Текст книги "Дверь в лето (сборник)"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Почему?

– Ты мне дашь сказать? Никто не знает, как это происходит, даже теоретически это невозможно. Это не представляет даже научной ценности. Перемещение во времени – просто необычный продукт исследования нуль-гравитации, поэтому оно и засекречено.

– Черт возьми, но ведь нуль-гравитация рассекречена.

– Ну и что с того? Если бы перемещению во времени нашлось коммерческое применение, его бы тоже рассекретили. А теперь – заткнись.

Не то, чтобы я его послушался, однако, перескажу все без моих Реплик.

Когда Чак учился на последнем курсе Колорадского университета, он подрабатывал на должности лаборанта. Сначала он работал в лаборатории, занимавшейся низкими температурами, но потом университет занялся разработкой выводов Эдинбургской теории поля и выстроил в горах большую физическую лабораторию. Шефом Чака был профессор Твишелл – доктор Хьюберт Твишелл, он упустил Нобелевскую премию и поэтому остервенел.

– Твиш решил посмотреть, что будет, если попробовать поляризовать гравитационное поле. Ничего особенного не случило, Насмотревшись вдоволь, он отошел к компьютеру, обработать результаты опыта. Компьютер видал такое, отчего у Твиша глаза на лоб вылезли. Мне он, естественно, ничего не показывал. Потом он положил в камеру два серебряных доллара – тогда они были еще в ходу – и велел мне пометить их. Затем нажал кнопку и доллары исчезли.

– Конечно, это было свинство с его стороны, продолжал Чак, – выкидывать такие фокусы на глазах у парнишки, которому такие деньги доставались тяжким трудом. Но он казался довольным, я, впрочем, тоже – ведь мне платили повременно.

Спустя неделю одно из колесиков [33]33
  Жаргонное название металлической долларовой монеты.


[Закрыть]прикатилось назад. Только одно. Но еще раньше случилось вот что – шеф ушел домой, а я прибирался в лаборатории и вдруг обнаружил в испытательной камере морскую свинку. Ни у нас в лаборатории, ни поблизости никакой живности не водилось. Я сгреб ее и понес биологам, они пересчитали свой зверинец, но дефицита не обнаружили. Я взял зверушку домой и вскоре мы очень подружились.

После того как доллар вернулся к Твишу, он начал так пахать, что забывал бриться. Однажды он затребовал от биологов двух морских свинок. Одна из них показалась мне ужасно знакомой, но разглядеть ее по-хорошему я не успел – Твиш нажал кнопку и обе они исчезли.

Через десять дней одна из них – та, что не походила на мою, – вернулась к вящей радости Твиша. Потом из департамента безопасности явился один хмырь, типичный полковник, хоть и назвал себя профессором ботаники. Военный до мозга костей… и Твиш ничего не мог с ним поделать. Так вот, этот полковник живо посадил нас под колпак – установил режим секретности, дал всем по “статусу”, взял подписки о лояльности. Похоже, он возомнил, будто напал на величайшее стратегическое открытие со времен Цезаря. Он думал, что с помощью установки Твиша можно будет выигрывать проигранные сражения, побеждать врага за день до битвы. А противник так и не поймет, в чем же дело. Конечно, он был псих, с головы до ног… и светилом стратегии он не стал, как ни пыжился. А секретность, насколько я знаю, так и осталась. По крайней мере открытых материалов я не видел.

– Мне кажется, – перебил я, – это могло дать некоторые военные выгоды. Можно взять напрокат у времени целую дивизию. Хотя, стой, есть здесь одна заковырка. Вы посылали во времени парные предметы. Значит, нужны две дивизии: одна идет в будущее, другая – в прошлое. Таким образом, одна дивизия теряется нацело… и я уверен, что есть более дешевые способы выиграть сражение.

– Ты прав, хотя кое в чем ошибаешься. Вовсе не обязательно брать пару дивизий, пару морских свинок или пару чего бы то ни было. Оперировать нужно с массами. Можно взять дивизию солдат груду валунов того же веса. Действие равно противодействию, як гласит третий закон Ньютона. Он снова начал чертить на столе.

– Произведение массы на скорость равно произведению массы на скорость… На этом принципе основан полет ракеты. Формула путешествия во времени выглядит похоже: произведение массы на время равно произведению массы на время.

– Так за чем дело стало. Валуны подорожали?

– Пораскинь мозгами, Дэнни. Ракета движется в одну сторону, газы – в другую. А в какой стороне лежит прошлая неделя? Покажи пальцем. Попробуй. И как ты узнаешь, которая из масс отправится в прошлое, а которая – в будущее? Невозможно отладить наше оборудование, правильно его ориентировать.

Я заткнулся. В хорошеньком же положении окажется генерал, получив вместо дивизии кучу гравия. Неудивительно, что экс-профессор так и не стал бригадным генералом.

Чак продолжал.

– Эти две массы можно представить в виде пластин конденсатора, несущего определенный заряд времени. Сближаем их… Чавк! – и одна из них оказалась в будущем, а другая канула в историю. Но мы никогда не узнаем, какая из них где. И что хуже всего – ты не сможешь вернуться.

– Что? Да кто же захочет возвращаться в прошлое?

– Тогда какой из всего этого толк? Для науки? Для коммерции? Где бы ты ни оказался, с твоих денег мало проку, если ты не можешь снестись со своим временем. Кроме того, оборудование и энергия тоже денег стоят. Мы пользовались атомным реактором. Дороговато… но это к делу не относится.

– Назад вернуться можно, – изрек я. – С помощью анабиоза.

– Что? Если ты попадешь в прошлое. А можешь угодить и в будущее, пятьдесят на пятьдесят. Если в этом прошлом уже знают, что такое анабиоз… а его открыли только после войны. Но какой в этом толк. Если тебя интересует, что произошло, скажем, в 1980 году, полистай старые газеты. Кстати, вот чудесный способ сфотографировать распятие Христа… хотя, нет. Это невозможно. На всей Земле не хватит энергии. Вот тебе еще одно препятствие.

– Но ведь должен же кто-то попробовать. Неужели же не нашлось таких?

Чак снова огляделся.

– Я и так сказал тебе слишком много.

– Ну, так скажи еще, хуже не будет.

– Мне кажется, их было трое. Мне кажется. Первым был один из преподавателей. Я как раз был в лаборатории, когда Твиш привел этого типа, Лео Винсента. Твиш сказал, что я могу быть свободе, Домой я не пошел, шлялся вокруг лаборатории. Немного погодя. Твиш вышел из лаборатории без Винсента. Насколько я знаю, он остался там. И больше не преподавал.

– А остальные двое?

– Студенты. Они зашли в лабораторию втроем, а потом Твиш вышел один. На другой день я встретил одного из них на лекции, а второй пропал на целую неделю. Сам раскумекай, что это значит.

– А сам ты не соблазнился?

– Я? Что я по-твоему – псих? Правда, Твиш искренне полагал, что это чуть ли не мой прямой долг. В интересах науки. “Спасибо, – сказал я, – но лучше я пойду выпью пива”. Еще я сказал ему, что с радостью щелкну тумблером, если он сам соберется в путешествие во времени. Но он не доставил мне этого удовольствия.

– Вот она – возможность. Я узнаю все, что мне нужно, а потом лягу в анабиоз и вернусь сюда. Дело этого стоит.

Чак глубоко вздохнул.

– Не пей больше пива, друг мой, ты уже пьян. И совсем меня не слушал. Во-первых, – тут он начертил галочку на столике, – ты не можешь быть уверен, что попадешь в прошлое, с таким же успехом ты можешь очутиться в будущем.

– Я рискну. Сейчас мне лучше, чем тридцать лет назад, и тридцать лет спустя будет не хуже.

– Ну тогда лучше снова улечься в анабиоз – это безопаснее. Или просто сидеть и ждать, пока пройдут эти годы(сам я именно так и сделаю. Не перебивай меня. Во-вторых, ты запросто можешь промазать по 1970-му, даже если попадешь в прошлое. Насколько мне известно, Твиш работает наугад, аппаратура у него не отрегулирована. Правда, я был всего лишь лаборантом. В-третьих, лабораторию построили в 1980-м, раньше на этом месте была сосновая роща. Каково тебе будет очутиться десятью годами раньше внутри дерева? То-то шарахнет – не хуже кобальтовой бомбы, как ты полагаешь? Тебе представляется случай узнать наверняка.

– Но… я не понимаю, отчего я должен очутиться на месте лаборатории. Почему бы мне не оказаться где-нибудь на открытом месте, а не там, где будет стоять лаборатория, я имею в виду, где она стояла… или, точнее…

– Ничего не выйдет. Ты окажешься на том же самом месте – и по широте, и по долготе. Как та морская свинка, помнишь? А если ты окажешься там прежде, чем была выстроена лаборатория – ты, скорее всего, вмажешься в дерево. В-четвертых, даже если все сойдет хорошо, как ты собираешься лечь в анабиоз?

– Как и в первый раз.

– Ясно. А где ты возьмешь деньги?

Я открыл рот и тут же захлопнул, чувствуя себя дурак дураком. Когда-то у меня были деньги, но лишь однажды. То, что я скопил (чертовски мало), я не мог взять с собой. Дьявол, даже если бы я ограбил банк (а я не ведал, с какой стороны к этому подступиться) и зацепил миллион, я все равно бы не смог перевести эту сумму в 1970-й. С нынешними деньгами мне была прямая дорога в тюрьму за сбыт фальшивых банкнот. Изменилось все – размер, цвет, рисунок, система нумерации.

– Я смогу скопить нужную сумму.

– Умница-головка. А пока ты ее копишь, ты и так окажешься здесь и теперь… правда, за вычетом волос и зубов.

– Ладно, ладно. Давай вернемся к твоему третьему пункту. Скажи, были на том месте, где сейчас стоит лаборатория, следы взрыва.

– Нет, ничего такого не было.

– В таком случае я не вмажусь в дерево, потому что не вмазался раньше. Дошло?

– И снова ты на лопатках. Ты пытаешься поймать меня на парадоксе, а не тут-то было. Я смыслю в теории времени, пожалуй, больше тебя. Давай посмотрим с другого конца. Взрыва не было и ты не вмазался в дерево… потому что ты так и не решился на прыжок во времени. До тебя дошло?

– Почему ты так уверен?

– Уверен. Потому что есть еще и “в-пятых”. И этот козырь тебе крыть нечем. Ты даже близко не подойдешь к установке, тебя не подпустят. Там все засекречено и этот орешек тебе не по зубам. Так что, Дэнни, забудем об этом. Мы с тобой очень интересно и умно побеседовали, но утром меня могут разбудить ребята из ФБР. Но если меня до понедельника не посадят, я позвоню главному инженеру “Аладдина” и разузнаю, кто и что такое этот “Д.Б.Дэвис”. Может, он у них работает, тогда мы пригласим его пообедать и поболтаем всласть. А еще я хочу свести тебя со Шпрингером, генеральным директором “Аладдина”, он мужик хороший. А про эту чушь с путешествием во времени забудь, там все наглухо засекречено. Я тебе ничего не говорил… а если ты станешь утверждать обратное, я сделаю большие глаза и скажу, что ты клевещешь. Мой “статус” мне еще пригодится.

И мы заказали еще пива.

Потом, уже дома, приняв душ и выведя из организма излишки пива, я понял, что он прав. Путешествие во времени помогло бы мне не больше, чем гильотина от головной боли. Чак здорово придумал свести меня с мистером Шпрингером, это и проще, и дешевле, безопаснее. 2000 год снова мне нравился.

Бухнувшись в постель, я решил просмотреть газеты за неделю Как и всем путным людям, мне каждое утро по пневмопочте приходила “Таймс”. Читал я ее от случая к случаю, газетная болтовня мало меня трогала. Кроме того, у меня хватало своих проблем, преимущественно инженерных, чтобы забивать голову всякой, в лучшем случае – скучной писаниной.

Как бы то ни было, я никогда не выбрасывал газеты, не просмотрев заголовки и колонку частных сообщений. В ней меня интересе вали не рождения, смерти и свадьбы – только “беженцы”, пробудившиеся после анабиоза. Я надеялся когда-нибудь встретить там знакомое имя, созвониться с кем-то, кого я знал раньше, пригласить к себе, может быть помочь. Конечно, шансов на это почти не было, но так-таки эту колонку читал, причем с немалым удовольствием.

Наверное, я подсознательно ощущал всех Спящих своими “родичами”, чувствовал себя “одной крови” с ними. Кроме того, надо же было доказать себе, что я не так уж пьян.

В газетах не было ничего интересного, если не считать сообщений с корабля, летевшего к Марсу без особых происшествий. Среди проснувшихся Спящих не было ни одного знакомца. Я сунулся носом в подушку и заснул.

Часа в три ночи я вдруг проснулся, словно меня кольнули. Свет ослепил меня, и я долго моргал. Мне приснился странный сон, не кошмар, но около того – будто просматривая газеты, я пропустил имя маленькой Рикки.

Этого быть не могло и все же я с облегчением вздохнул, увидев, что не выкинул газеты в мусоропровод, как частенько бывало.

Я сгреб их на кровать и стал просматривать по новой. На этот раз я читал все разделы частной хроники: рождения, смерти, свадьбы, разводы, усыновления и удочерения, смену имен и фамилий, аресты, “воскрешения” Спящих. Я был уверен, что даже не зная новой фамилии Рикки, ни за что не пропущу ее. Все колонки я просматривал сверху донизу – ведь Рикки могла выходить замуж или у нее мог родиться ребенок…

От этого занятия у меня начали слипаться глаза и я чуть было не пропустил главное. “Таймс” за вторник, 2 мая 2001 года в колонке “воскресших” сообщала: “Риверсайдский Санктуарий… Ф.В.Хейнике”.

“Ф.В.Хейнике!”

Фамилия бабушки Рикки была Хейнике… Я знал об этом. Я был уверен в этом! Не спрашивайте, почему, я не смогу объяснить. Но эта фамилия вдруг вспыхнула в моем мозгу, стоило мне ее прочесть. Млжет быть, я когда-то услышал ее от Рикки или Майлза, возможно даже, что я видел мельком эту почтенную даму. Как бы то ни было, строчка из “Таймс” пробудила забытое и теперь я знал.

Но нужны были доказательства. Я хотел увериться, что “Ф.В.Хейнике” означает “Фридерика Хейнике”.

Меня всего трясло – от возбуждения, ожидания и страха. Надевая костюм, я так и не смог застегнуть швы и выглядел, наверное, последним оборванцем. Через несколько минут я был уже в вестибюле нашего дома – там стояла телефонная кабина. В моей квартире телефона еще не было; я только-только встал на очередь. А потом мне пришлось снова подняться к себе – за кредитной карточкой. Судите сами, в каком я был состоянии.

Руки у меня дрожали и я никак не мог засунуть карточку в щель. Наконец, я с ней справился и вызвал станцию.

– Что вам угодно?

– Соедините меня с Риверсайдским санктуарием. Это в районе Риверсайд.

– Минутку… линия свободна. Соединяю.

Наконец экран вспыхнул, и я увидел мужчину с сердитым взглядом.

– Вы, наверное, не туда попали. Здесь санктуарий. Мы закрыты на ночь.

– Ради бога, не отключайтесь. Если это Ривердсайдский санктуарий, то именно вы мне и нужны.

– Чего вы хотите? В такое-то время?

– У вас есть клиент Ф.В.Хейнике, из “воскресших”, я хотел бы узнать…

Он покачал головой.

– Мы не сообщаем сведения о наших клиентах по телефону. Тем более среди ночи. Позвоните утром, после десяти. А еще лучше – приезжайте.

– Ладно, хорошо. Но я хочу узнать совсем немного. Что означают инициалы “Ф. В.”

– Я же сказал вам, что…

– Но, бога ради, послушайте! Я же не просто так интересуюсь; я сам был Спящим. В Соутелле. Проснулся совсем недавно. Я все знаю насчет “профессиональной тайны” и так далее. Вы публикуете имена клиентов в газете. Мы оба знаем, что санктуарий сообщают Редакциям полные имена своих клиентов… а газеты, чтобы сэкономить место на полосе, печатают только инициалы. Разве не так?

Он поразмыслил над этим.

– Может быть.

– Так значит, не случится ничего страшного, если вы скажете мне, что означают инициалы “Ф.В.”.

– Пожалуй, в самом деле ничего не случится, если это все, что вы хотите, – сказал он, поборов сомнения. – Но больше я вам ничего не скажу. Подождите.

Он исчез с экрана, как мне показалось, почти на час, и, наконец вернулся с карточкой в руке.

– Здесь темновато, – пожаловался он, разглядывая карточку

– Фрэнсис… нет, Фридерика. Фридерика Вирджиния.

Я чуть не грохнулся в обморок, глаза у меня закатились.

– Слава богу!

– Вы здоровы?

– Да. Спасибо вам. Спасибо от всего сердца. Со мною все в порядке.

– Гм… Тогда, наверное, вам не повредит, если я сообщу еще кое-что. Чтобы вам не приезжать понапрасну. Она уже выписалась от нас.

IX

До Риверсайда быстрее всего было добираться на джампере, по мне еще нужно было получить в банке наличные. Я жил в Голливуд-Уэст, а ближайший банк с круглосуточным обслуживанием был на Большой Кольцевой Дороге, в деловой части города. Так что сначала я поехал в банк, где смог в полной мере оценить полезное усовершенствование – систему универсальных чеков. Несложный компьютер, заменивший банковскую палату, проверил радиоактивную метку на моем чеке, снесся с компьютером моего банка, что стоял напротив здания “Горничных, Инкорпорейтид” и тут же отслюнил мне деньги.

Я вскочил на экспресс-полосу риверсайдской Дороги, однако до санктуария добрался лишь на рассвете.

Там не было никого, кроме дежурного, с которым я говорил по телефону и ночной сестры, его жены. Боюсь, что выглядел я не лучшим образом: вчерашняя щетина, дикие глаза плюс пивной перегар. Ко всему прочему, я еще не придумал, что буду врать.

Как, бы то ни было, миссис Ларриган, ночная сестра, приняла меня радушно и сочувственно. Она достала из досье фотографию и спросила:

– Это ваша кузина, мистер Дэвис?

Это была Рикки. Вне всякого сомнения, это была Рикки! Конечно, не та Рикки, которую я знал; не маленькая девочка, но вполне, развитая молодая женщина лет двадцати или чуть постарше со взрослой прической, с прекрасной внешностью. И она улыбалась.

Но взгляд ее остался прежним и неподвластное годам очарование маленького эльфа – тоже. Эта была она, повзрослевшая, похорошевшая, но, конечно же, она.

Лицо ее подернулось дымкой – это слезы навернулись мне на глаза.

– Да, – сказал я через силу. – Да. Это Рикки.

– Нэнси, тебе не следовало показывать ему фотографию, – сказал мистер Ларриган.

– Ну тебя, Хэнк. Что, от этого – земля треснет?

– Ты же знаешь правила. – Он повернулся ко мне. – Мистер, а уже говорил вам по телефону, мы не даем сведений о наших клиентах. В десять часов откроется контора, вот тогда и заходите.

– А еще лучше, приходите к восьми, – добавила его жена. – Как раз подойдет доктор Бернстейн.

– Ты бы помолчала, Нэнси. Если ему нужны сведения, он должен выйти на директора. У Бернстейна нет времени отвечать на вопросы. К тому же, курировал ее не он.

– Хэнк, не петушись. Наши правила – это еще не заповеди Христовы. Если он торопится ее увидеть, в десять часов он должен быть уже в Браули. Возвращайтесь в восемь, это вернее всего. Мы с мужем и в самом деле ничего путью не знаем.

– А что вы говорили насчет Браули? Она что, поехала в Браули? Если бы рядом не было мужа, она, похоже, сказала бы больше.

Она замялась, он строго на нее посмотрел и она ответила только:

– Вам нужно увидеться с доктором Бернстейном. Вы завтракали? Здесь поблизости есть воистину чудное местечко.

Я нашел “воистину чудное местечко” (и вправду), поел, умылся, купил в одном автомате тюбик депилятория для бороды, а в другом – свежую рубашку, снял и выбросил старую. К назначенному часу я выглядел вполне респектабельно.

Похоже, Ларриган уже напел про меня доктору Бернстайну. Доктор был из молодых, да ранний и говорил со мной весьма жестко.

– Мистер Дэвис, вы утверждаете, что сами были Спящим. В таком случае вы, конечно, должны знать, что есть преступники, которые используют в своих целях только что проснувшихся Спящих, доверчивых и плохо ориентирующихся в современном мире. Большинство Спящих располагает значительными средствами и все они, что называется, не от мира сего; им еще предстоит найти себя, они одиноки, ранимы и как никто другой нуждаются в защите.

– Но ведь я только хочу узнать, куда она направилась? Я ее кузен, но я лег в анабиоз задолго до нее и даже не знал, что она последовала за мною.

– Вот и преступники, как правило, называются родственниками. – Он пристально посмотрел на меня. – Мы раньше не встречались?

– Здорово сомневаюсь. Разве что на улице. – Всем почему-то кажется, что они уже когда-то видели меня. Лицо у меня самое стандартное, десятицентовая монета в куче ей подобных даст мне сто очков вперед по части внешней выразительности. – Доктор почему бы вам не позвонить доктору Альбрехту в Соутелл насчет меня?

Он холодно глянул мне в лицо.

– Возвращайтесь к десяти часам и обратитесь к директору. Он свяжется с Соутеллским санктуарием… или с полицией, если сочтет нужным.

С тем я и ушел. И тут же крупно сглупил. Мне бы повидаться с директором – он вполне мог (после консультации с Альбрехтом) дать нужные сведения, а я вместо этого схватил первый попавший джампер и помчался в Браули.

Там я через три дня напал на след Рикки. Да она когда-то жила здесь вместо с бабушкой, это я выяснил быстро. Но бабушка умерла двадцать лет назад, перед тем, как Рикки… Рикки легла в анабиоз. Браули со своим стотысячным населением совсем не то, что семимиллионный Большой Лос-Анджелес и разобраться в записях двадцатилетней давности не составило труда. Но одна бумажка, которой и недели-то не исполнилось, сильно меня обеспокоила.

Дело в том, что Рикки путешествовала не одна, с нею был какой-то мужчина. Мне тут же вспомнилась ужасная история о хищных жуликах, которую мне поведал Бернстейн.

Некий ложный след привел меня в Калэксико, потом я вернулся в Браули, снова покопался в архиве и нашел ниточку, которая тянулась в Юму.

В Юме я узнал, что Рикки вышла замуж. Когда я увидел эту запись, меня словно громом поразило. Я бросил все на свете и рванул в Дэнвер, задержавшись лишь затем, чтобы послать Чаку открытку. Я попросил выгрести все из моего стола и отослать ко мне на квартиру.

В Дэнвере я снова задержался – зашел в зубопротезную лабораторию. Последний раз я был в Дэнвере после Шестинедельной войны, он тогда только начинал превращаться в путный город. Помнится, мы с Майлзом проезжали его по пути в Калифорнию. Теперь город поразил меня. Господи, я даже Коулфэкс-авеню не смог отыскать. Ясно, что все более-менее важные объекты правительств запрятало под землю. Но и неважных было ужасно много – казалось, народу здесь больше, чем в Лос-Анджелесе.

В зубопротезной лаборатории я купил десять килограммов золотой проволоки, изотоп 197. Пришлось выложить 86 долларов 10 центов за килограмм, дороговато, если учесть, что килограмм технического золота стоил долларов семьдесят. Эта коммерция нанес смертельный удар моему тысячедолларовому бюджету. Но дело того стоило: для моих целей нужно было натуральное, добытое из руды золото, а в техническом слишком много всяческих добавок, иначе, оно бы не было техническим. Изотопы 196 и 198 мне тоже не годились – не хватало, чтобы мое же золото поджаривало меня; в армии я уже нюхнул рентгенов и хорошо знаю, что это такое.

Я обмотал проволоку вокруг талии и отправился в Боулдер. Десять килограммов – вес хорошо набитого чемодана, но по объему это сокровище не должно было превышать кварту молока. Однако, проволока – совсем не то, что целый слиток, посему не рекомендую вам носить такой пояс. Правда, со слитками было бы много возни, а так мое золото всегда было при мне.

Доктор Твишелл жил все там же, хоть и бросил свою работу, он был, что называется, профессор в отставке и большую часть своего времени изводил на бар при факультетском клубе. Чужаков вроде меня туда не пускали и я потерял четыре дня, пока не подсек его в другом баре. С первого взгляда мне стало ясно, что подпоить его будет трудно.

Это был трагический персонаж в классическом древнегреческом смысле, великий человек, даже более, чем просто великий, на пути к гибели. Он мог бы по праву стоять в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном; немногие специалисты по общей теории поля могли постичь всю значимость его открытия. А теперь этот блистательный разум был отравлен горечью разочарования, подточен возрастом и пропитан алкоголем. Я словно посетил развалины некогда величественного замка – крыша обрушилась внутрь, половина колонн повалена и над всем царствуют заросли дикого винограда.

Но и в этом состоянии он был гораздо мозговитее, чем я в свои лучшие времена. Я впервые в жизни встретил настоящего гения и смотрел на него с болью, представляя, чем он был раньше.

Когда я подошел к нему, он поднял голову, посмотрел мне прямо в лицо и сказал:

– Опять вы.

– Сэр?

– Разве вы не учились у меня?

– К сожалению, нет, сэр. Я не имел этой чести. – Как и всем, ему показалось, что он уже видел меня когда-то, теперь я решил в меру сил сыграть на этом. – Может быть, вы имеете в виду моего кузена, да профессор? Он поступил в 1986 году и одно время учился у вас.

– Наверное. И как его успехи?

– Ему пришлось уйти из университета, сэр, диплома он так и не получил. Но о вас у него остались самые теплые воспоминания, он всем и каждому хвастался, что учился у вас.

Если хотите понравиться мамаше, говорите, что ее ребенок – чудо. Доктор Твишелл пригласил меня сесть и великодушно разрешил заказать для него выпивку. Его ахиллесовой пятой было тщеславие. Те четыре дня не пропали для меня даром: я собрал о нем кое-какие сведения, выяснил, какие газеты он выписывал, каких степеней и почетных званий удостоен, какие книги написал. Одну из них я попытался прочесть, но увяз на девятой странице, зато нахватался кое-каких словечек.

Я представился ему писателем-популяризатором, сказал, что собираю материал для книги “Непризнанные гении”.

– И о чем она будет?

Я смущенно признался, что книга еще в стадии замысла, но мне хотелось бы начать ее с популярного рассказа о его жизни и работе… если, конечно, он поступится своей широко известной скромностью. Конечно, я хотел бы получить материал из первых рук.

Это была грубая лесть и он, конечно, на нее не клюнул. Но я напомнил ему о долге перед будущими поколениями, и он согласился подумать. К следующему дню он надумал, что я собираюсь посвятить ему не главу, а всю книгу, проще говоря – написать его биографию. Поэтому он говорил и говорил, а я записывал… по-настоящему записывал, блефовать было нельзя – время от времени он прерывался и просил меня прочесть мои заметки.

Но о путешествии во времени он помалкивал.

Наконец, я не выдержал:

– Доктор, правду ли говорят, что какой-то полковник буквально выбил у вас из рук Нобелевскую медаль?

Три минуты кряду он витиевато ругался.

– Кто вам сказал об этом?

– Доктор, мне по роду занятий приходится консультироваться в Управлении Безопасности… разве я не говорил вам об этом?

– Нет.

– Там вот, там один молодой доктор философии рассказал мне всю эту историю и совершенно искренне заявил, что ваше имя гремело бы в современной физике… если бы вы решили опубликовать ваше открытие.

– Хррмф! Чертовски верно.

– И еще я узнал, что открытие засекречено… по приказу этого полковника… Плашботтома, кажется.

– Трашботем. Трашботем, сэр. Жирный, тупой, надутый болван из тех, кто готов прибить гвоздем шляпу к голове, лишь бы не потерять. Надеюсь, когда-нибудь он так и сделает.

– Очень жаль.

– О чем вы жалеете, сэр? О том, что Трашботем – дурак? Так в этом природа виновата, а не я.

– Жаль, что мир не узнает этой истории. Я понимаю, вам запретили говорить об этом.

– Кто это мне запретил? Что захочу, то и расскажу!

– Я могу вас понять, сэр… я знаю от моих знакомых из Управления Безопасности.

– Хрррмф!

Больше в этот вечер я из него ничего не выдоил. Только через неделю он решил показать мне свою лабораторию.

Все прочие лаборатории давно были отданы другим исследователям, но лаборатория Твишелла все еще числилась за ним. Ссылаясь на режим секретности, он запретил, кому бы то ни было заходить туда, доколе вся аппаратура не рассыплется в прах. Когда мы вошли, воздух там был, как в забытом склепе.

Он еще не напился до той стадии, когда на все наплевать, да и а ногах держался твердо. Крепкий был мужик. Он развил передо мной математическое обоснование теории времени и темпоральных перемещений (ни разу не назвав их “путешествиями во времени”), но записывать за ним запретил. А я и не смог бы, если бы даже захотел. То и дело он говорил: “Ну, это очевидно…” и пер дальше, хотя очевидно это было только для него да еще, может быть, для Бога.

Когда он закончил, я спросил:

– Мои знакомые говорили, что вы так и не смогли отградуировать аппаратуру. Не снижает ли это значение открытия?

– Что? Чепуха! Если что-либо нельзя измерить, молодой человек, то это уже не наука. – Он немного поклокотал, словно чайник на конфорке. – Смотрите сюда. Я покажу вам.

Он отошел и занялся подготовкой опыта. Свою кухню он называл “фазовой темпоральной точкой”. Для человека непосвященного это была низкая платформа с решеткой вокруг нее плюс приборная доска не сложнее, чем у парового котла низкого давления. Уверен, что останься я один, я бы вскоре разобрался в управлении, но мне было строго-настрого приказано стоять на месте и ни к чему не прикасаться. Я опознал восьмипозиционный самописец Брауна, несколько мощных соленоидных переключателей, еще дюжину более-менее знакомых деталей, но без принципиальной схемы не смог связать их воедино.

Он обернулся ко мне и спросил:

– Есть ли у вас мелочь?

Я выгреб все из карманов и протянул ему. Он выбрал две новеньких пятидолларовых монеты – изящные зеленые шестиугольники из пластмассы, их выпустили только в этом году. Учитывая состояние моего бюджета, я был бы рад, если бы он выбрал монеты помельче.

– Ножик у вас есть?

– Да, сэр.

– Выцарапайте на них свои инициалы.

Я послушался. Потом он велел положить их рядом на площадку.

– Засеките время. Я перемещу их точно на неделю, плюс-минус шесть секунд.

Я уставился на часы. Твишелл начал отсчет.

– Пять… четыре… три… два… один… ноль!

Я поднял взгляд от часов. Монеты исчезли. Не скажу, что глаза мои вылезли на лоб – ведь Чак уже рассказывал мне об этом опыте но все-таки совсем другое дело – увидеть это собственными глазами.

– Через неделю мы зайдем сюда и увидим, как одна из них вернется, – оживленно сказал доктор Твишелл. – Что касается другой… вы ведь видели их обе на площадке? Вы сами их туда положили?

– Да, сэр.

– А где был я?

– У пульта управления.

Он и в самом деле все время стоял в добрых пятнадцати футах от решетки и ближе не подходил.

– Чудесно. А теперь идите сюда. – Он полез в карман. – Вот одна ваша монета. А вторую получите через неделю.

И он сунул мне в руку зеленую пятидолларовую монету с моими инициалами.

Я ничего не сказал по этому поводу, оттого что у меня отвисла челюсть. А он продолжал:

– На прошлой недели вы меня сильно раззадорили. В среду я пришел сюда, первый раз за… да, за целый год. На площадке я нашел эту монету и понял, что произошло… что произойдет… Поэтому я и решил показать вам этот опыт.

Я вертел монету, разглядывал со всех сторон.

– Она была у вас в кармане, когда мы пришли сюда?

– Конечно.

– А как она могла быть и в вашем и в моем кармане одновременно?

– Господи боже мой, человече, есть ли у вас очи, чтобы видеть? И мозги, чтобы понимать? Вы что, не можете принять очевидный факт, оттого что он выходит из рамок тупой обыденности? Вы принесли ее сюда сегодня – и мы отправили ее в прошлую неделю. Это вы видели. Несколько дней назад я нашел ее здесь. Эту же денежку… или, точнее, более поздний сегмент ее пространственно-временной структуры – она на неделю старее, немного более потертая. Но сказать, что она “та же” нельзя, как нельзя говорить, взрослый человек – то же самое, что и ребенок, из которого вырос. Он старше.