Текст книги "Звездный десант"
Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн
Жанр:
Космическая фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 65 страниц) [доступный отрывок для чтения: 24 страниц]
И еще. Хендрик не совершил ничего такого, о чем я сам не помышлял бы раз так тысячу. Почему же не я? Думаю, дело в нерешительности. Я знал наверняка, что инструктора сделают из меня котлету, так что даже не пытался трепыхаться. Кишка у тебя тонка, Джонни. Вот у Теда Хендрика – другое дело. Человеку, у кого кишка тонка, в армии не место.
Кроме того, капитан франкель говорил, что Тед не виноват. И если я не загремлю по девять-ноль-восемь-ноль, то провинюсь в чем-нибудь другом, и вины моей в том не будет, но я все равно окажусь у позорного столба.
Да, Джонни, время убираться отсюда, пока не все потеряно.
Мамино письмо только подтверждало мое решение. Я ожесточился на родителей, когда они от меня отвернулись, но когда они отмякли, я тоже не устоял. По крайней мере, когда мама отмякла. Она написала:
«...но боюсь, что должна сказать тебе, что отец все еще не разрешает упоминать твое имя. Но, милый мой, так выражается его горе, ведь он не может плакать. Ты должен понять, мое дорогое дитя, что он любит тебя больше жизни, больше, чем он любит меня, и что ты его глубоко ранил Он твердит, что ты взрослый мужчина, способный принимать собственные решения, и что он гордится тобой. Но это говорит его гордость, горькая уязвленная гордость человека, которому разбил сердце тот, кого он любил больше всех. Ты должен понять, Хуанито, что он не говорит о тебе и не пишет тебе, потому что не может... не сейчас, подожди, когда его печаль чуть уляжется. А когда это время настанет, я пойму и поговорю с ним о тебе. И мы все снова будем вместе.
Что я сама? Как может мать сердиться на своего малыша? Ты можешь огорчить меня, но не уменьшишь моей любви. Где бы ты ни был, что бы ни делал, ты всегда остаешься моим малышом, который бежит ко мне за утешением, разбив коленку. Теперь мои объятия не так велики, как раньше, а может, это ты вырос, хотя в это я никогда не поверю, но я все равно буду ждать тебя, когда тебе понадобится утешение. Малышам всегда требуются объятия матерей, верно, милый? Надеюсь, что так. Надеюсь, ты напишешь мне и скажешь, что это так.
Но должна добавить, поскольку ты так давно не писал, что лучше всего, если я не дам знать, писать мне на адрес твоей тети Элеаноры. А она сразу же передаст мне твою весточку, а в другие руки письмо твое не попадет, и никто не расстроится. Понимаешь меня?
Тысячу раз целую моего маленького.
Твоя мама».
Да все я понял, и если отец плакать не мог, то я могу. Я заплакал
А только-только заснул., как сразу же проснулся по тревоге. Мы всем полком рванули на полигон, где провели учения без боеприпасов, но при полной выкладке, включая микрорации, и шли разомкнутой цепью, когда прилетел приказ замереть.
И замерли мы примерно на час. Я имею в виду: никто не шелохнулся, сдерживали даже дыхание. Мышь на цыпочках и то наделала бы больше шуму. Что-то подобралось ко мне сзади и протопало сверху, койот, по-моему. Я даже не вздрогнул. Мы все жутко замерзли, мне было наплевать; я знал, что выполняю приказ в последний раз.
На следующее утро я не услышал побудки; впервые за много недель меня пришлось вытряхивать из спального мешка. Я едва выдержал построение. Все равно не было смысла увольняться до завтрака, раз для этого сначала нужно повидать сержанта Зима. Но он на завтрак не явился. Я попросил у Бронски разрешения обратиться к старшему по званию. Капрал сказал: «Конечно, валяй» и не стал спрашивать, зачем мне это.
Нельзя обратиться к тому, кого здесь нет. После завтрака мы отправились в марш-бросок, а я все еще не отыскал сержанта. Бросок был однодневный, завтрак нам доставили на вертолете – неожиданная роскошь, ведь невыдача перед маршем пайка обычно означает голодовку, если ничего не припрятал... а у меня ничего с собой не было; о другом думал.
С пайками явился и сержант Зим и привез почту – а это уже роскошью не было. Не могу не зачесть это в плюсы мобильной пехоты. Тебя могут лишить еды, воды и сна, чего угодно и без предупреждения, но никогда не задержат твою почту минутой дольше, чем требуют обстоятельства Письма – твои, и тебе их доставят с первым же транспортом, и можешь читать их в любую же свободную секунду, даже на маневрах. Мне это тоже было не важно, кроме пары писем от Карла, я здесь только рассылаемую по почте рекламу получал, да вот еще письмо от мамы.
Я даже не стал подходить, когда вокруг Зима столпились ребята; решил, что поговорю с сержантом наедине, вот и прятался от него до тех пор, пока мы не вернемся в расположение части. Так что я очень удивился, когда Зим выкрикнул мое имя и протянул конверт. Я мигом прискакал и взял письмо.
И удивился еще раз – его написал мистер Дюбуа, мой преподаватель истории и философии морали в старшей школе. Скорее я ждал, что мне подкинет весточку Санта Клаус
Пока я читал его письмо, все время думал, что это какая-то ошибка. Пришлось проверить конверт, и ответный адрес убедил меня, что именно мистер Дюбуа написал его и что обращался он именно ко мне.
«Мой дорогой мальчик, следовало написать раньше, чтобы сказать, как я обрадован и горд, что ты не только добровольцем пошел на службу, но и выбрал армию. Но я не удивлен, от тебя я именно такого и ждал, правда, не думал, что ты выберешь мобильную пехоту. Такие плоды наша работа приносит не часто. Приходится перебрать много камней и песка, чтобы отыскать самородок, но находка вознаграждает нас.
Сейчас тебе должна быть ясна причина, по которой я не писал Многие молодые люди отсеиваются во время обучения и вовсе не обязательно совершают при этом серьезный проступок. Я ждал и не прерывал контакта с моими осведомителями, пока ты не одолеешь перевал (о, как нам всем знаком этот перевал!). Я хотел быть уверен, что ты закончишь обучение и продолжишь службу, если тебе не помешает болезнь или несчастный случай.
Сейчас начинается самый трудный участок пути, не физически (физические трудности больше тебе не помеха), но духовно. Глубокие изменения, переоценка ценностей необходимы для превращения потенциального гражданина в настоящего. Или, вернее сказать: самое тяжелое ты уже прошел, и дальнейшие препятствия ты преодолеешь, что бы ни встало у тебя на пути. И перевал твой уже почти пройден, и, зная тебя, парень, я понимаю, что выждал достаточно долго, в противном случае ты был бы уже дома.
Когда доберешься до вершины, почувствуешь нечто новое. Наверное, даже слов для этого чувства не отыщешь (знаю, потому что я не сумел его найти). Так позволь твоему старшему товарищу подсказать тебе эти слова. Они просты: высшее предназначение, которое может позволить себе человек,– это заслонить своим бренным телом любимый дом от войны. Конечно, это не я придумал, сам понимаешь. Основные истины со временем не меняются, и как только мудрец в прозрении произнесет одну из них, вовсе не требуется формулировать их заново, даже если меняется мир. Это непреложная истина на все времена, для всех людей и всех наций.
Если сможешь уделить старику немного своего драгоценного времени, напиши мне пару строк. А если повезет встретить кого-нибудь из моих прежних товарищей, передай им мой горячий привет.
Удачи, пехтура! Я горжусь тобой.
Жан В. Дюбуа, подполковник мобильной пехоты в отставке».
Подпись изумила меня больше письма. Наш высокомерный дед – подполковник? Да у нас комполка – всего-то майор. Мистер Дюбуа никогда не пользовался своим званием в школе. Когда нам приходило в голову думать об этом, мы предполагали, что он был капралом или чем-то вроде того, которого списали после ампутации руки и посадили на легкую работу – читать выпускникам курс, по которому не было даже экзаменов. Конечно, мы знали, что он ветеран, потому что курс по истории и философии морали мог читать только гражданин. Но мобильная пехота? С виду не тянет. Чопорный, язвительный, этакий учитель танцев, не то что мы, гориллы.
Но ведь он сам подписал письмо.
Весь долгий путь обратно в лагерь я думал об удивительном письме. Ничего подобного в школе мистер Дюбуа не говорил. Нет, письмо не противоречило ничему из его лекций, оно отличалось по тону. С чего бы это почти что полковнику называть рядового «товарищем»?
Когда он был просто «мистер Дюбуа», а я одним из его учеников, он едва замечал меня, разве обиделся на меня за то, что у меня слишком много в кармане и слишком мало в голове. (Ну да, мой старик мог купить всю школу и подарить мне на Рождество, это что – преступление? И вообще не его дело.)
В тот раз он завелся по поводу «стоимости», сравнив марксистскую теорию с ортодоксальной теорией «полезности». Мистер Дюбуа говорил:
– Определение «стоимости», данное Марксом, смехотворно. Вся работа, вложенная в комок глины, не превратит его в яблочный пирог. Комок глины останется глиной, стоимостью – ноль. Вывод: бесталанная работа может понизить стоимость. Плохой повар превратит свежее тесто и ароматные яблоки в несъедобную массу, стоимостью – ноль. Напротив, искусный повар из тех же исходных материалов соорудит изделие, ценнее, чем обычный пирог из яблок. А усилий затратит столько же, сколько обычный повар на заурядное лакомство. Эти кухонные иллюстрации сводят теорию стоимости Маркса на нет, а ведь из этой ложной посылки возникает коммунизм. И они же подтверждают истинность проверенной временем теории общественной пользы.
Дюбуа взмахнул культей.
– Тем не менее (проснитесь, молодой человек, и вернитесь к занятиям!) патлатый старый мистик, написавший «Das Kapital», напыщенный, невротичный, искажающий факты, надутый индюк Карл Маркс видел сияние важной истины. Если бы он обладал зачатками аналитического ума, то сумел бы сформулировать первое адекватное определение стоимости... и спас бы эту планету от многих печалей и бед.
Он помолчал.
– А может, и нет,– добавил мистер Дюбуа.– Ты!
Я вздрогнул и выпрямился.
– Не можешь слушать, но, может, сумеешь сказать классу, стоимость относительна или абсолютна?
Я слушал, просто не видел причин, почему нельзя слушать с закрытыми глазами и расслабленной спиной. Но вопрос застал меня врасплох; к сегодняшнему уроку я ничего не прочел.
– Абсолютна,– брякнул я наугад.
– Не верно,– холодно сообщил мистер Дюбуа.– Без живых существ стоимость не имеет значения. Вещь ценна только для определенной личности, она личностна и отлична от оценки других. Рыночная стоимость – фикция, грубое сведение к среднему уровню разных личностных ценностей, чтобы сделать возможной торговлю.
Я тогда поинтересовался про себя, что бы сказал отец, если бы при нем рыночную ценность обозвали фикцией. Вероятно, фыркнул от отвращения.
– И для человеческого существа эта самая личностная ценность имеет два аспекта. Во-первых, насколько полезна для человека некая вещь, что он с ее помощью может совершить. Во-вторых, что он должен сделать, чтобы получить эту вещь, сколько она ему будет стоить. Есть старая песня о том, что «все лучшее – бесплатно». Не верно! Абсолютная ложь! Трагическое заблуждение, которое привело к упадку демократические режимы двадцатого века. Этот благородный эксперимент провалился, потому что люди верили, что они могут просто проголосовать за желаемое и получить его, без страданий, без пота, без слез. Бесплатно не бывает ничего. Даже дыхание, дающее нам. жизнь, должно быть оплачено болью и усилием при первом вздохе.
Мистер Дюбуа по-прежнему смотрел на меня.
– Если бы вам, мальчики и девочки, пришлось попотеть, чтобы заполучить ваши игрушки, так, как новорожденный борется за жизнь, вы были бы гораздо счастливее... и намного богаче. Некоторых из вас мне просто жаль, настолько бедно их богатство. Ты! Я вручаю тебе приз за стометровку. Ты стал счастливее?
– Н-ну... наверное.
– Не увиливай, пожалуйста. Вот твой приз, я зачитаю, что там написано: «Гран-при за спринт, дистанция сто метров»,– он и правда подошел к моему столу и пришпилил на грудь значок.– Вот! Ты счастлив? Ты ценишь приз или нет?
Я обиделся. Сначала грязные намеки о богатеньких детишках – типичная зависть малоимущего! – а теперь этот фарс. Я сорвал значок и швырнул преподавателю.
Мистер Дюбуа удивился.
– Он не сделал тебя счастливым?
– Вам. отлично известно, что я занял четвертое место!
– Точно! Приз за первое место для тебя ничего не стоит... потому что ты его не заслужил. Но тебя радует скромное четвертое место; его ты заслужил. Надеюсь, что некоторые сомнамбулы, собравшиеся сегодня здесь, поняли мою маленькую моралите. Тешу себя мнением, что поэт, написавший ту песню, хотел сказать: все лучшее в жизни должно быть оплачено не деньгами. И это правда, хотя выбрал он лживую формулировку. Лучшее в жизни – за пределами денег, оно окупается агонией, потом и преданностью. Цена самого дорогого в жизни – сама жизнь. И это высшая стоимость.
* * *
Я размышлял над словами мистера Дюбуа – подполковникаДюбуа! – и его письме, пока мы тащились обратно в лагерь. Потом я перестал думать, потому что рядом с нами пристроился оркестр, и мы некоторое время орали песни. Сначала французские – «Марсельезу», разумеется, и еще «Madelon», «Сынов труда и риска», а потом «Legion Etrangere» и «Мадемуазель из Армантьера»*.
Хорошо, когда играет оркестр. Он подхватывает тебя, заставляет держать шаг, пока ты волочишься хвостом по прерии. Сначала у нас не было никакой музыки, кроме записей, да и те играли только на смотрах. Но сильные мира нашего вызнали, кто из нас на чем может играть, а кто ни на чем не может; предоставили нам инструменты, так был организован полковой оркестр, наш собственный, даже дирижер и тамбурмажор были из рекрутов.
Поблажкой тут и не пахло. О нет! Это значило, что в свободное время ребятам позволили репетировать по вечерам и в воскресенье, да еще то, что шли они в голове колонны, а не стояли в строю. Собственно, тут почти все происходило сходным образом. Капеллан тоже был из наших. Он был старше многих и принадлежал к какой-то секте, о которой я никогда не слышал. Но в проповеди вкладывал столько пыла, не важно, были ли они ортодоксальными или нет (меня не спрашивайте), и определенно понимал проблемы рекрутов. Да и петь было забавно. Кроме того, в воскресенье утром, между уборкой и обедом, ходить тут больше некуда.
Оркестр страдал от массы недостатков, но каким-то образом ребята не бросали упражнений. В лагере имелись четыре волынки и несколько шотландских костюмов, присланных Лохиелем из клана Камерон*, чей сын погиб здесь во время тренировок. Один из ребят, как выяснилось, знал, что делать с волынкой, он научился в шотландских бойскаутах. Вскоре мы пустили в дело все четыре инструмента, может, не слишком ладно, зато громко. Когда их слышишь впервые, волынки кажутся странными, а новичок, разучивающий партию, заставляет скрипеть зубами. Впечатление такое, будто он зажал под мышкой кошку и изо всех сил кусает ее за хвост.
Но потом привыкаешь. Когда наши волынщики впервые продемонстрировали свои коленки перед всем оркестром и выдули «Мертвых Аламейна», мои волосы встали таким дыбом, что даже головной убор подняли. От таких песен слезы наворачиваются на глаза.
Конечно, оркестр на марш-бросок не берут. Тубам и басовым барабанам приходилось оставаться в лагере, потому что музыкантам нужно тащить еще полную выкладку, как и всем остальным, так что они берут с собой что-нибудь не слишком крупное. Но в мобильной пехоте отыскались инструменты, о существовании которых я даже не подозревал. Например, маленькая такая коробочка, не больше губной гармошки, электронная, а звук у нее, как у трубы. Приходит команда оркестру (а ты топаешь куда-то к горизонту), каждый музыкант, не останавливаясь, достает инструмент, товарищи расступаются, пропуская парня, он бежит в голову колонны, пристраивается за ротным знаменем и начинает дудеть.
Помогает.
Оркестр отстал, музыку почти не было слышно, мы перестали петь, потому что для этого нужно дыхание, а его почти не оставалось.
Я вдруг понял, как мне хорошо.
Попытался придумать причину для хорошего настроения. Может, потому что до лагеря часа два ходу, а там я смогу уволиться?
Нет. Когда я решил уволиться, мне действительно в некоторой степени стало спокойно, улеглись мои внутренние распри, и я смог заснуть. Нет, что-то другое, я никак не мог понять.
А потом все стало ясно. Я одолел перевал!
Я прошел его. Одолел, и теперь мне было легко. Прерия была плоская, как блин, но ощущение у меня было такое, будто я взобрался на гору и уже готов повернуть назад. А потом, по-моему, когда мы пели, я прошел перевал и теперь спускался вниз. Снаряжение стало легче, тревоги разлетелись.
Когда мы попали в расположение части, я не пошел говорить с сержантом Зимом; мне было не нужно. Это он заговорил со мной, махнув рукой: подойди, мол.
– Да, сэр?
– Вопрос личный... можешь не отвечать, если не хочешь.
Сержант замолчал, а я спросил себя: не заподозрило ли начальство, что я подслушивал, как его дрючили. Я затрепетал заранее.
– Тебе письмо сегодня пришло. Я заметил... случайно, чисто случайно, не мое дело. Но... имя и обратный адрес. Кое-где это обычное имя, встречается часто, но... вопрос личный, нет нужды отвечать... случайно, у человека, который написал это письмо, не ампутирована левая кисть?
Я почувствовал, как у меня отвисает челюсть.
– А вы откуда знаете?., сэр...
– Я был рядом, когда он ее потерял. Это же правда подполковник Дюбуа? Правда?
– Так точно, сэр. Он преподавал мне историю и философию морали в старших классах.
Кажется, я впервые ухитрился произвести впечатление на сержанта Зима. Брови у него приподнялись примерно на одну восьмую дюйма, даже глаза чуть-чуть расширились.
– Ah so! Тебе просто невероятно повезло,– он помолчали добавил: – Будешь отвечать ему... если не против, припиши, что кадровый сержант Зим шлет поклон.
– Есть, сэр. И... знаете, кажется, он и вам передавал привет, сэр.
– Что-о?!!
– Э-э... я не уверен,– я вытащил письмо и прочитал: – «А если повезет встретить кого-нибудь из моих прежних товарищей, передай им мой горячий привет». Это ведь вам, сэр?
Зим тяжко задумался, глядя сквозь меня на что-то неведомое.
– А? Да, мне... среди прочих. Спасибо тебе,– и сменил тон.– Девять минут до построения! А ты еще не был в душе и не переодет! Бего-ом!!!
7
Больше об учебке рассказывать нечего. Большей частью – просто работа, но я приноровился; о чем тут говорить?
Но хочу упомянуть скафандры, отчасти потому, что меня они восхищают, а еще потому, что из-за них я влип в неприятности. Никаких жалоб – я заслужил.
Пехотинец живет с боевым скафандром, как парни из К-9 живут со своими псами. Доспехи – половина причины, по которой мы называем себя мобильной, а не просто пехотой. Вторая половина – звездные корабли, которые нас сбрасывают, и капсулы, в которых мы высаживаемся. Наши боевые доспехи дают нам зрение позорче, слух чутче, спины посильнее (чтобы нести оружие и боезапас), ноги покрепче, мозги побыстрее (мозги в военном смысле; человек в доспехах может быть глуп, как любой другой, только лучше – не надо), огневую мощь повнушительнее. Плюс большую выдержку и меньшую уязвимость.
Боевой скафандр – не космический, хотя может и служить таковым И не доспехи, хотя рыцари Круглого стола были защищены куда хуже нас. Это не танк, но один пехотинец может заменить собой танковую дивизию или справиться с ней, если найдется глупец, который выставит танки против мобильной пехоты. Скафандр—не корабль, хотя умеет летать, немножко. С одной стороны, ни космические, ни атмосферные средства передвижения не справятся с пехотинцем в доспехе, разве что устроят ковровое бомбометание. Все равно что спалить дом, чтобы убить блоху. С другой стороны, мы умеем вытворять такое, чего ни один корабль, воздушный, подводный или космический, не умеет.
Существует дюжина прочих способов массового уничтожения на расстоянии. Корабли, ракеты того или другого класса, катастрофы столь масштабные, столь неразборчивые, что война заканчивается, когда народ или планета перестают существовать. Но мы занимаемся другим. Мы делаем войну личностной, как удар в нос. Мы действуем избирательно, создавая давление в строго определенной точке и на строго определенное время. Нам никогда не приказывали спуститься и убить – или захватить – всех рыжеволосых левшей в заданном округе, но, если прикажут, мы сможем. И сделаем.
Мы – парни, которые отправляются куда нужно в нужное время, занимают определенный район, закрепляются, выковыривают противника из укрытий и заставляют его сдаться или умереть. Мы – проклятая пехтура, грязные сапоги, гусиные лапы, пончики, пешки, которые идут туда, где сидит враг, и лично с ним разбираются. Мы меняем оружие, но не суть профессии. По крайней мере за пять тысяч лет с тех пор, как пехтура Саргона Великого* заставила шумеров кричать: «Дяденька, больше не буду!», ничего не изменилось.
Может, когда-нибудь научатся обходиться без нас. Может быть, какой-нибудь чокнутый гений с миопией, высоким лбом и кибернетическим мозгом изобретет орe;ие, которое сможет забраться в нору, вытащить противника, заставить его сдаться или умереть... не положив при этом кучу собственного народа, которого держат в заложниках. Не мне знать. Я не гений, я – мобильная пехота. К тому времени, когда построят машину, которая сможет нас заменить, мои товарищи справятся с работой... ну и я чуть-чуть помогу.
А может, когда-нибудь все вдруг станут милыми и порядочными, и мы, как поется в той песенке, «позабудем ратный труд». Может быть. Может, однажды леопард смоет пятна со шкуры и начнет работать коровой. Не мне знать. Я не преподаю космополитику, я – мобильная пехота. Когда правительство говорит мне идти, я иду. А в промежутках отдыхаю.
Но машина нам на замену еще не построена, хотя кое-что нам в помощь уже изобрели. Боевой скафандр, например.
Нет нужды описывать, как он выглядит, изображений полно. Надень его, будешь похож на стальную гориллу, вооруженную оружием таких же горилльих размеров. Может, поэтому сержанты практически каждое свое обращение к нам начинают со слов: «Вы, гориллы...»? Хотя сержанты в легионах Цезаря, похоже, пользовались тем же самым эпитетом.
Но скафандр мощнее гориллы. Если пехотинец в доспехе сожмет гориллу в объятиях, обезьяна умрет; ее раздавит, а скафандр и солдат не пострадают.
«Мускулы» – псевдомускулатура – не новость, весь фокус в контроле над ними. Его изобрел настоящий гений, тебе не нужно контролировать скафандр, его нужно просто носить, как одежду, как собственную кожу. Любой корабль нужно учиться пилотировать; на это требуется много времени, новые набор реакций, искусный образ мышления. Даже езда на велосипеде требует определенных умений, весьма отличающихся от ходьбы. То же самое с кораблями... мамочка! Да я столько не проживу! Звездолеты – для акробатов с мозгами математиков.
А доспех просто носишь.
При полной загрузке в нем две тысячи фунтов, но, едва натянув его, ты готов ходить, бегать, прыгать, ложиться, брать яйцо, не разбив его (требует практики, как и все остальное), плясать джигу (если умеешь танцевать ее без скафандра) – и прыгнуть через дом и приземлиться мягче перышка.
Секрет в отрицательной обратной связи и усилителях.
Только не просите набросать схему скафандра; не смогу. Но насколько я понимаю, даже лучшие скрипачи не сумеют сделать приличную скрипку. Я могу проводить техобслуживание скафандра в полевых условиях, даже полевой ремонт, знаю наизусть триста сорок семь пунктов выведения из консервации для готовности к носке, а чего еще требовать от тупого пехотинца? Если мой доспех действительно «заболеет», я вызову доктора – доктора наук (электромеханическая инженерия) в чине лейтенанта флота, то есть капитана по нашим меркам. На каждом десантном транспорте есть такой. И даже при штабе каждой учебки, куда они идут крайне неохотно, ведь такая судьба для флотского – хуже смерти.
А если вам действительно приспичило взглянуть на чертежи и стереоснимки и описание физиологии боевого доспеха, сами найдете их в любой публичной библиотеке. Те, что не засекречены. Для того чтобы получить секретную часть, вы должны быть похожи на шпиона противника. И выглядеть убедительно, потому что шпионы – ребята изобретательные. Вероятнее всего, тот, к которому вы обратитесь, продаст вам сведения, которые вы бесплатно могли бы отыскать в библиотеке.
Вот как скафандр работает (за вычетом диаграмм). Внутри он полон датчиков, реагирующих на давление, их там сотни. Давишь тыльной стороной ладони, скафандр чувствует и повторяет, усиливая, движение, пока не снимет с рецепторов нагрузку. Смущает, согласен, но отрицательная обратная связь имеет обыкновение смущать – поначалу, несмотря на то что наше тело постоянно занимается этим с тех пор, как мы беспомощно толкаемся в пеленках. Дети только учатся, поэтому они такие неуклюжие. Подростки и взрослые уже не думают, как выполнить движение, если только не страдают болезнью Паркинсона.
Скафандр повторяет все твои движения, только более мощно.
Контролируемая сила... сила, которую ты контролируешь, даже не думая об этом Ты прыгаешь, прыгает и громоздкий доспех, но выше, чем ты. Вот прыгать действительно трудно, для этого скафандр оборудован ракетным двигателем в дополнение к «мускулам» ног. И вниз летишь с той же скоростью, что и вверх... но тут скафандр подмечает приближение препятствия при помощи датчиков расстояния и сближения (что-то вроде простенького радара) и гасит падение теми же двигателями.
Вот в этом красота боевого доспеха: тебе не нужно думать. Не приходится управлять им, летать на нем, его просто носишь, а он получает приказы от твоего тела и делает то же, что и они. А голова у тебя освобождается для оружия и происходящего вокруг... что весьма важно для пехотинца, мечтающего умереть в своей постели. Если он при посадке станет следить за снижением, кто-нибудь, вооруженный гораздо легче и проще, скажем, каменным топором, разобьет ему голову, пока он читает показания приборов.
«Глаза» и «уши» также не отвлекают внимания. В полевом скафандре три канала связи. Тот, что используют для передачи секретной информации, очень сложный, там как минимум две частоты, и они меняются под контролем цезиевых часов, синхронизированных до микро-микросекунды с часами на другой стороне,– но все это не твоя головная боль. Нужен тебе канал А для связи с командиром отделения – кусаешь загубник один раз, нужен канал Б – кусаешь два раза, и так далее. Микрофон закреплен у горла, на ушах – наушники, ты только говори. Кроме того, по обеим сторонам шлема внешние микрофоны позволяют слышать, что творится вокруг, как будто на голове у тебя и вовсе нет шлема. А еще можно приглушить назойливых соседей и не пропустить команды от командира взвода.
В шлеме датчиков давления нет, поэтому голову – челюсти, подбородок, шею – используешь для управления, скажем, радарами, а руки свободны для боя. Подбородок управляет визуальными обзорными дисплеями, челюсть отвечает за звук. Приборы расположены над головой и за ней, но за ними наблюдаешь в зеркало, укрепленное перед лбом. Из-за этого шлема ты похож на гориллу-гидроцефала, но, если повезет, противник не проживет столько, чтобы успеть обидеть тебя этим сравнением. А радары и дисплеи – вещь необходимая.
Если тряхнуть головой, точно лошадь, на лоб поднимется инфравизор, тряхнешь еще раз – опустится на глаза. Выпустишь из рук ракетомет – скафандр сам уберет его на место, пока он снова не понадобится. Обсуждать подачу воды, воздуха, работу гироскопов и так далее – суть одна и та же: сделать все, чтобы оставить твои руки свободными для работы.
Разумеется, требуется некоторая подготовка, чтобы овладеть всеми премудростями боевого скафандра. Тренируешься, пока не доводишь движения до автоматики, вроде чистки зубов. Но для того чтобы просто надеть доспех и двигаться в нем, особо ничего не требуется. Прыгать учишься, потому что прыжок получается более высоким, более быстрым, более дальним и в воздухе остаешься гораздо дольше. Учишься ориентироваться, дополнительные секунды в воздухе тоже можно использовать, а секунды в бою бесценнее бриллиантов. Прыгая, можно отыскать цель и навестись на нее, выстрелить, переговорить с соседом, перезарядить оружие, решить, прыгать ли еще раз без приземления, заставив двигатели сработать еще раз.
Но в общем и целом боевой доспех практики не требует. Он делает все, что и ты, только лучше. Все, кроме одного – в нем нельзя почесаться. Если я отыщу скафандр, который позволит мне поскрести меж лопаток, я женюсь на нем.
Существует три типа боевых скафандров мобильной пехоты: полевой, командный и разведывательный. У разведки доспехи пошустрее и позорче, но легче. Командирские быстро бегают и выше прыгают, связь в них раза в три лучше прочих, оборудования на них больше, инерционная система опять же. А полевые – это для тех парней, что с сонным видом торчат в строю.
Как я уже говорил, я влюбился в боевые скафандры, несмотря на то что первое знакомство стоило мне вышибленного плеча. Каждый день, когда мое отделение отправлялось на занятие с доспехами, был для меня праздником. В день, когда я дал промашку, я носил условные сержантские нашивки, потому что изображал командира условного подразделения, и был вооружен условным ядерным оружием, которым должен был воспользоваться в условной темноте против условного противника. Вот в этом и загвоздка; все условное, а от тебя требуют, чтобы ты действовал, как в реальности.
Мы отступали – то есть «продвигались в направлении тыла»,– и кто-то из инструкторов вырубил энергию в скафандре одного из наших ребят, превратив его в беспомощного раненого. По установке мобильной пехоты я послал к нему на выручку и заважничал, потому что отдал приказ раньше, чем мой второй номер догадался сделать то же самое. А затем вернулся к выполнению боевой задачи, которая заключалась в запуске ракет с условными ядерными боеголовками, чтобы обескуражить нашего условного противника.
Наш фланг никуда не спешил; предполагалось, что я выстрелю так, чтобы никто из своих не пострадал от взрыва, но достаточно близко, чтобы обеспокоить противника. И все это, разумеется, бегом. И передвижение, и наши действия были оговорены заранее (мы же все были еще зеленые), варьироваться могли только потери.
Установка требовала от меня, чтобы я по радару определил точное месторасположение наших солдат, которых могло зацепить взрывом. Но надо было пошевеливаться, а я еще не слишком ловко читал показания. Я смухлевал всего лишь чуточку – поднял инфравизор и глянул невооруженным глазом при свете дня. Места было предостаточно, только одного из ребят дернуло торчать по соседству в половине мили от меня, а у меня в арсенале всего-то и была учебная ракета, не способная ни на что, кроме дыма. Я прикинул расстояние до цели, вынул ракетомет из-за спины и нажал на гашетку.
