Текст книги "Франкенштейн: Антология"

Автор книги: Роберт Альберт Блох

Соавторы: Дж. Рэмсей Кэмпбелл,Мэри Шелли,Ким Ньюман,Нэнси Килпатрик,Пол Дж. Макоули,Дэвид Джей Шоу,Карл Эдвард Вагнер,Брайан Муни,Адриан Коул
сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 45 страниц)

– Здесь я работаю, – объявил Ходсон, широким жестом как бы охватывая все помещение. – Тут все накопленное годами. Заверяю вас, эта лаборатория оборудована так же хорошо, как и любая другая в мире. У меня есть все, что нужно для работы. Все, что нужно, плюс время.

Он подошел к ближайшему столу и взял пробирку. За стеклом колыхнулась густая кроваво-красная жидкость. Ходсон протянул мне склянку, точно сигнальный огонь, – этакий человек-маяк.

– Ключ к роду человеческому, – произнес он. Его выразительный голос и колебания жидкости гипнотизировали. – Ключ к эволюции не погребен в каких-нибудь египетских пирамидах, не скрыт в остатках древних костей и окаменелостей. Ключ к человеку лежит в самом человеке, и умелый слесарь изготовит такой ключ и отопрет ту далекую дверь.

Голос его метался между каменными стенами. Я не мог отвести взгляд от пробирки. Ходсон, возможно, и был гением, но он также, несомненно, обладал отличной техникой подачи своей веры. Он производил фурор и вызывал враждебность в основном своей манерой, а не своими теориями.

Я огляделся, по большей части не понимая, что именно вижу, желая прочесть его записи и расчеты, но понимая, что он определенно откажется показать их мне. Ходсон вернулся ко входу, ему не терпелось уйти именно сейчас, когда я увидел лабораторию, но еще не разобрался, что к чему. Он считал, что поверхностного впечатления мне вполне достаточно.

Я задержался у двери с противоположной стороны помещения, которую считал деревянной, но, приглядевшись, понял, что она железная и покрашена тускло-зеленым.

– Там тоже оборудование? – осведомился я.

И повернул ручку. Дверь оказалась закрыта.

– Просто кладовка, – ответил Ходсон. – Ничего интересного. Идемте. Ужин уже, наверное, готов.

Любопытно, однако, что кладовка тщательно заперта, тогда как собственно лаборатория никак не закрыта, а ключ от двери в коридор, ведущий к ней, запросто висит у входа. Но я не думал, что сейчас подходящее время высказываться по этому поводу. Следом за Ходсоном я вернулся по туннелю в дом.

Стол был накрыт в передней комнате-зале, там, где состоялся наш первый разговор с Ходсоном. Анна подала еду и села обедать с нами. Индеец за столом не присутствовал. Анна по-прежнему блистала наготой, но отчего-то это перестало смущать меня. Ее поведение было таким естественным, что даже такой абсурдный жест, как накрывание салфеткой голых бедер, не казался неуместным; столкновения между общественными приличиями и близостью к природе не произошло. Пища была незнакомой и непривычной, пряной и ароматной, с каким-то ореховым привкусом. Я спросил Анну, она ли готовила еду, девушка безыскусно улыбнулась и сказала, что да, она, и сдержанно обрадовалась, когда я похвалил стряпню, наигранно или нет, не знаю. Ходсон вновь погрузился в свои мысли, ел быстро, не обращая внимания, что он глотает, а я болтал с Анной. Девушка была очаровательна. Она не ведала абсолютно ничего, что выходило за границы ее существования в этом уединенном месте, но недостаток знания в ней казался простым и прекрасным. Я отлично понял, что имел в виду Ходсон, сказав, что жизнь его, возможно, изменилась бы, если бы он встретил такую женщину, когда был молод, – и с удивлением обнаружил, что мои мысли текут в том же направлении, что я думаю о том, что если бы я не повстречал Сьюзен…

Я изгнал эти мысли из головы.

Мы пообедали, и Анна принялась убирать со стола.

– Вам помочь? – спросил я.

– Ни к чему, это женская работа, – спокойно ответила она.

Интересно, по какому образцу, по какому закону обучал ее Ходсон, но, как бы то ни было, избранный им курс между естественным и искусственным был лучшим для обоих миров, руководствовался ли он при выборе собственным удобством, эмоциями или же логическими рассуждениями.

Освободив стол, Анна принесла кофе, бренди и коробку отличных гаванских сигар, поставила все перед нами и удалилась, подчиняясь, видимо, заведенному порядку, которого придерживался Ходсон, несмотря на свои громогласные отказы от общественных обычаев. Мы все равно что поужинали в какой-нибудь лондонской гостиной, волшебным образом превратившейся в этот неказистый дом и, если уж на то пошло, ставшей благодаря преображению куда более приятной. Я ощущал покой и расслабленность. Дымок сигар плыл над нами, бренди согревал изнутри. Меня тянуло продолжить беседу с этим любопытнейшим человеком, но у него снова внезапно изменилось настроение.

Разглядывая меня поверх ободка своего стакана, он заявил:

– Что ж, теперь, когда вы убедились, что я не имею ничего общего со всеми этими слухами, вам, вероятно, не терпится убраться отсюда и продолжить свои расследования, руководствуясь другими версиями.

Его тон не оставлял сомнений в том, кто именно из нас жаждет моего отъезда. Радостный энтузиазм иссяк, и его вновь охватило беспокойство – Ходсон был человеком настроения, задор сменился депрессией, он, должно быть, чувствовал, что снова пал жертвой своей старой прискорбной привычки – разболтал слишком много и слишком быстро, и сразу же пожалел об этом.

Он взглянул на часы.

– Вам, конечно, придется остаться на ночь, – буркнул он. – Сможете найти дорогу обратно?

– Боюсь, что нет. Не хотелось бы обременять вас, но…

– Да. Ну ладно, может, это и к лучшему. По крайней мере, мое местонахождение останется тайной. Без обид, но вы уже помешали моей работе. Индеец помогает мне кое в чем, а теперь он должен тратить время, провожая вас обратно через горы. Что ж, мне урок на будущее, больше подобной ошибки я не допущу. Как мне раньше не пришло в голову втолковать ему, что из Ушуаи он должен возвращаться один. – Он улыбнулся. – Не представляю себе человека, который стал бы возражать индейцу, коли дело дойдет до спора.

Все это он произнес без тени личной неприязни, словно обсуждая кого-то отсутствующего, и говорил он спокойно, хотя слова и были грубоваты.

– Индеец, возможно, один из самых сильных людей на земле, – продолжил он. – Я видел, как он творит такое, что и не поверишь… настоящие силовые трюки, и к тому же ему и в голову не приходит, что он делает нечто выдающееся. Трижды он спасал мне жизнь, подвергая себя огромной опасности, но ни секунды не колеблясь. Заметили вы шрам у него на боку?

– Да.

– Он заработал его, выручая меня.

– Каким образом?

Ходсон чуть нахмурился, видно вспоминая неприятный случай:

– Это случилось на Амазонке. На меня набросилась дикая кошка – ягуар. Индеец пришел на помощь в последний момент, еще миг – и было бы поздно. Я не боюсь смерти, но мысль о том, что я умру, не завершив работу, невыносима.

– Я думал об этом шраме. Ягуар, вы сказали? Рана была нанесена клыками или когтями?

– Ну, точно не скажу – я тогда был немного взволнован, что нетрудно представить. Хищник ударил передней лапой, полагаю. Но случилось это давненько. Хотя, как ни странно, индеец совершенно не изменился. Он будто бы человек без возраста. Неуязвимый и бесценный для меня – в делах, требующих силы и выносливости. Он может ехать много дней подряд без сна и пищи в самых выматывающих условиях.

– Это я узнал на собственном опыте.

– И несомненно, узнаете снова завтра. – Хадсон улыбнулся и налил еще бренди.

Мы проговорили остаток вечера, но мне не удалось вернуть его к теме работы, и было еще довольно рано, когда он предложил разойтись по спальням, снова упомянув, что мне завтра рано вставать и отправляться в поход. Я не мог не согласиться с ним, и Ходсон, хлопком призвав Анну, велел ей показать мне мою комнату. Он все еще сидел за столом, когда я следом за девушкой, миновав занавеску из бусин, прошел в маленькую каморку, где мне предстояло провести ночь. Это была крохотная комната с приткнувшейся к стене койкой и полным отсутствием иной мебели. Электричества тут не оказалось, и Анна зажгла свечу, чтобы постелить мне. Замешательство вновь овладело мной – видеть ее при свете свечи, обнаженной, склонившейся над постелью и не испытывать при этом волнения оказалось не так просто, как за обедом. Мягкие отблески плясали на ее медной коже, не давая отвести взгляд от колеблющихся теней, то скрывающих, то выставляющих напоказ части совершенного тела. Она шевельнулась. Тени поплыли, плоть словно запульсировала. Нагнулась – и налитые груди повисли, точно спелые плоды, ждущие сборщика урожая, соблазняя и вводя в искушение. Мне пришлось твердить себе, что было бы гнусно воспользоваться ее невинностью, и я не без труда переключил мысли на Сьюзен, ждущую меня в Лондоне. Я считаю, что мужчина от природы полигамен, и стану категорично утверждать, что это плохо, но потребовались немалые усилия воли, чтобы не думать об очевидном.

Девушка с улыбкой выпрямилась. Постель была готова.

– Вам понадобится что-нибудь еще? – спросила она.

– Спасибо, ничего.

Она кивнула и ушла, а комната с ее исчезновением стала холодна и сурова.

Я скорчился на жесткой койке.

Уснуть не получалось.

Было еще слишком рано, и, хотя все тело мое ныло и протестовало после сурового путешествия, разум оставался деятелен и взбудоражен. Мысль о том, что с рассветом придется снова пускаться в путь, была неприятной, и ее усугубляло то, что все мои усилия почти ни к чему не привели. Возможно, Ходсон попросит индейца ехать помедленнее, хотя не стоило бы на это рассчитывать, после того как ученый заявил, что ему будет очень не хватать слуги, вынужденного терять время на мои проводы.

Обидно, обидно, и то, что поездка оказалась напрасной, обидно вдвойне.

Наконец я начал погружаться в сон, тело одержало верх над мозгом, увлекая меня в полубессознательное состояние. Перед моим мысленным взором возникло лицо Сьюзен, а потом, когда грезы стали сильнее дум и подсознание сбросило оковы воли, видение изменилось, явив мне прелестную Анну, которую я уже не мог и не желал отвергать. И я сдался этому разнузданному ночному внутреннему «я», поддался превращению мыслей в сон.

Я спал.

И проснулся в ужасе…

Меня разбудил некий звук.

Я не выкарабкивался из грез постепенно, я пробудился сразу, в одно мгновение обретя способность мыслить здраво, зная, что это был не сон, и в ту же секунду поняв, что это был за звук. Слова Грегорио ярко вспыхнули в памяти – звук, которого не слышал никто из людей, – и я знал, что звук был тот самый.

Это был крик, низкий, нарастающий вначале, вибрирующий в конце, крик, который могут издать лишь голосовые связки, хотя я и не слышал, чтобы хоть какие-то голосовые связки могли осилить такое. Крик неописуемый и незабываемый, вой мучащегося существа.

Я лежал, дрожа, глядя в темный потолок. Свеча догорела, и страх мой был непрогляднее тьмы в комнате. Кажется невероятным, чтобы звук, любой звук, заставил человека чувствовать себя беспомощным, и все же я окаменел. Я всегда считал себя не трусливее любого, но это ощущение выходило за пределы человеческой смелости – и вообще за пределы человеческих понятий. Мне отчаянно хотелось остаться на месте, застыть во тьме неподвижным безмолвным клубком, но я знал, что никогда не прощу себе такого малодушия, и я, превозмогая мучения, заставил себя двигаться дюйм за дюймом – все кости, казалось, немилосердно скреблись друг о друга.

Портсигар и зажигалка лежали на полу возле койки, и я, пошарив вокруг, зажег свечу. Тени снова запрыгали по стенам, вынуждая меня, съежившись, дожидаться, когда реальность обретет форму. Прошло немало секунд, прежде чем мне удалось встать и натянуть одежду на ледяное и мокрое от пота тело. Потом, держа перед собой свечу, точно оберег против зла, я двинулся к двери и шагнул сквозь занавеску из бусин.

В доме было тихо. Слишком тихо.

Когда раздается такой звук, едва ли кто-либо может продолжать спать, и все же суеты пробуждения слышно не было. Как будто обитатели дома бодрствовали и были готовы к шуму. Кричали очень близко, и звук колебался, словно эхо металось где-то в тесноте, и я подумал о пещере позади дома; более того, я отчего-то был твердо уверен, что звук исходил именно оттуда; осторожно пройдя по коридору к передней комнате, я из нее двинулся по второму проходу, ведущему ко входу в пещеру. Вопль больше не повторялся, но тишина, повисшая после него, ужасала по-своему. Жуть сковывала меня, мурашки щипали тело, я так дрожал, что сам себе казался змеей, готовящейся сбросить кожу. Страх – эмоция, но этот страх был первобытным, связанным скорее с инстинктами, чем с сознательным представлением об опасности. Мне хотелось найти источник звука, но ужас мой был так глубок, что я даже не мог подобрать ему определение; какое-то отвращение атавистическим осколком прошлого таилось во мне до поры, какая-то чудовищная наследственная память вдруг пробудилась.

Я заставил себя перейти во вторую комнату. Дверь в пещеру была открыта, за ней темнел туннель. В конце его, там, где проход расширялся, маячил слабый свет, но мрак коридора оставался непробиваем, а шагнуть в черноту означало погрузиться в ледяные, тошнотворные волны паники. Не знаю, какое решение толкнуло меня вперед, какие резервы силы воли заставили ноги механически подниматься и опускаться, но, держа перед собой свечу, я зашагал по туннелю.

Круг бледного колеблющегося света сопровождал меня, скользя по неровным каменным стенам и оживляя зловещие тени. Он тянулся навстречу сиянию в конце коридора, теряясь в нем, отступая от печей, от груды тряпья, преградившей мне путь.

Тряпья, которое шевелилось.

Я закричал бы, не откажи мне голос, и застыл, превратившись в немую статую, когда лохмотья переместились, обрели форму и передо мной возникло лицо, искаженное, морщинистое, но человеческое, обмотанное какими-то грязными тряпками, с горящими под нависающим лбом глазами. Это была женщина, старуха, горбатая и перекошенная. Она приближалась ко мне. Потом остановилась, широко раскинув руки, омерзительной пародией на распятие перекрыв дорогу; растрепанные лохмотья свисали с ее локтей, точно продолжение тела, точно какая-то перепонка, соединяющая руки с боками.

Она зашипела, выплюнув восклицание, возможно слово, на неизвестном языке, раскачиваясь из стороны в сторону на кривых ногах, а потом за ней возникла другая фигура, отшвырнула старуху и двинулась ко мне. Сердце мое остановилось, а потом взорвалось, едва не затопив мозг горячей волной крови. Я уронил свечу и увидел в луче бьющего с пола света индейца, с раздувающимися ноздрями и глазами, тонущими в овалах теней, брошенных на глазницы выступающими скулами. Пальцы его сомкнулись на моем плече – с немыслимой силой, словно им ничего не стоило раздавить мне кости. Честное слово, я ожидал, что умру в тот же миг.

Потом хватка ослабла. Я смутно осознавал, что Ходсон крикнул что-то из лаборатории; слышал глухой лязг закрывшейся железной двери. Потом индеец развернул меня и, подталкивая перед собой, повел обратно тем же путем, что я пришел сюда. Я не сопротивлялся, и он не проявлял чрезмерной грубости, хотя эти руки были не способны к нежности. Он шел за мной, пока мы не добрались до моей комнаты, потом показал на кровать четырьмя растопыренными пальцами и стоял в проеме, пригнувшись, пока я, скорчившись, вползал на койку. Когда я повернулся на бок, он ушел. Штора из бусин прошелестела, прощаясь с ним, и я обмяк на постели, расплылся безвольной лужей, и мне не стыдно признаться в этом.

Прошло некоторое время, прежде чем мой разум освободился от эмоций и я вновь обрел способность думать. Хотя мысли метались беспорядочно. Кто издал тот звук? Что там, в комнате за лабораторией? Кто эта древняя карга, каковы ее обязанности, что сделал бы со мной индеец, не крикни Ходсон? Где была Анна? Каковы взаимоотношения живущих в этом доме, каковы их роли в чудовищном спектакле, разыгрываемом здесь, какую цель они преследуют? Я не находил ответов и едва ли хотел их отыскать, не готовый к тому, чтобы ужасное знание растравливало мозг, когда плечо мое все еще горело после страшных тисков гиганта-индейца, а кошмарный крик вибрировал в памяти.

Утром в мою комнату вошла Анна.

Она вела себя так, словно ничего необычного этой ночью не произошло, просто сказала, что завтрак готов. Я так и не разделся, соленый пот подсох на моей одежде беловатыми разводами, но она этого не заметила – или воздержалась от комментариев. Я сразу встал и последовал за девушкой в гостиную; Ходсон уже сидел за столом. Выглядел он усталым и опустошенным. Я сел напротив него.

– Хорошо спалось? – осведомился он.

Я промолчал. Анна налила кофе из глиняного кувшина. Руки Ходсона почти не дрожали, пока он пил.

– У меня не получилось уснуть, – небрежно проговорил он. – Я часто встаю посреди ночи и делаю какую-нибудь работу.

– Работу? Какую работу?

– Прошу прощения? – Его досада и удивление, вызванные моим тоном, казались искренними.

– Ради всего святого, что за крик был этой ночью?

Ходсон задумался на несколько секунд, вероятно прикидывая, что мне ответить, если вообще стоит отвечать, и взвешивая, удовлетворить ли мое любопытство или отругать за дерзость.

– А, вы имеете в виду – как раз перед тем, как вы явились в лабораторию?

– Вот именно.

– А я-то все думаю, чего это вам вздумалось бродить в темноте.

– А я все думаю о причине того звука.

– Я слышал его, – сказал Ходсон. – Да, если поразмыслить, неудивительно, что он возбудил ваше любопытство. Но знаете, это просто ветер. Слышали, как он воет выше в горах? Так вот, иногда порывы проникают в трещины скал и проносятся по пещере. Меня в первый раз тоже ошеломил этот звук. Так и подмывало отыскать щель и законопатить ее, но, к сожалению, она необходима для естественной вентиляции. Иначе, видите ли, в лаборатории будет так же душно, как в туннеле.

– Это был не ветер.

– Не тот ветер, звуки которого вы когда-либо слышали, Брукс. Но тут странное место, и ветер приходит оттуда, где еще не рисковала ступать нога человека.

И я засомневался. Раньше я был точно уверен, но ведь существовала вероятность того, что Ходсон говорит правду. Я заметил, что воздух в лаборатории свежий, следовательно, отверстия в скале имелись. Но кошмарный звук до сих пор жил в моей памяти, вынуждая сомневаться в объяснениях Ходсона.

– Извините, если индеец напугал вас, – продолжил Ходсон. – Я, понимаете, дал ему указание никого не впускать в лабораторию без меня. Он просто исполнял свои обязанности.

– Если бы вы не крикнули…

Ходсон молчал, держа кружку у губ.

– Он убил бы меня?

– У вас слишком живое воображение для ученого, – хмыкнул Ходсон и отхлебнул кофе. – Я, знаете ли, не Франкенштейн. Не безумный профессор из плохого фильма. Хотя, должен сказать, тупая толпа обычно недопонимает безумных ученых и дурно обращается с ними.

– Кто та старуха?

– Вас это не слишком касается, но отвечу – она старая служанка. На самом деле не такая уж и старая, но местные дряхлеют быстро. От нее уже нет никакой пользы, но я разрешил ей остаться. Ей некуда больше идти. Но вы же наверняка не заподозрили злого умысла в несчастной пожилой женщине, а?

Насмешливое выражение его лица разозлило меня.

– Очень благородно с вашей стороны позволить ей остаться, – вызывающе заявил я. – И снабдить ее столь экстравагантным одеянием.

В его глазах мелькнуло что-то – однако не возмущение.

– Мои дела – это мои дела, – отрезал он. – А вам, кажется, пора отправляться. Индеец уже оседлал вашу лошадь и ждет вас.

У дверей я обернулся:

– Извините, что побеспокоил вас.

Ходсон пожал плечами. Анна стояла рядом с ним.

– Ничего, – сказал он. – Возможно, мне было на пользу поговорить с кем-то. Удачи вам в ваших расследованиях.

– До свидания, – сказала Анна.

Мы торжественно пожали друг другу руки, как того, по ее представлениям, требовало прощание. Она осталась у дверей даже после того, как Ходсон вернулся в комнаты. Индеец вывел лошадей из-за угла, и я заметил, что оба животных нервничают, бьют копытами и фыркают. Когда я поставил носок ботинка в стремя, моя кобыла шарахнулась в сторону, и мне пришлось прыгать за ней на одной ноге, цепляясь за гриву и заднюю луку, прежде чем удалось все-таки взобраться в седло. Раньше лошадь была очень спокойной. Индеец взлетел на своего коня и первым двинулся вверх по тропе. Я оглянулся и помахал Анне. Она тоже подняла руку, но неуверенно, видимо, незнакомая с этим жестом. Потом она скрылась в доме.

«Что ж, вот и все», – подумал я, когда мы выбирались из узкой лощины. Но потом заметил еще кое-что. Северный склон горы порос кустарником, зелень тянулась до самого подножия, и, когда мы проезжали над зарослями, я разглядел примятую полосу, возможно в ярд шириной, бегущую с вершины холма, а там, где она заканчивалась, грудой валялись сломанные ветки, словно скрывая что-то. Сквозь переплетение сучьев смутно виднелось что-то серое. Казалось, что что-то стащили вниз с края горы и поспешно спрятали. Определить, что это, я не мог. Когда мы достигли верхней точки тропы, я увидел в небе два темных крылатых силуэта, которые, покружившись, начали осторожно снижаться, вытянув длинные шеи, опустив головы с острыми кривыми клювами. Отвратительные падальщики медленно планировали к северному склону; потом их скрыла возвышенность, мы двинулись дальше, и я больше ничего не видел.

VII

Ну и видок же был у меня, наверное, судя по выражению лица Грэма, когда я остановил лошадь перед его складом. Я был грязен, небрит и вымотан до предела. Но выглядел я, пожалуй, не хуже, чем чувствовал себя. Темп обратного путешествия отнюдь не снизился, и последовало оно слишком быстро после первого, чтобы тело успело оправиться от напряжения и закалиться в дороге. Однако двужильный индеец даже не передохнул, прежде чем отправиться назад к своему хозяину. Когда мы наконец добрались до начала тропы, ведущей через плоскогорья к Ушуае, он ткнул в сторону города все тем же своим любопытным манером – четырьмя растопыренными пальцами, резко развернул коня и двинулся обратно в горы.

Грэм помог мне спешиться.

– Все в порядке? – спросил он.

– Да. Только одеревенел и устал.

– Выглядите как раненый бандит, неделю бежавший от полиции, – заметил торговец.

Я ухитрился улыбнуться, чувствуя, как трескается засохшая грязь в складках кожи лица.

– Не ожидал, что вы вернетесь так скоро.

Грэм накинул свернутые петлей поводья на столбик, и мы прошли в здание.

– Я тоже. Боюсь, Ходсон был не слишком-то рад мне.

Грэм нахмурился. Негостеприимность на приграничных территориях – большая редкость.

– Всегда считал этого Ходсона странноватым, – проговорил Грэм. – Чем он там занимается?

– Честное слово, не знаю.

Я стал шагать взад и вперед по складу, пытаясь размять напряженные, твердые как камень мышцы. Грэм позвал мальчика и велел ему отвести мою лошадь в конюшню.

– Далеко вы заехали?

– Бог знает. Как быстро способна перемещаться лошадь в здешних горах? Мы ехали больше суток.

– Ага, верно. Бог знает. Но, держу пари, наш индеец способен покрыть самое большое из всех возможных расстояний за это время. Удивительно, как эти люди находят кратчайшие пути. Впрочем, все равно не понимаю Ходсона.

Он пошарил за прилавком и достал бутылку; протянул ее мне, и я хлебнул прямо из горлышка. Это был бренди, и я сразу почувствовал себя лучше.

– Ну, что теперь? – спросил Грэм.

– Не знаю. Первым делом погружусь в горячую ванну. Потом завалюсь спать до утра. В таком состоянии я не могу принимать решения.

– Верно говорите.

Я поблагодарил торговца за помощь, сказал, что загляну к нему завтра, после того как определюсь, какие еще припасы или какая подмога мне потребуются, и захромал к гостинице. Клерк у стойки вежливо приподнял бровь, оценив мой вид, и я попросил его послать горничную согреть мне ванну. Думаю, он счел мое пожелание вполне обоснованным и даже поинтересовался, не надо ли мне помочь подняться по лестнице. Я, однако, справился сам, а едва оказавшись в комнате, стянул грязную одежду, закутался в халат и присел на кровать в ожидании ванны. Секунду-другую спустя я откинулся на спину и прикрыл глаза – только на минуточку.

Я не слышал стука горничной, а когда проснулся, было уже утро…

День я провел расслабляясь; написал два письма, сидя за столиком в баре. Джонс, несмотря на нежелание следовать проторенными туристскими маршрутами, все же поддался соблазну слетать чартерным рейсом на мыс Горн, так что отвлекающий фактор отсутствовал – разве что я сам размышлял о том, как он поладил с тремя вдовицами, и о том, что и сам бы не отказался взглянуть на мыс Горн.

Первое письмо предназначалось Смиту. Прежде чем начать писать, я некоторое время раздумывал, а потом подробно изложил свои беседы с Грегорио и Макферсоном и рассказал о визите к Ходсону, боюсь излишне подчеркнув, какой преданности долгу потребовала эта поездка. Я кратко обрисовал характер работы Ходсона, руководствуясь тем, что мне сообщил сам ученый, и спросил мнение Смита о вероятности успешного завершения подобных трудов скорее просто из интереса, чем в связи с моими собственными изысканиями, пояснив, что все это умозрительно, так как Ходсон явно больше не потерпит моего любопытства. Я упомянул об индейце и Анне, о первом – с благоговейным страхом, о второй – с восхищением, и сам удивился тому, какое глубокое впечатление произвела на меня эта девушка. В заключение я написал, что считаю дальнейшее расследование оправданным, несмотря на показное безразличие Ходсона и отсутствие его видимой связи с сообщениями о странном существе.

Но я ничего не сообщил о ночном крике.

Я обнаружил, что отчего-то не способен выразить чувство, внушенное мне этим звуком, и определенно не могу ни описать его, ни сравнить с чем-либо. Сейчас, в уютной тишине отеля, мне почти хотелось отмести мысль о связи Ходсона с приведшими меня сюда слухами. Его лабораторная работа не имела к молве никакого отношения, делать успехи в работе ему никто не запретит, а объяснение ученого – ветер, воющий в расселине, – звучит довольно резонно и даже буднично, хотя от воспоминаний меня до сих пор бросает в дрожь. Но чувство было слишком субъективным, чтобы облечь его в письменную форму, и я даже не стал пытаться.

Второе письмо было для Сьюзен. Перед тем как взяться за перо, я перечитал то, что написал об Анне, и ощутил себя изменником. Я вспомнил, что чувствовал, наблюдая, как она, обнаженная, склоняется над кроватью, как играет свет свечи на ее коже; вспомнил, как напряглись от страсти мои чресла и как близок я был к тому, чтобы устремиться к ней. Я всегда хранил верность Сьюзен и никогда прежде не испытывал ни малейшей тяги к какой-то другой женщине, но там, в тесной каморке, в далеком и грозном краю, мне пришлось бороться с желанием столь мощным…

Ничего. Я устоял и был очень рад этому и писал теперь Сьюзен с любовью.

VIII

Я очнулся от мыслей о прошлом, о том далеком месте, о минувших бесконечных неделях, вернувшись к дню нынешнему. Официант собирал тарелки, озабоченный тем, что мы едва прикоснулись к еде, но слишком хорошо вышколенный, чтобы показывать это; он понимал, что у нас что-то случилось – что-то очень плохое.

– Что-нибудь еще, сэр? – тихо предложил он.

– Выпьешь?

– Да. Что-нибудь покрепче, – попросила Сьюзен.

Она никогда не пила много. Я заказал двойной бренди для нас обоих, и Сьюзен первым же глотком опустошила бокал наполовину.

– Я сохранила твое письмо, – сказала она, как будто прочла мои мысли. – Письмо, которое ты послал из Ушуаи. Ты еще любил меня, когда писал его, да? Или оно тоже было ложью?

– Никакой лжи, Сьюзен. Ни тогда, ни сейчас. Я люблю тебя так же сильно, как и всегда.

– Да, то, что изменило тебя, случилось, видимо, после того, как ты написал мне. Любовь в письме неподдельная, я знаю.

Она допила бренди.

– Но я не стану больше пытать тебя.

– Еще?

– Да, – ответила она и тут же перевернула пустой стакан вверх дном. – Нет, не надо. Я хочу уйти, Артур.

– Хорошо.

Я сделал знак официанту.

– Я хочу уйти одна, Артур, – проговорила Сьюзен.

– Сьюзен, дорогая…

– О господи. Это невыносимо. Я ухожу сейчас же.

Она вскочила и быстро зашагала к выходу. Я отодвинул стул, начал вставать, но вместо этого тяжело опустился на сиденье. Официант застыл у столика, Сьюзен натягивала пальто у стойки.

– Счет, сэр? – спросил официант.

Я тряхнул головой:

– Нет. Пока не надо. Еще бренди.

– Двойной, сэр?

– Да.

В тот день, когда Грегорио появился в баре «Альбатроса», я тоже пил двойной бренди. Это было на второй день после моего возвращения от Ходсона. Я послал мальчика Грэма за Грегорио, рассчитав, что получу преимущество, сделав ему предложение в гостинице, а не в его лачуге, – поговорю, так сказать, на своей территории, вдали от реальностей жизни Грегорио.

Он застыл в дверях, рядом с мальчиком. Я кивнул, и мальчишка, показав на меня, юркнул наружу. Грегорио подошел к бару и встал рядом со мной.

– А, это ты, – сказал он не слишком радостно. – Забыл имя.

Создавалось впечатление, что если бы он помнил, то не пришел бы.

– Что будешь пить?

– Писко, – ответил он, пожав плечами.

Бармен налил виноградный спирт в большой бокал. Грегорио не торопился пить, ноги его нервно елозили по полу.

– Я искал твоего bestia hombre, – сообщил я.

Он кивнул, словно ожидал этого. И поднял стакан.

– Моли Бога, чтобы он не искал тебя, – произнес он.

– Ты поможешь мне, Грегорио?

– Я? Как?

– Проводи меня туда, где ты видел его.

– Нет. Я не пойду туда снова.

Он не просто отказывался, он будто констатировал непреложный факт. Грегорио вытащил непромокаемый кисет и закопченную трубку и начал набивать ее какой-то экзотической смесью.

– Я хорошо заплачу.

Он злобно зыркнул в мою сторону, чиркнул спичкой и продолжал разглядывать меня поверх пламени, раскуривая трубку в клубах дыма. Табак почернел, полез наружу, и Грегорио утрамбовал его мозолистым пальцем. Несколько тлеющих крошек упали на пол.

– Мне нужны деньги, – сказал он. – Нам всем нужны деньги. Но не за то место.

– От тебя больше ничего не требуется. Просто проводи меня. Разве это опасно?

– Опасно? Кто знает? Возможно, нет. Но то место, это… это нехорошее место. О нем очень плохие воспоминания. Я больше не молод и больше не храбр. Пес был храбр.

Он снова пожал плечами.

– Ладно, а ты можешь показать на карте?

– На карте?

Я подумал, он не понял слова.

– Кар-та, – произнес я раздельно.

– Да, я знаю, что это. Но что карта? Нет карты того места. Подробной нет.

– Ты можешь нарисовать карту сам?

– Без пользы для тебя. Я прожил здесь всю свою жизнь, и я немолод. Я знаю землю. Но рисовать карту – что показать на ней? Тут скалы, деревья, холмы. Как их различишь? Я, может, различу, но я знаю их. А на карте все одинаково.

Все верно. И моя просьба была необдуманной. Но так или иначе, мне нужен был проводник, человек, знакомый с местностью и желательно знающий, где Грегорио видел то существо. А кроме самого Грегорио, таких не было.