Текст книги "Красавица"

Автор книги: Робин Мак-Кинли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА 1

Утром, после прошедшего в молчании завтрака, мы принялись за дела. Отец все еще спал. Поев, я зашла в гостиную взглянуть на розу. Она стояла на каминной полке – значит, хотя бы роза мне не приснилась. Золотой лепесток лежал рядом, там же, где оставил его вчера Жервен. Под моим пристальным взглядом он покачался слегка туда-сюда, – наверное, сквозняк. Роза не спешила раскрываться, она словно застыла в миг своего высшего великолепия. Легко верилось, что этот цветок, наполнивший всю комнату благоуханием, не завянет никогда. Выходя из дома, я осторожно прикрыла за собой дверь, чувствуя себя так, будто побывала в гостях у чародея.

В тот день Жер должен был подковывать норовистого жеребенка, и я обещала помочь, поэтому, ухаживая за лошадьми, то и дело поглядывала в окно конюшни, не ведут ли строптивца. Я спешила, ведь за то время, что у меня уходило на одного коня, надо было управиться с двумя. Однако, чистя отцовскую лошадь, я заметила нечто странное и в недоумении опустила щетку. На крупе, у самого основания хвоста, виднелись пять круглых отметин – словно от седла или сбруи. Откуда им взяться в таком месте? Четыре пятна выстроились дугой, а пятое под ними и чуть в стороне – словно отпечатки пятерни. Но что же это за рука такая громадная? Я приложила для сравнения ладонь – моя гораздо мельче.

От прикосновения лошадь задрожала и испуганно вскинула голову, кося глазом так, что мелькнул белок. Смирная и воспитанная, она вдруг впала в настоящую панику, и успокоить мне ее удалось не сразу.

Строптивый жеребенок прибыл в середине утра. Битые два часа я то висела на его недоуздке и мурлыкала в ухо колыбельную, то держала на весу его ногу (скрестную от той, которую подковывал Жервен), чтобы все силы строптивца уходили не на проказы, а на удержание равновесия.

Отец появился из дома к полудню. Выйдя на крыльцо, он вдыхал воздух полной грудью и оглядывался вокруг, словно пробыл в отъезде несколько лет, а не месяцев, или словно хотел наглядеться перед еще худшей разлукой. Судя по походке, хороший сон его приободрил, а уж вблизи перемены по сравнению со вчерашним оказались поистине разительными. Я отвлеклась от жеребенка, и строптивец, конечно, дернулся.

– Держи крепче, что же ты? – крикнул Жервен, выпустив копыто.

Я виновато оглянулась и увидела, с каким замешательством он смотрит на вошедшего отца. Я, наверное, минуту назад смотрела так же.

Отец не просто выспался и отдохнул – казалось, он за ночь сбросил лет пятнадцать или двадцать. Глубокие морщины на лице разгладились, пропал близорукий прищур, появившийся в последние годы, глаза вновь были ясными и зоркими. Даже седые волосы словно стали гуще, и в походке появилась молодая пружинистость.

Отец улыбнулся, не замечая ничего странного в наших недоуменных взглядах.

– Простите, если помешал. Вы ведь не обидитесь, если я сегодня просто поброжу по дому? Отвык я что-то в разлуке. А за работу примусь завтра, обещаю.

Мы, конечно, заверили его, что он волен распоряжаться собой как хочет, и он отправился дальше. В повисшей тишине жеребенок настороженно запрядал ушами, подозревая, что мы задумываем учинить с ним очередную пакость.

– Сегодня он пободрее, да? – отважилась я наконец.

Жер кивнул. Потом взял клещами остывшую подкову и сунул в горн. Мы оба смотрели, как розовеет раскаляющийся металл.

– Интересно, что там в седельных сумках? – задумчиво протянул Жервен, но больше о загадках мы не говорили. Подкованного жеребенка, который высоко поднимал ноги в новой «обуви» и, дурачась, раскидывал быстро тающий снег, я отвела в конюшню, дожидаться хозяина.

Только после ужина папа наконец поведал нам свою историю. Мы все устроились у камина в гостиной, старательно изображая безмятежность и поглощенность делами, когда отец отрывал взгляд от пляшущего в очаге пламени. Он один сидел без дела, и ему одному не передалась общая тревога. Улыбнувшись нам по очереди, он сказал:

– Спасибо вам за терпение. Я попытаюсь рассказать, что со мной приключилось, хотя конец моей истории, возможно, покажется невероятным. – Улыбка померкла. – Мне и самому уже с трудом верится, особенно теперь, когда я снова живой и невредимый сижу в тепле, среди родных и близких.

Он надолго умолк, и мы увидели, как его окутывает вчерашняя печаль. Роза благоухала так, что запах делался почти зримым и, казалось, окрашивал в розовый пляшущие на стенах отблески пламени.

Отец приступил к повествованию.

О городских делах рассказывать оказалось почти нечего, к сожалению. Путешествие на юг далось легко и заняло семь недель. По прибытии отец отправился прямиком к своему знакомому, Фруэну, который обрадовался ему и принял весьма радушно. Однако, несмотря на теплый прием, отец чувствовал себя не в своей тарелке. Он отвык от городской жизни.

Корабль опередил отца на неделю, и товар уже успели перевезти на склад. В прежние, зажиточные дни отец даже не принял бы этот мизерный груз в расчет, но с помощью Фруэна удалось выручить за него неплохие деньги, которых хватило расплатиться с капитаном и командой и даже немного осталось. Капитан Бразерс, потрясенный переменами, постигшими хозяина, рвался снова выйти в море и вернуть нам былое благополучие. (Ремонт «Мерлину» если и требовался, то самый обычный, в котором нуждается любое десятилетнее деревянное судно после пятилетнего плавания.) Однако отец отказался. Он объяснил Бразерсу, что уже слишком стар и ему не вскарабкаться снова на высоченную гору. Пусть его жизнь лишена былой роскоши, в ней есть свои радости, и семья живет под одной крышей, что тоже хорошо.

– Забавно, – протянул он задумчиво, обращаясь к нам. – Сперва мне было неуютно ходить пешком по улицам, по которым раньше меня возили в карете с кучером, но потом я понял, что не очень и переживаю. Кажется, я вошел во вкус деревенской жизни. Надеюсь, дочки, я не слишком к вам несправедлив.

Хоуп, сидящая вне поля отцовского зрения, посмотрела на свои тонкие руки, покрасневшие и огрубевшие от работы по дому, однако ничего не сказала, только улыбнулась иронически.

«Мерлин» был крепким и добротным кораблем, пусть не таким большим и роскошным, как строят сейчас, и отец принялся искать на него покупателя. Ему повезло, покупатель нашелся почти сразу – молодой капитан, работавший у Фруэна и решивший приобрести судно в собственность. К тому времени отец прожил в городе месяц и начал подумывать о возвращении домой. О «Белом вороне» ничего разузнать не удалось, равно как и о других кораблях, которые числились пропавшими без вести уже два года, с тех пор, как мы покидали город. Десять моряков с «Ветродуя» и «Стойкого» прибыли домой лишь полгода назад, в их числе был и третий помощник, известивший нас когда-то о несчастье, постигшем маленькую флотилию.

На деньги, вырученные от продажи «Мерлина», отец решил купить лошадь и пуститься домой на север в одиночку. Зима стояла довольно мягкая, а в городе ему делалось все неуютнее, тяготило безделье, совестно было жить нахлебником у Фруэна и злоупотреблять его гостеприимством. Поэтому, не выдержав, отец отправился на конюшню к Тому Блэку, и Том с радостью продал ему выносливого коняшку, способного выдержать долгий путь и окупить свое содержание в Синей Горе. Том заинтересованно расспрашивал про Доброхота и ничуть не оскорбился, узнав, что тот снискал славу тяжеловоза. «Я же говорил: что она ему велит, то он и сделает, – напомнил Том. – Передавайте от меня привет всем, особенно двум новорожденным».

Через несколько дней отец отправился в путь и преодолел его достаточно быстро – к концу пятой недели над знакомыми холмами показались струйки дыма из труб Гусиной Посадки. Однако в тот же вечер небо затянуло серыми тучами, и поутру повалил снег. Отец переночевал в «Пляшущей кошке» и с рассветом отправился дальше напрямик через лес, уверенный, что между Гусиной Посадкой и Синей Горой заблудиться негде. Отцу не терпелось попасть домой, а объездная дорога отняла бы у него несколько драгоценных часов.

Пурга налетела откуда ни возьмись. В мгновение ока пушистые белые хлопья завертелись в дикой пляске, и даже уши коня с трудом угадывались в этой кутерьме. Отец продолжал путь, потому что укрыться было негде, и вскоре заблудился.

Конь начал спотыкаться, словно на невидимых кочках. Снег слепил глаза. Отец предоставил коню по мере сил нащупывать дорогу, а сам только закрывался рукой от резкого ветра и снега. Он не знал, сколько проехал так, когда ветер вдруг стих. Отец опустил руку и огляделся. Снег ложился мягко, почти ласково, укутывая шалью сосновые лапы. Вокруг был сплошной лес, куда ни глянь, одни высоченные деревья, сплетающиеся ветвями в вышине.

Через некоторое время между деревьями показалась тропинка. Едва заметная, узкая, занесенная снегом, она протянулась между норами, гамаками из ветвей и темными стволами белой, на удивление ровной лентой – словно дорожку раскатали. Для заблудившегося путника крохотный намек на тропинку – уже надежда. Даже уставший отцовский конь воспрянул духом, когда отец направил его в просвет между деревьями, – вскинул голову и зашагал бодрее.

Вскоре тропка раздалась вширь – карета проехала бы свободно, приди кому-то в голову гнать карету в глухие леса вокруг Синей Горы. В конце концов она уперлась в зеленую изгородь – высокую, в два раза выше всадника на лошади, шипастую, поросшую остролистом. Изгородь тянулась в обе стороны, и края ее терялись в темной чаще. Посередине, как раз там, куда уперлась тропинка, тускнели серебристые ворота. Спешившись, отец постучал, затем поаукал, но никто не откликнулся. Мертвая тишина, и никого кругом. В отчаянии он тронул щеколду, и та вдруг отодвинулась, а ворота беззвучно распахнулись. Усталость пересилила опасения, да и конь нуждался в отдыхе, поэтому отец снова сел в седло и въехал в ворота.

Перед ним расстилался ковер из нетронутого снега. Вечерело, солнце клонилось к закату. Словно в ответ на мысли отца, закатный луч осветил башни над садовыми деревьями, росшими посреди безлюдного белого поля. Башни возвышались над большим серым замком, который сейчас, в свете заката, казался кроваво-красным и напоминал зверя перед прыжком. Однако стоило отцу протереть глаза, и наваждение развеялось. Легкий ветерок скользнул по лицу, будто знакомясь, и пропал. При виде человеческого жилья в душе отца снова затеплилась надежда.

В коротких зимних сумерках конь довез его до самого сада, а когда они выбрались с другой стороны, ближе к замку, вдруг дернулся и зафыркал. Впереди раскинулся парк с живописными камнями, зелеными изгородями, газонами, беломраморными скамейками и цветущими клумбами. Нигде не было ни снежинки. Отец рассмеялся, решив, что от усталости начал грезить наяву. Но в лицо повеяло теплом, и отец откинул капюшон, расстегнул ворот плаща и вдохнул полной грудью. В воздухе разливался благоуханный аромат цветов, а тишину нарушало лишь журчание ручьев в саду. Повсюду горели светильники – на черных или серебряных резных столбах, на ветвях низкорослых деревьев, – окутывая сад ровным золотистым сиянием. Сидя на лошади, отец завороженно вертел головой и опомнился, только когда конь остановился у одного из крыльев замка. Впереди светился прямоугольник гостеприимно открытой двери, ведущей, судя по всему, в конюшню.

Отец помедлил, покричал хозяев, и снова никто не откликнулся, однако он уже и не ждал ответа. Осторожно спешившись, отец осмотрелся, а потом отважно расправил плечи и повел коня внутрь, словно ему каждый день доводилось бывать в заколдованных замках. Когда дверца первого стойла сама собой отодвинулась при его приближении, он лишь сглотнул раз-другой и храбро шагнул с конем через порог. Внутри ждали свежие опилки и сено в подвесной кормушке, по мраморному желобу в мраморную чашу поилки лилась вода и вытекала через мраморный водосток, а в яслях поднимался пар над теплыми отрубями. «Спасибо!» – сказал отец в пустоту и внезапно почувствовал, что она хоть и молчит, но слушает, как живая. Он расседлал коня. Откуда ни возьмись на противоположной стенке появились полки с крючками для сбруи. Кроме отца и лошади, там не было ни души, хотя в длинном ряду стойл мог бы поместиться целый табун.

Запах теплых отрубей напомнил отцу, что он и сам проголодался. Он вышел из конюшни и прикрыл за собой дверь. На противоположной стороне парадного двора, образованного двумя крыльями замка, тотчас же, словно только и ждала отцовского взгляда, раскрылась другая дверь. Он пошел к ней, миновав по дороге парадный вход – две массивные стрельчатые двери футов двадцать высотой и еще двадцать шириной, окованные железом и позолоченные. Обрамляла двери арка в шесть футов шириной, из того же тусклого серебра, что и въездные ворота, однако не ажурная, а барельефная, с каким-то замысловатым сюжетом. Впрочем, отец не стал останавливаться и разглядывать. Его манила другая дверь, привычных человеческих размеров. Без лишних раздумий он вошел внутрь и очутился в огромном зале, освещенном свечами в шандалах и в огромных, свисающих с потолка люстрах. По одной из стен горел огонь в очаге, куда поместился бы медведь на вертеле. Отец благодарно принялся греться – он продрог с дороги, а в замке, если не считать фигурного сада, отовсюду веяло холодом.

У камина уютно пристроился стол, накрытый на одного. Стоило отцу обернуться, как обитый красным бархатом стул услужливо отодвинулся, приглашая сесть; с блюд поднялись колпаки, а в фарфоровый заварочный чайник из ниоткуда полился кипяток. Отец медлил в нерешительности. Хозяина нигде не было видно – вообще не было видно ни одной живой души, ни ходячей, ни летающей, даже птиц в саду. Но где-то же прячутся те незримые слуги, которые так радушно его встречают? Кто их разберет, эти заколдованные замки, – вдруг владелец живет один, и слуги по ошибке приняли случайного путника за своего хозяина, который будет очень зол, когда обнаружит оплошность? А может, яства на столе тоже заколдованы и он превратится в жабу – или заснет на сто лет? Стул нетерпеливо качнулся, а чайник, приподнявшись, плеснул в просвечивающую фарфоровую чашечку ароматнейшего чая. Голод взял свое. Вздохнув, отец сел за стол и с аппетитом поел.

Отужинав, он заметил в углу невидимую прежде застеленную кушетку. Отец разделся, лег и тут же забылся глубоким сном без сновидений.

Проспал он обычные восемь часов. Стояло раннее утро, и солнце еще не показалось над убеленными макушками лесных деревьев. Сквозь высокие узорные окна сочился, разливаясь по полу, серый утренний свет. Одежду свою отец нашел вычищенной и аккуратно сложенной на спинке красного бархатного стула. Вместо прежней грубой рубахи лежала сорочка тонкого полотна. Башмаки и брюки выглядели как новые, а с плаща волшебным образом исчезли все прорехи и пятна, полученные в долгой дороге. На маленьком столике ждал завтрак – чай, гренки и яйцо-пашот. В хрустальной чаше плавала головка рыжей хризантемы.

Хозяин все не показывался, и беспокойство одолело отца с новой силой. Ему бы стоило уже отправляться в путь, но совестно было уезжать, не поблагодарив за гостеприимство. К тому же он по-прежнему не ведал, где находится, и хотел бы спросить дорогу. Он вышел из зала и отправился в конюшню. Там он нашел отдохнувшую лошадь, мирно таскающую сено из кормушки. Сбрую, которую он вчера повесил на стенку стойла, за ночь привели в порядок и починили, а все пряжки и кольца начистили до блеска. Отец снова вышел во двор и оглянулся, потом завернул за угол, где виднелись деревья и клумбы второго парка, за которым простирались луга. Снег пропал, как не бывало, и все вокруг зеленело, словно в июне. За лугом чернела стена леса. Отец прищурился, напрягая зрение, и вдалеке, словно подмигивая, блеснула серебристая искра – очевидно, еще одни ворота. «Отлично, – сказал отец вслух. – Туда и направлюсь».

Он вернулся в конюшню и оседлал коня – тот посмотрел на него с укоризной. Перед отъездом отец в последний раз окинул взглядом двор, а потом, повинуясь внезапному порыву, приподнялся в стременах и отвесил поклон большим парадным дверям. «Благодарю от всей души, – сказал он. – После ночи, проведенной здесь – надеюсь, я проспал всего одну ночь, – я чувствую себя куда лучше, чем за многие годы. Спасибо!» Ответа не последовало.

Конь неспешно потрусил через парк молодецким пружинистым шагом. Настроение у отца было таким же легким и беззаботным. Даже лес его не пугал, отец не сомневался, что теперь без труда найдет дорогу и, возможно, уже к вечеру обнимет родных и близких. От приятных раздумий его отвлекла попавшаяся по правую руку стенка небольшого садика. Низкая, в пояс высотой, эта стенка была увита прекраснейшими и необычайно крупными плетистыми розами. Сад оказался розарием – за розовой оградой росли ряды кустовых роз: белых, красных, чайных, розовых, огненных и бордовых почти до черноты.

Этот розарий чем-то отличался от остальных садов и парков, раскинувшихся вокруг замка, но чем – отец не мог уловить. Ухоженность и тишина царили в замке и прилегающих землях повсюду, но здесь чувствовалась какая-то особая умиротворенность, отраженная в каждом лепестке. Отец не мог проехать мимо.

Он спешился и вошел внутрь через проем в стенке, держа лошадь в поводу. Запах роз дурманил не хуже мака. Несмотря на устилающий землю ковер из лепестков, ни один цветок не выказывал признаков увядания: все розы, от бутонов до полностью раскрывшихся, поражали изумительной свежестью. Ни один из лежащих на земле лепестков не помялся под отцовским башмаком или конским копытом.

– Я не смог найти для тебя семена роз в городе, Красавица, – продолжал отец. – Пионы, бархатцы, тюльпаны – сколько угодно, их я купил, но розы продавались либо срезанные, либо саженцами. Я уже представлял, как повезу тебе куст в седельной сумке – будто похищенного младенца.

– Ничего страшного, что не привез, отец, – успокоила я его.

Однако в розарии, глядя на все это цветущее великолепие, он вспомнил о невыполненной просьбе младшей дочери и подумал: до дома всего день пути. Что, если сорвать одну розу? Один-единственный черенок? Неужели не выдержит она, если хорошенько укутать и везти со всей осторожностью? Такие красивые цветы, прекраснее, чем росли в городском саду, – да что там, отец в жизни не видел ничего прекраснее. С этими мыслями он нагнулся и сорвал пламенеющую алую розу.

Раздался дикий звериный рык – человеческая глотка не способна исторгнуть такие звуки. Конь в страхе попятился и чуть не встал на дыбы.

– Кто ты такой, что крадешь дорогие моему сердцу розы? Такова твоя благодарность за ночлег и стол? Ну уж нет, ты поплатишься за свое злодеяние!

Конь застыл, обливаясь потом, а отец обернулся на грубый хриплый голос и увидел страшное Чудище за дальней стеной розария.

– Клянусь, сударь, – дрожащим голосом начал отец, – я безмерно благодарен вам за гостеприимство и смиренно прошу простить меня. Я и подумать не мог, что вас оскорбит мое желание взять с собой скромный сувенир на память о вашей любезности.

– Льстивые речи, – прорычало Чудище, перешагивая ограду, словно порог. Оно ходило на двух ногах, как человек, и одевалось по-человечески – в черные сапоги и камзол из синего бархата с кружевными манжетами. От этого делалось еще страшнее, и страшно было слышать человеческий голос из звериной пасти. Конь в панике натягивал поводья, готовый задать стрекача. – Но лесть не спасет тебя от заслуженной кары.

– Горе мне! – Отец пал на колени. – Умоляю, пощадите! И без того немало бед выпало на мою долю.

– Наверное, они и лишили тебя совести – как ты собирался лишить меня моей драгоценной розы! – проревело страшилище, однако приготовилось слушать, и отец в отчаянии поведал ему о своих злоключениях.

– И так горько стало мне, что не сумею привезти своей дочери, Красавице, ту малость, о которой она просила. Вот и решил я, увидев ваш великолепный розарий, захватить розу ей в подарок. Великодушно прошу пощадить меня, сударь, ведь теперь вы видите, что я сорвал цветок не со зла.

Чудище задумалось.

– Я сохраню твою никчемную жизнь при одном условии: ты отдашь мне одну из своих дочерей.

– Нет! – вскричал отец. – Не бывать этому! Может, я выгляжу в ваших глазах бессовестным, но не настолько ведь, чтобы покупать свою жизнь ценой жизни собственной дочери.

Чудище мрачно усмехнулось:

– Гляжу, купец, ты не совсем пропащая душа. Тогда знай: твоей дочери нечего опасаться в моих владениях. – Чудище обвело широким жестом просторные луга и замок посередине. – Но если она придет, пусть приходит по доброй воле, из любви к тебе и желания спасти твою жизнь, отважно решившись на разлуку с тобой и с тем, что ей дорого. Только на таких условиях я ее приму.

Он умолк, и в наступившей тишине слышен был только лошадиный храп. Отец смотрел на Чудище, не в силах отвести глаз, а Чудище оторвалось от созерцания своих угодий и посмотрело на отца.

– Даю тебе месяц. По истечении срока ты должен вернуться – с дочерью или без. Замок отыщешь легко: надо лишь заблудиться в чащобе, он сам тебя притянет. И не пытайся улизнуть. Если через месяц ты не явишься, за тобой явлюсь я.

Отец не нашел что ответить. У него оставался месяц на то, чтобы попрощаться с родными и любимыми. Он вскарабкался в седло – с трудом, потому что конь рядом с Чудищем никак не хотел стоять смирно.

Когда он уже подобрал поводья, Чудище вдруг шагнуло вперед.

– Отвези розу Красавице – и до встречи. Тебе туда. – Оно указало на блестевшие вдали серебристые ворота.

Отец уже и думать забыл о розе. С опаской он принял ее из лап Чудища, а оно, со словами: «Не забудь же свое обещание!» – шлепнуло отцовского коня по крупу. Истошно заржав, конь скакнул вперед и понесся через луг, будто улепетывая от верной гибели. Ворота распахнулись сами, и тем же бешеным галопом конь помчался по лесу, только снег летел из-под копыт. Лишь в лесу отец смог кое-как утихомирить перепуганное животное и заставить ехать помедленнее.

– Остаток пути я почти не помню, – закончил отец. – Снова пошел снег. В одной руке я сжимал поводья, в другой – розу. Очнулся, только когда конь выбрался на опушку и я узнал наш дом на лугу.

Отец умолк и, словно не в силах глядеть на нас, отвернулся к огню. Тени от неутомимого пламени закружили розу в хороводе, и она будто кивала своей алой головкой, подтверждая рассказ отца. Мы все сидели как громом пораженные, сознавая лишь одно: в дом снова пришла беда. Мы словно вернулись в тот день, когда узнали о внезапном разорении. Тогда мы еще не представляли, чем обернется для нас потеря состояния и дома, но сразу оцепенели от нехорошего предчувствия. Теперь дело обстояло стократ хуже – речь шла о жизни отца.

Не знаю, сколько длилась эта тишина. Я посмотрела на розу, безмолвно и безмятежно алевшую на камине, и вдруг услышала собственный голос:

– Когда выйдет срок, отец, я вернусь в замок с тобой.

– Нет! – вскричала Хоуп.

– Никто туда не вернется, – заявила Грейс.

Жервен, нахмурившись, уставился в пол. Отец не отрывал взгляда от пламени в камине.

– Кто-то должен туда вернуться, Грейс, – наконец проговорил он. – Но я поеду один.

– Нет, – возразила я.

– Красавица! – взмолилась Хоуп.

– Отец, – настаивала я, – Чудище ведь пообещало, что не тронет меня.

– Мы не можем рисковать твоей жизнью, дочка.

– Гм. А твоей, выходит, можем?

Отец понурился:

– Она и так на исходе. А ты молода. Спасибо за предложение, но я вернусь один.

– Я не предлагаю. Я еду.

– Красавица! – прикрикнула на меня Грейс. – Прекрати, отец, зачем вообще кому-то ехать? Не явится же Чудище за тобой сюда в самом деле. Здесь тебе ничто не грозит. Его владения кончаются за воротами.

– Вот именно, – подхватила Хоуп. – Жер, скажи им. Может, они хоть тебя послушают.

Жервен вздохнул:

– Прости, Хоуп, сердце мое, но я вынужден согласиться с отцом и Красавицей. Давши слово – крепись.

Хоуп ахнула и, залившись слезами, уткнулась в плечо Жервена, который принялся гладить ее по каштановым волосам.

– Если бы не роза, я и сам бы нипочем не поверил… Это я виноват. Надо было предостеречь вас получше, – тихо сокрушался Жервен. – О том, что в лесу нечисто, рассказывали еще деды и прадеды. Надо было мне прислушаться.

– Ты прислушался. Ты же велел нам не ходить в лес, предупреждал, что он древний и опасный и что о нем много странных слухов бродит…

– Нет, парень, ты тут ни при чем, – заверил отец. – Не казни себя. Это моя дурная голова повела меня через лес в пургу. Виноват я один и никто больше, мне и расплату нести.

– Слухи… – проговорила Грейс. – Мы с Хоуп слышали, что в лесу живет Чудище, страшилище, которое поедает всех тварей, бегающих и летающих, и поэтому в лесу нет дичи. А еще оно заманивает путников на погибель. И оно очень, очень древнее, как холмы вокруг, как деревья в лесу. Мы ничего вам не рассказывали, потому что боялись, вы нас засмеете. Это нас Молли предостерегала, чтобы мы не ходили в лес.

Я оглянулась на Жера. За два года мы ни разу не возвращались к тому, о чем он рассказал мне той первой осенью.

Хоуп перестала плакать:

– Да, мы думали, это все чепуха. А ходить в этот жуткий лес у нас и без того не было ни малейшего желания. – По щекам сестры вновь заструились слезы, однако она выпрямилась, прижимаясь к Жервену, обнимавшему ее за плечи. – Ох, отец, неужели ты не можешь взять и остаться?

Отец покачал головой.

– А что в ваших седельных сумках? – вдруг спросил Жервен.

– Да ничего особенного. Немного денег – я думал купить корову, чтобы не возить молоко для малышей из города, но, боюсь, там и на корову едва хватит.

Жервен встал, не выпуская руку Хоуп, и склонился над седельными сумками, со вчерашнего вечера лежавшими в углу. Грейс и Хоуп, всегда исправно следившие за порядком в доме, почему-то не решились их тронуть.

– Когда мы с Красавицей вчера их тащили, они показались мне тяжеловатыми.

– Разве? Да нет же. Откуда там тяжесть? Они почти пустые. – Преклонив колени рядом с Жервеном, отец расстегнул одну из сумок и с изумлением вытащил две дюжины превосходных восковых свечей, льняную скатерть с изящной кружевной каймой, несколько бутылок выдержанного вина и бутылку еще более выдержанного бренди, серебряный штопор с головой грифона (красные глаза подозрительно напоминали рубины). Бережно завернутый в кожаный кисет, на свет появился нож с костяной ручкой в виде вытянувшегося в прыжке оленя, заложившего за спину ветвистые рога. Дно мешка по самое запястье наполняли монеты – золото, серебро, медь, латунь. Под грудой монет скрывались три деревянные шкатулки, на полированных крышках которых блестели инкрустированные перламутром инициалы – Г., Х. и К.

– Грейс, Хоуп и Красавица… – догадался отец и раздал шкатулки.

Сестры принялись извлекать одно за другим золотые ожерелья, жемчуга, бриллианты и изумруды, серьги с топазами и гранатами, сапфировые браслеты и опаловые перстни. Вскоре на домотканых подолах заискрились груды самоцветов.

Моя шкатулка была до краев наполнена коричневато-зелеными неровными катышками. Я зачерпнула горсть, и они с шелестом заструились сквозь пальцы обратно в шкатулку. И тут меня осенило.

– Семена розы! – рассмеялась я радостно. – А Чудище, оказывается, с юмором! Мы бы с ним, кажется, поладили.

– И не думай, Красавица! – осадил меня отец. – Я никуда тебя не пущу.

– Как, интересно? Привяжешь? Я поеду. Более того, если ты прямо сейчас не пообещаешь взять меня с собой, когда выйдет срок, я убегу сегодня же ночью, как только все заснут. Ты ведь сам говорил, замок найти легко – достаточно всего лишь заблудиться в чащобе.

– Слышать невыносимо! – заявила Хоуп. – Должен же быть какой-то выход.

– Нет никакого выхода, – покачал головой отец.

– И ты согласен? – спросила Грейс Жервена; он кивнул. – Тогда придется и мне поверить, – медленно проговорила она. – Кто-то должен поехать. Но не обязательно ты, Красавица. Я могу.

– Нет, – возразила я. – Розу сорвали для меня. Я младшая. И самая некрасивая. Не большая потеря для хозяйства. И потом, Хоуп без тебя туго придется с малышами, а я гожусь только дрова рубить и грядки полоть. С этим любой деревенский парень справится.

Грейс посмотрела на меня долгим пристальным взглядом.

– Ты же знаешь, я кого хочешь переспорю.

– Да, вижу, настроена ты решительно. Только не понимаю почему.

Я пожала плечами:

– Мне уже восемнадцать. Самый возраст для приключений.

– Я не могу… – начал отец.

– На вашем месте я бы ей уступил, – вмешался Жервен.

– Да ты понимаешь, что говоришь? – вскричал отец, вскакивая и роняя на пол опустевшую кожаную суму. – Я видел это Чудище, это страшилище, этот кошмар – а ты нет! И ты предлагаешь мне спасать свою жалкую жизнь ценой жизни моей младшей дочери, твоей сестры?

– Это ты не понимаешь, папа, – возразила я. – Я ведь не на заклание себя отдаю, я лишь хочу выручить тебя. А страшилищу, по крайней мере, не чуждо благородство, так что я не боюсь. – (Отец изменился в лице, словно увидел отражение Чудища в моих глазах.) – Не может быть злым тот, кто так любит розы.

– Но чудище есть чудище. Зверь лесной, – безнадежно увещевал отец.

– Разве зверя нельзя укротить? – спросила я, видя, что он сдается, и желая утешить.

Отец посмотрел так же, как несколько минут назад смотрела Грейс.

– Ты же знаешь, я кого хочешь переспорю, – повторила я, баюкая на коленях деревянную шкатулку.

– Да, дочка, знаю. И жалею об этом, как никогда, – с тяжким вздохом ответил он. – Ты просишь невозможного – но и невозможное случается. Будь по-твоему. Когда выйдет срок, мы поедем вместе.

– Ты не увидишь, как зацветут твои розы… – пробормотала Хоуп.

– Я посажу их завтра же. Они тоже заколдованные, а значит, если повезет – увижу.