же моя… э-э-э… пасть не слишком приспособлена для жевания.

– У Милочки тоже не приспособлена. – Я уже рассказывала Чудищу о страшном мастифе из «Танцующей кошки». – А пироги, плюшки и печенье она уплетает за милую душу – засасывает в глотку мешками, если оставить их без присмотра. Мм, объедение! Ну, открой рот. – Я встала с куском коврижки в руке и обогнула угол стола. Под настороженным взглядом Чудища я почувствовала себя мышью, встретившей льва, из басни. – Давай, больно не будет, – улыбнулась я.

Он открыл рот, чтобы возразить, и я тотчас сунула туда кусок коврижки, а потом прошествовала на свое место и принялась отрезать еще кусок, не глядя на Чудище. Я помнила, как незаметно он старался отпивать из кубка. Чуть погодя мне послышался глотательный звук. Я выждала еще чуть-чуть и подняла глаза. Взгляд Чудища не поддавался описанию.

– Ну как? – выдохнула я.

– Вкусно.

– Тогда попробуй еще. – Выскользнув из кресла, я проворно подскочила к Чудищу, пока он не передумал.

Он помешкал, глядя на меня изучающе, но потом покорно открыл рот.

– Худо мне будет, наверное… – протянул он страдальчески.

– Да ничего не будет, – возмутилась я, но поняла, что он просто смеется надо мной про себя. Тогда мы оба дружно рассмеялись уже вслух.

Стол начал приплясывать в такт, а я, запрокинув голову, увидела, что и люстра, поворачиваясь на цепи, позвякивает своими хрустальными подвесками и будто подмигивает.

– Уф! – выдохнула я, отсмеявшись.

Подлетевший чайник налил мне чашку ароматного чая, заваренного на этот раз с апельсиновой цедрой и имбирем. Я молча пила, наслаждаясь уютным теплом и весельем. Наконец чашка опустела.

– Пора мне наверх. А то все Браунинг да Киплинг, а Катулл лежит недочитанный.

– Ты выйдешь за меня замуж, Красавица? – спросило Чудище.

Мир застыл, будто после первых осенних заморозков; повеяло холодом, как глухой полночью у смертного одра. Закрыв глаза и вжавшись в спинку кресла, я стиснула резные подлокотники до боли в пальцах.

– Нет, Чудище, – ответила я, не открывая глаз. – Пожалуйста… Ты мне нравишься, очень, но, прошу тебя, перестань задавать этот вопрос, потому что я не могу, не могу, не могу стать твоей женой, и мне невыносимо раз за разом говорить тебе бесконечные «нет», «нет» и «нет».

Я открыла глаза.

– Я не могу не спрашивать. – В его тоне послышался зловещий отголосок, который меня испугал и опечалил.

От резкого движения его руки бутылка с вином опрокинулась на пол, но он поймал ее в воздухе с нечеловеческим, на мой встревоженный взгляд, изяществом. Понурив голову и ссутулившись, он смотрел на бутылку, словно в грядущее.

– Ты… ты очень сильный, да? – прошептала я.

– Сильный? – повторил он каким-то чужим и далеким голосом. – Да, сильный. – На последнем слове он помедлил, будто оно было ему противно.

Выпрямившись в кресле, он вытянул вперед руку с бутылкой и сжал кулак. Брызнувшие осколки посыпались градом на серебряные и золотые приборы, а оттуда на пол.

– Ты поранился! – вскрикнула я, выпрыгивая из кресла. Он так и сидел, не разжимая кулак. По скатерти, будто войска неприятельской армии, стремительно расползалось светлое винное пятно, а в мягкой складке между большим и указательным пальцем набухали алые капли. Струйка зазмеилась по запястью, пачкая белое кружево, и закапала на стол сквозь стиснутые темные пальцы.

Увидев, что Чудище встает, я сдержала порыв броситься к нему и застыла, дрожа, у своего кресла. Он разжал кулак. Еще несколько осколков упали на скатерть. Тогда он поднес к глазам раскрытую ладонь.

– Ничего страшного. Кроме того, что я глупец. – Он, не оборачиваясь, побрел вдоль длинного стола и исчез за услужливо открывшейся дверью в темном дальнем углу.

Помедлив, я тоже покинула трапезную и поднялась к себе. Жесткие вышитые юбки казались тяжелее обычного, рукава и плечи немилосердно жали. Чудища простыл и след.

Вечер погиб. Я любила читать у открытого огня, поэтому в комнате обычно поддерживалась прохлада, чтобы у камина было приятно сидеть. Но сегодня я никак не могла сосредоточиться на Катулле, который казался, как никогда, занудным и вздорным; ворочалась в кресле, не зная, как устроиться поудобнее, и даже огонь в камине горел как-то уныло и безрадостно. На меня с новой силой навалилась тоска по родным – первая и более горькая из двух горестей, омрачавших мое счастье. Ричарду и Мерси сейчас год с небольшим, уже, наверное, ходят и даже сказали первые слова. И совсем не помнят тетушку, уехавшую из дома четыре с лишним месяца назад. Я будто воочию увидела Хоуп – как она, улыбаясь, играет с близнецами, щекоча ромашками их щечки и босые пятки. Представила, как Жервен, в кожаном фартуке, по локоть в саже, с копотью на лбу, зажимает коленями копыто коня. Грейс стоит на кухне, ее лицо нежно розовеет в отблесках огня, и пара золотистых локонов, выбившихся из сетки, падают на щеки. Отец, насвистывая, лихо остругивает в мастерской длинную оглоблю, только щепки летят. На глаза навернулись слезы, но пролились они лишь тогда, когда перед моим мысленным взором возник дом, увитый розами – пышными, прекрасными розами всех цветов и оттенков. Это стало последней каплей. Я уронила голову на руки и разрыдалась.

На следующее утро я проснулась разбитой. Затылок сводило от головной боли, и даже солнечный свет, лившийся в мое окно янтарным водопадом, казался тусклым и пресным. Настроение не желало подниматься. Я завтракала, гуляла по саду, беседовала с Чудищем, скакала на Доброхоте по зеленым лугам, но перед глазами стоял лишь маленький невзрачный домик, увитый разноцветными розами, и ничего другого я не видела.

За ужином я, как и весь день, почти не разговаривала, а от расспросов Чудища, не томит ли меня какая печаль или нездоровье, отделывалась резкими и немногословными ответами. Он каждый раз отводил взгляд и больше не допытывался. Как ни стыдилась я своей неприветливости, разве могла я объяснить, в чем дело? Я приехала в замок, чтобы спасти жизнь отца, и не могу нарушить данное мной слово. Доброта Чудища вселяла надежду, что когда-нибудь он, возможно, отпустит меня на свободу, однако просить об этом прямо я не смела. Не сейчас, когда прошло всего четыре месяца. Но тоска по родным оказалась такой сильной, что оставаться верной своему слову я еще могла, а вот делать хорошую мину уже нет.

Глядя, как я угрюмо рассматриваю донышко чайной чашки, Чудище не выдержало:

– Красавица, прошу тебя, скажи, что тебя печалит. Вдруг я смогу помочь.

Я вскинула глаза, собираясь потребовать, чтобы меня оставили уже в покое, но что-то в его лице меня остановило. Я зарделась и снова опустила взгляд.

– Красавица…

– Я… Я тоскую по родным…

Чудище откинулось в кресле и долго молчало.

– Значит, ты меня покинешь?

Безнадежная печаль в его голосе выдернула меня из глубин моей собственной тоски. Впервые с тех пор, как я погрузилась в нее вчерашним вечером, я подумала о Чудище и вспомнила, что у него нет даже родных, по которым можно тосковать. «Здесь бывает одиноко», – сказал он в нашу первую встречу, и я прониклась к нему жалостью и только потом, много позже, – симпатией. Грош цена моей дружбе, если я так легко смогу позабыть и эту жалость, и его самого.

– Мне горько было бы расстаться с тобой, но ты так добр ко мне, что я иногда думаю… может, когда выйдет некий срок, ты предоставил бы… ты отпустил бы меня? Я по-прежнему останусь твоим другом. – Он молчал, и я продолжила, запинаясь: – Знаю, еще слишком рано просить, я здесь всего несколько месяцев. Я бы сама и не упомянула. Это очень неблагодарно с моей стороны и бесчестно, – лепетала я в отчаянии. – Я не хотела говорить, не собиралась, но ты расспрашивал… А я так по ним скучаю! – Я подавила судорожный всхлип.

– Я не могу тебя отпустить, – сказало Чудище. Я посмотрела на него. – Прости, Красавица, не могу. – Он хотел еще что-то добавить, но я его перебила:

– Не можешь?

От двух коротких слов веяло безысходностью. Я встала и попятилась прочь. На правой руке Чудища, которой он опирался на стол, повязка терялась в белопенном кружеве манжеты. Он посмотрел на меня, но я не различала его взгляд, потому что все вокруг подернулось серой зыбкой мерцающей пеленой – словно я очутилась внутри снежинки. Собственный голос показался мне чужим.

– Не отпустишь? Никогда? Я останусь здесь до конца дней своих и меня больше никто никогда не увидит?

«До конца дней своих? – мелькнуло у меня тотчас же. – Он живет здесь двести лет. Сколько проживу я? Этот замок – тюрьма. Дверь заперта».

– Боже милосердный! – вскричала я. – Дверь заперта! Выпусти меня, выпусти!

Я принялась молотить кулаками по возникшей из ниоткуда суровой двери, а потом наступила тьма.

Сознание возвращалось медленно, рывками. В первые минуты, не разобрав толком, где нахожусь, я решила, будто я дома, в своей кровати. Но нет, подушка слишком мягкая и слегка пушистая. Бархат, догадалась я. Бархат. Откуда у нас бархат? Разве что присланный Чудищем и найденный в седельных сумках. Чудище. Да, точно. Значит, я в замке. Уже несколько месяцев. Пришло смутное воспоминание, что давеча я очень сильно расстроилась, но почему? Что могло меня здесь расстроить? Ведь я ни в чем не знаю отказа, и хозяин замка, Чудище, так добр ко мне. «Он меня любит», – подсказала расплывчатая, будто струйка дыма, мысль, которая тотчас же, словно дым, и развеялась. Мне было спокойно и уютно, не хотелось даже шевелиться. Я потерлась щекой о теплый бархат. От него веяло чем-то непонятным – лесом, смолой, мхом, талой водой в ручьях, но с каким-то привкусом дикости и необузданности.

Постепенно я начала вспоминать. Вчера я затосковала по родным. Выяснилось, что Чудище не может меня отпустить. А потом я, очевидно, потеряла сознание. Только теперь я заметила, что бархатная «подушка» едва уловимо вздымается и опадает, словно дышит, и пальцы мои нащупали нечто похожее на обшлага камзола. На плечи что-то слегка давило, словно тяжелая рука. Я полусидела, прижимаясь к чему-то большому и бархатному. Скосив глаза, я увидела пену кружев, а под ними повязку на темной руке – и воспоминания ворвались в мою одурманенную голову, как снежный вихрь в распахнувшееся от ветра окно.

С полузадушенным криком я отпустила бархатный камзол и, отпрянув в ужасе, отскочила на другой конец небольшой, усыпанной подушками лежанки. Впервые я увидела Чудище неловким. Он встал и сделал несколько неуверенных шагов, протягивая ко мне руки, будто оправдываясь.

– Ты потеряла сознание, – прошептал он глухо. – Я подхватил тебя у самого пола, чтобы ты не ушиблась. Я только хотел устроить тебя поудобнее.

Я смотрела на него, сжавшись в комок и вцепившись в подушки на лежанке. Я не могла отвести взгляд, но почему-то и комната, и Чудище уже не казались мне прежними.

– Ты… ты прижалась ко мне, – продолжал он с отчаянием и мольбой.

Я не слушала. Внутри что-то оборвалось. Заткнув уши, кубарем скатившись с лежанки, я помчалась прочь. Он отскочил с дороги, словно спасаясь от летящего пушечного ядра или одержимой, и я пронеслась через открывшуюся передо мной дверь. За ней оказался большой привратный зал. Значит, Чудище перенесло меня из трапезной в огромную гостиную. Подобрав юбки, я опрометью понеслась наверх, словно сам Харон, оставив свою ладью, гнался за мной по пятам.

И снова я всю ночь металась и ворочалась, раскидывая подушки и сбивая простыни. В недолгих обрывочных снах я видела надменного красавца-юношу с того портрета у библиотеки. Он все время смотрел сквозь меня, будто насмехаясь, но в последний раз вдруг предстал постаревшим, с сединой в волосах, с морщинами на мудром и понимающем лице. Он взглянул печально, однако не произнес ни слова. Я поднялась до зари, когда чуть посветлел темный прямоугольник окна и на стекле проступили контуры решетки. Закутавшись в яркий малиново-лазурный стеганый халат, который, впрочем, не развеял моего хмурого настроения, я села на подоконник смотреть, как занимается рассвет. Подушки и простыни, пользуясь тем, что я отвернулась, незаметно приводили себя в порядок. Мне стало одиноко. Заботливый ветерок исчез вчера, подоткнув одеяло, и пока не появлялся, чтобы составить мне компанию в этих предутренних бдениях. Раньше, когда у меня случалась бессонная ночь, ветерок суетился вокруг, пытаясь, если я все-таки выбиралась из постели, напоить меня теплым молоком с медом и укутать ноги пледом.

Однако сумбура в мыслях я не чувствовала, несмотря на две бессонные ночи и пережитое потрясение. Напротив, подобной ясности и четкости мысли я никогда прежде за собой не замечала. «Не ясность это, а пустоголовость», – одернула я сама себя. Однако нет худа без добра: тоска по дому, кажется, отпустила, по крайней мере на время. Впрочем, я, возможно, ошибаюсь. Просто она притупилась от изнеможения. Изнеможения? От пережитого ужаса. Ужаса? В чем, собственно, ужас? Что такого страшного случилось?

Я избегала дотрагиваться до него и старалась не допускать прикосновений. Сперва я сторонилась от страха, а потом, когда страх пропал, – просто по привычке. По привычке, подкрепленной чем-то другим, неосознанным. Самое очевидное объяснение: «Он ведь Чудище» – вовсе ничего не объясняло. Я погрузилась в размышления, однако проку из них не вышло, разве что теперь я примерно представляла ощущения Персефоны, отведавшей гранатовых зерен и охваченной внезапной симпатией к суровому владыке Подземного царства.

По мере того как светало за окном, мысли мои прояснялись все больше. Серые сумерки сменились розовой дымкой, которая, заалев, подернулась золотом. На небе не было ни облачка, лишь одна звезда сияла, как надежда на дне шкатулки Пандоры. Я приоткрыла оконную створку – легкий ветерок взъерошил мне волосы и пощекотал, возвращая хорошее настроение.

И тогда я услышала голоса, только на этот раз они сопровождались шелестом жестких атласных юбок. Я удивленно обернулась, недеясь увидеть их обладателей воочию.

– Ах, боже, боже, – запричитал печальный голос. – Только посмотри на ее постель. Наверное, всю ночь глаз не сомкнула. Ну-ка, что это такое? – посуровел голос. – Немедленно соберись! – Постель начала заправляться, а полог тревожно задрожал.

– Ты с ними помягче, – посоветовал здравомыслящий голос. – Им тоже ночью несладко пришлось.

– Не им одним, – пожаловался первый голос. – Да-да. Ох, ты только взгляни – сидит у открытого окна, с голой шеей, в одной тоненькой сорочке! Заболеет и умрет! – (Я виновато запахнула халат поплотнее.) – А волосы? Боже милостивый! Она что, пол ими подметала?

Это были те же самые голоса, которые я слышала несколько раз в полусне, так и не поняв, наяву или нет. Мои невидимые горничные, мой заботливый ветерок, обычные человеческие голоса в замке, насквозь пропитанном колдовством. Они захлопотали, добывая из воздуха кувшины с горячей водой, наливая умывальник, складывая рядом полотенца. Накрыли завтрак – «рановато еще, но пусть подкрепится, может, повеселеет». Они не умолкали ни на секунду, обсуждая меня («Бледненькая какая, осунулась! Нет уж, сегодня ночью она выспится, мы проследим»), предстоящий день, мой гардероб, и как тяжело заставить поваров готовить как следует, и полотеров как следует натирать полы, и так далее, и тому подобное.

Я изумленно слушала. Сперва мне почудилось, что я еще сплю и все это сон – а прохладный утренний ветерок не в счет (отсюда и необычная ясность мысли, ведь во сне я вольна видеть себя, какой мне вздумается).

Однако и после того, как встало солнце, а я умылась и позавтракала, голоса не исчезли. Звон посуды, из которой я ела, уверил меня окончательно: я не сплю. Что-то произошло со мной в этом замке, в котором может произойти что угодно. Интересно, какие еще доселе незримые чудеса мне откроются?

Я чуть не призналась своим горничным, что слышу их, но вовремя прикусила язык. Может быть, если я продолжу притворяться глухой, то выясню, о чем таком невозможном они говорили в прошлый раз и что значит «на то и был расчет».

После завтрака, переодевшись с помощью горничных в платье для прогулки, – показалось или я действительно уловила краем глаза какое-то мерцание, когда ветерок сновал вокруг? – я сказала вслух:

– Мне вас не хватало сегодня ночью.

– Ох как нехорошо получилось! Мы ей были нужны, я так и знала, мы ведь всегда прежде были рядом. Но разве могли мы его оставить? Я его в таком бешенстве не видела уже… ох, да и не упомнишь, сколько лет. Всегда боюсь, как бы он с собой чего дурного не сотворил в сердцах – ей-то, конечно, ничего не грозит, – но мы ведь в таких случаях от него не отходим, мало ли что, помочь не поможем, так хоть отвлечем, все лучше, чем ничего.

– Ему тяжко приходится. Куда тяжелее, чем нам.

– Еще бы! – горячо согласился голос. – Мы-то, можно сказать, добровольно, а невидимость не беда, можно привыкнуть, сама понимаешь.

– Понимаю, – сухо заметил второй голос.

– Повезло колдуну, что он убрался отсюда, как только завершил свое черное дело. Иначе ему несдобровать. Всегда вспоминаю, как выдастся ночь вроде вчерашней. Хотя и не возьму в толк, почему нельзя было прикончить этого изверга, этого нелюдя!

– Будет тебе, Лидия. Причитаниями горю не поможешь. Да и хозяин бы рассердился, если б слышал. Если он держится, значит и нам надо.

– Знаю, Бесси, знаю, не права. Но иногда это просто выше моих сил. – В голосе послышались слезы. – Ничего не получится, ничего.

– Ты, конечно, делай как знаешь, – отрывисто возразил второй голос, – но я не сдамся. И он тоже.

– То-то и оно, – вздохнул первый голос, так горестно, словно в упорстве как раз и заключалась вся беда.

В ответ раздался едва уловимый надтреснутый смешок.

– Она хорошая девочка, смышленая. Дойдет до всего своим умом рано или поздно.

– Скорее поздно, чем рано, – угрюмо буркнула Лидия.

– Так и хорошо – достаточно времени во всем разобраться. Значит, надежда есть. Да и девочка куда сильнее, чем она сама думает, хоть ей и невдомек. Видела птиц? Прилетают, несмотря на строжайший изначальный запрет. Ни бабочек, ни птиц – строго-настрого, а они вот, щебечут.

– Да, точно, – задумчиво протянула Лидия.

– Вот и ладно, – подытожила Бесси, оставляя последнее слово за собой. – Пойдем, до обеда еще кучу дел надо переделать. – Невидимая ладонь погладила меня по голове, и ветерок, покружившись, исчез как не было.

Я ничего не понимала. Колдун? Разумеется, замок ведь самый что ни на есть заколдованный. А «он» – это, вероятно, Чудище. И он тоже заколдован. Сам ведь сказал как-то, что не всегда был таким, как сейчас. А я, выходит, «смышленая». Получается, мне надо искать подсказки, чтобы из них сложить полную картину и во всем разобраться? Господи… Я ведь ничего не смыслю ни в колдовстве, ни в чарах – в моем окружении эти познания считались малоприличными и не слишком интеллектуальными, поэтому я им внимания не уделяла. Вряд ли я должна идти этим путем. Но каким тогда? Несмотря на слепую (по-моему) веру Бесси, что в результате все образуется, я пока никак не могла связать концы с концами.

Я ухватилась за более понятную мысль: «он» был ночью в бешенстве.

От внезапного страха заныло под ложечкой и желудок болезненно сжался. Чудище злится на меня? Но ведь Лидия сказала: «Ей-то, конечно, ничего не грозит». Желудок успокоился, страх тоже, но беспокойство не ушло – мне совсем не хотелось сердить Чудище. Может, я действительно обидела его вчера вечером? Может, следует извиниться? А если он так зол, что сегодня я его вовсе не увижу? Мне тут же стало одиноко и стыдно за себя.

Взяв расписанную павлинами жестянку, я пошла к окну и, высунувшись наружу, тихонько посвистела, посыпая зерном подоконник. Бабочки и птицы под запретом, я сильнее, чем думаю, хоть мне и невдомек. Я вздохнула. Да, мне определенно невдомек.

Перед глазами замелькали крошечные легкие тени, чьи-то коготки вцепились в волосы, а на подставленную руку уселся воробей. «Эй, ну-ка слезай оттуда», – велела я, осторожно снимая с головы зяблика. Мы почирикали о том о сем – о погоде, о возможном дожде. Я попыталась подманить малиновку зерном на ладони, однако хитрая птица лишь посматривала на меня искоса. Птицы под запретом… Может, это не настоящие птицы, а морок, наведенный замком или Чудищем, чтобы исполнить мое желание? Но выглядят они настоящими и царапают своими коготками совсем по-настоящему. Подлинные они или мираж, их всегда немного. Но я и в самом деле стала все чаще слышать птичье пение во время прогулок с Доброхотом. Неужели чары слабеют? И тогда мне не придется совершать никаких подвигов?

Просидев с птицами минут десять, я ощутила легкое беспокойство. Хотя нет, «беспокойство» – это, пожалуй, слишком сильно. Я будто пыталась уловить слабое эхо невнятного звука, который, возможно, и не раздавался вовсе. Что-то робко дергало меня за краешек сознания. Я повертела головой в поисках разгадки. Нет, это даже не звук, это какое-то будоражащее дуновение, пахнущее лесом, смолой, мхом, талой водой в ручьях, с привкусом дикости и необузданности. Птицы беспечно перепрыгивали через мои пальцы, склевывая с подоконника зерно.

– Чудище! – позвала я. – Ты здесь, я знаю. Где-то рядом. Я чувствую. Или как это назвать? – Я потрясла головой. Перед глазами мелькнуло видение, как он возникает из ниоткуда и выходит из-за угла замка. Через миг он действительно показался из-за угла и встал под моим окном. Птицы сразу же разлетелись – еще до того, как он явил себя во всей красе.

– Доброе утро, Красавица!

– Со мной что-то произошло, – пожаловалась я, словно ребенок, ищущий утешения и заботы. – Не пойму что. Какое-то странное ощущение с самого утра. Откуда я узнала, что ты рядом?

Он молчал.

– Ты ведь знаешь, в чем дело, – уверенно заявила я, прислушавшись к новообретенному шестому чувству.

– Я знаю одно: твои обострившиеся ощущения доставят мне немало хлопот.

Моя комната располагалась на втором этаже, над очень высоким первым, поэтому я смотрела на Чудище сверху вниз, упираясь взглядом в его макушку. Он ни разу не поднял на меня глаза, с тех пор как пожелал доброго утра. Проседь в волосах смотрелась немым укором – что я не проявляю должного понимания к пленнику заколдованного замка и ничем не могу помочь. Сегодня он облачился в бордовый бархат, цвета заката и роз, с кремовыми кружевами.

– Чудище, – начала я несмело. – Я хотела бы попросить прощения за вчерашнее. Я не хотела тебя обидеть. Ты пытался помочь, я знаю.

Тогда он поднял глаза, но я была слишком высоко. Даже высунувшись из окна, перегнувшись через подоконник, я не могла разобрать выражения его темного лица. Он снова потупил взгляд и долго молчал.

– Спасибо! – проговорил он наконец. – Ты могла и не извиняться, но… Спасибо.

Я высунулась еще дальше и случайно осыпала его зерном.

– Прости!

Темное лицо прорезала белозубая улыбка.

– Ты разве не пойдешь на свою утреннюю прогулку? – полюбопытствовал он, отряхивая с камзола дробленое пшено и шелуху от семечек. – Солнце уже высоко.

– Пойду, конечно. – Я отпрянула от окна и, сбежав по лестнице, со всех ног полетела через парадный двор к конюшне, выводить Доброхота.

Он вышагивал впереди, как исполинский пес, а мы с Чудищем шли следом. Когда конь, отыскав подходящую лужайку, собрался плотно позавтракать, я устроилась на низкой порфировой стенке и пристально посмотрела на Чудище. Тот отвел взгляд.

– Тебе известно, что именно со мной произошло, – заявила я. – Я тоже хочу знать.

– Не наверняка, – возразил он, глядя на Доброхота. – Но я догадываюсь.

Я уселась, поджав ноги. Мой спутник стоял, засунув руки в карманы, вполоборота ко мне.

– Так расскажи. О чем догадываешься?

– Боюсь, тебе не понравится, – извиняющимся тоном проговорил он, тоже усаживаясь на стенку и не спуская глаз с коня.

– Что? – не отставала я.

Он вздохнул:

– Как бы тебе объяснить? Ты смотришь на здешний мир – мой мир – теми же глазами, какими смотрела на прежний, привычный, в котором жила с родными. Неудивительно, ведь другого мира и других глаз у тебя не было. Однако здесь все по-иному. Здесь другие законы. Некоторые понять несложно – например, на деревьях в саду круглый год растут плоды, цветы никогда не вянут, а по хозяйству управляются невидимые слуги. В библиотеке попадаются еще не написанные книги, – продолжал он с легкой усмешкой. – Однако есть много такого, к чему твоя прежняя жизнь тебя совсем не готовила. – Он замялся. – Я гадал еще до твоего приезда, как ты все это воспримешь – если приедешь, конечно. Ты ни в чем не виновата, тебя заманили обманом. Понятно, что у тебя нет оснований мне доверять.