Текст книги "Бросок в пространство"

Автор книги: Роберт Кроми

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)

Но мы далеко уклонились от рассказа. Все изложенное на последних страницах стало известно Мак Грегору и его спутникам лишь долгое время спустя, а в то время, на котором остановился наш рассказ, они даже не задавались подобными вопросами: все внимание их было поглощено чудной панорамой видневшихся у них под ногами ландшафтов. От самых гор, у подножия одной из которых стояла вилла Профундиса, до золотисто-зеленых берегов озера Маральди, расстилались виды один другого очаровательнее. Гревз почти все время не выпускал из рук карандаша, а Гордон долго писал без остановки, занося на свои таблички материалы для будущей статьи. Вдруг он сложил книжку и, обращаясь к Бернету, спросил:

– Не странно ли, м-р Бернет, что между тем как здесь, по-видимому, так хорошо знакомы со всеми применениями электричества… ведь и воздушная яхта, на которой мы плывем, движется посредством электричества…

– Она движется посредством силы, в состав которой входит и электричество, – отвечал Бернет.

– Ну вот видите – значит, оно здесь в полном ходу, а между тем нигде не видно ни телеграфных, ни телефонных проволок. Каким же образом была сыграна перед нами драма, которую мы видели вчера вечером? Ведь мы наверно видели, так сказать, только ее отражение, иначе как могла бы сцена со всеми актерами исчезнуть так внезапно? Не можете ли вы узнать, где она была сыграна настоящим образом?

Бернет перекинулся несколькими словами с молодым Профундисом и отвечал:

– Она была сыграна вчера в том самом городе, в который мы плывем.

– Неужели специально для нас?

– Конечно, нет.

– Значит, для всего города?

– Для всей планеты. Возобновление этой драмы составляет эпоху в здешнем театральном искусстве, поэтому она была дана в главном театре Марса. Вторая же пиеса была представлена несколько лет назад на одном любительском спектакле. Молодая девушка, в ней игравшая и поразительно похожая на дочь профессора…

– Мы все готовы были думать, что это она сама, если б не видели, что она сидит тут же, в зале.

– Это была одна из ее кузин.

– Почему вы говорите «была»? – спросил Дюран.

– Она умерла три года назад. Представление было фонографическое.

Слова эти произвели на всех неприятное впечатление, и сэр Джордж поспешил переменить разговор.

– Может быть, проволоки идут под землей, то бишь, под почвой, сказал он: – ведь это лучшая система. Если здесь еще до нее не додумались, то нужно будет ввести ее непременно. Я составлю компанию на акциях с капиталом, положим, в…

Говоря это, он было вынул из кармана свою чековую книжку, но Бернет несколькими словами сразу охладил овладевавший им финансовый пыл.

– Напрасно будете трудиться, сэр Джордж, – сказал он. – Проволочная система здесь отжила свой век.

– Как так?

– Здесь считают ее ребяческой выдумкой. Это, впрочем, не должно вас удивлять: ведь и на Земле уж начинают поговаривать, что не худо было бы заменить ее чем-нибудь другим.

Баронет печально спрятал книжку опять в карман.

– Чем же придумали здесь заменить ее? – спросил он.

– На этот счет у меня пока есть еще одни теоретические познания. Завтра мне покажут систему на практике, и я пойму ее, – отвечал Бернет с тою, чуждою всякого самохвальства, самою искренностью, которая давно уже перестала возбуждать удивление в его друзьях.

– Объясните нам пока хоть теорию, – сказал Блэк.

– Попытаюсь, насколько могу. Здесь устраиваются дополнительные механизмы, соответствующие только один другому, но можно устроить хоть пятьдесят или, скажем, пять тысяч механизмов, соответствующие одному или, вернее, один, соответствующий пяти тысячам. Сообщение, зрительное или звуковое, бросается в воздух, в море, в землю; в данном пункте, будь это хоть в миле, хоть в миллионе миль, расстояния, его подхватывает соответствующая машина, которая может – да будет мне дозволено так выразиться – видеть или слышать только то, что передаст ей та машина, которой, так сказать, поручено сделать сообщение: таким образом, на вчерашнем представлении присутствовало одновременно множество лиц, отстоящих друг от друга на несколько тысяч миль.

– Удивительно! – воскликнули все.

– Ничуть! – горячо возразил Бернет. – Что тут удивительного, если несколько машин на маленьком Марсе действуют согласно одна с другою посредством электрической или воздушной силы, способной подчинять себе все вещественные предметы и даже невещественное пространство. Подумайте: та же сила способна передавать солнечный луч на расстоянии сотен миллионов миль со скоростью двухсот тысяч миль в секунду и передавать на таком же расстоянии, через спектроскоп, краски с точно тою же живостью, с какою они были восприняты. Вот что удивительно! А марсовские телеграфы не более как детские игрушки.

– Ну, для меня, признаюсь, и эти игрушки довольно удивительны! – заметил Блэк.

В это время яхта уже приближалась к окраине города. Он был раскинут на огромном расстоянии, но странно – в нем вовсе не было предместий: многолюдные кварталы его начинались прямо там, где кончалась сельская местность; это можно было объяснить тем, что никому не удобно было селиться на окраинах. В сущности, весь город имел характер огромной мастерской, но эта мастерская была в высшей степени привлекательна. Время и расстояние решительно не имели значения на Марсе. Молодой Профундис направил свою яхту на центральную станцию. Там воздух буквально кишел воздушными судами всякого рода. Красивые маленькие яхты, удобные поместительные кораблики, громадные корабли приплывали и отплывали целыми стаями, словно тучи саранчи, и все это двигалось в стройном порядке без всякого шума, без стука пароходных лопат, без визга винтов, без хлопанья парусов.

Выйдя из яхты, наши путешественники отправились осматривать город под руководством молодого марсовца, но смотрели, не понимая, как маленькие дети или как люди, всю жизнь свою ходившие во тьме. Город наслаждений – таков был смысл названия столицы – был выше их понятий. Они не могли постигнуть его настоящего значения, а могли только смутно дивиться его красоте и величию. Это величие даже отчасти давило их; многие особенности города казались им странными. Например, в городе не было улиц, а были только широкие бульвары, окаймленные цветущими кустами; магазины были ни что иное, как обширные кладовые. Во всем городе не было ни одного окна. Нигде не видать и не слыхать было ни рельсовых поездов надземных или подземных, ни конок, ни извозчиков, ни толкотни, ни – что всего лучше – брани и драки. Зато везде видны были прекрасные сады, окружавшие дома, похожие на виллы, обширные скверы, напоминавшие тенистые рощи. Серьезные мужчины и красивые женщины ходили и летали взад и вперед не спеша, распоряжаясь и наблюдая над работою в мастерских, в театрах, в читальнях, в картинных галереях и в других общественных учреждениях. Нужны были только распоряжение и надзор: весь тяжелый труд, все скучные кропотливые работы исполнялись покоренным гигантом, малютку-родственника которого мы называем на земле электричеством. Этот благодетельный гигант работал без дымных фабрик, без грязных стучащих машин, без свиста паровозов и пароходов, без всех терзаний, неизбежных при нашей несовершенной земной цивилизации с ее подпольной нуждой, грязью и пороками.

Он работал весело, и труды его украшали страну. Деятельность его, благоразумно направленная обитателями планеты, довершала блага, расточаемые ее чудной природой. Послушный гигант вырабатывал чудные материи и доставлял их потребителям через воздушные трубы на короткие расстояния или посредством воздушных кораблей в дальние. Он создавал такую погоду, какая нравилась населению, отапливал дома, варил пищу и подавал ее невидимо, не ворча и не толкаясь, подобно нашим лакеям в белых перчатках на прыщавых руках. Он тихо шептал нежные речи на ухо разлученным любовникам и пел в общественных скверах голосом звучным и громким, как сотня инструментов. Он представлял как волшебством панорамы далеких стран, образы отсутствующих друзей и по желанию рассеивал их, как дым. Он соединял теснее живых и возвращал живым оплакиваемых имя умерших. Он был везде и делал все – безмолвный, но памятливый свидетель тому, что дни порабощения человека труду миновали для Марса и что на этой счастливой планете человек поработил себе труд.

Но не скоро стали понятны эти истины омраченному уму жителей земли: для их недоумевающих душ чудеса города наслаждений долго были закрытою книгою.

Глава XIV
Тысячелетие

Прошло два месяца мирной идиллической жизни для наших путников. Они скоро перестали дивиться всей окружающей их чудной обстановке. В первые дни и недели их пребывания на Марсе им пришлось видеть столько диковинок, что умы у них как будто отупели, и они равнодушно смотрели на многое, скажем более – почти не замечали многого того, что в первое время поразило бы их несказанно.

Большим счастием для них было то, что они сразу попали под руководство и покровительство человека такого сведущего в науках, в искусствах и в литературе, каким был доктор Профундис, иначе они не узнали и не поняли бы многого, что теперь было для них совершенно ясно. Итак, они вели мирную жизнь, окруженные всеми чудными изобретениями материальной науки, но все-таки эта жизнь не удовлетворяла их. Беспокойные создания неразвитой земли еще не достигли того полного развития мозга и нервной системы, которая воспринимает только то, что вполне совершенно и вполне истинно. Они еще всецело принадлежали периоду борьбы и не созрели еще для периода полного наслаждения, таящего в себе зачаток распада.

Сначала они ревностно изучали совершенно новую обстановку, в которую попали, но мало-помалу это рвение начало охладевать. Бернет с утра до ночи корпел над астрономическими сочинениями, изучал их не как ученый, а как прилежный школьник, но часто отворачивался от них с отчаянием: его изобретательный дух скорбел о том, что на Марсе уже нечего изобретать. Мак Грегор без устали ходил по отлогим горным скатам и предпринимал далекие путешествия в воздушных кораблях, напрасно стараясь открыть на Марсе какую-нибудь новую область. С каждой из своих экскурсий он возвращался все более и более разочарованный: на Марсе нечего было ни открывать, ни исследовать. Дюран и Гревз проводили целые дни безвыходно в бесконечных художественных галереях и публичных библиотеках и совершенно падали духом перед созданиями искусства, поражавшими их своею безукоризненностью. Ни в литературе, ни в искусствах на Марсе нечего было совершенствовать. Сэр Джордж Стерлинг и Блэк часто пропадали без дела. Обширные финансовые проекты баронета, стоившие ему немало бессонных ночей, положительно не находили применения: безрассудные марсовцы даже не верили в необходимость наличных денег, и биржи на Марсе давно уже не существовало. Что же касается до рьяных речей Блэка, со всеми их риторическими богатствами, пылкими обличениями и язвительными сарказмами, то они могли назваться мертворожденными созданиями: произнести их не было случая – на счастливом Марсе уже несколько столетий как не было политики.

Зато Гордону было дела по уши. Он писал с утра до ночи, описывая подробно каждый пролетавший воздушный корабль, каждый красивый неизвестный на земле цветок, каждое любопытное животное, каждую сладкогласную птичку, каждую красивую девушку. Мягкий свет солнца, всегда теплый и никогда знойный, нежные сумерки, сверкающие звезды, в особенности две крошечные марсовские луны, Деймос и Фобос, которые бегали и прыгали каждую ночь по темно-лазоревым небесам, появляясь то на востоке, то на западе, то пропадая, то опять высвечивая, – все служило для него предметом анализа, все давало богатую пищу его перу.

По вечерам, после того как профессор и его семейство уходили к себе на покой, а уходили они почти всегда рано, Мак Грегор обыкновенно собирал товарищей к себе в комнату – покурить и поболтать. Там они на свободе обсуждали жизнь на Марсе и ее обитателей, и суждения их были не всегда благоприятны. Большая часть из них находила, что на Марсе «тоска».

– Заметили вы, – сказал однажды Блэк, – что с тех нор, как мы приехали не было еще ни одного дождливого дня? Климат здесь прелестный, но я удивляюсь, как они не чувствуют недостатка в дожде!

– Дождь уж шел не раз с тех пор, как мы приехали, – отвечал Гревз.

– Я не видал ни капли.

– Понятно: дождь идет здесь всегда ночью. Блэк поднял на него глаза с удивлением.

– Вы не шутите, Гревз?

– Нимало.

– Почему вы знаете, что дождь идет здесь только по ночам?

– Мисс Миньонета мне сказала; я встретил ее сегодня утром одетою очень франтовски: она была не в своей обыкновенной серой тунике, а в белой, обшитой фиолетовым, и в коротком алом плаще, Я спросил ее – неужели она никогда не боится, что дождь испортит ей платье. Она засмеялась и сказала, что здесь никогда не бывает дождя иначе, как по ночам.

– Чушь! Она, верно, подшутила над вами, она ведь прехитрая барышня.

– Она сказала сущую правду, – вмешался Бернет. – Посредством могущественной машины, производящей в воздухе электрическую пертурбацию, вся лишняя влага в атмосфере стягивается по ночам вниз в виде дождевых капель. Этим и объясняются густые облака, которые наши собственные астрономы замечали очень часто около Марса утром и вечером.

– Надеюсь, м-р Бернет, вы возьмете с собой одну из таких машин, когда мы воротимся на землю. Там во многих местах очень нуждаются в подобном механизме.

– Нам нет надобности брать с собою такие машины, – отвечал Бернет со своим обычным спокойным тоном. – Можно будет устроить их на земле: конструкция их очень проста.

– Ну, конечно, для вас ведь все просто, – проворчал Блэк.

– Слушайте, Блэк, – сказал Мак Грегор начальническим тоном, – вы ведь, кажется, основательно исследовали исполнительную власть на Марсе: сообщите-ка ваши наблюдения в этом отношении.

– Ничего я в здешних порядках не понимаю! – отвечал Блэк сердито.

– Перестаньте скромничать, Блэк, – шепнул ему сэр Джордж. – И так уж Бернет один стоит здесь на виду; нужно показать, что и мы не пешки. Проберите-ка здешнее правительство; это вам напомнит, как вы ратовали дома, в Англии.

– Как тут проберешь правительство, когда и правительства-то нет, – хмуро отвечал Блэк.

– Как нет?

– Ну, все равно, нет собственно правительственной партии.

– Так проберите ту партию, которая стоит всех усерднее за правительство.

– Не могу придраться ни к чему! Что поделаешь с такой преснятиной, как марсовское общество! У них даже скачек нет, между тем они находят жизнь возможной и не только возможной, но и приятной. Собаки здесь есть отличные, а псовой охоты нет, и с собаками они обходятся с такой пощадой, какой на Земле не всегда и люди дождутся, хотя здесь болонки и моськи не властвуют над людьми, как бывает иногда у нас. Погоду марсовцы сами себе устраивают, значит, говорить о ней в обществе уже не приходится, а темы для разговоров все-таки находятся; женщинам дарованы одинаковые права с мужчинами, и они нисколько не хуже от этого. Высшие сословия держат себя безукоризненно и, по-видимому, вполне довольны своим положением; низшие сословия сыты, обуты, одеты прилично, и им как будто это нравится. Бедных сословий здесь нет; здесь не верят в благодетельное влияние бедности, в возвышающий элемент нужды, в очищающее действие непосильного труда и жизненных лишений – словом, во все те принципы, в непреложности которых у нас на Земле так глубоко убеждены богатые.

– Прекрасно, Блэк, я горжусь вами! – воскликнул Мак Грегор громким голосом, не боясь разбудить спавших хозяев, чего, впрочем, не могло случиться, так как стены комнат были толстые, а двери запирались плотно. – Продолжайте, продолжайте!

– Да, продолжайте, Блэк, – заметил Гордон. – Вы сегодня точь-в-точь такой, каким я помню вас на Аляске.

– Благодарю вас, – сказал Блэк, очевидно польщенный, хотя стараясь принять на себя равнодушный вид. – Но я не могу продолжать, потому что не понимаю здешней системы – ее происхождения и целости, как сказал бы м-р Бернет.

– В чем же вы затрудняетесь, м-р Блэк? – с участием спросил ученый.

– Меня, повторяю, затрудняет вся система, – ответил Блэк самоуверенным тоном, какой редко решался принимать, говоря с Бернетом. – Судите сами, – продолжал он горячо: – разве мы, обитатели Земли, можем понять, что здесь творится? Те, которые имеют много, не стараются присвоить себе еще больше, у тех, которые имеют мало, не отнимается последнее, как у нас. А между тем они не стремятся сделать, чтобы почва или что бы то ни было собственностью на ней подчинялось государственному контролю. Напротив, здесь каждый индивидуум имеет вес.

– Отлично, Блэк! – воскликнул Мак Грегор, хлопнув политика по плечу. – Наконец-то мы доняли Бернета!

Но ученый, по-видимому, далеко не считал себя «донятым».

– Скажите, м-р Блэк, – спросил он, – признаете вы действие марсовской системы удовлетворительным?

– В результатах? Конечно, – отвечал Блэк. – Но я не знаю – правильно ли будет сказать «действие системы», когда все здесь делается как попало, наобум.

– Вот в этом-то вы и ошибаетесь. Напротив, здесь ничего не делается наобум.

– Вы так думаете?

– Уверен.

– Докажите! – воскликнул Блэк, окончательно вошедший в азарт.

– Извольте, – отвечал Бернет спокойно. – Безусловное совершенство марсовской системы состоит именно в том, что она создана не теоретиками и не законодателями.

– А кем же?

– Прогрессом.

– Ну, Бернет, не говорите загадками, – вмешался Мак Грегор. – Не то вы опять собьете Блэка с толку. Что вы хотите этим сказать?

– А вот что. Вы можете обезглавить тирана, перевешать шайку разбойников, перестрелять десять тысяч диких с целью разрушить преграду к племенному развитию. Но эти меры – может быть и целесообразные – могут быть полезны только как ведущие к истреблению элементов, враждебных прогрессу; самого прогресса они не создадут никогда. Не бывало еще примера, чтобы город, даже уже находящийся на пути к свободе и к цивилизации, сделал хоть шаг вперед в этом направлении в силу того, что на его стенах было выставлено несколько лишних отрубленных голов. Подобные отвратительные трофеи составляют только инцидент на пути к развитию, а никак не ускоряют его.

– К чему же вы все это клоните? – спросил Блэк, еще не понимая сущности аргументов противника, но уже инстинктивно чувствуя, что почва ускользает у него под ногами.

– Я отношу это к выводам земных теоретиков и к их высокоумным самообольщениям, которые к великому вашему горю на Марсе неизвестны.

– Я не вижу, каким образом слова ваши могли бы относиться к ним, – заметил Блэк резко.

Прочие слушали разговор с большим интересом: редкий из них решался спорить таким образом с Бернетом.

– Постараюсь высказать мысль мою яснее, – продолжал ученый. – Ваши теоретики…

– Почему вы называете их моими?

– Ну, словом, наши популярные теоретики, – поправился Бернет, – мечтают создать образцовое общество из людей, большинство которых далеко не может назваться образцовыми, и именно их-то несовершенство и служит базисом для этих теорий. Они предлагают разрушить систему, созданную специально с целью обуздывать вредные влияния, и создать на место ее другую, в силу которой эти влияния будут иметь полную свободу. Но они забывают, что административная власть, на которую они возлагают также ответственность, зависит даже по смыслу собственной их теории от желаний массы индивидуумов. Этих же индивидуумов они мечтают обуздать, преобразовать, упорядочить и просветить с помощью властей, избранных самими же индивидуумами. Другими словами, они мечтают построить великолепный замок и с сообразительностью, вполне соответствующею безрассудству их теорий, начинают с того, что кладут верхний камень самой высокой башни здания. Подобный план никогда не может иметь успеха…

– Да, нечего сказать, весьма практическая архитектура! – вмешался Гревз.

– Я не думал делать такого сравнения, – сказал Бернет, улыбаясь, – но как иллюстрация оно довольно удачно.

– В таком случае вы, может быть, соблаговолите объяснить, – возразил Блэк сердито: – почему марсовская система, основанная, я утверждаю, вся на случайностях, действует так хорошо.

– Я уже сказал, что она не причина, а именно следствие прогресса, того несомненного прогресса, которого не могут не замечать ни умные люди, ни глупцы, хотя никто не в состоянии объяснить – каким именно образом он совершился. С помощью его люди познают, что мудро, что справедливо, что может дать счастие и издают благотворные законы с целью упрочить за собою блага, приобретенные ими с помощью этого познания. Но они не повелевают указом людям быть мудрыми и счастливыми. Марсовцы начали с того, что занялись просвещением их индивидуумов, они усовершенствовали самих себя, а просвещенная власть организовалась уже сама собою. Они начали строить свое здание не с верхушки, а с фундамента. Их система социальной экономии не создалась в одну ночь, не возникла из хаоса, оттого, что какой-нибудь экспериментист-теоретик сказал: « я так хочу», а вырабатывалась медленно, по мере усвоения ими прочных истин.

– Обобщать-то легко, – возразил Блэк: – укажите факты, м-р Бернет.

– Это еще легче, и вы бы сами их нашли, если бы вникли в мои доводы, но я приведу пример. У марсовцев нет монетной системы, но есть меновая, несколько напоминающая нашу кредитную систему.

– Их систему и сравнить-то нельзя с нашей, – презрительно заметил сэр Джордж.

– За каждый материальный продукт, за каждый научный и ремесленный труд платится именно столько, сколько он стоит, но марсовцы не работают более, чем нужно…

– Да, конечно, они не мучают себя лишней работой.

– Зато они и не стараются заработать более, нежели сколько нужно для их пропитания, и потому здесь никто, даже из числа менее одаренных, не терпит нужды. Здесь нет безумного житейского водоворота, в котором сильные топят слабых. Есть почетные степени, приобрести которые старается всякий, но старается честно, не подставляя, как говорится, ножки другому. Когда же эти степени достигнуты, они ценятся лишь настолько, насколько они дают право и возможность облегчать участь других. Сильные здесь не стоят на дороге слабым, не давят их, а поддерживают. Но эта поддержка составляет не право слабых, а привилегию сильных.

– Почему же мы не можем делать того же и быть счастливыми, если это так просто?

– Мы не можем вообще потому, что это идет вразрез с нашим общественным строем, в особенности же потому, что на Земле еще не прекратилась, как на Марсе, борьба за существование.

– Блэк, Блэк, возражайте же! Что замолчали! – воскликнул Мак Грегор. – Вы начали спор так славно…

– А кончить не умею, – сказал Блэк печально.

Бернет встал, прошелся несколько раз по комнате и пошел к двери, но, не дойдя до нее нескольких шагов, остановился, обернулся опять к своим слушателям и сказал:

– Те же фундаментальные истины лежат в основании всякого развития на Марсе. Правительство состоит из мудрейших людей; они повелевают, а менее мудрые повинуются, но повинуются охотно, так что и повелевать-то ими мало приходится. Нравственность их безукоризненна. Ад человеческих страстей здесь обуздан и смирен. Каждый фактор в органической или неорганической жизни имеет свое назначение и выполняет его всецело. Неудивительно поэтому, что их социальная экономия одинаково разнится и от наших реальных жизненных условий, и от теорий утопистов; она не безжалостное торжество сильнейших духом или телом над слабейшими, не сатурналии богатых над бедными, но с другой стороны и не рай ленивцев, не седьмое небо для подонков социализма.

– Значит, идея искоренения административною властью всех зол, удручающих человечество, неприменима?

– Разумеется.

– А пытались ли применить ее на Марсе?

– Конечно. В давнопрошедшие века, когда люди на Марсе стремились слепо, но благородно к познанию истин, безумно увлекаемые непреодолимою силою прогресса, и в отчаянии молили, чтобы к ним явился избавитель и спас их от социальной смерти, у них народился изверг, некто вроде нашего Франкенштейна, повластвовал над ними короткое время и исчез. Он, конечно, не мог быть для них истинным избавителем; он был только созданием искренних, но близоруких поборников правды, созданием, не умевшим выполнить обязанности, на него возложенные. Его правление можно было уподобить великану с золотою головою и с глиняными ногами; тем не менее, оно составляет любопытную эпоху в истории Марса. Я уже составил проект трактата о ней; думаю разработать его и издать, когда ворочусь на землю. Покойной ночи, господа, я пойду к себе.

С этими словами он поклонился и вышел.

– А вы куда, Блэк? – спросил Мак Грегор у политика, который направился вслед за ним.

– Я… я тоже пойду к себе; мне нездоровится, – отвечал Блэк и также вышел.

– Знавали ли вы когда-нибудь человека, подобного Бернету, Мак Грегор? – воскликнул сэр Джордж. – Вот так головушка! Как метко, как точно он определил марсовскую систему, словно она вся у него на ладони. Бедный Блэк совсем стушевался перед ним.

– Ну, уж хороша система, – сказал Мак Грегор; – мне и думать-то о ней не хочется.

Никто не возразил; все, кажется, разделяли его убеждение.

Но если действительно под марсовским солнцем и под марсовскими двумя лунами нельзя было ожидать ничего нового; если материальные и философские науки были усовершенствованы там уже много веков назад до того, что каждая сила природы была там обращена на службу человеку; если знание возросло там до того, что своим собственным чрезмерным развитием сорвало завесу с каждой тайны в беспредельной области неисследованных истин; если литература и искусство улучшились до того, что всякое дальнейшее улучшение сделалось уже невозможным; если социальная экономия достигла такого идиллического совершенства, что не оставляла желать ничего более; если вследствие всего этого жизнь на Марсе текла невозмутимо спокойно день за днем, то все-таки беспокойные обитатели могли бы найти в этой безмятежной жизни, умей они только как следует присмотреться к ней, многое, способное вознаградить их за некоторое однообразие такого безусловного совершенства. Во первых, на Марсе почти не было данных к горю и страданию, а причин к безвременной смерти не было вовсе. Зловещему чудовищу болезни был навсегда прегражден доступ туда стараниями вполне развитой физиологической науки; люди покидали жизнь, как падают с ветки зрелые плоды, не терзаясь в последние минуты, что оставляют без призора близких сердцу в такое время, когда они еще нужны им, и не испытывая страданий, неизбежных для тех, чья душа покидает тело прежде, чем природа произнесла свой приговор. Гнусный демон беспощадной войны был усмирен грозным мечом интеллектуальной силы, и ужасное зрелище кровопролитных битв и героев, увенчанных лаврами, купленными ценою человеческих жизней, сделалось достоянием далекого прошлого, почти легендой. Низкий дух истощающего, бесплодного труда, с подчиненными ему духами голода, унижения и моральной смерти, были закованы в цепи могучею рукою нравственной ответственности «всех за каждого и каждого за всех», и на Марсе уже не было человеческих существ, которым приходилось бы завидовать участи бессловесных животных. Образование проникло в мрачные притоны бедности и избавило даже наиболее смиренных от уподобляющего бессловесным скотам невежества, научая их самоуважению и обуздывая их низкие склонности влиянием просвещения. Сознание долга сломило ледяные преграды, которыми окружал себя богач, и приучило роскошествующих эпикурейцев покидать свои пышные дворцы, чтобы спешить на помощь нуждающейся братии. Время и расстояние были побеждены научными открытиями, и на Марсе уже не было женщин и детей, которые, стоя на берегу моря, вглядывались бы с отчаянием в покрытое тучами небо и прислушивались бы с замиранием сердца к грозному гулу бушующих волн с мыслию, что, может быть, в эту самую минуту волны эти топят судно, па котором спешил к ним обратно их муж и отец. На счастливой планете довольно было дня, чтобы перелететь от одного полюса до другого, довольно секунды, чтобы отвести душу, увидав черты и услышав голос дорогого человека, хотя бы этот человек находился на расстоянии многих тысяч миль.

Все, что было дорого людям, родившимся в тот век, когда торжество и первенство служат единственною наградою, давно уже не существовало. Мы говорим, конечно, о том первенстве, которое в первое время только возникающей социальной жизни служит единственной оградой, единственной гарантией за существование, о торжестве государственного деятеля, воина, капиталиста, о первенстве в коллегии, на сцене, в мастерской, в светском кругу, о торжестве великого над малым, сильнейшего над слабейшим, о борьбе, в которой отважный буян выигрывает дело, а слабосильный смирняк прижимается к стене, будь этот смирняк нация, человек или метеор, менее объемистый, нежели тот, который должен рано или поздно поглотить его. Все бешеное упоение безжалостной победы, все дикие вопли поражения, словом, все дорогое сердцу человека-борца давно уже затихло и замолкло на Марсе. Миллионы лет прошли с тех пор, как он, подобно прочим роковым пришельцам из неизведанной и мировой бездны, вылетел с громом и молнией из среды обломков, разбросанных на расстоянии многих тысяч миллионов миль безмолвного, туманного пространства. Рожденный посреди борьбы десяти тысяч завывающих ураганов, это дитя материи было брошено с быстротою вихря на предназначенный ему путь; и бесчисленные эоны видели, как оно переживало все свои стадии, начиная с пылающей молодости до чинной зрелости, давшей ему возможность плавно совершать из века в век свой путь, не страшась толпы небесных тел, которые рыщут в пространстве, простирая руки и пожирая неосторожных путников с ненасытною алчностью своего вечного голода.

Подобно самой планете пережило бесчисленные стадии и ее население, наслаждающееся теперь такою мирного жизнию на ее зеленых горах и в ее цветущих долинах. Оно пережило пору варварского, безжалостного детства, горький период борющегося и голодающего отрочества, алчущей и жаждущей юности и наконец достигло эпохи кратковременного счастья и наслаждения плодами непрестанного векового усовершенствования. Вслед за дикими порывами горя и бурными радостями пробуждающегося хотенья наступили испытания мужественной борьбы, а за нею настало время созерцательного счастия в сознании достигнутой цели. Нестройные и разрушающие влияния перестали терзать обитателей Марса, а все труждавшиеся и обремененные между ними давно уже обрели покой.