Текст книги "Следствие по всем правилам"

Автор книги: Римма Кошурникова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

День третий

40

«Я понял значение выражения: „Ты мне друг, но истина дороже“. Но лучше бы я не понимал….»

И.Тулупчиков.

Рассказывает Игорь Тулупчиков:

«Я опоздал всего на пятнадцать минут. Приди я вовремя, тот, на чердаке, конечно же, не сбежал бы. И с Дюшей было бы по-другому, а теперь…

Мать любит говорить: „Знал бы, где упадешь, соломку бы подстелил“. Тогда ни про какую соломку я не думал. Наоборот, когда узнал, что преступника упустили, рвал и метал!..

Был вечер, и я никого не нашел: Николай еще не возвращался, Профессор исчез в неизвестном направлении, а у меня – куча дел! Обрубки, сучья, ветки, которые пацаны отобрали у Циркуля, и остатки „шубы“, разрезанной на куски (моя гипотеза подтвердилась!), я отвез в милицию и сдал под расписку дежурному для Чернецова. Перекуривать завтра экспертам будет некогда: на одном полиэтилене столько „пальчиков“! Правда, хвойные отходы вызвали у меня сомнение: цвет подозрительно зеленоватый и колючесть слабовата для голубенькой…

Потом поехал домой, надо было сосредоточиться. Сбор я назначил на завтра, на утро, у Лаптевых. У меня к тому времени должен быть четкий план. А темных мест – еще о-е-ей!

Меня интересовало:

какая связь между Рутовым и Баркиной? (соучастие или покрывательство);

когда проник на чердак Профессор? (время и цель);

и кто был на чердаке ч е т в е р т ы й?

Промучился полночи, аж мозги начали пищать, но зато версию построил железную!

…Открыл мне Дюха. Я оторопел: под глазом красовался огромный синячина!

– Кто тебя так раскрасил: Сашка или „тот“?

– Все в сборе, – сказал он и ушел.

Ого, видно, здорово Профессору досталось: шуток не воспринимает!

– Мы собрались для того, чтобы установить истину, – сказал я и предложил по порядку рассказать, что известно каждому. Мне хотелось еще раз себя проверить.

Подошла очередь Профессора.

– Все уже рассказали, мне добавить нечего.

– В какое время ты попал на чердак? – задаю вопрос, хотя ответ знаю: вычислил.

– Во дворе стояла „мусорка“… Я зашел в подъезд, поднялся… на чердак… – слова растягивает, неохота Дюхе, конечно, отвечать, представляю.

– Ребят видел во дворе?

– Не обратил внимания: там народу было много… Девочка маленькая выскочила из подъезда, когда я дверь открывал.

– Н-нинка, – кивнул Ягодкин.

– А почему ты побежал на чердак? – спрашиваю, а у самого сердце заныло: как он ответит?..

– Шум услышал и поднялся.

Эх, Дюха, Дюха! Что же ты делаешь?! Мне ведь придется сейчас выводить тебя на чистую воду!..

– Нет, Профессор, ты пришел р а н ь ш е, прежде чем начался шум на чердаке,– говорю и боюсь на него смотреть. – Потому что Бельчиков зашел в подъезд после того, как Нинка, которую ты выпустил, прибежала к нам. А Карасева кинулась на чердак вслед за тобой, перед приходом Сашки. И только тогда начался шум, Дюша.

– Может, и так, – и я глазам своим не поверил: он зевнул!

– Ты что, не понимаешь разницы?!

– Не понимаю.

Я разозлился: строит из себя Иванушку-дурачка!

– Хорошо, объясню… Ты пришел раньше всех. Но не раньше того, н е и з в е с т н о г о. Ты потому и бежал, как слон топал, что увидел его и догонял!.. И на чердаке у тебя было время его рассмотреть! Кто это был?..

В комнате повисла такая тишина, что заболели уши. Наконец, Дюха встал и сказал:

– Отвечать отказываюсь.

Пацаны сидят чуть живы, Ягодкин, как положено, начал икать, а я весь взмок.

– Твое дело, можешь не отвечать. Это сейчас уже не имеет никакого значения. На полиэтилене – отпечатки пальцев, а зайти осмотреть нужную квартиру Чернецов тоже найдет предлог. И твое молчание ее не спасет.

– Замолчи! – заорал Профессор и стал, как только что побеленная стенка.

– Не надо кричать, Лаптев.

Мы все, как по команде, повернулись: в дверях стояла Баркина!

– На чердаке была я! – сказала и отбросила за спину свою шикарную косу. Будто в геройстве признавалась. – Ну, Тулупчиков, допрашивай. Ты ведь здесь главный сыщик.

Я сдержался, хотя мне очень хотелось сказать ей пару ласковых.

– Зачем в подъезды подбрасывала ветки? – спрашиваю специально для Дюхи, чтобы до конца перед ним ее разоблачить.

– Я уже говорила Лаптеву: чтобы вам было интереснее играть!

– Спасибо за заботу. Тебе необходимо было выиграть время! Чтобы скрыть следы преступления!

– Много на себя берешь, Тулупчиков!

– И ходила ты в рощу, – продолжаю, как ни в чем не бывало, – вчера утром: следы на снегу четкие, а накануне ночью шел снег. Голубую метелку в вашем подъезде Профессор нашел позавчера. Улавливаешь?..

– Допрос окончен? Я могу уйти?

Ну и выдержка у этой Королевы! Даже головы не опустила!

– Последний вопрос, ради любопытства. Почему ты спасала Аркашку Рутова? Из-за шахмат? Или из-за чего?..

Ка-ак она захохочет! Как сумасшедшая! Все вздрогнули, а я подумал, не вызвать ли „скорую“: вполне мог начаться припадок в ее положении.

– Ты, – говорит, – Тулупчиков, оказывается, дурак! А я думала – умный… – и слезы на глазах. От смеха.

Дюха тоже очнулся: до этого сидел, лицо руками закрывал, а когда она слезно-смеховую истерику закатила, он во все глаза на нее выставился и – вижу – поражен!

Не знаю, чем бы все кончилось, наверное, моя выдержка все-таки дала бы трещину и я применил бы запрещенные в следственной практике методы, но пришел Колька.

С одного взгляда оценил обстановку, но вида не подал, поздоровался, улыбнулся и говорит:

– Хорошо, что все в сборе. У меня есть кое-какие новости.

Напряжение немного спало, пацаны зашевелились.

– Во-первых, то, что изъяли у Аркадия Рутова, – Колька повернулся к Петьке и Мишке, – оказалось обыкновенной елью. Нашей сибирской. Они с отцом из двух плохоньких елок сделали одну с помощью дрели и проволоки. Я сейчас – от них, они поделились со мной своим опытом. Надо будет перенять, а?

Но мне стало не до шуток: голубенькая не у Циркуля?.. Тогда у кого?!. У Баркиной?.. Но ведь Дюха сказал, что заходил к ним и видел пихту?!. Соврал? Я взглянул на Профессора, вид у него был, как у больного с температурой: безучастный, равнодушный.

– И во-вторых, – Колька сделал торжественную паузу, – милиция задержала того, кто срубил голубую ель. И сейчас он дает показания. Поздравляю!

– Ура!.. – заорали пацаны, а Петух так пихнул в бок Ягодкина, что тот свалился с дивана.

Колька поднял руку, призывая к тишине.

– Срубил он для того, чтобы продать ее. Деньги пошли на выпивку… И тот, кому преступник продал голубую ель, тоже у нас. Сам пришел.

Баркина побледнела, а глаза стали круглые, огромные, с блюдце каждый, наверное.

– Ура! – завопил кто-то из пацанов, но тут же испуганно замолчал. Потому что Маринка вдруг закрылась локтем и выскочила из комнаты.

Я вышел на всякий случай следом, мало ли чего может человек наделать сгоряча! Маринка стояла в углу в прихожей и ревела, как маленькая.

– Хватит хлюпать, – по-моему, очень доброжелательно сказал я. – Твоему отцу ничего не будет. Точно! Тем более он осознал вину.

Она, как тигра, ко мне повернулась, думал – вцепится!

– А для тебя главное: будет, не будет?! Попадет, не попадет?! А душа человеческая тебя не интересует? Или – как там у вас называется – психология преступника?.. Дуболом ты, Тулупчиков, сыщик Верхоглядкин… – и еще много разных синонимов добавила.

Потом она оделась и, уходя, уже на пороге, сказала:

– А Лаптеву передай: я его презираю! Если ты – за правду, при чем тут жалость?

Вот и „хау ду ю ду, я ваша тетя“! Разберись, попробуй.

Настроение она мне испортила, это точно. И радости от победы не было никакой.»

Из письма Марины Баркиной автору:

«Я прочитала повесть. В общем, они все правильно рассказали. Ничего не надо менять. Но Вам я хочу кое-что объяснить…

Раньше, когда я читала в книжках – „жизнь кончилась“, никак не могла понять: как же так? Человек не умер, ест, ходит, спит, как можно говорить – „жизнь кончилась“?! Ну, а после всего, что случилось за те три дня, я это почувствовала. Оказывается, когда ничего не радует, все кажется ужасным, отвратительным, а хуже всех – ты сама, это и есть – „жизнь кончилась“.

Ребята звонили, но меня „не было дома“. Тулупчиков даже приходил, а Лаптев просто топтался целыми днями возле Терема, но я не вышла. Я н е м о г л а! Понимаете? О чем бы я с ними говорила? На каком языке? Ведь они играли, а у меня разрушалась жизнь!

Для них все ясно: человек совершил проступок, значит, он плохой, значит, его надо наказать, заклеймить позором! А если этот человек самый дорогой тебе, самый, самый любимый?! Если это – твой отец?..

С самого раннего детства у нас было заведено: Новый год встречаем вместе, у елки, а потом – отправляемся в гости, или телевизор смотрим, или с горки идем кататься, или просто – бродить по улицам. Причем обязанность отца – достать елку, моя – нарядить, а мамы – накрыть праздничный стол.

Ну, вот, а в этот раз отец долго ездил, вернулся из командировки только тридцатого, вечером. Утром помчался на елочный базар, но там, естественно, пусто – одни палки. Мама по этому поводу не упустила случая – воткнула шпильку: „Безобразие! Не подождали, пока товарищ Баркин вернется из командировки и выберет себе елку!“ Я заступилась: „Обойдемся один год без елки! Подумаешь, трагедия!“

Мама вздохнула с придыханием: „Если вам не дороги семейные традиции… Я, пожалуй, останусь в студии встречать Новый год.“

Отец любит нас по-страшному, а мамино настроение для него – как барометр: если у нее приподнятое – он поет, шутит, счастье во все стороны излучает: если мрачное – отец больным становится. А тут, когда мама сказала про студию, он скис, голову повесил и ушел.

Весь день его не было, а вечером, уже часов в девять, является веселый, с елкой. А елка – чудо! – стройная, пушистая, прямо – с картинки! Я запрыгала, кричу: „Ура!“, смеюсь – в общем, как маленькая. По-моему, больше даже не елке обрадовалась, а тому, что все кончилось благополучно…

Мама поцеловала отца, говорит: „Спасибо, родной!.. А теперь все – на предпраздничную вахту: папуля – наряжает елку, мамуля с Машулей – обеспечивают волшебный стол. И – темпо-темпо-темпо!“ Она, когда веселая, улыбается – просто неотразимая, глаз не оторвать! И мы всегда с отцом любуемся.

В этот вечер было необыкновенно хорошо. Как никогда…

Я сразу не поняла, что ель голубая. Во-первых, я их по-хорошему никогда не видела, потому что мы переехали в Терем осенью, когда их уже закутали в "шубы". Во-вторых, вечером, при свечах, не очень разберешь, какого она цвета. И потом, никому в голову прийти не могло!..

Когда Лаптев позвонил и пригласил, я сразу согласилась. Мне давно хотелось побывать у него дома. Андрей не похож на других мальчишек и вообще… с ним интересно. Он не сказал, зачем, а если бы знала, не пошла. Потому что не люблю в принципе все эти сборы, общества – показуха! Недавно общество любителей книги в классе организовали. Вы бы посмотрели, какие у "любителей" учебники – исчерканы, изрисованы, без корешков!.. В общем, я как увидела "зеленых", с ходу "завелась" и все наперекор говорила, назло.

Первый раз я встревожилась, когда Тулупчиков показал голубую метелку. Решила проверить и попросила ее у Андрея, будто на память. Он, конечно, не мог мне отказать.

Не помню, как бежала домой. Сравнила – точно! Сердце заколотилось, как бешеное. Я – к отцу: "Где взял елку?!" Они с мамой у телевизора сидели. Он так спокойно, не поворачиваясь, отвечает: "Купил у какого-то мужичка." "А ты знаешь, к а к у ю ты купил елку?"

"По-моему, – говорит, – очень хорошую. Так, Иринушка?" И смеется. Мне очень нравится, когда он смеется, а тут меня просто затрясло: "Перестань шутить!" Мама сразу подключилась: "Что за тон?! Как ты с отцом разговариваешь, девчонка?" И со мной – стыдно сказать – истерика случилась. Я кричала что-то про совесть, преступление, топала ногами… Они меня насильно уложили, заставили пить какую-то дрянь, а потом… Потом начали воспитывать. В основном, конечно, старалась мама: она когда-то училась в педагогическом и мнит себя теперь Макаренко и Сухомлинским одновременно.

Оказывается, ничего страшного не случилось. Неприятно, да. Но сейчас надо думать, как вести себя, чтобы не повредить папиной репутации! Он человек в городе известный, а уж про маму – и говорить нечего!..

«Ты зачем ее купил?» – спрашиваю. «А что бы изменилось? – мама выгнула брови. – Не папа, так кто-нибудь другой. Ведь ель уже была срублена». А отец молчит, отвернулся, в глаза не смотрит. «Ты должен был его задержать! Отвести в милицию!» – реву в три ручья… «Что ты болтаешь! – закричала мама и пятнами пошла. – У преступника был топор! А папа – один! Один!..» А у меня внутри будто что-то сломалось – твержу, как заведенная: «Должен был задержать, задержать, задержать!..» «Маленькая дрянь! Ты не смеешь судить отца!» – я первый раз видела маму такой: лицо исказилось, губы дергаются, за сердце хватается.

Отец начал с ней отваживаться: принес воды, грелку – к ногам, виски ей растирает. "Иринушка, успокойся, милая!.." Весь вечер возле нее просидел, ко мне даже не зашел…

Ночь, сами понимаете, не спала. Писала письмо. Я поставила условие: или он сам пойдет в милицию и все расскажет, или – я уйду из дома. Насовсем, к бабушке. Так жить…

А дальше Вы знаете: мешала ребятам, запутывала следы, тянула время…"

Вот и вся история. Можно было бы на этом поставить точку, если бы не приписка в конце письма:

"А про Лаптева я объясню так. Разве можно, спасая человека, пусть друга, предать истину?.."

И мне хочется спросить Марину, а вместе с ней и других ребят: а разве можно, отстаивая истину, забыть о человеке, тем более – близком друге?..