Текст книги "Красавица"

Автор книги: Робин Мак-Кинли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА 2

День торгов наступил чересчур скоро. Мы с сестрами укрылись в будуаре Грейс, свободном от посягательств перекупщиков, и, сбившись дрожащей стайкой, прислушивались к чужим голосам и топоту чужих башмаков. Распоряжаться остался Жервен, отца услали до вечера на верфь – вести учет. Жервен ходил со списками подлежащих и не подлежащих продаже вещей, отвечая на интересующие вопросы.

Под вечер он постучал к нам.

– Уже все, можно выходить, пойдемте чаю выпьем, – позвал он вполголоса.

Почти вся мебель стояла на своих местах, потому что дом «с обстановкой» оставался в нашем распоряжении на две недели, которые, по расчетам Жервена, уйдут на окончательные сборы в дорогу. Однако без милых сердцу мелочей – отцовской китайской чаши, восточных ковриков, ваз, столиков, картин на стенах – дом выглядел осиротевшим. Взявшись за руки, мы с сестрами потерянно бродили по комнатам, освещенным последними грустными лучами заходящего солнца, и отмечали про себя пропажи. Дом пропах табаком и чужим одеколоном.

Жер предоставил нас на полчаса самим себе, а потом отыскал в гостиной (там меньше всего ощущалось разорение) и позвал вниз.

– Идемте, взгляните только, что вам друзья оставили!

Не говоря больше ни слова, он повел нас в кухню. На парадной лестнице мы столкнулись с отцом, печально созерцающим темный прямоугольник на обоях, и прихватили его с собой. Внизу по всем столам, стульям и в буфете громоздились груды всякой всячины – в основном съестное. Копченые окорока, бекон, оленина, закрученные жбаны с соленьями и маринадами, несколько ценных банок с яблоками, персиками и абрикосами в сиропе. Рядом лежали отрезы тканей: саржа, ситец, муслин, лен, тонкая шерсть, – и кожа – мягкая, тонкой выделки, а кроме того, три подбитых мехом плаща. Еще там стояла клетка с кенарем, который выдал звонкую трель, когда мы подошли поближе и заглянули сквозь прутья.

– Что ж ты их не остановил? – спросил отец.

– Да я и не знал, – развел руками Жервен. – И честно говоря, рад, что не знал, потому что вряд ли решился бы останавливать. Вообще-то, я сам лишь пару минут как все это увидел.

Отец нахмурился. Ему категорически претила милостыня любого рода, он стремился выплатить все долги до гроша, хотя партнеры-купцы готовы были, ни слова не говоря, простить по старой дружбе недостающее.

В доме еще находилось несколько слуг, упросивших оставить их до отъезда, пусть даже без жалованья, и, хотя мы едва могли их прокормить, у отца не хватило духу с ними распрощаться. Одна из этих служанок, Руфь, объявила, отыскав нас на кухне:

– Простите, мистер Хастон, там один человек хочет видеть мисс Красавицу.

– Хорошо, зовите его сюда. – Я не представляла, кому могла понадобиться. Отец беспокойно переступил с ноги на ногу, однако промолчал. Остальные переглянулись, но тут по лестнице загрохотали шаги, и в дверях появился Том Блэк.

Том разводил, выращивал и выезжал лошадей, владел конюшней в городе, конным заводом в пригороде и пользовался доброй славой далеко за пределами округи. Он зарабатывал на хлеб продажей гунтеров и упряжных – всех наших лошадей мы брали на его конюшне. Сестры (до сегодняшнего утра) ездили на двух симпатичных смирных кобылках, а мне, поскольку в седле я держалась лучше, чем где бы то ни было, взяли лощеного гнедого скакуна, который легко перемахивал через все, что не успело удрать, заслышав его галоп. Однако сердце Тома принадлежало богатырским строевым коням, великанам не ниже восемнадцати ладоней в холке, происходившим от тех могучих красавцев, что во весь опор мчали рыцарей в доспехах на битву, сотрясая землю своим галопом. В любом уголке страны можно было встретить дальнего потомка этих боевых коней – выносливого и рослого битюга, волочащего плуг или телегу. Том же выращивал благородных породистых скакунов, достойных ходить под королевским седлом.

– Твой конь, – обратился он ко мне, – ждет тебя в конюшне. Вот, пришел тебе сказать. Ты бы сходила, доброй ночи пожелала, приголубила его, а то скучает ведь – особенно теперь, когда мелочь всю увели. – Под мелочью подразумевались наши верховые и упряжные, отправившиеся к новым владельцам. – И седло еще. Оно, конечно, старое. Потертое. Но какое-то время послужит.

Я смотрела на него в недоумении.

– Ну что ты, голубка, так смотришь? – нетерпеливо буркнул Том. – Доброхот. В конюшне, ждет тебя. Сходи, говорю, к нему, доброй ночи пожелай, а то не заснет, бедняга, извелся весь.

– Том, вы не можете подарить мне Доброхота, – наконец выговорила я.

– Я и не дарю. Он сам. Зачахнет конь, если ты уедешь без него, я же знаю. Которую неделю грустит – редко заглядываешь. Места себе не находит. Так что забирай его с собой. Он конь могучий, крепкий, дело для него найдется.

– Том, – простонала я, удивляясь, почему молчат остальные, – ему ведь цены нет. Хотите отдать своего строевого коня, чтобы он впрягался в плуг и возил телеги? Чем еще ему там заниматься? А он достоин самого короля!

– Не повезет он короля. Он только тебя слушается. Не думал, что придется уговаривать; прекращала бы ты молоть чепуху и шла уже на конюшню. Он там ждет не дождется. Доброй ночи, барышни, и вам, господа. – Он кивнул по очереди нам с сестрами, потом отцу с Жервеном и затопал вверх по лестнице.

Мы слышали, как Руфь открыла ему дверь, потом закрыла за ним. Повисла гробовая тишина.

– Пожалуй, схожу, раз он просит, – пробормотала я, завороженно глядя на пустую лестницу.

Отец расхохотался – впервые с тех пор, как грянула беда.

– Не заслужили мы таких друзей. Надо поскорее отправляться в дорогу, пока нас не завалили подарками так, что не увезешь.

– Что это за конь, который без тебя зачахнет? – полюбопытствовал Жервен.

– Глупости, – отмахнулась я. – Том просто хочет мне его подарить. Не знаю почему. Видимо, слишком часто прибегала к нему на конюшню.

– Только лошади и способны оторвать ее от любимых греческих поэтов, – заявила Хоуп. – А Том всегда говорил, что не знает ни одной другой городской барышни, которая умела бы держаться в седле.

Я пропустила слова сестры мимо ушей.

– Когда у Тома умерла в родах кобылица, он сказал, что жеребенка можно выходить, если найдется время и терпение кормить его из бутылочки. Вот я его и выкормила. Бедолаге досталось имя Доброхот – что поделаешь, мне было всего одиннадцать. Он родился четыре года назад. Четырехлеток и пятилеток Том обычно продает, однако с Доброхотом он занимался выездкой – не только к седлу приучал, но и ко всему остальному, что положено строевому коню: ходить парадным шагом, гарцевать, стоять смирно. Вот. Я пойду.

– Она читала ему свои переводы с греческого, – вполголоса добавила Грейс. – Но он выжил.

– Зато гувернантку едва до припадков не довела, – подхватила Хоуп. – Впрочем, мне кажется, этот конь знает греческий получше мисс Стэнли.

Я недовольно покосилась на сестру.

– Он пробыл здесь всего ничего, а потом, в год, я отвела его обратно на конюшню к Тому – но почти каждый день навещала. Только вот в последнее время все никак… – Я начала подниматься по лестнице. – Скоро вернусь. Все печенье не ешьте, я тоже чаю хочу.

– Можно, я пойду с тобой, взгляну на коня? – попросил Жервен.

– Пожалуйста.

Через двенадцать дней после торгов Доброхот вывез нас с Грейс – я сидела в седле, она боком у меня за спиной – из города, где мы прожили всю жизнь. Вывез уже навсегда. Остальные ехали в длинном деревянном фургоне, которым правил Жервен. Хоуп примостилась рядом на козлах, обнимая одной рукой отца, сидевшего свесив ноги. Никто из нас не оглядывался. Мы отправились с обозом, который проделывал этот путь дважды в год. Начинаясь в бескрайних полях к югу от города, дорога петляла от деревни к деревне, забирая все дальше на север. После краткой передышки в последнем городке обоз отправлялся обратно на юг. Обозники прекрасно знали дорогу и подстерегающие на ней опасности, поэтому всегда были рады – за умеренную плату – прихватить несколько путников. К счастью для нас, путь лежал мимо городка, где мы надеялись обрести новый кров. Мы с Хоуп пришли к выводу во время наших полуночных задушевных бесед, что там будет спокойнее, мы будем чувствовать себя не настолько отрезанными от мира и людей.

Я вспомнила, как несколько лет назад с этим же обозом уезжала из города семья дальних знакомых, на которую тоже обрушилось внезапное разорение. Тогда мне даже в голову не пришло, что однажды мы повторим их путь.

Доброхот размеренно трусил за повозкой, чуть не засыпая на ходу и задумчиво пожевывая удила. Один его летящий шаг равнялся двум семенящим шажкам крепких упряжных лошадок, тянувших фургон. Взять его с собой оказалось не так просто, ведь благородный скакун – это непозволительная роскошь и, кроме того, лишняя приманка для разбойников, которые могут присматриваться к обозу. Но весна стояла в самом разгаре, и свежий корм для моего могучего коня с его могучим аппетитом рос вдоль дороги в избытке. Я обещала, как только мы обоснуемся в новом доме, сразу приучить Доброхота к упряжи. Жервен только головой покачал, но, думаю, возражать у него и в мыслях не было. Обозники тоже покачали головами и недовольно буркнули, мол, кому по карману держать такого коня, пусть путешествует отдельно и нанимает охрану. И нечего дразнить лиходеев и головорезов такой жемчужиной в скромном обозе. Однако торговцы не хотели терять в лице Тома Блэка щедрого клиента, а может, Том кое-что им шепнул, потому что в первые дни пути несколько обозников подошли к нам поглядеть на коня поближе – с сочувствием и любопытством.

– Это, значит, и есть тот жеребец, который без вас зачахнет, да, барышня? – Возчик ласково потрепал Доброхота по холке. Его тоже звали Том – Том Брэдли. Он стал временами подсаживаться к нашему костру, когда дни путешествия мало-помалу начали складываться в недели, сближая нас друг с другом. Остальные возчики знакомиться ближе не пытались – слишком много обездоленных, ищущих счастья на новом месте, повидали они на своем веку. Нас не замечали – не по злому умыслу, нет, просто не обращали внимания, как не обращали внимания ни на что, кроме упряжи, груза, состояния лошадей и повозок, дорог и погоды. Том Брэдли оказался как нельзя кстати, потому что, несмотря на воодушевление и оптимистичный настрой Жервена, мы все равно погружались в уныние. Никто из нас не привык к долгим, изматывающим переездам верхом (меньшее из зол) или в грубом фургоне без рессор и обивки, приспособленном под поклажу, а не под изнеженных пассажиров.

– Ничего, – утешал Том. – Вы держитесь молодцами, еще неделька-другая, и куда легче станет, пообвыкнетесь. Поешьте-ка вот похлебки, сразу оживете.

Том мастерски умел варить еду в котелке над костром и научил нас запекать в золе картошку. А когда Грейс все так натерло после целого дня в седле, что она не могла заснуть от боли, Том чудесным образом раздобыл где-то мягчайшую овечью шкуру и не взял за нее ни гроша.

– Меня тут прозвали нянюшкой, – усмехнулся он, – да и пусть их. Кто-то ведь должен заботиться о вас, бедолагах, потому что сами о себе вы еще позаботиться не умеете. Ну разве что вы, сударь, – он кивнул Жервену, который коротко хмыкнул.

– Я не меньше остальных признателен вам за помощь, Том, – ответил Жер. – Обозы не мой конек – да вы, наверное, и сами догадались.

– Да, – хохотнул Том, – я в этом деле уже лет без малого тридцать, в обозах дока. Семьи у меня нет, дома никто не ждет, о ком мне заботиться, как не о попутчиках? И я вам пожелаю – а потом снова повторю, когда будем прощаться: да пребудет с вами удача, – а я мало кого так напутствую. Быть «нянюшкой» – и горько, и радостно. Но мне будет жаль расставаться с вами.

Два долгих месяца пробыли мы в дороге, и, когда пришла пора прощаться с обозом, на нас живого места не осталось – болела и ныла каждая косточка, каждая мышца, саднила натертая кожа, от ночлегов на твердой земле ломило тело, и порядком надоел весь этот бесконечный путь. Лишь Жервен и Доброхот почти нисколько не страдали от невыносимых для нас, девушек, тягот. Воодушевление и невозмутимая уверенность Жервена ничуть не поколебались с тех пор, как он впервые переступил порог нашей гостиной три с лишним месяца назад, а Доброхот цокал за обозом прежней беззаботной трусцой. Все мы похудели, осунулись и поизносились.

На прощание Том пожал нам руки, потрепал косматый подбородок Доброхота, пожелал нам удачи, как и собирался, и обещал наведаться через полгода. Тогда он приедет с обозом снова – повидаться и заодно забрать фургон и пару лошадей, одолженных нам на время.

Из-за непривычных лишений и трудностей мы все словно оглохли и ослепли. Замечали только выбоины на дороге; камни, впивающиеся в бок через одеяло, да росу, вечно капающую с веток по утрам. Теперь же, свернув с большой дороги к нашему новому дому, до которого оставалось всего ничего, мы впервые оглянулись вокруг с пробуждающимся интересом.

Мы порядочно удалились от моря, воздух здесь пах совсем по-другому. Вокруг вздымались холмы, ничем не напоминая прорезанную множеством рек равнину, на которой мы жили раньше. Распрощавшись с попутчиками на рассвете, уже к полудню мы въехали на главную (и единственную) улицу Синей Горы. Местные ребятишки загодя возвестили криками о нашем приближении, и пахари на маленьких ухоженных лоскутках полей, отрываясь от работы, провожали нас взглядами, заслонившись рукой от солнца. На полях зеленели пшеница, кукуруза, овес и ячмень, кое-где паслись коровы и овцы, попадались свиньи и козы. Плуги тянули крепкие косматые лошадки. Большинство пахарей тут же возвращались к работе – новоселы подождут, а день ждать не станет, – но в городе нам, оказывается, собрался устраивать смотрины добрый десяток людей.

Жер, словно чародей, добыл откуда-то тетушку с шестью детьми, хозяйку крохотного постоялого двора – это она, прослышав, что Жер собирается вернуться в родные края с невестой, написала ему о пустующем доме с кузницей. От тетушкиной улыбки нам, неприкаянным путникам, сразу стало теплее и подумалось даже, что, может, не такие мы неприкаянные и обездоленные. Тетушка познакомила нас с остальными собравшимися – кто-то из них узнал в Жервене (или притворился, что узнал) парня из деревни, что за холмом, лет десять назад подавшегося в большой город на юге.

И в родном селении Жера, Гусиной Посадке (обязанном своим названием отличной зимней охоте), и в нашем новом приюте, Синей Горе, границу городка никак не обозначали. Главная улица растворялась в полях и лесах, лежавших между двумя постоялыми дворами на въездах, «Пляшущей кошкой» в Гусиной Посадке и «Красным грифоном», где хозяйничала тетушка Жера.

Звали тетушку Мелинда Хониборн, и уже четвертый год она вдовствовала, оставшись после смерти супруга единоличной владелицей «Грифона». Велев двум старшим детям, смущенно переминавшимся у ворот, присматривать за хозяйством и за младшими, она взобралась в повозку и отправилась вместе с нами «глянуть на новый дом». Я подхватила двух девочек поменьше и усадила перед собой на спине Доброхота.

Дом примостился на отшибе, отрезанный от селения глухими задними стенами окраинных построек, полоской невырубленных деревьев да покатым изгибом холма. К востоку от городка по обе стороны главной дороги раскинулось лоскутное одеяло пашен и рощ, прорезанных ручьями. За большим лесистым холмом на юго-западе скрывалась, обнимая пашнями подножие холма и цепляясь за его подол, почти невидимая отсюда Гусиная Посадка. До ближайшего города – Светлодола – напрямик, через густой лес к северо-западу от Синей Горы, было дня три пути, но в лес никто не совался, а в объезд выходило не меньше недели. Как раз спиной к этому лесу и стоял наш новый дом.

– На самом деле глядеть мне на него нужды нет, я уж нагляделась. Я ведь не знала, когда вы точно прибудете, поэтому наведывалась раз-другой на неделе, по мере сил, или посылала кого-нибудь из старших проветрить комнаты. В запертом доме уже к утру дух делается нежилой, а разве это дело – так встречать хозяев? – охотно рассказывала Мелинда, устроившись в повозке рядом с Грейс. – Там чисто, на первое время сойдет, а потом вы сами все выскоблите. Как-никак он два года простоял заколоченным, пылища лежала что твой ковер, но мы с Молли – это моя старшая – засучили рукава и навели чистоту три месяца назад, когда узнали, что вы наверняка едете. Переезд – та еще морока, хотелось хоть чуточку вам пособить. А если что, милости просим в «Грифон», заглядывайте, пока обустраиваетесь, не стесняйтесь. Мне гости только в радость.

Грейс принялась благодарить тетушку за хлопоты, но та отмахнулась добродушно.

– И не думайте, что вы нам чем-то обязаны теперь, уж поверьте – я с Жервена свое получу, когда кузня заработает. Какое счастье, что у нас снова будет кузнец! В Посадку-то каждый раз не наездишься, да и Хенни тамошний, по правде сказать, не ахти какой умелец. Ты, Жервен, не совсем в городе сноровку растерял?

– Нет, что вы! Самому дьяволу спуску не дам.

Мелинда рассмеялась, однако Жер успел заметить, как поморщился отец, когда тетушка с пренебрежением отозвалась о городе.

Двух малышек, которых я подхватила в седло, звали Дафна и Рейчел. Старшая, Дафна, на расспросы отвечала после некоторого раздумья, прикидывая сперва намерения собеседника. Младшая упорно молчала, вцепившись обеими ручонками в гриву Доброхота. Сестричкам определенно нравилось смотреть вокруг с такой верхотуры, они совсем не боялись, только я им докучала своими разговорами.

– Вот и приехали, – объявила Мелинда.

Улица перешла в проселочную дорогу, переваливающую через небольшой пригорок. Там в мелкой, словно тарелка, низине стоял потемневший от времени деревянный дом с деревянным сараем-пристройкой и прилепившимся к нему сарайчиком поменьше. С пригорка дом выглядел маленьким, будто кукольный домик, склеенный из спичек, но, присмотревшись, я поняла, что он просто теряется на фоне вставшего за ним стеной густого леса. Мелкий подлесок подбирался к заднему порогу. Когда-то за домом разбивали овощные грядки, но теперь там все заросло непролазным бурьяном. За двумя сараями отыскался еще один – конюшня с двумя узкими стойлами и прохудившейся крышей. В склоне пригорка, через который мы перевалили на выезде из города, был вырыт колодец, а рядом с самим домом весело журчал выбегавший из леса ручей. Услужливо огибая кузницу, он исчезал за другим пригорком, устремляясь прочь от города.

Мы все с опаской ждали встречи с новым домом, однако мирная картина, раскинувшаяся перед нами, вселяла надежду. Предвечернее солнце золотило пестрый луг, крася бело-розовые маргаритки в цвет примул, а лютики подсвечивая огненно-багряным. Дом, оказавшийся вблизи крепким и добротным, принял нас довольно гостеприимно. Мелинда, не дожидаясь, пока мы соберемся с духом, решительно шагнула внутрь первой и принялась распахивать окна, что-то приговаривая. Высунувшись со второго этажа, она крикнула нам:

– Заходите, все не так уж страшно! – и снова исчезла.

Дом действительно был выстроен на совесть: за два года, что он пустовал, только подоконники слегка рассохлись да входная дверь просела и немного заедала. Дом вытянулся прямоугольником. На первом этаже поперечная стенка делила его пополам на две равные, почти квадратные половины – спереди кухня, сзади гостиная. В каждое из помещений выходил очаг от общей печи с дымоходом, пронзавшей дом насквозь по центру. На втором этаже по обеим сторонам от короткого коридора, упиравшегося в дымоход, располагались две комнаты, каждая со своим крошечным камином. Оттуда чердачная лестница вела через люк к двери под самой крышей, прилепившейся одним косяком к тому же дымоходу. От него в обе стороны отходила стена, делившая чердак на две части. Из-за крутого ската крыши чердачные комнаты получались почти треугольными – Жервен, самый высокий из нас, мог выпрямиться там в полный рост, лишь задержавшись на предпоследней ступеньке чердачной лестницы.

Все сияло чистотой, нигде не было ни паутинки, а на первом этаже блестели натертые воском полы. Мелинда в ответ на наши бурные восторги только улыбалась и обещала передать благодарности Молли, проделавшей большую часть работы и по молодости «еще падкой на неприкрытую лесть». Рассмеявшись, мы гурьбой стали спускаться обратно, чувствуя, что обрели по меньшей мере одного надежного друга.

Отец настаивал, что надо немедля распаковывать вещи и ночевать тут, в доме.

– Спасибо за приглашение, голубушка, – сердечно поблагодарил он зардевшуюся Мелинду, – но мы так долго спали на голой земле, что матрасы на ровном полу покажутся нам королевскими перинами. Однако поужинать мы непременно придем в «Грифон».

– И тем самым избавите кучу любопытных от необходимости тащиться сюда, чтобы на вас поглазеть. И то хорошо, не будут мешать вам обустраиваться.

Кроме того, мы собирались подержать на постоялом дворе наших лошадей, пока отец с Жером будут чинить конюшню.

– Барышниного пони, – Мелинда окинула взглядом Доброхота, – пожалуй, надо ставить в отдельный загон. Вот малыши обрадуются! Прямо великанский конь, будто из сказки. – Она ласково потрепала Доброхота по шее, отказалась от предложения подвезти ее обратно в городок и пошла пешком.

– Разведу похлебку пожиже, – улыбнулась она на прощание, – чтобы на всех хватило.

Дафна и Рейчел, неохотно расставшись с «барышниным пони», засеменили по дорожке вслед за матерью.

Нам повезло – в городке привечали тех, кого привечала Мелинда, а нового кузнеца все любили заранее. Как сказала тетушка, без сетований на отсутствие кузнеца не обходились ни одни вечерние посиделки у камина в «Грифоне», и она лично готова была запустить бочонком пива в того, кто еще раз скажет: «Да, нам бы еще кузнеца хорошего…»

За неделю Жер наладил работу в кузнице – починил мехи, запустил углевыжигательную печь, подготовил инструменты, – а мы с сестрами пока занимались тем, что проветривали постели, штопали носки и пытались подружиться со своенравными кухонными печами. Отец пропадал на конюшне, что-то вымеряя, насвистывая себе под нос и снова вымеряя, – и через три недели лошади обрели крышу над головой, а отец уже городил для них выпас, расширял сеновал и подумывал о сооружении курятника. Мелинда предложила нам несколько своих молодых несушек.

Нам с сестрами приходилось нелегко, особенно поначалу. В эти первые недели мы сполна ощутили и свою изнеженность, и неумение обходиться без прислуги. Мыть полы – тоже искусство, пусть не самое высокое, однако требующее сноровки. Даже я, самая неприхотливая, моментально заработала мозоли, а нежная кожа сестер покрылась волдырями и чесалась от грубой деревенской одежды. Мы не жаловались друг другу на неудобства, зато делились маленькими хитростями, полученными нелегким путем проб и ошибок. Мало-помалу штопка на носках ложилась ровнее, а пудинги делались все менее клеклыми. Сначала мы едва добирались вечером до кровати, но постепенно приходили и закалка, и опыт, а с ними – оживление. От цепкого взгляда Мелинды, большой охотницы до разговоров, наши мучения, конечно, не ускользнули, и она, словно невзначай или в доверительной беседе с подругами, роняла ценные советы, которые мы с благодарностью пускали в ход.

Первая зима на новом месте выдалась мягкой, по словам местных, и мы были несказанно этому рады, хотя нам она показалась на редкость суровой. В городе если снег и выпадал, то его едва хватало прикрыть мостовую, и таял он в считаные недели. А здесь Доброхот отрастил мохнатую зимнюю шубу толщиной с персидский ковер, длинные очесы над копытами и густую серую челку, из которой торчали только острые кончики коротких ушей. Он коротал зиму в конюшне один (если не считать кур), потому что заехавший осенью Том, как и обещал, забрал наемных лошадей с повозкой, заодно похвалив наши успехи.

За это время я успела научить беднягу Доброхота ходить в упряжи. Он, правда, со своим великодушным нравом себя беднягой не считал и охотно выполнял работу, которая мне казалась ниже его достоинства. Научила – тоже чересчур громко сказано. Жер в обмен на починку плуга взял подержанную упряжь, которую оставалось только залатать и расставить под богатырские размеры нашего коня, а потом я просто надела упряжь на Доброхота, скомандовала: «Вперед!» – и он пошел. Разницу между тем, как тянуть вес и как нести его на спине, он уловил каким-то своим внутренним чутьем. Отец сколотил небольшую повозку, а Жер укрепил ее металлическими скобами и привесил цепи с крюками, чтобы таскать волоком бревна. От хомута на темно-серых плечах Доброхота появились светлые проплешины, но Том Блэк, похоже, был прав: конь ничуть не тяготился тем, что не ходит под королевским седлом.

Даже наш кенарь благополучно перезимовал и встретил весну в добром здравии и настроении. Польза от маленького певца оказалась неоценимой – у нас с сестрами на попечении было существо еще более слабое и изнеженное, чем мы сами, неустанно благодарящее нас за заботу своими руладами.

До отъезда из города мы не успели придумать ему имя, и лишь через несколько недель после переселения, наливая кенарю воды в блюдечко, Хоуп вдруг спохватилась:

– А ведь он у нас до сих пор безымянный!

Мы с Грейс в изумлении посмотрели на нее, потом с ужасом друг на друга и принялись лихорадочно думать. Хоуп так и застыла с блюдечком в руке. Через несколько минут кенарь, потеряв терпение, разразился звонкой трелью.

– Ну конечно! – осенило Грейс. – Как мы раньше не додумались? Орфей!

В ответ на мое недоверчивое хмыканье она улыбнулась.

– Перед такой младшей сестрицей, как ты, милая, даже самый прозаический ум бессилен.

– Орфей! Чудесно! – рассмеялась Хоуп.

Вот так наш кенарь стал Орфеем – а еще через некоторое время просто Феем. Но когда я звала его полным именем, он все равно пел.

Следующим летом, где-то через год после переселения, сыграли свадьбу Жервена и Хоуп. Для молодоженов пристроили к дому еще одну комнату – на первом этаже, с проходом через гостиную, – а местный каменщик выложил там камин. Отец в качестве свадебного подарка сколотил большую кровать с высоким фестончатым резным изголовьем. Раньше мы с Жервеном размещались в двух каморках на чердаке, одну спальню на втором этаже делили Грейс и Хоуп, а в другой жил отец. Грейс звала меня к себе, но чердак мне нравился, а Грейс было бы куда приятнее получить комнату в собственное распоряжение. Поначалу, когда мы только въехали, мое добровольное отшельничество на чердаке родные приняли в штыки, однако я не сдавалась. «Что толку, если мы набьемся с сестрами в крохотную комнатку, словно сельди в бочке? Кого-то все равно надо отселять наверх, а я самая младшая, да и чердак мне по душе».

Отец прорубил в моей каморке еще одно окошко, выходящее на расчищенный огород и вставший за ним стеной лес. Если я не очень сильно уставала к вечеру (мы постепенно приноравливались к работе, и усталость отступала), то засиживалась лишний час с книгой и читала при свете бесценной свечи. Однако тратить дорогой воск на такое баловство совесть позволяла нечасто, даже если глаза не начинали слипаться в первые же минуты. Мне удалось уберечь от торгов полдюжины самых зачитанных и самых исчерканных пометками книг. Чтение – пожалуй, единственное, чего мне сильно не хватало в нашей новой жизни. Дневные часы уходили на работу по дому, большая часть вечера – на починку одежды, инструментов и прочего при свете камина. Почти всю весну «прочим» было шитье, которое я забирала по мере сил у Грейс, чтобы она, как более искусная белошвейка, могла без помех трудиться над свадебным подарком – покрывалом на брачное ложе.

Постепенно для каждого установился свой рабочий распорядок. Жер показал себя таким искусным кузнецом, что уже на исходе первой нашей зимы люди стали стекаться к нему за тридевять земель. Руки отца постепенно вспомнили плотницкое дело, и теперь, расширив маленькую пристройку к кузнице, он сколачивал там тележки и шкафчики, а еще латал в городе крыши и заборы. Волосы у него совсем побелели, да и прежней прыти как не бывало, но держался отец все так же прямо и с достоинством. К нему вернулись разговорчивость и смех. И кажется, в него влюбилась Мелинда. Он был учтив и обходителен со всеми женщинами, включая собственных дочерей, хотя к Мелинде, по-моему, относился с особой теплотой. И она, прямодушная и добросердечная, вспыхивала румянцем, когда он с ней заговаривал, и теребила передник, словно застенчивая барышня.

Домашним хозяйством занимались Грейс и Хоуп, а на мою долю выпадали разные мелочи, не относящиеся ни к дому, ни к мастерским. Я часто думала, что удобнее было бы мне родиться мальчиком – все равно ухватки и внешность мальчишеские. Мы с Жервеном и Доброхотом выволокли с опушки леса немало упавших деревьев, и Жер научил меня рубить дрова, колоть и складывать в поленницу. Этим я в основном и занималась, потому что камины в доме и в мастерских требовали дров, кухонные плиты – угля, да и кузнечный горн с кухонным очагом надо было подкармливать бесперебойно.

Молва о богатырской силе моего коня скоро разнеслась по окрестностям, и мы с ним не раз впрягались в тяжелую работу – корчевали упрямые пни в полях, вытаскивали повозку, завязшую по самые оси в весенней грязи. Иногда отвозили вязанки дров горожанам, получая взамен бочонки пива и теплые одеяла (ведь мы южане, народ нежный), а по праздникам – сладкие пироги. Мне некогда было думать, насколько такая работа подходит для девушки и как так вышло. Я стала совсем мальчишкой, а соседям, думаю, несоответствие в глаза не бросалось из-за моего малого роста и отсутствия примечательных форм. Перед сестрами мужчины снимали кепки, следили за языком и даже пытались отвешивать неловкие поклоны. Меня же приветствовали попросту – взмахом руки или кивком – и без церемоний звали Красавицей. Прозвище прижилось в мгновение ока и никого не удивляло – как не удивляло, что свирепый палевый мастиф, стороживший «Грифон», откликается на «Милочку» (если позвать почтительно и пес в настроении). Когда мы с Доброхотом праздновали победу над очередным кряжистым пнем, все в грязи и в щепках, владелец поля и соседи дружески хлопали меня по плечу и норовили угостить кружечкой некрепкого пива.

Весной я вскопала и засеяла огород. Я полола, окучивала, молилась и не находила себе места. Но видимо, три года под паром пошли земле на пользу: редис уродился размером с лук, картофель размером с дыню, а дыни размером с небольшую овцу. Зелень буйствовала, в воздухе носились упоительные ароматы; перемешав сосновый, мшистый запах леса с острым запахом трав и теплым духом свежего хлеба из кухни, ветерок разбрасывал эти сокровища по лугу пригоршней новеньких золотых монет. Я подрезала яблони (от старого сада осталось несколько плодоносящих деревьев) и принялась мысленно выстраивать в буфете ряды банок с яблочным повидлом на зиму.