Текст книги "Мадрапур"

Автор книги: Робер Мерль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

– А теперь мы, быть может, немного убавим свет и поспим?

Конечно, я это чувствую – да и все остальные тоже, – она играет сейчас роль, которую с самого начала взяла на себя в самолете: она «ободряет» пассажиров. И если она не может сделать так, чтобы Мюрзек вообще не выступала со своими откровениями, она по крайней мере откладывает их до утра. На нас наваливается тишина, и мы безропотно принимаем ее, потому что свою свинцовую тяжесть она обрела с нашего ведома и согласия. Я гляжу на Блаватского – уязвленный нашим отношением или просто-напросто заснувший, он не шевелится.

И в это мгновение берет слово Мюрзек. На ее широкие скулы отчасти вернулась обычная желтизна, губы больше не дрожат. Поначалу я было решил, что она учуяла стремление круга обо всем поскорее забыть и ей захотелось незамедлительно нам воспрепятствовать в этом, ибо к ней возвращается ее всегдашняя зловредность. Но нет, истина гораздо проще. Я совершенно ясно читаю в ее синих глазах: Мюрзек сочла своим долгом обо всем рассказать и неукоснительно следует этому долгу.

– Мсье Блаватский, – говорит она твердым и четким голосом, – теперь, когда я немного пришла в себя, я готова, насколько это будет в моих силах, ответить на ваши вопросы.

– Ну что ж, – вздрагивая, говорит Блаватский, удивительно напоминая заснувшую лошадь, которая, получив удар кнутом, тут же принимается снова бежать – в силу выработанной с годами привычки, но так до конца и не проснувшись. – Ну что ж, – повторяет он, выпрямляясь с усилием в кресле и моргая близорукими глазами за толстыми стеклами, – ну что ж, мадам, если вы в состоянии отвечать, может быть, мы могли бы…

– Да, мсье.

Пауза.

– Первый вопрос, – довольно вяло начинает Блаватский, – вы вышли из самолета до или после индусов?

– Насколько я могу об этом судить, – говорит Мюрзек, – ни до и ни после.

Блаватский окончательно просыпается.

– Мадам! – восклицает он резким тоном. – Вы хотите сказать, что индусы остались в самолете?

Круг замирает. Мы переглядываемся.

– Да нет же! – отвечает Мюрзек. – Немного позже я увидела, что они идут впереди меня, удаляясь от самолета. Но в то мгновение, когда я ступила на трап, я была одна. Я это категорически утверждаю.

– Как вы можете быть столь категоричной? – спрашивает Блаватский, снова обретая свой инквизиторский тон. – Была полная тьма.

– Да, но я бы услышала их шаги по металлическим ступенькам трапа. Свои собственные шаги я ведь слышала.

– Погодите, – говорит Блаватский, – вернемся немного назад. Самолет приземлился, свет погас, индус, который находится позади Серджиуса, направляет фонарь на Христопулоса, стоящего с ножом в руке. Где вы находитесь в этот момент, мадам Мюрзек?

– Я направляюсь к exit.

– Где находится индуска?

– Справа от занавески кухни, направив пистолет на Христопулоса.

– Что происходит потом?

– Кто-то – я думаю, бортпроводница – открывает exit.

– Да, это была я, – говорит бортпроводница.

– И как только exit открылся, вы, конечно, сразу же вышли?

– Честно говоря, нет, – отвечает Мюрзек. – Индус начал свою речь, и я хотела услышать, о чем он говорит.

– Да, в самом деле, – злобно подхватывает Блаватский. – Он говорил. Я помню эту смехотворную речь.

Робби вмешивается раздраженным тоном:

– Она не была смехотворной. У вас отсутствует воображение, Блаватский.

– Неважно, – говорит с презрительным жестом Блаватский. – Мадам Мюрзек, вы выслушали эту тираду – слово «тирада» он заключает в кавычки – до конца?

– Да, я даже помню его последние слова: «Сколь долгим ни казалось бы вам ваше существование, вечной остается только ваша смерть».

– Совершенно верно, – отзывается Робби. – Именно этим индус и закончил. Впрочем, – добавляет он с капелькой педантизма, – это цитата из Лукреция.

– Ну хорошо, – продолжает Блаватский, – и что же вы сделали в эту минуту?

– Я ступила на трап.

– А индусы за вами не шли?

– Нет. Я в этом уверена.

– Как вы можете быть так уверены в этом?

– Дойдя до нижней ступеньки трапа, я стала их ждать.

– Почему?

– Меня охватило чувство ужаса.

Мадам Мюрзек произнесла эти слова без всякой напыщенности, тихим голосом и не поднимая глаз. Их в салоне никто не поднимает, даже Блаватский.

– Ну хорошо, – почти сразу продолжает он, почти без паузы, и его глаза не видны за стеклами очков, – что происходит потом?

– Я внезапно увидела индусов в десяти метрах ох хвоста самолета.

– Вы их увидели? – восклицает Блаватский с торжествующим видом, как будто уличил ее во лжи. – Ведь была же полная тьма!

– Индус включил электрический фонарь, освещая себе дорогу. Я увидела его со спины, так же как и его спутницу. Они шли не спеша. Их черные силуэты выделялись в световом ореоле. Я различала тюрбан на индусе и кожаную сумку, которую он нес в руке. Он на ходу размахивал ею.

– Но послушайте, – говорит Блаватский повелительным тоном и повышает голос, – индусы или спустились по трапу до вас, или сделали это вслед за вами.

– Существует и третья возможность, – мягко говорит бортпроводница.

Но Блаватский игнорирует ее вмешательство. Не спуская с Мюрзек глаз, он сердито требует:

– Отвечайте же, мадам!

– Да я только этим и занимаюсь, – говорит Мюрзек с жесткими нотками в голосе, заставляющими меня предположить, что прежняя Мюрзек, быть может, еще не окончательно умерла. – Я говорю вам совершенно точно, мсье: индусы не могли спуститься по трапу после меня. Я ждала их внизу. Я услышала бы их шаги по ступенькам. Дойдя до того места, где я стояла, они бы непременно меня коснулись, задели. А ступить на трап раньше меня было невозможно, мсье Блаватский… Когда индус произнес свою речь, которую вы так глупо назвали смехотворной…

Секунда общего изумления. Мадам Мюрзек застывает, опускает глаза, сглатывает слюну и, сложив руки на коленях, говорит со слезами на глазах я раскаяньем в голосе:

– Простите, мсье. Я не должна была говорить «глупо». Я беру это слово обратно. И прошу вас принять мои извинения.

Наступает молчание.

– Но, видите ли, мсье, – продолжает она дрожащим от волнения голосом, – я нахожу, что индус произнес замечательные слова, когда нам было ниспослано счастье видеть его среди нас.

– Счастье! – восклицает мадам Эдмонд, шлепая себя по ляжке. – Черт подери! Мы дорого заплатили за это счастье!

Она бы, наверно, продолжала и дальше в том же духе, если бы Робби не протянул с ласковой грацией свои тонкие пальцы и не закрыл ей ладонью рот.

Блаватский смотрит на Мюрзек.

– Вам не следует извиняться, – говорит он, пряча свое смущение за наигранной или искренней прямотой. – Я и сам, должно быть, немного пересолил. Во всяком случае, – добавляет он поспешно, – я уважаю ваши убеждения.

Мюрзек вынимает из сумочки носовой платок и вытирает глаза, синева которых стала от слез еще более яркой.

– Продолжайте… – просит Блаватский.

– Что ж, продолжим, – говорит Мюрзек нежным голосом, но с неколебимым упорством, – видите ли, я абсолютно уверена в том, что я говорю. Когда индус закончил свою речь, он стоял позади мсье Христопулоса. А я была возле двери, и меня пронизывал холод и ледяной ветер. При его последних словах я вышла. Таким образом, он никак не мог пройти раньше меня.

– Допустим, – говорит Блаватский, сверля ее глазами из-за очков. Он выдвигает подбородок вперед и разводит в стороны свои короткие руки. – Допустим, что дважды два не дают в результате четыре! Допустим, что индусы не спустились ни до, ни после вас! И, однако, они оказались снаружи! В конце концов, когда человек притязает на то, чтобы вырвать себя из «колеса времени», – насмешливый хохоток, – можно пройти и сквозь стену фюзеляжа!

– Но есть и третья возможность, – говорит бортпроводница.

И снова Блаватский жестом отметает ее вмешательство.

– Продолжим, мадам Мюрзек. Вы стоите внизу у трапа. Что происходит дальше?

– Я уже вам говорила, – повторяет Мюрзек, вздрагивая и опуская глаза. – Я испытала чувство ужаса.

Новая пауза, и я уже начинаю думать, что Блаватский, помня о всеобщем добром согласии, вновь постарается обойти эту тему. Но, к моему великому удивлению, я ошибаюсь.

– В конце концов, – говорит он с какой-то снисходительной жизнерадостностью, звучащей достаточно фальшиво, – это вполне нормально! Кругом полная тьма, вы дрожите от холода и к тому же понятия не имеете, где вы находитесь!

Мюрзек поднимает голову и устремляет на Блаватского взгляд своих синих глаз, который даже в ее новом обличье не так просто выдержать.

– Нет, мсье, – говорит она четким голосом. – Это нельзя считать нормальным. Я не слабонервная женщина. Я не боюсь ни холода, ни темноты. И если бы я начала идти, я бы непременно куда-нибудь пришла.

Блаватский молчит, очевидно мало расположенный вступать на путь, на который приглашает его Мюрзек.

Робби спрашивает серьезным голосом:

– Чему приписываете вы это ощущение ужаса?

Мюрзек глядит на него с признательностью, которая у такой женщины, как она, выглядит душераздирающей. Должно быть, то, что она в одиночестве пережила, было слишком ужасно, и она испытывает теперь облегчение при мысли, что может эти переживания разделить с другими. И она уже открывает рот, когда Блаватский грубым голосом говорит:

– Бог с ними, с чувствами! Перейдем лучше к фактам!

– С вашего разрешения, – с холодным достоинством и не терпящим возражений тоном говорит Мюрзек, – я отвечу сначала на вопрос, который мне только что задали.

Блаватский молчит. Во всяком случае, Мюрзек он расспрашивает не так, как допрашивал бортпроводницу.

– Это трудно объяснить, – говорит Мюрзек, дружелюбно обращаясь к Робби (меня в этот миг царапает мысль, что совсем недавно она обозвала его «половинкой мужчины»).

Она прерывает себя и сжимает одной рукой другую – думаю, чтобы унять их дрожь.

– Ничего определенного. Я почувствовала, что меня отвергают.

– Вы хотите сказать – отвергают физически? – спрашивает Робби.

– Физически тоже. Когда я увидела в десятке метров от себя индусов, мне захотелось побежать, чтобы нагнать их. Это было страшно. Вы знаете, такое ощущение иногда бывает в ночных кошмарах: устремляешься вперед, поднимаешь ноги – и не двигаешься с места, хотя ты прилагаешь такие усилия, что у тебя бешено колотится сердце. Вот что я испытала. Какая-то жуткая сила отталкивала меня.

– Ветер, – с сухим смешком говорит Блаватский.

– Нет, ветер дул мне в спину.

Мюрзек замолкает, расстроенная тем, что о своем ужасном переживании может рассказать только такими вот сумбурными, лишенными драматизма словами.

– Вы уже дважды употребили слово «ужас», – говорит снова Робби. – Какая, по-вашему, разница между ужасом и страхом?

– Огромная, – говорит Мюрзек. – Против страха можно бороться, ужас вас полностью себе подчиняет.

– Он овладел вами сразу или постепенно?

– Он охватил меня, как только я поставила ногу на землю, но не сразу достиг своей высшей точки.

Робби качает головой и глядит на Мюрзек светло-карими глазами, сверкающими и яркими, как брызги воды в струе фонтана. Он, как всегда, возбужден, жеманится, ломается, но не теряет из виду главного – помочь Мюрзек выразить определенно и ясно то, что ей пришлось пережить.

– А не могли бы вы нам сказать, – говорит он, – в какую именно минуту ваш ужас достиг своей высшей точки?

– Когда индусы исчезли…

– Исчезли? – саркастически переспрашивает Блаватский.

– Погодите вы, Блаватский! – с нетерпением говорит Робби. – Дайте сказать мадам Мюрзек!

Но Мюрзек, опустив глаза и нахмурив брови, озадаченно молчит.

– Попробуйте вспомнить! – настаивает Робби. – Вы говорили о том, как вы безуспешно пытались бежать, стараясь догнать индусов. В это время вы отчетливо видели со спины их силуэты в световом луче электрического фонаря. Вы ясно различали, сказали вы, тюрбан на голове индуса, а в руке у него сумку из искусственной кожи, которой он размахивал. Это все, что вы увидели?

– Нет, – говорит Мюрзек.

Лицо у нее напряженное, губы сжаты, голова наклонена вперед, все тело выражает усилие сосредоточиться, вспомнить.

– В какое-то мгновение, – продолжает она, – индус повел фонарем вправо, и я увидела воду.

– Лужу?

– Нет, нет, – отвечает Мюрзек, – нечто гораздо более обширное. Озеро.

– Озеро на аэродроме! – говорит с насмешкой Блаватский.

– Да замолчите же вы, наконец, Блаватский! – восклицает пронзительным голосом Робби. – Вы все портите! Вы мешаете мадам Мюрзек вспомнить! И делаете это как будто нарочно!

Блаватский вцепляется обеими руками в подлокотники и говорит резким тоном:

– У мадам Мюрзек слишком короткая память, если она не может вспомнить, что произошло какой-нибудь час назад!

– Что же тут удивительного! – кричит в раздражении Робби. – Она находилась во власти безумного ужаса!

Блаватский разводит руками.

– Но помилуйте, озеро на аэродроме? Рядом с посадочной полосой! Можно ли этому поверить?

Следует пауза, после которой Мюрзек кротким голосом говорит:

– С посадочной полосой? Вы хотите сказать, с полосой из бетона? Но там не было никакой полосы, мсье Блаватский. Землю покрывал толстый слой пыли, под которой местами угадывались камни.

– Вот вам и объяснение жесткости посадки! – с торжествующим видом говорит Робби.

Никто в салоне не открывает рта, даже Блаватский. У меня странным образом перехватывает горло.

– Давайте продолжим, – говорит Робби. – Своим фонарем индус освещает справа от себя водное пространство – неважно, озеро или пруд, – и вслед за этим он со своей спутницей сразу же исчезает.

– Нет, нет, – говорит Мюрзек. – Между тем мгновением, когда индус осветил озеро, и мгновением, когда я перестала его видеть, произошло нечто весьма значительное и важное…

– Что же? – спрашивает Робби.

Мы все жадно ловим каждое слово Мюрзек, но ее ответ разочаровывает нас.

– Я не могла бы сказать, что это было, – наконец говорит она полным тревоги голосом и прикладывает ладони к щекам. – В этом месте у меня в памяти какой-то провал. Все поглотил неописуемый ужас, который охватил меня, когда индусы исчезли.

– Ах! Они, видите ли, «исчезли»! – говорит с сарказмом Блаватский. – Как черти! Как ангелы! Как привидения!

– Блаватский, – гневно восклицает Робби, – ваши полицейские манеры отвратительны!

– Они хоть по крайней мере мужские, – говорит Блаватский.

Глаза у Робби сверкают, но он молчит.

– Господа, – говорит Караман, – эти личные выпады совершенно неуместны.

Мюрзек поворачивается к Робби и говорит ровным голосом:

– Я говорю «исчезли», но это, конечно, мое субъективное впечатление. Может быть, индус просто погасил свой фонарь? Во всяком случае, я перестала их видеть.

И все мы, в том числе и Блаватский, понимаем: ничто не могло придать такой достоверности рассказу Мюрзек, как это замечание вкупе с рассудительным тоном, каким оно произнесено.

– И именно в эту минуту, – продолжает Робби, – ваш ужас достиг высшей степени?

– Да.

Губы у нее дрожат, но она больше ничего не добавляет.

– Могли бы вы описать нам эту высшую степень?

Блаватский вздымает вверх руки.

– Вся эта психология ничего нам не даст! Мы здесь не для того, чтобы анализировать состояние души! Перейдем к фактам!

– Но душевное состояние – тоже факты, – говорит Караман, который, возможно, считает себя обязанным защищать «душевное состояние», потому что это связано с «душой».

Мюрзек, кажется, не слышала этого обмена репликами.

– У меня было такое чувство, – продолжает она тихим голосом, – что мне угрожает что-то омерзительное. Сначала я лишилась голоса и меня парализовало, потом стала дико вопить и бросилась бежать.

– В каком направлении? – спрашивает Блаватский. – Поскольку вам не удавалось продвинуться вперед…

– Должно быть, я бежала по кругу. Я была в совершеннейшей панике. Не понимала, что делаю. Упала в пыль, поднялась, снова упала. В конце концов я наткнулась ногой на ступеньку, поняла, что самолет здесь, и поднялась в него, чтобы укрыться. Но это не было трапом, это была опускная лестница в хвосте самолета.

– Опускная лестница! – восклицает Блаватский. – Значит, люк был открыт?

– Да, он оказался открытым, – говорит бортпроводница. – И, вероятно, его открыл индус.

– Откуда вам это известно? – спрашивает, поворачиваясь к ней, Блаватский.

Бортпроводница смотрит на него зелеными глазами и говорит с обычной своей мягкостью:

– Да потому, что я сама его потом закрыла. Впрочем, я два раза пыталась вам об этом сказать, мсье Блаватский, но у вас не было терпения меня выслушать.

– Вы его снова закрыли? – говорит Блаватский. – Но, значит, тогда вы могли увидеть мадам Мюрзек, сидящую в туристическом классе?

– Нет, мсье, – спокойно отвечает бортпроводница. – Я не могла ничего увидеть. К тому времени света еще не дали.

Здесь круг достигает апогея – но ведь и я, изображающий сейчас из себя этакого провидца, тоже ни о чем своевременно не догадался, – апогея самообмана. Поскольку мы знаем теперь, через какую дверь индусы покинули самолет и через какую дверь мадам Мюрзек в него снова вошла, мы делаем вид, что все проблемы наконец решены, что все вернулось в нормальное русло и мы можем позволить себе погрузиться в объятия сна. И бортпроводница, теперь уже никого ни о чем не спрашивая, убавляет в салоне свет, происходит всеобщее движение, ибо все откидывают назад спинки кресел, слышится два-три покашливанья, Христопулос шумно сморкается, и каждый – кто сам по себе, кто в паре с соседом – словно бы исчезает из круга, освобождая его от той напряженной общественной жизни, которая до последней минуты наполняла его.

Тишина устанавливается не сразу. Она заявляет о себе постепенно стихающими перешептываниями между Пако и Мишу, миссис Бойд и миссис Банистер, мадам Эдмонд и Робби, бортпроводницей и мной.

– Тсс! – шепчет мне бортпроводница. – Теперь спать.

Чтобы смягчить этот приказ, она оставляет свои тонкие пальцы в моей большой лапе и смотрит на меня материнским взглядом, который мгновенно возвращает меня на сорок лет назад, и я ощущаю себя маленьким мальчиком, лежащим в своей кроватке с медными прутьями. Впрочем, я и есть этот мальчик, несмотря на свой возраст, на внешность, на высокий рост! Ребенок, которому достаточно ласковой руки и доброго взгляда, чтобы немедленно успокоиться. Я сворачиваюсь мысленно рядом с бортпроводницей клубочком, прижав ее к себе, как плюшевого медвежонка, и приготавливаюсь к тому, что вот-вот перестану осознавать окружающий мир. Странно, что половина всей нашей жизни состоит из сна, а в остающейся половине еще одна половина – это забвение прошлого или ослепление касательно будущего.

Так, постепенно и незаметно, приближаемся мы к смерти, большую часть времени полагая, что находимся на пути к жизни. Очевидно, это весьма удобная уловка, поскольку все мы охотно ею пользуемся. Можно также найти способ, подобно мне, верить в потустороннюю жизнь. Но это тоже не слишком легко. Мысль о том, что в один прекрасный день ты останешься жить, а твое тело умрет, не очень, надо сказать, утешительна. Особенно когда засыпаешь.

В конце концов, быть может, и хорошо, что нам дарованы эти несколько часов сна, – хорошо даже для Бушуа, который в тот миг, когда я засыпаю, кажется мне в полумраке еще более бледным и похожим на мертвеца, чем всегда. Он дышит учащенно, со свистом, и на одеяле, которым укутаны его ноги, его скелетоподобные руки продолжают по инерции тасовать колоду карт, которую его шурин сунул ему, должно быть, в карман, когда бортпроводница убавила свет. Миссис Бойд уже спит, черты ее под пышными буклями расслабились, я никогда не видел ничего более расплывчатого и начисто лишенного всякой мысли, чем это лицо. Я говорю об этом с завистью, которую в этот миг ощущаю. Потому что, несмотря на руку бортпроводницы, лежащую в моей руке, и на то, что я уже начинаю засыпать, я стараюсь до последней минуты отогнать от себя тревожные мысли.

Наутро, проснувшись, я застаю эти мысли в том же уголке мозга, куда загнал их накануне. В ближнем иллюминаторе ничего не видно, кроме моря облаков, белых и пушистых, на которые так и тянет уютно улечься под ярким солнцем, как будто воздух имеет плотность воды и как будто «температура воздуха за бортом», как выражаются бортпроводницы, не минус пятьдесят градусов Цельсия.

Что– то вдруг щелкнуло у меня в голове, и я словно опять слышу рассказ Мюрзек со всеми его странными подробностями: аэродром, который вовсе и не аэродром, озеро, которое почему-то не замерзло, земля, покрытая почему-то пылью, а не льдом и не снегом, как можно было ожидать при том свирепом сибирском морозе, который ворвался тогда в самолет. Правда, мы, сами того не ведая, сидели тогда на сквозняке, поскольку индус, оказывается, открыл люк с опускной лестницей в хвосте самолета, хотя трудно объяснить, по какой логике он предпочел этот выход другому.

Я замечаю, что бортпроводницы рядом со мной уже нет. Она, должно быть, пошла в galley приготовить утренний завтрак. Я колеблюсь, не пойти ли мне ей помочь, но, не желая представать перед нею с отросшей за ночь бородой, я беру свой дорожный несессер и как последний идиот направляюсь в туалет.

Я думаю, что иду туда первым. Но нет, в туристическом классе я сталкиваюсь с Караманом, который уже возвращается оттуда; он причесан, прилизан, выбрит, невероятно чопорен и официален. К моему великому удивлению, он, обычно столь сдержанный, теперь, не довольствуясь просто приветствием, останавливает меня, точно какой-нибудь Пако.

– В этом туристическом классе стоит дикий холод, который ничем нельзя объяснить, – говорит он, поднимая брови, как будто неприятно удивлен тем, что французский самолет может иметь какой-то изъян. – Если верить Блаватскому, люк в полу, ведущий в багажный отсек, скорее всего, неплотно закрыт. Он хочет попытаться вывести виновника на чистую воду. Впрочем, – добавляет он с тонкой улыбкой, – это его профессия – выводить всех на чистую воду…

Я в свою очередь тоже выдаю приличествующую случаю улыбку, но ничего не говорю. Я догадываюсь, что диалог с Караманом может быть только монологом Карамана. И в самом деле, он продолжает:

– Что вы обо всем этом думаете? Результаты допроса бедной женщины не назовешь блестящими. Я еще раз говорил об этом с Блаватским. Скажу откровенно, все эти доходящие до пароксизма приступы ужаса, эти «враждебные силы», которые «отвергают» ее… Я себя спрашиваю, можно ли принимать это за чистую монету. У бедной дамы, должно быть, помутился рассудок. В конце концов, когда человек покидает во время рейса самолет, оставляя в нем свои вещи, у любого может возникнуть вопрос о его психическом состоянии.

Это «у любого» означает, наверно, людей, которые в нашем огромном мире смотрят на вещи с картезианским здравомыслием Карамана, и, судя по его спокойной уверенности в себе, он убежден, что эти люди весьма многочисленны. Я снова отвечаю ему лишь неопределенной улыбкой, не желая затевать дискуссию на пустой желудок и с полным мочевым пузырем.

– Но я, кажется, вас задерживаю, прошу меня извинить, – приподнимая губу, говорит Караман с изысканной, хотя и чуть запоздалой учтивостью.

Нелегко размышлять на такие серьезные темы, когда скоблишь себе кожу электрической бритвой, да еще в самолете, в крохотном закутке, где и выпрямиться в полный рост невозможно. Тем не менее я делаю вывод, что Караман в чем-то прав. В конце концов, наше моральное давление на Мюрзек не было настолько сильным, чтобы сей козел отпущения не мог ему противостоять, и все же Мюрзек прервала путешествие и сошла в совершенно неизвестном ей месте, оставив в самолете свои чемоданы, и такое поведение действительно несколько странно.

Однако ее свидетельство о том, что произошло на земле, не было ни абсурдным, ни бессвязным, хотя Блаватский изо всех сил старался его дискредитировать. Наконец, когда Мюрзек сказала, что индусы не спускались по трапу ни до, ни после нее, она как раз и оказалась права. Она, а не Блаватский, который, я помню, расхохотался: «Дважды два теперь уже не четыре! Они просочились сквозь фюзеляж!» – и все такое прочее.

Существует чисто полицейский способ допрашивать людей, цель которого словно бы состоит в том, чтобы не раскрывать истины. О, я понимаю, все эти враждебные силы, напавшие на Мюрзек, когда она ступила с трапа на землю, этот ее неистовый бег, когда она ни на шаг не подвинулась вперед, этот панический ужас, объявший ее, – все это трудно признать достоверным, и в нормальном мире такие истории больше походили бы на сон, чем на пережитое въяве. Но ведь, если говорить честно, обстоятельства нашего полета вряд ли можно считать нормальными – надеюсь, эти слова не продиктованы одним лишь моим пессимизмом, – и когда женщина, про которую никак не скажешь, что она бредит, говорит вам неторопливо и взвешенно: «Я пережила этот кошмар наяву», – что прикажете думать на сей счет? И тут словечко Карамана «у любого», как и все, что за этим словечком стоит, никак не может служить нам опорой.

Я возвращаюсь из туалета с несессером под мышкой, чувствуя себя значительно посвежевшим, хотя я и экономил там воду (не знаю почему, но в самолете я всегда повинуюсь этому рефлексу), и вдруг с величайшим изумлением вижу в центральном проходе возникшую из-под пола голову Блаватского. Говорю «возникшую из-под пола», но правильнее сказать уходящую под пол, ибо именно этим Блаватский и занят, когда я к нему приближаюсь. И вот уже мне виден только верх шляпы, которую он почему-то на себя нахлобучил.

Я кричу:

– Блаватский!

Голова появляется снова, теперь вместе с плечами. На Блаватском надето пальто. Он говорит приглушенным голосом:

– Молчите, Серджиус. Не привлекайте внимания бортпроводницы. Я воспользуюсь тем, что она сейчас в galley, и загляну в багажный отсек. Мне нужно кое-что прояснить.

– Но вы не имеете права…

– Я беру на себя это право, – жестко говорит Блаватский. – К тому же люк в полу был плохо прикрыт. Оттуда и шел холод, выстудивший туристический класс.

В самом деле, я вижу, что ковровая дорожка в центральном проходе приподнята и квадратная крышка люка сдвинута в сторону.

– Но это очень опасно! – говорю я. – Кто-нибудь спросонья или по рассеянности может свалиться в эту дыру, когда пойдет в туалет! Она на самом ходу.

– Вот и постойте рядом во избежание несчастного случая. Ну, а я пошел.

Он щелкает зажигалкой и исчезает. У меня нет никакого желания спускаться за ним следом, особенно без пальто. Я стою с несессером под мышкой, возвышаясь над этим провалом, который напоминает канализационные люки на мостовой. С той только разницей, что здесь, если наклониться над ямой, в лицо тебе бьет ледяной воздух. Я отшатываюсь, дрожа от холода и совершенно не зная, что обо всем этом думать. Могу предположить, что Блаватскому не дает покоя воспоминание о «Боинге», который возле Руасси-ан-Франс грохнулся на землю вместе с несчастными пассажирами-японцами, потому что наружная дверь багажного отсека плохо закрывалась. Но если такое произошло и с нами, я не очень понимаю, что тут можно сейчас сделать. Этот Блаватский, при всем его уме, ставит меня в тупик. Он тревожится то с перехлестом, то недостаточно.

Вновь появляется шляпа Блаватского, потом его бесстрастная физиономия. Потом в узкое квадратное отверстие боком протискиваются плечи, потом, с еще большим трудом, бедра. После чего он тщательно укладывает на место крышку люка, выпрямляется и говорит с равнодушным видом:

– Все о'кей, кроме…

Он поворачивается ко мне спиной и, переступая короткими толстыми ногами, направляется к первому классу.

– Кроме?… – спрашиваю я, идя за ним следом.

– Кроме того, – говорит он, бросая на меня через плечо острый взгляд, – что в багажном отсеке багажом и не пахнет. Наши чемоданы остались в Руасси.