Текст книги "Красавица"

Автор книги: Робин Мак-Кинли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

Я хотела возразить, хоть и боялась, что, если перебью, он раздумает объяснять, – однако он остановил меня, помотав головой:

– Подожди. Нет, я знаю, ты уже привыкла к моему облику, насколько это возможно, тебе интересно мое общество, ты благодарна, что участь твоя оказалась не столь неприятной, как ты ожидала. Пребывать на столе в виде коронного блюда или быть заточенной в темницу на веки вечные, разумеется, куда страшнее. – (Зардевшись, я потупила взгляд.) – Никогда не любил «Королеву фей», слишком много там переврали, – добавил он ни с того ни с сего. – Но тебя я не виню. Как я уже говорил, у тебя нет оснований мне доверять, зато отличные основания испытывать недоверие. А из этого недоверия проистекает недоверие ко всему остальному, что не укладывается в привычные рамки. Ты отрицаешь существование всего непривычного и необычного. Не замечаешь, не слышишь, не видишь – для тебя его не существует. – Он задумчиво наморщил лоб. – Я помню по твоему рассказу, как в первую же ночь тебе почудилось что-то странное в саду, и, напугавшись (хотя испуг вполне оправдан, я сам в первое время пугался), ты стала закрывать глаза на все остальное.

– Я… я не специально, – пробормотала я, удрученная получившейся картиной.

– Бессознательно, скорее, но ты отвергала меня всем своим существом – как поступил бы любой разумный человек, столкнувшись с таким, как я. – Он снова помолчал. – Знаешь, первый проблеск надежды мелькнул, когда я показывал тебе библиотеку. Ты ведь увидела и Браунинга, и Киплинга. А могла и не увидеть. Могла воспринять лишь Эсхила, Цезаря и Спенсера – привычных, знакомых по «прошлой жизни». Но потом, – продолжал он, словно рассуждая вслух, – я догадался, что это лишь воплощение твоей любви и доверия к книгам. Ни ко мне, ни к замку с его чудесами она никоим образом не относится. Появление птиц меня тоже обнадежило, однако и их сюда привела лишь твоя глубочайшая тоска по дому. Впрочем, какое-никакое, начало положено.

Он умолк и молчал так долго, что я, перестав надеяться на продолжение, начала сама придумывать следующий вопрос. Однако никак не могла сосредоточиться, отвлекаясь на странности собственного зрения. Все вокруг обрело непривычную глубину или объем, разнящиеся в зависимости от того, на что смотришь. Доброхот, например, выглядел прежним – серым в яблоках богатырским конем, милым и терпеливым. Но трава под его копытами как-то по-иному ловила свет и мягко колыхалась от чего-то еще, кроме ветра. Черная кромка леса под моим взглядом задрожала и расплылась, как чернила на мокрой бумаге, напомнив о странных паучьих тенях, которые, дрожа, бегали по саду той самой первой моей ночью в замке. Однако увиденное (или примерещившееся) сейчас страха не вызывало. «Глупости, – подумала я. – Неужели ты взаправду видишь то, о чем он говорил? Что такое с моими глазами?» Я поймала себя на том, что начинаю моргать или жмуриться, когда сморю на Чудище в упор. Он тоже ничуть вроде бы не изменился – такой же огромный, косматый и темный, но какое-то неуловимое отличие чувствовалось. Как узнать, должна я видеть то, о чем он говорил, или нет? Той ночью творилось что-то странное. И сейчас творится.

– Вчера вечером, – наконец продолжил он, – когда ты потеряла сознание, хорошо это или плохо, но я отнес тебя на лежанку в другой комнате. Я собирался позвать твоих горничных и уйти. Но когда я клал тебя на подушки, ты вдруг забормотала и вцепилась обеими руками в мой камзол. – Он встал и прошелся туда-сюда. – Несколько мгновений ты чувствовала себя спокойно – и даже счастливо – в моих объятиях. Но потом ты очнулась и сбежала в страхе. Однако этих нескольких мгновений оказалось достаточно, чтобы вызвать произошедшую в тебе перемену.

– И я теперь всегда буду чувствовать, где ты находишься? – задумчиво протянула я.

– Может быть. Вероятно. Я ведь всегда знаю, где ты, хоть вдали, хоть вблизи. Это все перемены, что тебя тревожат? Только то, что ты теперь чувствуешь мое приближение?

Я покачала головой:

– Нет. Я стала по-другому видеть. Что-то с красками. И ты тоже смотришься как-то непривычно.

– Я бы на твоем месте не волновался, – хмыкнул он. – Как я сказал с самого начала, тебе ничего не грозит. Пойдем обратно?

Я кивнула, и мы двинулись к замку. Доброхот, ухватив напоследок несколько былинок, поспешил за нами. Я молчала, погрузившись в раздумья, Чудище тоже.

Остаток дня прошел как обычно. О своих обострившихся чувствах я помалкивала, а к вечеру я уже почти перестала замечать и необычную прозрачность воздуха, и непонятный оттенок цветочных лепестков, и непривычные звуки, не являвшиеся звуками в строгом смысле слова. На небе в тот день пылал невиданно прекрасный закат, и я застыла, любуясь его бесконечной красотой, пока не потускнели последние розовые нити и ранние звезды не разбежались по своим привычным местам. Наконец я оторвала взгляд.

– Прости, – сказала я стоящему рядом Чудищу. – Первый раз вижу такой закат. Дух захватывает.

– Понимаю.

Очарованная и потрясенная, я отправилась наверх переодеваться к ужину. На кровати меня дожидалось воздушное кисейное облако в кружевах и серебряных лентах, мерцающее собственным неярким светом. Когда я вошла, уголок пышной юбки робко приподнялся, словно невидимая рука хотела снять платье с кровати, но передумала.

– Боже правый! – возмутилась я, вынужденная оторваться от красочных картин перед глазами. – Мы это уже много раз проходили. Ничего подобного я не надену. Унесите.

Платье повисло в воздухе, словно сияющая звезда, и твердая уверенность, что я такое не ношу, не помешала взглянуть на него с легким сомнением. Оно было прекрасно. Прекраснее всех предыдущих изысканных нарядов, которые подсовывал мне мой эстетствующий ветерок.

– Ну? – не вытерпела я. – Чего же мы ждем?

– Трудновато придется, – сказал голос Лидии.

Не привыкни я к их молчанию, теперешняя тишина показалась бы мне зловещей. Даже атласные юбки шелестели почти бесшумно. Мне вдруг стало неуютно. Что они там замышляют? Платье, вспорхнув, повисло небрежно на дверце гардероба, и ветерок принялся помогать мне выбираться из прогулочной одежды. Однако едва я наклонилась, пытаясь выпростать волосы из стягивающей их сетки, как меня окутало то ли туманом, то ли паутиной, и я увидела, отбросив наконец непослушные пряди с лица, что стою в облаке мерцающей кисеи, так и не убранной в шкаф – вопреки всем протестам.

– Что вы делаете? – изумилась я. – Никуда я в этом не пойду! Снимайте. – Я принялась искать шнуровку или пуговицы, но ничего не нащупала, платье сидело как влитое или пришитое, – возможно, так и было. – Ни за что! – продолжала возмущаться я. – А это еще зачем? Я ведь сказала – нет! – На ноги сами собой наделись туфли на золоченых каблуках, усыпанных бриллиантами, а на запястья нанизались опаловые и жемчужные браслеты. – Прекратите! – велела я, окончательно разозлившись. Волосы начали закручиваться в замысловатую прическу, но я решительно выдернула бриллиантовую шпильку, и они рассыпались по плечам и спине. Шпильку я швырнула на пол, удивляясь одновременно, почему волосы щекочут голую кожу. Я опустила взгляд – и ахнула. Это корсаж? Одно название! Стянув с пальцев невесть откуда взявшиеся сапфиры и рубины, я отправила их к бриллиантовой шпильке. – Вам это с рук не сойдет! – прошипела я сквозь зубы, скидывая туфли. Рвать платье, при всей моей злости, было жаль, поэтому я вновь принялась искать застежки. – Это же королевский наряд, – увещевала я пустоту. – Как вы не понимаете?

– А чем ты не принцесса? – возразила слегка запыхавшаяся Лидия.

– С чего-то надо начинать, – согласилась Бесси. – Но такое отношение очень расхолаживает.

– И почему она так упрямится? – пожаловалась Лидия. – Прекрасное платье.

– Не знаю.

Я почувствовала, что они снова собираются с силами, и возмутилась еще больше.

– Прекрасное платье! – передразнила я, глядя, как шпилька взлетает с ковра, чтобы закрепить заново уложенную прическу, а туфли и кольца надеваются обратно. – Именно поэтому я его не надену. Сколько ни наряжай воробья в павлиньи перья, он все равно останется невзрачным, серым заморышем! – Невзирая на протесты, на плечи мне легла лунная паутина, а вокруг шеи нежно обвилась лента с кулоном. Тогда я опустилась на пол и заплакала. – Ладно, – всхлипывая, решила я, – раз так, делайте что хотите. Но из комнаты я не выйду.

Выплакавшись, я уселась на полу напротив камина, подобрав мерцающее облако юбок. Кулон я сняла – уже не из протеста, а лишь для того, чтобы рассмотреть. Это оказался золотой грифон с расправленными крыльями и рубиновыми глазами. Крупный, в два раза крупнее моего кольца, которое я носила каждый день, а на ночь клала рядом с кроватью. Почему-то при виде него я снова расплакалась. Лицо, наверное, все распухло, однако на королевском платье от капающих слез не оставалось ни пятнышка. Я обессиленно повязала ленту с кулоном обратно, и он уютно устроился в ложбинке между ключицами.

О том, что хозяин замка стоит под моей дверью, я узнала за несколько минут до того, как он позвал нерешительно: «Красавица? С тобой все хорошо?» Обычно на то, чтобы переодеться и спуститься в трапезную, у меня уходило в два раза меньше времени, чем я провела, сидя на полу.

– Меня силком одевают в ненавистное платье, – угрюмо буркнула я, не поднимаясь. – Я не могу его снять.

– Силком? Это почему?

– Не имею ни малейшего представления! – крикнула я и, сорвав несколько браслетов, швырнула в камин. Развернувшись на лету, они наделись обратно мне на запястье.

– Очень странно, – раздалось из-за двери. – А что не так с платьем?

– Оно мне не нравится.

– Можно взглянуть?

– Разумеется, нет! Если бы я хотела тебе в нем показаться, разве я сидела бы тут? Кому на меня еще смотреть?

– Тебе не все равно, в каком виде передо мной предстать? – Даже через дверь я уловила в приглушенном голосе удивление.

– Не буду его носить, и точка, – заявила я, оставив вопрос без ответа.

После недолгого молчания из коридора донесся яростный рык, от которого я невольно пригнулась и заткнула уши, но тут же поняла, что этим не спасешься. Я не разбирала слов, но почувствовала, как меня рывком ставят на ноги и вертят в разные стороны. Когда вихрь улегся и я перевела дыхание, королевский наряд пропал, а вместе с ним, как подсказывало шестое чувство, Лидия и Бесси. Я стояла в неброском платье блеклого серо-бежевого цвета, украшенного лишь белой кокеткой. Длинные рукава заканчивались простыми белыми манжетами, а высокий воротник-стойка упирался чуть не в подбородок. Рассмеявшись, я пошла открывать дверь и заметила, как на ходу что-то бьется в ямочке на шее. Протянув руку, я нащупала золотого грифона.

– Боюсь, теперь они на тебя в обиде, – предупредил хозяин замка, встретив меня суровым взглядом.

– Да, наверное, – весело согласилась я. – Что ты им сказал? Я чуть не оглохла. Впрочем, сомневаюсь, что я слышала это ушами.

– Ты слышала? Прости. Впредь буду осторожнее.

– Ничего. Главное, что ты своего добился.

– Тогда пойдем вниз?

Он посторонился, пропуская меня к лестнице.

– А ты не хочешь взять меня под руку? – спросила я.

Мы посмотрели друг на друга в наступившей тишине – казалось, каждая свеча, каждая плитка в мозаичном полу, каждая цветная нить в гобеленах дружно затаили дыхание, дожидаясь ответа Чудища. Он подошел ближе и протянул мне руку. Я вложила свою ладонь в его. Мы пошли вниз.

ГЛАВА 4

Лето неспешно и мирно перетекло в осень. Я прожила в замке уже полгода, однако так пока и не приблизилась к разгадке, какое именно заклятие наложено на Чудище и его владения. Шестое мое чувство тоже острее не становилось – по моим ощущениям, во всяком случае. Зато я начала постепенно понимать все больше книг из библиотеки. Причем, если я намеренно пыталась представить, скажем, автомобиль, выходила одна головная боль и никакой радости от чтения. Но стоило мне вжиться в созданный автором мир, и все читалось на одном дыхании – до самой последней страницы. Впрочем, ничего удивительного, если подумать, – ведь Кассандру, Медею, суд Париса как причину Троянской войны и прочие выдумки я безропотно принимала задолго до того, как столкнулась в книгах с телефонами и паровозами. И свою жизнь в этом замке я тоже приняла как данность. Наверное, принцип тот же.

Я продолжала слушать разговоры Лидии и Бесси, не показывая своей осведомленности, однако ничего полезного не узнала. Иногда я едва не выдавала себя ответными репликами на слова, не предназначавшиеся для моих ушей, но Лидия со свойственным ей прямодушием, кажется, ничего не заметила. Бесси – та могла, однако она больше помалкивала и вслух никаких подозрений не высказывала, а мысли ее оставались для меня неведомыми. Может быть, горничные подчинялись запрету Чудища. Ни королевский наряд, ни монашеское платье я больше не видела, и упоминаний о той ссоре не возникало – разве что во время мелких препирательств Лидия иной раз говорила с нажимом: «Уж мы-то знаем, как она умеет упрямиться». Получается, победа осталась за мной.

Иногда до меня доносились обрывки других разговоров – между посудой за обеденным столом, например, но ее языка я не понимала. А если разбирала отдельные фразы («Эй, подвинься!» или «Что за наглость, сейчас моя очередь!»), то не тогда, когда слушала ушами, а когда реплики словно сами просачивались в сознание. И хотя большей частью за столом раздавался лишь звон серебра и хрусталя, мне хватало и этого, а если прибавить болтовню Лидии и Бесси, то замок уже не казался таким пустынным и чужим, как вначале. «Пссст! Проснись, соня!» – слышалось в тишине, и встрепенувшийся канделябр поспешно зажигал свечи.

Я всегда чувствовала, где находится Чудище. Если далеко, можно было не обращать внимания, а если близко, это походило на шелест ветра в высоких кронах, от которого никуда не деться. Можно не замечать, но он все равно будет шелестеть, сколько ни притворяйся, будто не слышишь. Так и выходило.

– Чудище, – не выдержала я где-то через неделю после памятного обморока, – ты всегда так подкрадываешься?

– Мне нравится за тобой наблюдать. Мешаю?

– Н-нет… – замялась я от неожиданности. – Не особенно.

В зеленых лесах за окном моей спальни стали мелькать проблески осеннего багрянца, и я снова стала кутаться в плащ во время дневных поездок. О родных я старалась не вспоминать, гоня прочь все мысли о них и о доме. Я почти заставила себя забыть о словах Чудища, сказанных как раз перед тем, как я потеряла сознание, однако именно из-за них я предпочла никогда не заглядывать в будущее. Когда родные все же являлись в мои мысли – а они являлись, чаще всего во сне, но и наяву не уходили далеко, несмотря на холодный прием, – я представляла их такими, какими запомнила перед отъездом. Старалась не думать, насколько выросли близнецы, удалось ли отцу с Жером пристроить еще одну комнату, как они хотели. Я не позволяла себе мечтать о встрече. И где-то глубоко-глубоко, на самом донышке, чтобы при всем желании не достать, пряталась мысль, что я не смогу сейчас оставить свое Чудище, даже если представится случай. Я по-прежнему скучала по родным и хотела бы повидать их, но только не ценой возможности снова вернуться сюда, в замок. Однако ощущения эти оставались смутными и зыбкими, а четко я осознавала только одно: чтобы избежать невыносимых страданий, о прошлой жизни надо забыть.

Каждый вечер, перед тем как подняться к себе после ужина, я слышала неизменный вопрос Чудища: «Красавица, ты выйдешь за меня замуж?» И каждый вечер, скрепя сердце, закрыв глаза и отбросив все мысли, я отвечала: «Нет, Чудище».

Проливные осенние дожди давали знать о себе даже здесь, на заколдованных землях. Однажды в октябре небо весь день хмурилось, и вечером я никак не могла заснуть, а мрачные свинцовые тучи нависали все ниже и ниже над высокими башнями замка. Наконец далеко за полночь по стеклам забарабанили первые капли, но заснуть мне все равно удалось лишь под утро. Я увидела сон. В нем были мои родные, и, хотя я встречалась с ними во сне уже не первый раз, никогда прежде сон не казался таким похожим на явь.

Они завтракали – я отчетливо ощутила запах густой овсянки, которую Грейс раскладывала по мискам. За кухонным столом велись одновременно два разговора: отец с Жервеном добродушно спорили о том, как распиливать половицы, а Хоуп рассказывала Грейс, что Мелинде удалось отыскать в своих запасах зеленые нитки как раз под тот зеленый хлопок, из которого она хотела шить платье. Хоуп между делом нарезала хлеб, Грейс расставила наполненные миски, а отец передал тарелку с жареной ветчиной. Близнецы уже вовсю орудовали ложками – Ричард, держа ложку вверх ногами, с веселым хлюпаньем размазывал по дну миски кусок хлеба. Мерси старательно помогала, пока не вмешалась мама и не остановила ее, заодно перевернув ложку в руке сына.

– Я рада, что похолодало, – поделилась Грейс. – Так утомительно стоять у плиты в летнюю жару.

– Да, и я люблю осень, – поддержала Хоуп. – Особенно когда страда уже позади и все наконец-то впервые после весеннего сева переводят дух. Но какой ливень вчера ночью был, слышали? А сегодня опять ясно, распогодилось.

– Удивительно, как это нашим розам все нипочем. Даже в самый сильный ветер ни лепестка ни уронят, – пробормотала Грейс, и они с сестрой оглянулись на стоявшую посреди стола вазу с дюжиной золотистых, красных и белых роз.

– И как они аккуратно оплетают окна, – подивилась Хоуп. – Мы ведь их не подрезаем?

Грейс помотала головой.

– Что мы там не подрезаем? – встрепенулся Жервен.

– Розы. Красавицыны розы, – пояснила Грейс. – Их не надо подрезать. И самые свирепые бури, после которых по всей округе цветники лежат вповалку, им не страшны.

– А срезанные они стоят ровно месяц, свежие, словно только что с куста, а потом умирают в одночасье, – заметила Хоуп.

Жер с улыбкой пожал плечами:

– Это добрый знак, вам не кажется? Свежие, красивые цветы. Как знать, может, они и зиму перезимуют в цвету? Весь городок будет судачить.

– Думаю, они будут цвести всегда, и в жару, и в стужу, – сказал отец.

– Она снова приходила к вам во сне? – догадался Жер.

– Да. – Отец помолчал. – Скакала на Доброхоте к замку. В длинном голубом платье, а за спиной развевался плащ. Она помахала рукой кому-то невидимому. Выглядела счастливой. – Он качнул головой. – Она мне часто снится, вы же знаете. Но я только недавно заметил – совсем недавно, – что она изменилась. Меняется. Сперва я решил, что сам ее забываю, и огорчился, но потом понял – нет, она и впрямь становится другой. Сны все такие же яркие, а Красавица выглядит иной.

– В чем? – спросила Грейс.

– Не знаю. А жаль. И жаль, что не пойму, откуда берутся эти сны. Можно ли им верить?

– Мне кажется, можно, – решила Хоуп. – Вполне можно. Они как розы – посланы в утешение.

– И мне хотелось бы так думать, – ответил с улыбкой отец.

– А когда Красавица придет домой? – раздался вдруг чистый, звонкий голосок Мерси.

От ее слов, будто от камня, брошенного в пруд, сквозь который я во сне смотрела на родных, пошли круги, и я успела заметить лишь изумление и легкий испуг на лицах, прежде чем сон слетел окончательно. Первое, что я подумала, проснувшись: «Вчера я надевала голубое платье на прогулку и махала рукой Чудищу на обратном пути к замку».

За окном бледнела ясная заря. За ночь распогодилось, я не увидела ни облачка на чистом голубом небе. Не выспавшись, я долго клевала носом над чашкой с чаем, а потом медленно спустилась по лестнице и вышла в сад.

– Доброе утро, Красавица! – раздался голос Чудища.

– Доброе утро, – зевнув, ответила я. – Прости. Из-за бури почти всю ночь не спала. А потом еще этот сон под конец… – ляпнула я, не подумав спросонья, и снова зевнула.

– Какой сон?

– Да нет, нет, ничего особенного, – замялась я.

Мы как раз подошли к конюшне, и я стала выводить Доброхота. Он перешагнул через порог, навострил уши при виде Чудища и отправился искать траву посвежее. Лужайки еще не просохли после ночного ливня. Ногам в башмаках было сухо, однако подол юбки скоро промок насквозь.

– Тебе приснились родные? – прервал мой спутник затянувшееся молчание.

Я уже открыла рот, чтобы его разубедить, но передумала и кивнула, опустив глаза и качнув носком ботинка подвернувшуюся маргаритку. Та рассыпала веером дождевые капли, которые заблестели радужным нимбом.

– Тебе обязательно читать мои мысли?

– Я не читаю, – отозвалось Чудище. – У тебя все на лице написано.

– Они часто мне снятся. Но в этот раз было по-другому. Я как будто перенеслась к ним туда, в кухню, только оставаясь невидимой. Я различала все сучки на столешнице – не по памяти, а глазами. У Жера большой палец был забинтован. У отца знакомая рубашка, но с новой латкой на плече. Я все видела.

– И слышала? – кивнуло Чудище.

– Да… Они говорили обо мне. И о розах. Отец сказал, что я ему приснилась скачущей к замку в голубом платье и вид у меня был счастливый. Он пожалел, что не знает, можно ли верить этим снам, а Хоуп его обнадежила, сказав, что наверняка можно и что розы и сны посланы нам в утешение.

– Она права.

– Откуда ты знаешь?

– Это ведь мои розы. И сны – тоже моя работа.

Я вытаращила глаза.

– Отец видит тебя во сне каждую ночь, а наутро пересказывает остальным. Их это утешает, по-моему. Я стараюсь, чтобы меня там не было видно.

– Откуда тебе известно? Ты можешь за ними подглядывать? – не сводя глаз с Чудища, спросила я.

Он отвел взгляд:

– Могу.

– А мне позволишь?

– Если ты так хочешь, я покажу, – печально глядя на меня, ответил он.

– Да, хочу! Пожалуйста!

Поставив Доброхота в конюшню, я пошла вслед за Чудищем в замок – лестницы, коридоры, снова лестницы, и вот мы уже в той самой комнате, где я впервые увидела Чудище. Он задернул портьеры, закрыл дверь, и в полумраке таинственно блеснул маленький столик, пристроившийся за креслом Чудища. Тот посмотрел на него пристальным взглядом, а потом, взяв с каминной полки стакан и пробормотав несколько слов, вылил содержимое на поверхность столика.

– Иди сюда, встань рядом, – позвал он меня, возвращая стакан обратно.

Столешница представляла собой толстое блюдо из бледно-зеленого, похожего на нефрит, камня. В нем клубилась серая дымка, напоминающая водовороты в гавани во время прилива. Постепенно она рассеялась.

Я увидела своих сестер в гостиной. Грейс сидела уткнувшись в ладони, а Хоуп обнимала ее спереди за плечи.

– Что с тобой, сестрица? Что случилось?

В окна лился утренний свет, из кузницы донесся едва слышный смех Жервена.

– Это из-за мистера Лори? Он только что от нас вышел, я видела.

Грейс медленно кивнула, не отрывая ладоней от лица.

– Он хочет на мне жениться.

Хоуп опустилась на колени и, отведя руки Грейс, посмотрела сестре в глаза.

– Он сделал тебе предложение?

– Не совсем, пока только намекает… Он ведь такой, ему надо, чтобы все честь по чести, понимаешь? Сейчас он сказал, что собирается «потолковать» с отцом. О чем другом, как не об этом?

– Пожалуй, – согласилась Хоуп. – Мы все лето подозревали, что дело к свадьбе. Отец обрадуется – он питает к мистеру Лори самые добрые чувства. Все будет хорошо. А священнику ты в самый раз в жены – с твоей-то кротостью и добротой.

Глаза Грейс наполнились слезами.

– Нет, – прошептала она, – я не могу.

Слезы заструились по щекам, и Хоуп погладила мокрую щеку сестры.

– Неужели ты до сих пор ждешь Робби? – спросила она тоже шепотом.

Грейс всхлипнула:

– Да. Ничего не могу с собой поделать. Мы ведь не знали. Я не люблю Пата Лори, а Робби люблю по-прежнему. Никого другого и в мыслях нет. Даже близко. Я очень плохо поступаю с мистером Лори?

– Нет, – с сомнением в голосе ответила Хоуп. – Ты не волнуйся. Но отец его обнадежит, и он начнет ухаживать за тобой всерьез. Ох. Тебе надо попытаться забыть Робби. Иначе так вся жизнь пройдет впустую. Шесть лет уже…

– Знаю, – откликнулась Грейс. – Каждый день из этих шести лет помню. Но ничего поделать не могу.

– А ты постарайся. Пожалуйста. Мистер Лори любит тебя, ты с ним отлично заживешь. Не обязательно питать к нему те же чувства, что к Робби. – Голос Хоуп дрогнул, и она тоже залилась слезами. – Будь с ним добра, а остальное сделают его любовь и время. Я уверена. Прошу тебя, Грейс.

Грейс посмотрела на нее, как потерявшийся ребенок.

– Так надо? Мне больше ничего не остается?

– Да. Поверь мне. Это для твоего же блага – я не сомневаюсь. И отец будет рад. Ты же знаешь, как он за тебя переживает.

– Хорошо. Будь по-твоему, – прошептала Грейс, покорно склоняя голову.

Перед глазами снова заклубился туман, и сестры пропали.

– Бедняжка Грейс, – пробормотала я. – Бедная, бедная Грейс. Знать бы, что все-таки случилось с Робби…

Туман тотчас рассеялся, будто унесенный порывом свежего ветра, и я увидела, как с корабля на причальные доски сходит моряк. По гавани – очень знакомой гавани – гулял бриз. Рядом с этой гаванью прошло мое детство. Вот склад, когда-то принадлежавший отцу, – только достроенный и перекрашенный. Судно, с которого сошел моряк, считалось двухмачтовым, но верхушка одной из мачт надломилась и от реи остался один огрызок. Корабль изрядно потрепало: в леерах зияли проломы, по бортам и на палубе виднелись наспех сделанные заплатки, а на останках разломанной носовой каюты возвышалась какая-то палатка из парусины. Команда была под стать кораблю – оборванная, осунувшаяся, однако в лицах и в осанке матросов, выстроившихся шеренгой, чувствовалась гордость. К сошедшему на причал моряку тотчас поспешили несколько человек. Рослые, сытые, богато одетые, они являли полную противоположность прибывшему – хоть и высокому, но бледному и изможденному, словно после долгой болезни, от которой он еще не вполне оправился. В темных волосах его серебрились седые пряди.

– Прошу простить, господа, но оба наших ялика смыло за борт во время бури. Я решил, что лучше мы встанем в доке, чем положимся на удачу и будем звать другой корабль из гавани. Видите ли, – пояснил он с усмешкой, – якорь мы тоже потеряли, и протекает наша посудина с такой страшной силой, что я спешил подогнать ее поближе к берегу, чтобы мои ребята смогли спастись в случае чего. Пловцы из нас сейчас никудышные.

Лишь теперь я узнала этого худого и оборванного незнакомца – по улыбке. Это был Робби.

– Но кто вы такой, сэр? – спросил один из подошедших к нему.

– Меня зовут Роберт Такер, а это – мой корабль, «Белый ворон», точнее, то, что от него осталось. Я работаю – то есть работал – на Родерика Хастона. Шесть лет назад я вышел в море еще с тремя судами – «Стойким», «Ветродуем» и «Везучим». Однако нам отчаянно не везло.

Лиц его собеседников я не видела. Один из них, юноша в костюме конторского служащего, кинулся в гавань сообщать новость, а Робби, помолчав, продолжил:

– Вы не знаете, что сталось с остальными тремя? Мы потеряли их из вида четыре года назад, после бури – нашей первой бури, – добавил он с горечью. – И где мне найти мистера Хастона? Я вижу, тут многое изменилось, пока нас не было. – Он кивнул на склад, который я заметила вначале. – Наверное, он давно списал нас со счетов. Но мы болтались в таких краях, откуда никак не послать весточки. Раз или два я пытался, но, видимо, они не дошли.

Картину вновь заволокло туманом, а когда он развеялся, передо мной оказалась зеркальная крышка столика в полутемной комнате заколдованного замка.

– Робби… – прошептала я. – Он вернулся. Живой! А Грейс и не знает… Чудище, то, что мы видим, происходит сейчас? Робби только сейчас пришвартовался? И Грейс с. Хоуп только сейчас разговаривали?

Он кивнул.

– Тогда еще не поздно! Боже мой… Если Робби отправится в Синюю Гору сегодня же, он прибудет лишь через два месяца, а ведь он не отправится… У него первым делом команда и корабль. Да и сам он очень плох – по нему видно. Хорошо, если догадается хоть весточку послать, но ведь у этих гордецов все не как у людей – начнет из ложной скромности откладывать зачем-то. Боже мой…

Я в волнении прошлась туда-сюда по комнате. Чудище, аккуратно вытерев столешницу тряпкой, устроилось в своем большом кресле, но мне сейчас было не до него.

Надо рассказать Грейс. Если она обручится с этим священником – даже если просто решит, что дала ему повод надеяться, – она пойдет до конца. Из чувства долга. Несмотря на всю любовь к Робби.

– А ты не мог бы послать ей подходящий сон? – придумала я.

Он шевельнулся в кресле:

– Мог бы, но сомневаюсь, что получится. И даже если получится, она не поверит сну.

– Почему? Ведь отец верит?

– Да. Потому что ему хочется верить. И он видит цветущие розы, подтверждающие действие волшебства. А Грейс часто снится, что Робби благополучно возвратился домой. Она понимает, что эти сны всего лишь порождение ее любви, и приучила себя не верить им. Поэтому и моему сну не поверит. И потом, твои сестры – барышни прагматичные, вряд ли мне удастся хоть что-то им внушить. Вот отец твой – другое дело. И Жер. И Мерси, кстати. Но ни отец, ни Жервен, сама понимаешь, не признаются, что им приснился Робби, – чтобы не растравлять раны Грейс. А Мерси еще слишком мала.

Я остановилась посреди комнаты:

– Ты хорошо знаешь мою семью.

– Я много за ними наблюдал, с тех пор как твой отец в одиночестве отправился домой. Они стали мне очень дороги – думаю, из-за тебя. Вот я и посматриваю, проверяя, все ли у них хорошо.

– Тогда отпусти меня домой – на день, на часок! – я только скажу Грейс, и все. Она не должна выходить за Лори, иначе она останется несчастной до конца дней своих, узнав, что сердце не обманывало ее насчет Робби. Заодно родные увидят, что со мной все отлично, что я счастлива и за меня можно не тревожиться. А потом я вернусь. И больше никогда не попрошу свободы. Пожалуйста, Чудище! – Я опустилась на пол перед креслом и положила руки Чудищу на колени. В комнате с задернутыми портьерами по-прежнему царил полумрак, выражения лица его я не видела, только глаза блестели в темноте. В наступившей тишине слышалось лишь мое собственное дыхание.

– Я не могу тебе отказать, – наконец проговорил он. – Особенно в том, чего ты желаешь всем сердцем. Даже если это будет стоить мне жизни. – Он вздохнул так глубоко, словно хотел вобрать весь воздух в комнате. – Езжай домой. Я отпускаю тебя на неделю. – Наклонившись он вынул из большой вазы, стоявшей рядом с креслом, пышную алую розу, похожую на ту, которую привез домой отец почти восемь месяцев назад. – Вот, возьми. – Я ухватила мокрый холодный стебель. – Неделю она простоит свежая и крепкая, как сейчас, но на восьмой день завянет и умрет. И тогда ты узнаешь, что твой преданный друг тоже при смерти. Потому что без тебя, Красавица, мне не жить.

Ахнув, я посмотрела на него в ужасе: