Текст книги "Дверь в лето (сборник)"

Автор книги: Роберт Энсон Хайнлайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

– Может быть, осмотр будет поверхностным. Вот же протокол обследования.

– Ты же слышал, что док велел ему не пить. Он обязательно проверит рефлексы, осмотрит зрачки – словом, сделает все то, что нас никоим образом не устраивает. Мы не сможем помешать ему, Майлз, этот номер не пройдет.

– А может быть, на следующий день? Сошлемся на непредвиденную задержку…

– Замолчи, дай мне подумать.

Она снова взялась за бумаги, предоставив меня самому себе. Потом вышла в другую комнату, вернулась с лупой, какую применяют ювелиры, вставила в глаз вроде монокля, и продолжала изучать документы. Майлз спросил, что она делает, но Белл только отмахнулась от него.

Вскоре она отложила лупу и сказала:

– Слава богу, они пользуются обычными бланками. Толстячок, дай-ка мне телефонную книгу.

– Зачем?

– Давай, давай. Меня интересует точное название фирмы. Я и так знаю, но хочу быть уверенной.

Майлз, ворча, принес справочник. Белл полистала его.

– Точно. “Главная Страховая Компания Калифорнии”. И места на бланке достаточно. Это могла быть и “Главная” и “Моторз” В “Моторз” у меня связей нет, да я и не уверена, что они занимаются анабиозом. Скорее всего, они страхуют только автомобили. – Он оторвалась от бумаг. – Собирайся, толстячок, и немедленно поезжай к нам на фабрику.

– Что-о?

– Может быть, ты знаешь другой способ добыть среди ночи машинку с таким же шрифтом? Нет? Тогда собирайся и поезжай, а я тем временем кое-куда позвоню.

Майлз нахмурился.

– Белл, я кажется, понял, что ты затеяла. Это безумие. Это дьявольски опасно.

– Совершенно верно, – рассмеялась Белл. – Я же говорила тебе, что на прежней работе у меня остались кое-какие связи. Ты, наверное, думаешь, что “Мэнникс” – это только “Мэнникс” и ничего больше?

– Ну-у… Не знаю.

– Зато я знаю. Может быть, тебе ведомо, что “Главная” принадлежит “Мэнниксу”?

– Нет, я не знал этого. А что это нам дает?

– Там у меня хорошие связи. Чтобы помочь “Мэнникс Энтерпрайзис” избежать слишком больших налогов, я часто проделывала один фокус… пока хозяин был в отъезде. Мы получим все, что нам нужно, а заодно – избавимся от показаний Дэнни. О “Мэнникс” я знаю все. А сейчас – поторопись и привези машинку, тогда я покажу тебе, что такое артистическая работа. И пришиби заодно этого кота.

Майлз, ворча, ушел, но вскоре вернулся.

– Белл, ты часом не знаешь, где Дэн припарковал свою

– Нет, а что?

– Перед домом ее нет, – сказал он с беспокойством в голосе.

– Ну, он мог оставить ее за углом. Это неважно. Иди и привези машинку. Быстрее!

Он снова ушел. Конечно, я мог бы им сказать, где я припарковал машину, но они меня не спрашивали и я не думал об этом. Я вообще ни о чем не думал.

Белл тоже куда-то ушла и я надолго остался один. Ближе к рассвету вернулся Майлз. Он выглядел изможденным и волок нашу тяжеленную машинку. Потом они снова куда-то сгинули.

Вскоре Белл вернулась и сказала мне:

– Дэн, согласно документам, ты поручил заботу о своих акциях страховой компании. Теперь ты передумал. Ты хочешь подарить их мне.

Я молчал. Она пристально посмотрела мне в глаза.

– Так и только так. Ты хочешь подарить свой пай мне. Ты очень хочешь подарить его мне. Ведь правда?

– Да, я хочу подарить его тебе.

– Вот и хорошо. Ты хочешь подарить его мне. Ты должен подарить его мне. Ты не будешь счастлив, пока не сделаешь этого. Где сейчас твой сертификат? В машине?

– Нет.

– А где же он?

– Я послал его по почте.

– Что?! – взвизгнула она. – Когда ты его отослал? Кому? Зачем ты сделал это? – Если бы свой второй вопрос она задала последним, я бы ответил на него, а так я обошелся ответом на последний вопрос.

– Я ассигновал его. Тут вошел Майлз.

– Куда он его девал?

– Он говорит, что послал сертификат по почте… что ассигновал его. Найди его машину и обыщи – может быть все это ему только кажется. Когда он оформлял документы, сертификат был при нем.

– Ассигновал его! – повторил Майлз. – Но кому, боже мой?

– Я спрошу его. Дэн, кому ты ассигновал свой сертификат?

– В “Бэнк оф Америка”.

Больше она ни о чем не спрашивала, а то я был бы вынужден рассказать ей и про Рикки.

Она поникла плечами и вздохнула.

– Гол в наши ворота, толстячок. Можешь забыть об этих акциях. Из банка нам их никак не выцарапать. – Вдруг она подобралась. – Если только в самом деле он отослал сертификат. Если нет, я счищу передаточную надпись так, что комар носа не подточит. А потом он снова ассигнует его… мне.

– Нам, – поправил Майлз.

– Это уже детали. Пойди, найди его машину.

Майлз вскоре вернулся и сообщил:

– Ее нигде нет. Я объехал все улицы и аллеи. Наверное, он приехал на такси.

– Ты же слышал – он приехал на своей машине.

– Может быть, но ее нигде нет. Спроси его, когда и откуда он послал сертификат.

Белл спросила – я рассказал:

– Незадолго до того, как приехать сюда, я опустил его в почтовый ящик на углу Сепульведи и бульвара Вэнчур.

– Ты уверена, что он не лжет?

– В таком состоянии он не может лгать. Забудь об этом, Майлз. Может быть, потом нам удастся доказать, что эта передача не имеет законной силы, потому что он передал нам свой пай задолго до этого… во всяком случае, я берусь получить его подпись на нескольких чистых бланках.

Она попыталась получить мою подпись, а я всячески старался ей помочь. Но в таком состоянии я не мог даже толком расписаться. Наконец, она вырвала у меня бумагу и сказала со злостью:

– Ты меня до припадка доведешь. Я и то могу расписываться за тебя гораздо лучше. – Она склонилась ко мне и добавила, криво улыбнувшись. – Как бы я хотела пришибить твоего кота.

Некоторое время они не беспокоили меня. Потом появилась Белл и сказала:

– Дэнни, я сделаю тебе укол и ты почувствуешь себя гораздо лучше. Ты сможешь вставать, ходить, словом, делать все, что мог делать раньше. Ты ни на кого не будешь сердиться, особенно на нас с Майлзом. Мы – твои лучшие друзья. Ведь правда? Кто твои лучшие друзья?

– Ты. Ты и Майлз.

– Но я не только твой лучший друг. Я еще и твоя сестра. Повтори.

– Ты – моя сестра.

– Вот и хорошо. Сейчас мы немного прогуляемся, а потом ляжешь в анабиоз. Ты утомлен, а когда проснешься, все будет хорошо. Ты меня понимаешь?

– Да.

– Кто я?

– Ты – мой лучший друг. Ты – моя сестра.

– Умница. А теперь – закатывай рукав.

Укола я не ощутил, но само вспрыскивание было болезненным. а поднялся и потряс головой.

– Слушай, сестренка, это не самая приятная процедура. Что это было?

– Кое-что, от чего тебе станет лучше. Ты сильно утомлен.

– Да, пожалуй. А где Майлз?

– Сейчас придет. Теперь давай другую руку. Подними рукав.

– Зачем? – спросил я, но рукав все-таки поднял и позволил ей сделать укол, от которого чуть не подскочил.

– Ну-ну, – улыбнулась она, – не так уж это больно.

– Да, не так уж больно. А зачем?

– Ты немного поспишь в машине. Когда мы приедем, я разбужу тебя.

– Хорошо. Я хочу немного поспать. Скорее бы в анабиоз.

Я огляделся.

– А где Пит? Я собирался лечь в анабиоз вместе с ним.

– Пит? Разве ты не помнишь? Ты же отправил его к Рикки. Она позаботится о нем.

– Ах, да, – сказал я с облегчением.

Конечно же, я послал Пита к Рикки. Я даже вспомнил, как посылал его. Рикки всегда любила Пита, она хорошо о нем позаботится, пока я буду спать.

Меня отвезли в Соутелл, в Объединенный Санктуарий; им пользовались небольшие компании, те, что не имели собственных. Всю дорогу я проспал, но проснулся сразу же, как только Белл позвала меня. Майлз остался в машине, а Белл повела меня в здание.

Девушка-регистратор поднялась нам навстречу.

– Дэвис? – спросила она.

– Да, – согласилась Белл. – Я его сестра. Где я могу найти представителя “Главной”?

– Внизу, в девятой комнате. Они уже готовы и ждут вас. Документы можете отдать представителю компании. – Она с интересом посматривала на меня. – Он прошел медицинский осмотр?

– Конечно, – уверила ее Белл. – У него рак, знаете ли. Я ввела ему успокоительное… из-за болей.

– Да-да, – сочувственно заквохтала девица, – в таком случае Поторопитесь. Через эту дверь, а там повернете налево.

В девятой комнате нас ждали трое: мужчина в костюме, другой – в стерильном халате и женщина в одежде медсестры. Они Помогли мне раздеться, успокаивая, словно дебильного ребенка, а Белл, тем временем, объясняла, что она ввела мне и зачем. Меня положили на стол и мужчина в халате начал массировать мой живот, проминая чуть не до позвоночника.

– С этим хлопот не будет, – объявил он наконец. – Он совершенно пуст.

– Да, он ничего не ел и не пил со вчерашнего вечера, согласилась Белл.

– Это хорошо. А то некоторые являются сюда нафаршированные, словно рождественская индюшка. Не все так разумны.

– Да-да. Ваша правда.

– О’кэй, сынок, а теперь сожми эту штуку покрепче, я введу тебе кое-что в вену.

После укола все вокруг начало заволакиваться туманом. Вдруг я вспомнил про Пита и попытался сесть.

– Где Пит? Я хочу видеть Пита?

Белл взяла в ладони мое лицо и поцеловала.

– Там, там, милый. Пит не смог придти, разве ты не помнишь? Он остался с Рикки.

Я затих и она объяснила остальным:

– Пит – это наш брат. У него заболела дочь. Я начал засыпать.

Вскоре я почувствовал сильный холод, но не смог пошевельнуться, чтобы натянуть одеяло.

V

Я пожаловался бармену на кондиционер – тот работал слишком хорошо и все мы могли простудиться.

– Не имеет значения, – ответил он. – Вы не почувствуете холода, когда заснете. Спать… спать… вечерняя дрема, чудесный сон.

У него было лицо Белл.

– Хорошо бы выпить чего-нибудь горячего. Вроде кофе с молоком, – сказал я. – И горячий масляный блин.

– Сам ты блин! – ответил доктор. – Нечего ему валяться, переверните-ка его!

Я попытался зацепиться ногой за бронзовую стойку табурета, но в этом баре не было бронзовых стоек табурета, таких забавных, и я, плоский, очутился на спине, еще более забавной, и так лежал, пока меня обслуживала сиделка, натасканная на уход за безногими. У меня не было ног, иначе почему же я не зацепился за бронзовую стойку табурета? И рук тоже, обеих.

– Смотри-ка, Мэв, у него нет рук!

Пит сидел у меня на груди и вопил.

Я снова был в армии, на учениях… в условиях, максимально приближенных к боевым, в одном из тех лагерей, где вам суют лед за пазуху, чтобы разбудить и знают кучу других идиотических шуток. Я поднимался на чертову гору, самую большую во всем Колорадо, и повсюду был лед и у меня не было ног. Тем не менее я тащил бромный тюк, самый большой из всех – они прикидывали нельзя ли заменить мулов солдатами и на мне ставили опыт. Я не смог бы сделать ни шагу, если бы сзади меня не подталкивала Рикки.

Старший сержант с лицом, совсем как у Белл, в ярости обернулся ко мне:

– Эй, ты, вперед! Я не могу опаздывать по твоей милости. Мне наплевать, сделаешь ты это или нет… но пока делаешь – не смей спать.

Мои не-ноги больше не держали меня и я упал в обжигающий холодом снег и заснул, а маленькая Рикки причитала, умоляя меня не спать. Но я уже заснул.

Я проснулся в постели Белл. Она трясла меня, приговаривая:

– Просыпайся, Дэн! Я не могу ждать тебя тридцать лет; всякая девушка должна думать о своем будущем.

Я попытался встать, чтобы отдать ей чемоданчик с золотом, который стоял под кроватью, но она ушла… а потом Горничная с ее лицом схватила чемоданчик, положила себе на панцирь и заметалась по комнате. Я попытался догнать ее, но у меня не было ног, и как оказалось, не было тела вообще.

– У меня нет тела и никто обо мне не заботится…

Мир состоит из старших сержантов и работы… и какая разница, где работать и как? Я позволил им снова взнуздать меня и опять полез вверх по ледяной горе. Это было все, что мне оставалось – взбираться к цветущей вершине, где, мне, наконец, дадут вожделенный отдых и позволят заснуть. Но я никогда не доберусь туда… не было ни рук, ни ног, ничего.

Лед, покрывающий склоны горы, загорелся. Снег не таял, но я чувствовал, держась из последних сил, как на меня волнами накатывается жара. Старший сержант говорил, наклоняясь надо мною:

– Просыпайся… просыпайся… просыпайся.

От его бормотания я не проснулся – только сильнее захотел спать. Все, что было после, я помню довольно смутно: кажется, я лежал на столе и он вибрировал подо мною, а вокруг были очки, какие-то штуки, здорово напоминающие питонов и куча народу. А потом уже на больничной койке я проснулся. Чувствовал себя я вполне хорошо, если не считать кое-какой расслабленности, словно после хорошей парной и массажа. У меня снова были руки и ноги. Никто со мною не заговаривал, а когда я сам пытался задать сиделке пару вопросов, она что-то совала мне в рот. А потом меня снова начали массировать.

Наконец, в одно прекрасное утро, я проснулся настолько, что смог встать, совсем так же, как обычно вставал, проснувшись. Накатило легкое головокружение и ничего более. Я знал, кто я такой знал, как попал сюда, знал, что вся предыдущая бодяга мне при снилась.

Я знал, кто меня сюда запсотил. Наркотизировав меня, Белл приказала мне забыть все ее свинство, но либо за тридцать лет анабиоза гипноз потерял силу, либо ее приказ просто не дошел до меня Я немного путался в деталях, но основное помнил хорошо – они как говорят моряки, опоили меня и намылили в плавание.

Я особо не злился на них. Все это случилось только “вчера”, всего лишь один сон назад – но этот сон длился тридцать лет. Я не могу точно описать это ощущение, оно слишком субъективно. Короче говоря, память моя воспринимала это, как “вчера”, а вот чувства – словно все случилось давным-давно. Видели вы когда-нибудь, как телевизионщики одновременно показывают и туманный силуэт питчера, [19]19
  Игрок, подающий мяч в бейсболе.


[Закрыть]и общий вид стадиона? Вот и со мною было что-то в этом роде… сознательные воспоминания были в полной ясности, а вот эмоциональные реакции были еще не адекватны.

Я рад бы был пустить и Белл, и Майлза на кошачьи консервы, но поспешать с этим не хотелось. Это еще успеется, а сейчас мне. не терпелось заглянуть в 2000 год.

Кстати, говоря о кошачьих консервах, а где Пит? Он должен бы быть где-то рядом…если, конечно, старый бродяга пережил анабиоз

И тогда – только тогда я вспомнил, что нас с Питом разлучили

Я раздразнил Белл и Майлза и они приняли ко мне экстренные меры. Ведь они пытались убить моего кота, разве нет?

Похоже, они учинили кое-что похуже, чем простое убийство; они обрекли его на одичание… на расточение дней своих в блужданиях по задним дворам и стычках – жизнь его окончилась под знаком голода и презрения ко всем двуногим тварям.

Они позволили ему умирать, – конечно, он не мог прожить так долго – и умирать в уверенности, что я бросил его.

Они заплатят и за это… если они еще живы. О, как я хотел застать их в живых – невыразимо!

Тут я вспомнил, что стою в ногах у своей кровати, что вцепился, дабы устоять на ногах, в ее спинку и что из одежды на мне только пижама. Я осмотрелся вокруг, раздумывая, как бы мне вызвать кого-нибудь. Больничные палаты за это время изменились мало. Окна не было, свет шел бог весть откуда; кровать была высокая и узкая – больничные койки, насколько я помню, во все времена, были именно такими, но эта была предназначена не только для сна – там были разные хитрые приспособления, и судно, похоже, составляло единое целое с кроватью. Все эти штуки меня не интересовали, я искал кнопку вызова сиделки. Я хотел получить свою одежду.

Ничего похожего не было, но зато я обнаружил клавиш на тумбочке, которая оказалась не совсем тумбочкой. Я нажал его и на экране, расположенном рядом с изголовьем, появилась надпись:

ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА

Почти тотчас же она мигнула и сменилась другой:

ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ НЕМНОГО

Вскоре дверь палаты бесшумно скользнула в сторону и появилась сиделка. Сиделка тоже почти не изменилась. Эта была в меру привлекательна, обладала хорошими манерами вымуштрованного сержанта, поверх короткой прически была наколка. Одета она была в белую униформу непривычного покроя – она прикрывала совсем не те места, что в 1970 году. Впрочем, это во все времена можно было сказать о женской одежде вообще – даже рабочей. Непререкаемый тон обличал в ней немалый стаж.

– Вы должны вернуться в постель!

– Где моя одежда?

– Вернитесь в постель! И немедленно!

– Послушайте, сестра, – урезонил я ее, – я ведь свободный гражданин старше двадцати одного года [20]20
  То есть совершеннолетний.


[Закрыть]и не преступник. Я не хочу возвращаться в постель – и не вернусь. А теперь покажите, где моя одежда, или я сам в чем есть отправлюсь искать ее.

Она смерила меня взглядом, потом быстро повернулась и вышла. Дверь за ней закрылась.

Это меня не беспокоило. Я начал изучать ее устройство, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать механизм, то другой все непременно может его разгадать. Но тут дверь снова открылась и на пороге появился мужчина.

– Доброе утро, – сказал он. – Я – доктор Альбрехт.

Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.

– Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.

Он вошел в палату и дверь позади него закрылась. Потом сунул руку в складки одежды, достал пачку сигарет, выщелкнул одну, помахал ею в воздухе, сунул в рот, затянулся и она загорелась. Он протянул пачку мне:

– Угощайтесь.

– Гм, нет, спасибо.

– Возьмите. Одна сигарета вам не повредит.

Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы, пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил легкую дурноту и удивился: неужели анабиоз излечил меня от привычки к никотину?

– Нет, не хочу, спасибо.

– Как знаете… Мистер Дэвис, я шесть лет здесь работаю. Моя специальность – гипнология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни – стало быть, вы – восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них не желают просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец и возврата нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.

– Ну? А почему бы нет? Что я – заключенный?

– Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прождало тридцать лет? Именно столько времени вы были в гипотермии – тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до вечера? Или даже до завтра?

Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.

– Возможно, это не так уж срочно.

– Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите ее мною, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может быть я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.

– Гм, ладно, доктор. Извините за беспокойство.

Я забрался в постель. Мне стало хорошо – оказалось, я изрядно устал.

– Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.

Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:

– Доктор Альбрехт в Семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак… гм… меню – четыре-минус.

Потом обернулся ко мне.

– Повернитесь на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать вопросы. Если хотите.

Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на слуховой аппарат-недомерок. Если это был стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних – такой же холодный и твердый.

О чем прикажете спрашивать, проснувшись от тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Заучились ли выращивать детей в колбах?

– А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для попкорна? [21]21
  Попкорн – воздушная кукуруза. В современных зарубежных кинотеатрах стоят автоматы, готовящие и продающие попкорн.


[Закрыть]

– Вчера еще стояли. Я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не “кино”, а “тактил”.

– Вот как? А почему?

– А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только крепче держитесь за подлокотники; это совсем не то, к чему вы привыкли. Видите ли, мистер Девис, с проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно пополняется и в смысле истории и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.

– Гм, пожалуй, так.

– Точно так. Особенно в вашем случае. Тридцать лет.

– А тридцать лет – это максимум?

– И да и нет. Самый длительный срок – тридцать пять лет. Это один из первых клиентов – он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы – рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.

– В самом деле?

– В самом деле. Повернитесь на спину, – он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил. – Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека хоть на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его с год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.

Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.

– Сядьте и положите ногу на ногу, – продолжал он. – Современным языком вы овладеете без особых трудов. Конечно, сейчас я говорил с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу говорить на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному, самое большее через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.

Я подметил, что он раза четыре употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.

– Вот и все на сегодня, – сказал доктор. – Кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.

– Как?

– Разве вы ее не знаете. Миссис Шульц утверждает, что она – ваш старинный друг.

– Шульц… – повторил я. – Может быть, когда-то я и знал несколько женщин с такой фамилией, но сейчас помню только одну – мою учительницу в начальной школе. Но она, по-моему, давно умерла.

– Может быть, она легла в анабиоз. Ну, ладно, вы всегда сможете послать за ней, стоит вам захотеть. Сейчас я попрощаюсь с вами. Если почувствуете недомогание, я несколько дней полечу вас, а курс переориентации отложим. Я еще навещу вас, конечно. А сейчас – двадцать три удачи, как говорили в ваши времена. А вот и дежурный, принес ваш завтрак.

Я снова подумал, что в медицине он разбирается гораздо лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного и мне стало не до него. Он вкатился, предупредительно объехав доктора Альбрехта, а тот, выходя из палаты, даже не посторонился.

Дежурный подъехал к кровати, установил прямо передо мной откидной столик и сервировал завтрак.

– Разрешите налить вам кофе.

– Да, пожалуйста, – ответил я.

Честно говоря, я люблю очень горячий кофе и предпочитаю, чтобы его наливали в конце завтрака, но мне хотелось посмотреть, как он это делает.

Я был восхищен, изумлен… ведь это Умница Фрэнк! Конечно, не та, первая модель, неуклюжая, ограниченная, собранная из чего попало, которую присвоили Майлз и Белл. Он походил на первого Фрэнка не более, чем турбомобиль на первую безлошадную повозку. Но человек всегда узнает свою работу. Я создал базовую модель и она неизбежно эволюционировала… это был, правнук Фрэнка, усовершенствованный, приглаженный, но одной с ним крови.

– И что дальше? – спросил я.

– Одну минуту.

Очевидно, я сказал что-то не то, ибо он полез внутрь своего “туловища”, достал листок прочного пластика и протянул мне. От листка к его корпусу тянулась тонкая стальная цепочка. Я взглянул на листок и прочел:

“УПРАВЛЯЕТСЯ ГОЛОСОМ – Работяга, Модель XVII-a

ВНИМАНИЕ!! Этот автомат НЕ ПОНИМАЕТ людскую речь, вообще не понимает, ибо он – всего лишь машина. Для Вашего удобства у него предусмотрен блок ответа на нижеперечисленные приказания. Он никак не реагирует на обычную речь или (если Ваши слова “кажутся” ему знакомыми) предлагает вам эту инструкцию. Пожалуйста, прочтите внимательно.

Спасибо за внимание.

Корпорация “Аладдин”, производящая РАБОТЯГУ, ВИЛЛИВЕЙВА, ЧЕРТЕЖНИКА ДЭНА, БИЛЛА-СТРОИТЕЛЯ, ЗЕЛЕНОГО ХВАТА И НЭННИ. Проектирование и консультации по вопросам автоматики.

Всегда к Вашим услугам!”

Фирменный знак изображал Аладдина с волшебной лампой и джинна.

Ниже был перечень простых приказаний – СТОЙ, ИДИ, ДА, НЕТ, МЕДЛЕННЕЕ, БЫСТРЕЕ, ПОДОЙДИ СЮДА, ПОЗОВИ СИДЕЛКУ и так далее. Еще там был небольшой список операций, специализированных для больницы, вроде растирания позвоночника, причем о некоторых процедурах мне и слышать не приходилось. В конце списка было примечание: “Приказания на операции с 87 по 242 отдаются только работниками больницы и поэтому здесь не перечислены”.

Мой Умница Фрэнк управлялся кнопками, а не голосом. Не то, чтобы я не додумался до этого, просто система анализа речи весила и стоила бы больше, чем весь остальной Фрэнк – старший без упаковки. Стало ясно, что, прежде, чем я смогу вернуться к своей работе, мне придется здорово подучить все относящееся к миниатюризации и упрощению систем. Кое-что я мог уяснить прямо сейчас – под рукой был Работяга. Мне предстояла самая интересная в жизни работа, открывалась куча новых возможностей. Техника – искусство практическое, она зависит не от таланта того или иного инженера, а от общего технического уровня общества. Железные дороги появились лишь тогда, когда пришло их время и ни годом раньше. Вспомните профессора Лэнгли – все силы своей души он отдал машине, которая должна была летать; он показал себя подлинным гением, но техника того времени не могла воплотить его мечты. Или возьмите великого Леонардо да Винчи – наиболее блестящие его изобретения были в те времена совершенно неосуществимы.

Итак, я предвкушал множество удовольствий.

Я отдал роботу листок с инструкцией, поднялся с постели и посмотрел на его “выходные данные”. Я почти не сомневался, что среди всего прочего будет надпись “Горничные, Инкорпорейтид”, может быть “Аладдин” был преемником “Мэнникса”. На пластинке было не так уж много данных: название модели, серийный номер, фабрика-изготовитель и прочее такое; там же был список патентов, числом около сорока; самый ранний – ого! – датировался 1970 годом… и почти наверняка был основан на моих чертежах и единственной модели.

Я отыскал в тумбочке карандаш с блокнотом и записал номер первого патента – из чисто интеллектуального интереса. Даже если схема была украдена у меня (а я был уверен, что это именно так), я ничего не мог бы сделать: патент был датирован 1987 годом, а срок давности в моем случае, если, конечно, патентное право не изменилось, истек в 1983-м. Я просто хотел знать правду.

У дежурного вспыхнула лампочка и он произнес:

– Меня вызывают. Могу я уйти?

– А? Ну, конечно. Двигай.

Он снова полез за инструкцией и я поспешно поправился:

– Иди!

– Спасибо. До свидания, – сказал он, объезжая меня.

– Тебе спасибо.

– Не за что.

Отвечал он приятным, располагающим баритоном.

Я вернулся в постель и доел свой завтрак – он тем временем должен был совсем остыть, но почему-то не остыл. Порция была явно рассчитана на какую-то птицу средней величины. Удивительно, но ее хватило и для меня, хотя я был очень голоден – наверное у меня смерзся желудок. Итак, я впервые за тридцать лет поел – в это время на земле сменилось поколение. Это косвенно подтверждалось меню – то, что я принял за копченую грудинку, оказалось “жаренными дрожжевыми полосками – национальным блюдом”.

Но, несмотря на тридцатилетний пост, еда мало занимала меня ведь вместе с завтраком они прислали газету – лос-анджелесскую “Таймс” за среду, 13 декабря 2000 года.

Формат газеты не изменился, а вот бумага была не шероховатая, а глянцевая; иллюстрации были или цветными или черно-белыми, но стереоскопическими – убей меня бог, если я понимал как они это делали. Стереоизображение получалось без красно-синих очков и прочих приспособлений. Помнится, в детстве я был совершенно очарован стереооткрыткой, рекламирующей быстрозамороженные продукты. Но та состояла из множества крошечных призм на довольно толстой пластиковой подложке, а здесь не было ничего, кроме тонкой бумаги и удивительно глубокого изображения.

Я решил просмотреть газету до конца. Работяга положил ее так, чтобы мне была хорошо видна первая страница. Но я никак не moi перевернуть страницу – все листы словно смерзлись.

Наконец, я случайно коснулся верхнего правого угла полосы. Она свернулась и отлетела – очевидно в этом месте листа заключалась некая хитрость. И другие страницы открывались легко и даже изящно – стоило мне коснуться верхнего правого угла.

Добрая половина заголовков напоминала мне старые времена, навевала ностальгическую грусть: “Ваш гороскоп на сегодня”; “Мэр на торжественном открытии нового бассейна”; “Военные ущемляют свободу печати”, – говорит нью-йоркский Солон [22]22
  Солон – великий политический деятель древних Афин.


[Закрыть]”; “Гиганты” играют два матча подряд; Внезапное потепление огорчает любителей зимнего спорта; Пакистан предупреждает Индию” и так далее в том же духе. Точно как в мои времена.

Другие заголовки были незнакомы, но сами себя объясняли:

Лунный “ЧЕЛНОК” СТОЛКНУЛСЯ С ГЕМИНИДАМИ [23]23
  Геминиды – метеорный поток, исходящий (для земного наблюдателя) из области созвездия Близнецов.


[Закрыть]– Стационарная суточная станция пробита в двух местах, жертв нет.

В КЕЙПТАУНЕ ЛИНЧЕВАЛИ ЧЕТВЕРЫХ БЕЛЫХ – ООН требует санкций.

МАМАШИ [24]24
  Имеется в виду – содержательницы домов терпимости.


[Закрыть]ВЫСТУПАЮТ ЗА ПОВЫШЕНИЕ ГОНОРАРОВ – Они требуют, чтобы “Любительниц” объявили вне закона.

ПЛАНТАТОРА ИЗ ШТАТА МИССИСИПИ ОБВИНЯЮТ В НАРУШЕНИИ ЗАКОНА О ЗАПРЕЩЕНИИ “ЗОМБИ” – защитник утверждает: “Его работники не были наркотизированы. Просто они тупы от рождения!”

Что касается “зомби”, то я хорошо знал, что это такое… по собственному опыту.

Некоторые слова были мне совершенно непонятны. Продолжалось выпадение “воггли”; еще три французских города были эвакуированы; король приказал засыпать пораженные площади. Король? Ну ладно, французы сами себе хозяева, а вот что это за “санитарная пудра”, которую они используют против “воггли”, что бы это ни означало? Может быть, что-то радиоактивное? Я надеялся, что они выбрали для распыления безветренный день… лучше бы в третьей декаде февраля. Я уже подцепил однажды изрядную дозу; еще в армии, по милости одного инженера, болвана проклятого. До безудержной рвоты дело не дошло, но пришлось посидеть на консервной диете, а это такое удовольствие – врагу не пожелаешь.