Текст книги "Бросок в пространство"

Автор книги: Роберт Кроми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 12 страниц)

Глава XV
Выбор профессора

Миньонета быстро успевала в изучении языка пришельцев. Конечно, она не схватила его сразу, налету, как это сделал профессор, но этого трудно было и ожидать. Все-таки она живо усвоила его себе настолько, что могла вести обыкновенную беседу; но ей захотелось большего: ей вздумалось перевоспитать себя на английский лад. В помощники себе к достижению этой цели она выбрала Блэка и Дюрана, и они с радостью предложили ей свои услуги. Поэтому оба часто были с нею вместе, и оба добросовестно старались выполнить заключенное между собою условие. Блэк строго воздерживался от малейшей попытки пококетничать, и Дюран тоже не позволял себе ухаживать – до времени.

Вначале, пока ей приходилось преодолевать первые трудности языка, произношение и тому подобное, она охотнее занималась с Блэком: он нравился ей своею терпеливостью и постоянно ровным, веселым расположением. Но когда она сделала успехи настолько, что уже могла понимать красоты английской литературы, Дюран, чувствуя себя на своей почве, быстро пошел в гору в ее мнении. Блэк, видя себя отодвинутым на задний план, с горя занялся с ее хорошенькой подругой, Дэзи, которая хотя далеко не была так даровита, как Миньонета, но все-таки выучилась произносить очень мило некоторые фразы, по большей части сентиментального содержания. Другая подруга дочери профессора, тоже видная, красивая девушка, большая любительница художеств, начала изучать под руководством Гревза рисование на таких началах, как оно преподается на Земле. Отцы и матери девушек, по-видимому, не обращали внимания на эти занятия: им, очевидно, и в голову не приходило, чтобы из этого могло выйти что-нибудь дурное.

Как не сказать после этого, что марсовцы – странный народ!

Наконец, дошло до того, что девушки захотели поближе познакомиться с земной литературой и с земным худохеством и попросили Дюрана дать им книг для чтения, а Гревза показать им свой портфель с рисунками. Тогда доктор Профундис вмешался в дело. Он был человек серьезный, всегда любезный и вежливый, но обладавший такою твердостью характера, которая невольно внушала уважение. Девушки высказали свою просьбу, причем и он заметил, как Дюран и Гревз переглянулись с недоумением. Выждав удобную минуту, он отвел их обоих в сторону и, извинившись перед ними, что намерен обратиться к ним с просьбою, которая, может быть, покажется им неприятною, сказал вежливо:

– Господа, я слышал, о чем просили вас дочь моя и ее подруги. Как ни неприятно мне, но я должен вмешаться в это дело. Я прочитал многие из книг, который вы имели любезность одолжить мне, м-р Дюран. Я сделал это ради того, чтобы глубже проникнуть в сущность вашего языка, но, признаюсь вам, это чтение не доставило мне ни малейшего удовольствия; то же могу сказать я и о ваших рисунках, м-р Гревз, которые внимательно пересмотрел я с целью получить верное понятие о том, как стоят художества на Земле. Я буду очень рад, если и наши девицы обстоятельно познакомятся с вашей литературой и с вашими искусствами, и буду очень благодарен, если вы им в том поможете…

– С величайшим удовольствием! – воскликнули разом Дюран и Гревз.

– Благодарю вас, но…

Профессор приостановился. При всей его твердости ему трудно было высказаться: его мучило опасение оскорбить своих гостей. Но глаза его встретились с глазами его жены, в которых он ясно прочел выражение спокойной, но строгой, непоколебимой решимости. Этот взгляд придал ему бодрости, и он продолжал с усилием, но довольно твердым голосом:

– Но… я попрошу вас показать мне прежде все, что вы дадите им.

– О, конечно, сэр! – поспешно ответил Гревз.

– Можете быть уверены, что мы не дадим им ничего без вашего позволения, – сказал вспыльчивый Дюран, с трудом сдерживаясь настолько, чтобы говорить спокойно.

Профессор заметил его волнение и, конечно, угадал причину. Достойному старику было неловко, но нравственный долг ставится на Марсе выше всего, даже выше учтивости, и он продолжал, стараясь говорить как можно мягче:

– Боюсь, что вы найдете мою просьбу странною, господа. Действительно, на Марсе подобный контроль вовсе не в ходу, но в нашей литературе он и не нужен. К сожалению, такую свободу чтения нельзя, по моему мнению, допустить в вашей земной литературе. В ее высших и наиболее реалистических областях, – мне странно, что вы употребляете в этом отношении слово «высший», по-моему, следовало бы сказать совершенно наоборот, – она слишком… сильна для молодого, особенно женского, ума. В ней как бы обоготворяются самые элементарные функции органической жизни; это слишком большая уступка чувственности и, по-моему, просто не умно. Преобладающее в ней стремление передавать как можно рельефнее темные стороны жизни наводит не только отвращение, но и глубокую грусть. Ваши писатели реалистического характера (при этих словах Дюран окончательно нахмурился: его произведения все носили, более или менее, отпечаток реализма), кажется, воображают, что достигли высокого умственного торжества, если им удалось подметить и описать какой-нибудь порок или какую-нибудь слабость, до сих пор не подмеченную и неописанную, что же касается до вашего художества, то… но об этом я поговорю с вами после, теперь боюсь вам наскучить.

Никто не отвечал ему. Наступила неловкая пауза. Дюран перебирал в уме заглавия книг, захваченных им с собою с Земли.

– Право, не знаю, что бы я мог предложить вашим девицам, – сказал он наконец. – У меня есть рассуждение Рескина «О женщинах»…

Профессор снисходительно улыбнулся.

– Благодарю вас, – сказал он; – я – видел у вас эту книгу и бегло ознакомился с ее содержанием. Понимаю – почему вы упомянули о ней первой. Автор, очевидно, человек чистой нравственности, но – извините, м-р Дюран – наши девушки слишком умны для того, чтобы эта книга могла им понравиться.

– В таком случае, – сказал Дюран, смешавшись, – укажите мне сами, что бы я мог предложить им. Вы знакомы с содержанием моей библиотеки – выбирайте.

Профессор принялся выбирать и оказался весьма строгим критиком. Между прочим он нашел, что у Вальтер-Скотта слишком много описаний кровопролития, у Теннисона чересчур много сладости, а у Теккерея горечи; Элиота он назвал скучным, Гюго вредным и подчас бессмысленным, Дюма пустомелей, Толстого – грубым, а Золя положительно грязным.

– Кроме того, – сказал он наконец, – я должен еще заметить, что недостаточно устранять при выборе чтения для молодых умов все, способное принести им вред: нужно еще, чтобы книга, им предлагаемая, принесла им пользу, которая вознаградила бы их за трату времени, необходимого на то, чтобы ее прочесть. У меня теперь в руках, – это было любимое выражение Бернета, и профессор явно перенял его, – экземпляр труда, без сомнения представляющего глубокий интерес в археологическом отношении. Я нашел его между вашими книгами, м-р Гревз. Для девиц эта книга покажется скучною, но по своей глубокой древности она составляет большую литературную редкость. Вот она; вероятно, ее нашли где-нибудь в ваших египетских пирамидах?

– Нет, – сказал Гревз, бегло взглянув на книгу: – это сборник Мак-Милана; он вышел в свет незадолго до того, как мы пустились сюда.

– Неужели! – воскликнул профессор, в замешательстве поправляя очки; – извините, я не хотел сказать вам ничего неприятного. Не понимаю даже, как я мог так глупо ошибиться… Ну, что же вы дадите нашим девочкам?

Дюран пустил в ход свою последнюю карту.

– У меня есть, – сказал он, – небольшая вещица Броунинга.

– Благодарю вас, – отвечал профессор. – Это я возьму с удовольствием.

– А я, – сказал Гревз, искренне желавший, чтобы все «этюды» из его портфеля, скомпонованные им со всею свободою сюжета, какую только можно найти у древних и у новых художников, очутились на дне озера Маральди, – я могу предложить вам несколько копий с пейзажей и морских видов Тернера.

– Буду весьма благодарен, – ответил профессор с живостью.

– А я, – вмешался Блэк, который тоже подошел к ним и уже несколько минут был безмолвным слушателем их разговора, – могу ссудить вас вещью, какой наверно не найдется у этих господ: у меня есть одна из речей Гладстона, изданная отдельною брошюрою.

– О! сэр, – сказал профессор чуть не с энтузиазмом; – я поистине буду у вас в долгу.

Книга, картины и брошюра были живо принесены и вручены профессору, который принял их с благодарностью, в искренности которой сомневаться было невозможно.

– Джентльмены, – сказал он; – мы никогда или почти никогда не отказываем нашим детям ни в чем, но, признаюсь, необдуманная просьба моей дочери поставила меня в немалое затруднение. Вы меня выручили; благодарю вас за ваш благородный поступок.

С этими словами он свернул в трубку все ему врученное и повернулся, чтобы идти. Блэк уверял впоследствии, будто он лукаво подмигнул одним глазом, но это было невероятно. Тем не менее, подойдя к дверям, старик обернулся и прибавил с каким-то особенным выражением в голосе:

– Поэма Броунинга, картины Тернера и речь Гладстона! Наши девушки очень умны, джентльмены, говорю вам это прямо. Но если они извлекут из всего этого что-нибудь… что-нибудь для них неподходящее, я, признаюсь, буду очень удивлен, а вы знаете – удивление считается на Марсе впечатлением, достойным варварских времен.

Сказав это, он вышел, и Блэку послышалось, будто за дверями раздался его тихий, сдержанный, словно воздушный, смех.

Впоследствии Миньонета, оставшись наедине с Дюраном, побранила его:

– Для чего вы прислали мне эту пресную поэму? – сказала она. – Я ожидала, что вы дадите мне один из интересных романов, содержание которых вы мне рассказывали.

«С благоразумными сокращениями», – подумал Дюран про себя и отвечал вслух: – Это не моя вина. Профессор не любит наших книг и… и находит, что вам лучше не читать их. Я одолжу их вашему брату.

– И отлично! В таком случае и я прочту их: я читаю все, что читает брат.

Дюран посмотрел на нее с беспокойством.

– Разве мне нельзя их читать? – спросила она с удивлением. – Ну что ж, если я сама их не прочту, он расскажет мне все, что в них есть.

– Я постараюсь, чтоб он вам не рассказывал! – воскликнул Дюран решительно.

– Вы постараетесь? Послушайте, м-р Дюран, вы поступаете со мной так самовластно, как у нас мужчины не поступают с женщинами.

При этих словах голубые глаза Миньонеты затуманились; в них отразилась не досада, а скорее грусть. Дюран ей нравился и ей было неприятно, когда он делал что-нибудь несовместное с обычаями, господствовавшими на ее мирной планете.

– В таком случае я лучше не дам их ему, – сказал он, не зная, как ему и быть, и хватаясь за этот последний довод, как за соломинку.

– Мы, кажется, не понимаем друг друга, – сказала она холодно. – Я еще не привыкла к вашим манерам, и мы только огорчаем один другого. Я лучше уйду.

С этими словами она встала и хотела уйти.

– Нет, нет, Миньонета, не уходите! – вскричал он с живостью. – Побудьте со мной; я расскажу вам все, что вы захотите слушать. Побудьте со мной немножко!

– Странный вы человек, – сказала она, улыбаясь: – как вы легко волнуетесь. Мы никогда так не волнуемся. Конечно, я не уйду, если вы не хотите. Я не могу видеть, когда вы огорчаетесь.

– О! Миньонета, – воскликнул Дюран, – в вашем до одури однообразном мире вы не умеете чувствовать!

– Мне кажется, вы ошибаетесь, – возразила Миньонета, придав своему хорошенькому личику глубокомысленное выражение. – Мы не умеем только одного – страдать.

– Если вы не умеете страдать, значит, вы не знаете истинного счастия.

– Ну, право же вы чудак, – проговорила Миньонета в недоумении. – Какие вы странные вещи говорите: человеку, по-вашему, нужно узнать горе для того, чтоб быть счастливым. Я вас не понимаю. Неужели вы правду говорите?

– Вы не совсем понимаете меня, – сказал Дюран улыбаясь. – Лучше оставим этот разговор.

– Хорошо. Расскажите мне что-нибудь о вашей Земле; вы давно мне обещали. Сядьте вот здесь, возле меня.

Говоря это, девушка поставила Дюрану стул – учтивость между мужчинами и женщинами на Марсе взаимная – и сама села возле него на великолепно задрапированную кушетку.

– Повернитесь ко мне так, чтоб я могла видеть ваше лицо, – сказала она, – и говорите, а я буду слушать. Вы знаете, я ведь очень любопытна.

«Хорошо, что на Марсе женщины сохранили хоть это земное свойство наших барынь», – подумал Дюран и послушно уселся возле нее. День клонился к вечеру; наступали странные, мягкие марсовские сумерки. Луч заходящего солнца, пробиваясь сквозь цветное стекло, освещал лицо говорившего, через что выделялось еще яснее каждое впечатление, мелькавшее в его выразительных чертах; как непохоже было его лицо на спокойные лица марсовцев! По временам оно принимало выражение суровое, даже жестокое, но зато какою нежностью дышало оно, когда он описывал земную любовь, с каким сочувствием передавал бесконечную повесть земных скорбей, какой отвагой, когда рассказывал о земных кровопролитных войнах, о борьбе наций на жизнь и на смерть. О! Миньонета, не смотри с таким восторгом на это лицо. Оно научит тебя единственному, чего ты не умеешь – оно научит тебя страдать.

Через открытое окно доносилось в комнату щебетание птичек. Сумерки сгущались, в комнате темнело все более и более, а он все говорил. Девушка слушала его, затаив дыхание, с удивлением, доходившим до благоговения. Перед ней был оратор, только что прибывший с романтической арены битв, давно уже ставших для Марса достоянием легендарного прошлого. Перед нею был деятель, описывающий ей там происходившее с энергиею, присущею только тому, кто сам участвовал в этих битвах с оружием в руках. Для Миньонеты этот воин из века борьбы был так же интересен, как был бы для нас какой-нибудь викинг или миннезингер, если б он вдруг вышел из своей забытой могилы, облекся в плоть и кровь и запел свою песню или стал рассказывать нам свои подвиги. Скажем более: он был даже еще интереснее. Подобно великому английскому поэту, он имел дар передавать в пламенных словах события героической эпохи, обладая замечательною грациею речи, умел выбирать для своих рассказов темы наиболее привлекательные для той, чье чистое сердце содрогалось от восторга, внимая его словам.

В то время, как они сидели вместе, беседуя таким образом, богатые драпри в дверях одной из смежных комната раздвинулись и вошел молодой человек, с которым Миньонета была обручена. Его шагов не было слышно по мягкому ковру. Они не заметили его. Он постоял несколько минут, глядя на них, и лицо его изменилось: с него слетело выражение безмятежного счастья, свойственное всем марсовцам. Но он не вмешался в их беседу и, с грустью опустив голову, удалился так же незаметно, как и вошел.

Когда, наконец, Дюран кончил говорить, Миньонета глубоко вздохнула.

– Все, что вы говорили, очень интересно, – сказала она, – О! Да, очень, очень интересно, но как грустно, как страшно, невыразимо грустно! Мы слишком долго засиделись; ваши рассказы так завлекли меня. Дайте мне еще раз посмотреть на вас, хотя здесь почти темно. Вы теперь совсем не кажетесь сердитым. А знаете ли, ведь вы право прехорошенький.

На это Дюран не нашелся ничего ответить: простодушная, чисто марсовская, откровенность Миньонеты смутила его несказанно.

– Я уверена, что вы не жестоки, – продолжала она, – хотя вы такой высокий и сильный. Я бы хотела, чтобы и наши мужчины были такие же высокие и сильные.

– Ваши мужчины лучше нас, – заметил Дюран.

– Это правда, – простодушно согласилась Миньонета. – Я бы не хотела, чтоб они были так страшно эгоистичны, как вы, земные люди, но я бы желала, чтобы они были интереснее. Странно, – прибавила она в раздумье, – отчего я прежде не замечала, что они неинтересны?

– Не говорите так громко, моя дорогая. На балконе, недалеко от окна, у которого мы сидим, стоит м-р Блэк.

– М-р Блэк? Так что же? Отчего вы не хотите, чтоб он слышал мои слова? Он такой хороший.

– Я… я и сам не знаю отчего, – отвечал Дюран, растерявшись.

– Разве вы боитесь его?

– Я боюсь его? Я?

– О! Не сердитесь. Ведь я сказала это в… в шутку – так, кажется, вы это называете. Не сердитесь же на меня, прошу вас. Мне будет очень больно…

– Я не сержусь… право не сержусь, но… вы меня не поймете… Вы нравитесь м-ру Блэку…

– Я это вижу, и он мне тоже нравится.

– Вот как!

– Ну, вы опять рассердились. Я, право, не могу понять вас! Отчего вы не хотите, чтоб м-р Блэк мне нравился?

Он не отвечал.

– Мне он нравится больше всех ваших друзей, – продолжала она простодушно, – но, конечно, он не может мне нравиться так, как вы. Вас я очень, очень люблю!

– О! Миньонета! – вскричал Дюран вне себя.

– О, вот вы опять точно просияли. Какой вы переменчивый. Это очень интересно; хотела бы я посмотреть, какие у вас женщины. Мне жаль, что с земли прилетели сюда одни мужчины, хотя, конечно, – прибавила она со своим милым, чисто детским, простодушием, – было бы еще хуже, если б прилетели одни женщины.

Глава XVI
Бедная Миньонета

У меня есть что-то очень для вас интересное, – сказала однажды Миньонета, несколько времени спустя после вышеописанного разговора. – Как вы думаете, что это? – прибавила она и посмотрела на него с заискивающей улыбкой, которая как бы говорила: «Попросите меня показать».

– Что это такое? – спросил Дюран. – Покажите мне, крошка.

Из этого последнего наименования читатель может видеть, что он уже стал обращаться с Миньонетой довольно бесцеремонно.

– О! это должно очень вам нравиться. М-р Гревз сделал это для меня. Смотрите.

Она сунула ручку в один из внутренних карманов своей туники, вытащила оттуда бумажку, тщательно сложенную вчетверо, и передала ему. Дюран развернул ее и увидел наскоро набросанный женский портрет. Он сразу узнал его: это был портрет одной из известнейших лондонских красавиц.

– Очень хорошо нарисовано, нельзя не сказать, – заметил он. – Но почему вы думаете, что это может быть для меня интересно?

– Еще бы не интересно! Ведь это портрет вашей милой, – сказала она так утвердительно, как будто была несомненно уверена в том, что говорит.

– Кто вам сказал? – спросил Дюран, нахмурясь.

– М-р Гревз.

– Нечего сказать, хороши друзья! Почему же он сказал вам это? По какому поводу?

– Я… я просила его нарисовать мне портрет вашей милой, он и нарисовал мне.

– Нравится она вам?

– Не знаю… Похожа она?

– Очень похожа, – солгал Дюран.

– В таком случае она мне нравится. Я сохраню ее портрет на память. Я рада, что она совсем нехороша. Мне бы неприятно было, если б она была красивее!

Последние слова Миньонета произнесла почти с гневом.

– Почему? – спросил Дюран.

– Потому, что тогда она могла бы нравиться вам столько же, как…

– Как кто?

– Как я, – отвечала девушка со спокойным простодушием.

– А если бы и так, не все ли вам равно? У вас есть…

– Жених? Нет.

– Как? Разве он отказался от вас?

– Да, когда узнал, что вы нравитесь мне больше, чем он.

– И он даже не попытался со мной поссориться! Неужели он ничего не говорил вам обо мне?

– Ни слова; что ему было говорить? Он не мог рассердиться на меня за то, что мои чувства переменились.

– Он очень… обязателен, – проговорил Дюран иронически.

– Скажите лучше, очень благоразумен, – поправила его Миньонета. – Я еще не в тех летах, когда решение девушки считается на Марсе невозвратным.

– Благоразумен! Право, мы с вами никогда не поймем друг друга, Миньонета! В нашем мире лет двести-триста назад мы имели обыкновение драться насмерть из-за наших милых.

– Верно, – отвечала Миньонета, – и у нас когда-то было то же; об этом сохранилось много документов в наших архивах.

– Но мы и теперь отстаиваем наши права в этом отношении так или иначе. Конечно, мы уж не кусаемся, не царапаемся, даже не стреляемся, не колемся, но все-таки не уступаем нашего места в сердце женщины так равнодушно, как уступил ваш поклонник. Если бы у нас кто-нибудь поступил так малодушно, мы… мы бы нарядили его в юбку. Ах! Извините, я совсем потерял из вида особенности вашего костюма: ведь вы даже не знаете, что такое юбка.

– И вы в самом деле способны поступить жестоко с человеком за то только, что девушка предпочла его вам? – спросила Миньонета, игнорируя его шутку. – Может быть, вы бы даже способны были убить его?

– О! нет, мы не так злы.

– Но вы бы стали говорить о нем дурно?

– Нет… да… сказать по правде, мы, пожалуй, не отказались бы от этого удовольствия… конечно, за глаза…

– Мне многое не нравится в ваших нравах, – сказала Миньонета с сожалением.

– Бросим этот разговор, моя крошка, он только огорчает вас. Будем счастливы, пока можем.

– Да… пока можем! Мне жаль, что м-р Гревз нарисовал для меня этот портрет.

– Ведь вы же говорите, что вы сами его просили.

– Да, но мне жаль, что я его просила. Мне жаль, что у вас на земле есть милая.

«И мне жаль», – подумал Дюран.

– Я бы хотела, чтоб вы не думали о ней больше.

Они ходили в это время по саду. Дюран вдруг остановился и с отчаянием топнул ногой. Условие, заключенное между ним и Блэком, очень тяготило его; совесть, честь, благоразумие требовали, чтоб он его выполнил; но что значило все это в сравнении с любовью прелестной девушки! От одного взгляда Миньонеты, от одного звука ее голоса все его добрые намерения разлетелись, как дым.

– Я согласен не думать о ней больше, сказал он, – но… с одним условием.

– С каким?

– Чтоб вы стали моей милой, Миньонета.

– О! конечно, я согласна, – отвечала она простодушно. – Я с радостью буду вашей милой.

– Дорогая, ненаглядная моя! – вскричал он с восторгом и крепко прижал ее к груди.

– Удивляюсь, отчего вы нравитесь мне больше, чем все марсовцы, каких я когда либо знала, – проговорила она прерывающимся голосом.

– Это потому, что они не знают, что такое любовь. А я… я люблю вас! О! Я люблю, люблю вас, Миньонета!

– Зачем вы говорите так… точно вы себя не помните. Ведь это нехорошо… я думаю, не следует любить так сильно… Отчего это мне так… так грустно?

– Если хотите, я уеду, Миньонета.

– О, нет, нет! Это убьет меня. Если б вы теперь уехали, я бы не перенесла разлуки. Я не осуждаю вас. Мне только странно, почему я счастлива, а между тем мне грустно. Будьте терпеливы со мной… только немножко, потом я пойму сама себя. Ведь вы на меня не сердитесь?

Вместо ответа он наклонился к ней и поцеловал ее прелестные губки. Затем они пошли бродить куда глаза глядят, рука об руку, не думая о завтрашнем дне.

Прошло три месяца после появления стального шара на Марсе, и все пришельцы с Земли, за исключением двух, до того соскучились, что каждый час казался им за день. Только Бернет и Дюран не замечали, как летит время: один был всецело занят астрономическими исследованиями, другой Миньонетой. Астрономия и любовь не даром слывут предметами всепоглощающими.

Все остальные томились именно тем, что им делать было нечего. В трудовой жизни Марса они принять участия не могли; местные увеселения казались им невыносимо скучными, поэтому они целые дни проводили праздными; и, как всегда, праздность заставила их наделать глупостей, по крайней мере некоторых из них, а пострадать за это пришлось всем. Сэр Джордж вскоре вообразил, что у него есть миссия на Марсе. Здешнее население, рассуждал он, ничего не смыслит в финансах; этому следует положить конец. Здесь нет ни компании для разработки богатств планеты, ни даже палат для разбора дел о банкротствах – это просто возмутительно! Это непроходимо глупо! Блэк, со своей стороны, негодуя на отсутствие исполнительного правительства или хоть антиправительственной партии, к которой можно было бы примкнуть, готов был на все, лишь бы нарушить спокойствие в стране, раздражавшее его несказанно. Миленькая Дэзи перестала занимать его: она ничего не смыслила в политике и знать о ней не хотела. Гордон с отчаяния, что никак не может понять систему марсовской социальной экономии, забросил свою записную книжку, а Гревз с досады, что его гордая ученица не приходит в безусловное восхищение от его таланта и от его рисунков, швырнул свой портфель на дно озера Маральди. Мак Грегор прямо признавался, что ему скучно до одурения. Бернет почти не расставался с профессором и, казалось, совершенно забывал о существовании своих земных друзей. Наконец и Дюран, всегда несколько склонный к меланхолии, стал мрачен и суров. Сама Миньонета, которую каждый из вышеназванных лиц готов был обожать по-своему, уже не была тем светлым ангелом, каким явилась им в первоначальном видении, в день их приезда. Тихое небесное счастье, так лучезарно сиявшее в ее чудных главах, мало-помалу исчезло, словно завяло. Она стала сначала беспокойна, потом молчалива, наконец грустна. Дюран был постоянно с нею, они почти не расставались.

Живой интерес, вызванный на Марсе прибытием Мак Грегора и его партии, быстро ослабел. Профессор недаром говорил, что марсовцы редко чему удивляются. В первое время пришельцев с Земли приглашали беспрестанно на вечера, в честь их устраивались праздники, собрания, но мало-помалу к ним привыкли, как привыкают в европейском зоологическом саду к появлению какого-нибудь нового диковинного зверя. Должно заметить, что для марсовцев экскурсия обитателей Земли не казалась такою необычайною, какою она была в глазах самих пришельцев. Жители Марса не раз предпринимали подобные экскурсии на другие планеты, но они постоянно были неудачны, так как им приходилось попадать в области менее развитые, нежели их собственная. Они были и на Земле, но еще в то время, когда на ней жили одни дикари. Но за последние тысячелетия эти поездки прекратились, так как марсовцы, развиваясь умственно, мало-помалу утратили физическое мужество, необходимое для подобных предприятий.

Итак, на Марсе перестали интересоваться земными гостями, а гости через это начинали все более и более тяготиться существованием, благих сторон которого они не в силах были оценить.

Однажды Блэк вышел гулять в сад и встретил там Миньонету. Она была в той самой светло-серой одежде, в которой он видел ее на другое утро их прибытия, когда она прилетела из-за шести тысяч миль, чтоб видеть их… Ее движения были так же грациозны, как в тот день, стройный стан ее так же гибок, но под глазами у нее были темные полосы и душа ее светилась в ее чистом взгляде новым, грустным сиянием. Она рассеянно срывала цветы, за которыми когда-то так любила ухаживать, ощипывала их торопливо и разбрасывала душистые лепестки по до рожкам.

Блэк, как мы уже сказали, был в сущности хороший малый, хоть и пустомеля, как всякий профессиональный политик средней руки. Он давно уже заметил, что с Миньонетой что-то неладно, и хотя не был виноват перед нею лично и даже не порицал Дюрана безусловно, а все же ему не раз приходило в голову, что для бедняжки было бы лучше, если б индейцам в Аляске удалось перебить их и тем расстроить экспедицию на Марс.

«Дюран почти не виноват», – рассуждал он. – «Глупенькая девочка то и дело звала его к себе и просила его рассказывать ей истории. Не мог же он отказываться – ну, и влюбился. Я и сам бы не устоял, если б она была со мной поласковее, я и теперь желал бы быть на его месте».

Думая так, он повернул на другую дорожку, чтоб не встречаться с Миньонетой. Он боялся ее синих честных глаз, которые насквозь видели человека, боялся, что ему придется отвечать на опасные вопросы, от которых он будет не в силах отделаться пустой болтовней. Но она увидела его и подозвала к себе повелительным знаком, которого он не смел не послушаться.

Она завела с ним пустой разговор и начала предлагать ему с лихорадочной торопливостью разные вопросы, очевидно, ее не интересовавшие, так как она или не дожидалась ответов, или не дослушивала их.

– Да, сказала она наконец, – я хотела порасспросить вас об Ирландии; ведь вы, кажется, ирландец?

– Могу с гордостью ответить: да! – воскликнул он с внезапным наплывом патриотизма.

– Славная, должно быть, нация ирландцы, – продолжала она, словно стараясь выиграть время.

– Смело могу сказать, что вы не ошибаетесь, – согласился Блэк с такою радостью, что в его выговоре даже послышался ирландский акцент, а это случалось с ним тогда только, когда он был взволнован.

– Я читала об Ирландии, – продолжала Миньонета, – в тех газетах, которые вы мне одолжили. Это, должно быть, очень обширная страна.

– Ну, не очень обширная, – отвечал Блэк, удивляясь ее вопросу.

– Неужели? А я думал, она занимает, по крайней мере, половину земного шара.

– Нет, что вы!.. Далеко не то, – проговорил Блэк, запинаясь, но не смея солгать под влиянием устремленных на него честных голубых глаз.

– Но, во всяком случае, она имеет на Земле важное значение?

– О! в этом нет сомнения.

– Я так и думала, – сказала Миньонета, покраснев немного: ей так приятно было сознавать свою догадливость, что она на минуту отвлеклась даже от главного вопроса, бывшего у нее на уме. – А знаете, как я догадалась, что ваша родина важная страна, м-р Блэк?

– Не могу себе представить, но, вероятно, каким-нибудь весьма остроумным способом.

– Ну вот, уж и остроумным! Напротив, очень простым. Я заметила, что она занимает в газетах больше места, чем все другие нации, взятые вместе.

– А! вот что… да, пожалуй, что так.

– А между тем, как жестоко относятся к Ирландии все прочие страны!

– О! нет, не все, мисс Миньонета, одна только Англия.

– Англия? Неужели эта крошечная страна в силах притеснять вашу великую нацию? Об Англии я нашла в газетах всего три-четыре небольших параграфа.

– Вы, собственно говоря, не совсем понимаете в чем дело… впрочем, это и неудивительно…

Он опять запнулся: ему не хотелось выводить девушку из ее заблуждения, лестного для его соотечественников, а между тем совестно было и оставлять ее в этом заблуждении. Миньонета взглянула на него с недоумением, не понимая его, и круто переменила разговор.

– Да, вот еще я хотела с вами поговорить… надеюсь, вам не наскучило говорить со мною, м-р Блэк? – вдруг спросила она.

– Конечно, нет, – отвечал Блэк просто, сознавая, что с этой прямодушной девушкой комплименты, на которые он был так щедр с другими барышнями, были бы не у места. – В чем дело?

– Я хотела спросить вас…

Она замолчала, словно собираясь с духом. Прежде она никогда не останавливалась на полуслове, подумал Блэк, но не сказал ничего.

– Я хотела спросить вас: ведь м-р Дюран очень хороший человек, не правда ли?

– Он вовсе не дурной человек, – отвечал Блэк быстро и вполне искренне.

– Только недурной? – переспросила Миньонета, с изумлением раскрыв свои большие кроткие глаза.

– То есть… я хотел сказать… он славный малый… хотя… во всяком случае, он не хуже любого из нас… Но, по правде сказать, – прибавил он поспешно, – ни один из нас, земных уроженцев, не обладает такими совершенствами, какие требуются от людей на вашей планете.