Текст книги "Вопросы цены и стоимости (СИ)"

Автор книги: Рикке Таэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 25 страниц)

Возможно, дело было еще и в неявном влиянии Айсена, с которым юноша инстинктивно чувствовал некоторую общность. СудЯ не столько по глубоким шрамам на запястьях, которые становились заметны, когда ухаживая за больным, молодой человек для удобства поддергивал рукава, откуда-то Равиль точно знал, что этот парень сам пережил немало, – гораздо больше, чем говорил, пробуя его утешить... Айсен не назывался его кровным родственником, не сочинял впустую о давней горячей дружбе между ними, знал о нем больше, чем сам юноша о себе сейчас, но Равиль крепко запомнил слова Хедвы, что именно синеглазый спасал его той ночью, а в солнечных глазах и мягком голосе всегда были лишь терпеливая, искренняя доброжелательность к нему... И такая же искренняя надежда.

Возможно для кого-то, решение показалось бы странным, но Айсен жил и дышал музыкой. Слова тех песен, что восхищали и сводили с ума равно толпу и призванных ценителей – казались ему неверными и тусклыми! Они не вмещали и тысячной доли того, что теснилось в сердце, что трогало струны, заставляя вибрировать их в нескончаемой мелодии любви и жизни во всей ее красоте и жути... И потому, он не столько говорил с больным, сколько садился – не рядом даже, а за стеной, у открытого окна, в уголке комнаты, глядя на тускнеющий закат, и играл то, чем до крика болела всегда его душа. О чем она безмолвно пела...

И видимо, его случайные слова, все же пробились в затуманенное сознание юноши, пусть на каплю, но убеждая, что причин для страха не осталось и даже мертво молчавшая память не станет неодолимым препятствием, отгораживая его стенами одиночества ото всех. Равиль явно чуть успокоился, нерешительно уступая настойчивому внушению, хотя бы попробовать просто жить...

Надо отдать должное, что это определенно, сразу пошло ему на пользу. Во всяком случае, уже не приходилось дежурить при больном сутки безотлучно, карауля каждый его вздох. К тому же, в свете потихоньку возвращающихся сил, всяческие внутренние сомнения заслонила совсем иная насущная проблема: после долгой неподвижности и тяжелой болезни юноше пришлось едва ли не заново учиться ходить. Ноги его не слушались, и Фейран не желал признаваться, что это тоже может быть последствием жестоких побоев, как он и подозревал раньше. Непоправимым, возможно...

Но если в физическом плане каждый новый день превратился в пытку, ноющие мускулы сводили судороги, выжимая из глаз нежеланные слезы, то в части душевных терзаний, странным образом очередная беда помогла сделать еще один шажок от края.

Во-первых, ожила надежда, что пусть после долгих мучительных усилий, но он уже не будет настолько беспомощным и хотя бы до ночного горшка сможет дойти сам. Для Равиля это было действительно важно, чтобы перестать ощущать себя никчемной обузой. Еще более значимым стало то, что наконец, незаметно для себя, он до конца понял, прочувствовал и умом и сердцем, что один – он возможно и выжил бы, после того как Фейран зашил ему руки и оказал самую необходимую первую помощь, но никогда не смог бы пройти через все это, оставшись калекой в лучшем случае. Что ему действительно есть на кого опереться, а ухаживают за ним не потому только, что дать сдохнуть под забором не позволяет совесть, принципы или, скажем, вера.

В буквальном смысле опираясь на надежно поддерживающие его с обеих сторон руки, Равиль делал первые шаги от постели, но вслушивался не столько в пронзающую мышцы боль, сколько в это странное чувство. Неуверенное, слабое, оно все же проникло в сердце, согревая его чуть-чуть, и не выдержав его, юноша расплакался, опять переполошив всех вокруг.

***

Встревожившие всех слезы не обернулись новым приступом, и спал Равиль тоже вполне спокойно, так что понаблюдав за состоянием и настроением юноши еще несколько дней, Фейран наконец решился признать, что дело сдвинулось с мертвой точки и движется к выздоровлению. Острая опасность для жизни и рассудка миновала, начинался в полной мере восстановительный период, который обещал быть долгим.

Радовало еще и то, что Равиль действительно немного пришел в себя, перестав безжалостно подгонять свое тело и разум к "нужному" результату. Он честно и как можно точнее отвечал на вопросы о своем самочувствии, ощущениях, даже самых болезненных, не пытаясь больше изображать бодрость и бесстрастие. А на свое замечание, что неужто он взялся за ум и прекратил пытаться бежать впереди лошади, мужчина услышал тихий и рассудительный ответ:

– Я просто хочу выздороветь. Вы лекарь, вам лучше знать, что для этого необходимо...

Фейран пристально оглядел юношу, потупившись теребившего одеяло, и хмыкнул: немаловажно, когда больной доверяет своему врачу, а от Равиля ему большего и не надо было. Куда важнее, что кажется, юноша на самом деле захотел подняться со своего одра уже без всяких "ради", "из-за" или "если". Результат определенно был, и его стоило закрепить.

Жизнь выздоравливающего юноши теперь не была ограничена лишь кроватью и окном во двор, а расположение и устройство нового дома пришлось как нельзя кстати. Когда тому способствовала погода, Равиля принялись выносить, а потом помогали выйти самому в подобие сада, в котором правда, не росло ни яблок, ни слив, вообще ничего полезного. Как видно, сперва строители и работники поленились хорошенько расчистить место, хозяину распорядиться было не досуг и после, потом сами собой протоптались стежки и тропки к реке, а последним штрихом стали как-то внезапно выросшие две скамейки... Юноше здесь нравилось, нравилось бездумно следить за игрой листвы и ветра, переливами солнечных лучей. Удобно расположившись на скамье в тени старого бука, Равиль, прикрыв веки, вдыхал примешивающийся к воздуху прохладный запах чистых текучих вод, иногда даже казалось, что он разбирает плеск и шорох волн у берега, и он обещал себе, что совсем скоро встанет, сможет дойти и взглянуть на них сам...

И как, оказывается, порой может быть важна любая мелочь! Естественно, что даже для робких первых прогулок, юноше нужна была иная одежда помимо ночных рубашек. Ее принесли... Крутя в пальцах черное боннэ, лежавшее сверху, – Равиль точно знал, что это по-настоящему ЕГО вещи... Он их одевал, носил. Боннэ – куплено в Неаполе у смешного, совсем старого мастера, а эта шелковая рубашка – в пропахшем кофе, благовониями и верблюжим пометом Омане... Неужели его память начинает просыпаться?!

Вещи говорили с ним, он узнавал их, и то, что сейчас все были велики, значило только то, что значило – Равиль страшно исхудал за время болезни.

Но это было всего лишь начало! Как только у него достало сил, юноша перебрал все, что находилось в сундучке. Видя в его глазах отчаяние и решимость, никто не стал возражать, осторожно усадив на подушечку на подставленной к сундуку скамейке... Итог подробной ревизии был один – среди его вещей не хватало самого важного!

...Это не было уже привычным припадком, но так плакать – можно только от непоправимого горя по умершему бесконечно дорогому человеку. Равиль не мог назвать вещь, что он настойчиво и упрямо разыскивал, но знал и помнил, что она должна быть! И понемногу понимал, что не помнит о себе чего-то жизненно важного, насущного, без чего он никогда не сможет стать целым... Это тревожило. Это было страшно и жутко, если по-честному!

Такое же чувство возникло у него, когда юноша впервые увидел Айсена и Фейрана вместе по-настоящему. Разумеется, Равиль был еще слишком слаб и дезориентирован, чтобы занять место за общим столом, но в главную залу его тоже начали выводить, уютно устраивая у негаснущего камина, чтобы юноша привыкал постепенно к суете обыденной жизни вокруг. Равиль признательно улыбался, и уже на излете одного из вечеров вдруг поймал краем сонного взгляда, как лекарь и синеглазый утешитель удаляются вдвоем, жадно обнимая друг друга, аккуратно прикрыв за собой дверь общей комнаты...

Это стало как удар молнии! Чем больше Равиль недоверчиво присматривался к ним, тем больше ловил неприметных знаков, что этих двоих мужчин связывает куда большее, чем дружеская привязанность, и тот отклик, который вызывало понимание того – сильно беспокоил юношу. Резкое, почти паническое отторжение самой мысли о чем-то подобном не имело под собой видимых причин. Его родственники абсолютно спокойно относились к тому что лекарь и музыкант могут обнять друг друга, садятся тесно рядом, как им привычнее, а ночью ложатся в одну постель. В свою очередь ни один не допустил даже тени развязанности или бесстыдства, а по отношению к Равилю от них никогда не исходило угрозы. Наоборот, Айсен стал той путеводной нитью, по которой его рассудок понемногу выкарабкивался на свет из сковавшей его тьмы, и предполагать, глядя на них, что за пресловутой закрытой дверью Фейран подвергает его чему-то унизительному и болезненному, а Айсен охотно и с радостью на это соглашается – было попросту нелепо!

От отчаяния он даже предположил было, что суть кроется в обычной ревности: Фейран выдающийся врач, но не больше, зато Айсен – тот, кто его спас в роковую ночь, тот, кто помогал и помогает ему вернуть себя... Логично было бы предположить, что ему просто ни с кем не хочется делить внимание ангела-утешителя, но – нет. Само предположение о физической близости вызывало рвотный позыв и первые симптомы приступа, а понимание, что Айсен вполне счастлив со своим товарищем – лишь радовало. Человек, который способен бескорыстно помогать другим, должен быть счастлив...

От всех этих мыслей начинала невыносимо болеть голова, ломило затылок, знакомо сводило левую половину лица от виска до челюсти, так что даже смотреть было больно, только теперь еще и немела рука до кончиков пальцев. И Равиль сдался, придя к выводу, что дело не в них, а в нем, ведь нормы морали он помнил лучше, чем собственную жизнь.

Знать бы какой она была...

Но вместо того, с ним говорили о другом. Видя, что юноша действительно ожил, и хотя сил ему еще не хватало, на мир и людей вокруг реагирует не столько с ужасом, сколько с интересом, разговор с Давидом все же состоялся. Молодой мужчина не стал скрывать от внимательно слушавшего его юноши, что его семья была убита, причем не из религиозной вражды, не во время войны, и даже не обычными бандитами с большака. То, что в живых оставили его, может объясняться только тем, что убийца понадеялся на то, что трехлетний перепуганный ребенок ничего не поймет в происходящем, а позже не сможет вспомнить. Давид обстоятельно раскладывал факты и доводы, было заметно, что он проделал огромную работу, исключив возможные домыслы и слухи. Под конец беседы, он положил зябко кутавшемуся юноше на колени стопку бумаг, чтобы тот мог прочесть их самостоятельно.

Довольно долгое время Равиль просто перебирал их, не вглядываясь в строки. Он думал о другом – семья... Насколько он понял, его семья была сплоченной и любящей, если уж известие о смерти детей так подкосило его деда, Хедва способна отречься от любимого мужа и помчаться за добрую тысячу лиг, а тот же Давид, более дальние родственники – оставить насущные дела и перевернуть две страны, ища иголку в стоге сена... то есть его.

Каково было бы жить в такой семье? Останься отец и мать живы, он был бы младшим любимым сыном. Сейчас, возможно, не висел бы на шее тяжким грузом, а праздновал бы свадьбу сестры или рождение ее первенца, баловал бы племянников подарками... был бы здоров. Что с того, что сейчас он наследник огромного состояния, которое Ташу и не снилось...

Имя всплыло само по себе, едкой горечью желчи в горле. Размытый образ. Подонок, второй раз лишивший его дома и надежды... – юноша бездумно потер шрамы на руках и взялся за документы, даже не заметив, что читает их независимо от того, на каком языке они написаны, лишь иногда хмурясь по мере продвижения. Он уже не сомневался в правоте Давида и Хедвы, что-то смутное шевелилось в душе: еще не воспоминание, но тень его.

И последним в стопке оказался затертый лист, который расставил все на свои места, заставляя кровь отхлынуть от щек. Лист, увитый арабским насхом, подтверждавший его имя, воплощенное прошлое, то, что он так тщетно искал...

Это не было калейдоскопом образов, память не хлынула сплошным потоком в иссохшее русло, просто рука вдруг тихо легла на горло... Зачем? Было ли то обычной памятью тела, привычным когда-то жестом или наоборот, попыткой удостовериться...

На самом деле ошейник не доставляет особых хлопот, он не тяжелее ожерелья или бус тщеславной красавицы, и уж всяко поменьше массивного распятия на необъятном пузичке какого-нибудь отче... Его перестаешь чувствовать и замечать, как серьги в ушах, – юноша машинально коснулся уха, нащупывая заросшие дырочки в мочках: он давно не носил серег. Дольше, чем ошейник.

Равиля уже колотило всем телом. Перед глазами плыли слепящие всполохи: торги, очередной обшарпанный рыночный помост, барак, затхлая трюмная вонь и цепь до крови сбившая щиколотку. Кровь... он распластан на полу сплошным сгустком боли, тряпка между ног мокрая от крови из... потому что... НЕТ!!! Нетнетнетнетнет... Кровь – на разорванной рубашке, из разбитых губ, опять между ног, из вскрытых вен... Больно. Всегда боль... Железо. Чьи-то руки. Ремень. Обломок ножа в собственных руках...

На беду или счастье, он был еще слишком слаб, чтобы справиться со всем этим. Не выдержав чудовищного напряжения, юноша попросту потерял сознание, прежде чем кошмар полностью обрел четкость и смысл, лишь слабый стон сорвался с губ отголоском тех, прежних, из глубин памяти:

– Пожалуйста... хватит, мне больно... я хочу жить...

Только в этот раз его услышали. Равиль очнулся в своей постели, слабый и разбитый, как будто его снова жестоко избили. Дневной свет резал глаза, и с мучительным вздохом юноша прикрыл веки, из-под которых опять беззвучно поползли слезы. Пальцы все еще судорожно стискивали вольную, так что незаметно забрать ее у него не было никакой возможности.

Равиль отнял вторую руку у мрачно выслушивающего пульс Фейрана и бездумно опустил ее на горло, словно проверяя. Ошейника не было... Однако какой-то маленький предельно важный кусочек мозаики уже занял свое место, завеса в памяти постепенно становилась из сплошного непроницаемо-черного барьера – густой пеленой тумана, и он уже не был уверен, что на самом деле хочет увидеть о себе целиком все, что в нем кроется.

– Не надо, – мягкий голос Айсена, задергивающего занавесь, успокаивающая ладонь тетки на лбу только подтвердили правильность мысли. – Не мучай себя.

– Все давно позади, родной. Успокойся, мы все с тобой! Все будет хорошо.

Фейран промолчал, продолжив прерванный осмотр, и глубокая складочка меж бровей лекаря ясно говорила, что как раз ему-то утешительного добавить нечего. Кроме рабского ошейника, у мальчика полно дурных воспоминаний, одно страшнее другого, и если возвращение каждого из них будет оборачиваться подобным нервным припадком, то однажды его истерзанное сердце просто не выдержит и умолкнет.

Как исключить опасность он не представлял и полный покой на деле оказывался лишь химерой. В отличие от той же Хедвы или даже Айсена, признавая что у них есть весомый повод для оптимизма, он рассуждал сугубо как врач, а врач он один из лучших. Состояние здоровья юноши стабилизировалось, динамика обнадеживала. Физически Равиль немного окреп, а предоставленный самому себе – был скорее задумчивым, чем угнетенным. Не перестающий себя укорять Давид, тем не менее утверждал, что во время разговора с ним, юноша был вполне спокоен, со вниманием отнесся к подробностям, и так же спокойно принял, что убийца продал его, лишь поинтересовавшись много ли шансов, что старшие дети остались в живых. Никто не мог предположить, что вольная спровоцирует такие последствия...

Что станет следующим, и не держать же парня постоянно в опийном дурмане?! – больше всего Фейран не переносил, когда его возможности заходили в тупик.

– Голова болит – виски, глаза. Дышать трудно. В груди тяжело, ноет у лопатки где-то... рука занемела, ноги внизу, кажется тоже... – перечислив дотошному лекарю свои ощущения, Равиль все-таки заставил себя разжать пальцы и выпустить вольную, позволив отложить ее к другим документам.

Только профессиональная выдержка и опыт позволила мужчине сохранить невозмутимый вид, но приговор по окончанию осмотра он вынес суровый. Когда он вышел вместе с Хедвой, намереваясь огласить вердикт и передать Давиду список срочно необходимого, Айсен чуть задержался, приблизившись к кровати.

– Ты вспомнил... – негромко произнес он, не спрашивая.

– Нет, – безучастно отозвался Равиль. – Ничего...

Он сам не мог бы сказать, зачем соврал этим понимающим синим глазам. Может потому, что теперь так же старательно как раньше вглядывался в пугающую пустоту, теперь – старался отвернуться от того, что не спросясь, стучалось к рассудку. А может всего лишь хотел тихонько выплакаться одному.

Тем более что уже поздно было что-то менять.

***

– Ангел мой, светлый... ненаглядный... мое ясное солнце... – тесно прижимая растерянного Айсена к себе, мужчина выцеловывал каждую черточку любимого лица. Кому как не ему было знать, сколько следов пережитой боли несет на себе тело его нежного возлюбленного, с памятью о чем в своем сердце – приходится жить ему!

Ничего. Он признанный выдающийся врач, и он уверен, что дорогой его мальчик здоров. Проживет долгую жизнь, а чтобы жизнь эта была счастливой – сделает все, что в человеческих силах.

– Я здесь, твой, – в ответ молодой человек тоже успокаивающе гладил его висок кончиками пальцев, запуская их в разбавленные ранней сединой пряди. – Со мной все в порядке... Что ты, любимый?!

Наполненное нежной теплотой слово, так естественно и непринужденно, обыденно, сорвавшееся с губ юноши, ударило невольного свидетеля острее, чем сама разыгравшаяся перед глазами сцена. Сколь многое оно в себя вмещает, как важно его слышать, но оказывается еще дороже – успеть сказать!

Не совладав с собой, Ожье замешкался и его заметили, ничего не оставалось, как принять невозмутимый вид и поздороваться.

– Какие новости? – его вопрос не требовал дополнительных пояснений.

– Равиль начал вспоминать... – Айсен нехотя покинул объятия возлюбленного.

– Отчего у него случился сердечный приступ, – сухо закончил Фейран, недовольный последним обстоятельством, и неуместным вмешательством Грие в целом.

Пожалуй, никогда еще так страстно он не мечтал вернуться домой, в Фесс, где даже случайное дуновение ветерка не потревожит их в моменты близости, не нужно прятаться за десятком дверей в собственном жилище, чтобы позволить их себе, а покровительство князя Тэнэра избавляло от угрозы суда в более широком понимании. Но он был прежде всего врачом, и даже теоретически не мог допустить мысли оставить свой пост, не разобравшись в пределах своих способностей с запутанным клубком последствий истощения, запущенного невроза, развившихся на их фоне вегето-сосудистой дистонии и болезни сердца.

Особенно же раздражало то, что возможности оказывались весьма ограниченными: кое-какие травы, вроде тех же пустырника, боярышника и валерианы, помнится один из коллег советовал для сердца девясил, настой молодой хвои и ароматическую терапию лавандой и мелисой... Однако он все-таки хирург, а не травница! Обещать ему было нечего, но если уважая самоотверженную женщину, в разговоре с Хедвой Фейран был максимально профессионально выдержан, точен и мягок, то поведение Грие вызывало сплошное недоумение, а потому выбешивало окончательно.

Уж если торговец торчит здесь, а не нянчит детишек с законной супругой, мог бы сделать что-то серьезное для того, кого вроде как любит! За дом конечно спасибо, однако обеспечить их крышей, продуктами и лекарствами в самом деле мог бы Давид, Филипп и дальше не отказал бы в помощи. Ожье так рвался увидеть юношу, всегда сначала спрашивал про него, но сейчас не то что ни разу не спросил можно ли к нему зайти, но когда Равиль начал выходить из комнаты – обходил его по кустам десятой дорогой. А ведь на вольной стояло не чье-нибудь имя, а мэтра Грие...

Равиль не признался, что именно вспомнил, может вовсе все, почему сердце и не справилось. Даже если не все, теперь это вопрос времени, в том числе чтобы вспомнить об отношениях между собой и мужчиной, давшим ему свободу. Отношениях, которые закончились настолько плачевно... Подождав пока Айсен выйдет, Фейран жестко бросил в устало сгорбившуюся спину:

– Ожье, нас трудно назвать друзьями, да и такого желания я, честно сказать, никогда не испытывал... Однако никогда не считал трусом или глупцом. Скорее всего, эту историю мальчишке придется расхлебывать всю оставшуюся жизнь, так зачем добавлять еще больше проблем? Никто не заставляет клясться ему в любви до гроба. Тебя даже никто не осудит – понятно, положение, жена, дети. Семья Равиля явно не будет в восторге возобновись каким-то чудом ваша связь... Да и насколько я припоминаю, тебе всегда плевать было на подобные условности. Речь не об этом. Равиль вспоминает свою прошлую жизнь или даже уже вспомнил, а это значит, что вспомнил и о воспитании постельной игрушки, борделе, ваших кувырканиях и издевательствах Таша. Допустим, потом он даже узнает о твоих вопросах, о переписанном на него доме, но как ты думаешь, как это будет выглядеть для него? Вот Айсен например думает, что это будет выглядеть как будто мальчишкой попользовались, а потом побрезговали, откупившись, чтобы совесть унять. Неужели думаешь, что жить с тем, что человек, которого он любил, ради которого жертвовал, считает его грязной, использованной, да еще и продажной подстилкой – ему будет легче, чем встретиться с тобой лицом к лицу и хотя бы услышать, что это не так? Знаешь, братец часто упрекал в эгоизме меня, но и ты сейчас думаешь не о нем, а только о себе. Просто страшно в глаза ему посмотреть, да?..

"Ну, и какого беса я тут распинаюсь?!" – мысленно закончил свою речь Фейран, едва не скрипя зубами от злости, потому что Ожье так и не повернулся к нему, не ответил.

Только плечи под примятым бархатным котом каменели все больше, а пальцы казалось вот-вот раскрошат деревянную притолоку в труху. Он шагнул за порог, едва не снеся с петель дверь, и Фейран лишь пожал плечами: жаль расстраивать свое отзывчивое чудо, но он сделал, что мог и умывает руки.

Верные слова били больнее, чем самый жестокий удар палача, хотя... какое право он имеет сетовать, когда Равилю было, есть и будет больнее в прямом и переносном смысле!

А мучается мальчик по твоей вине, с которой ты, МЭТР, уже свыкся и сжился, остыл. Повторяя прежнюю ошибку, подуспокоился, видя, что лисеныш присмотрен, в надежных руках, о нем заботятся и берегут. Мол, я ж не лекарь, кошелем могу, кошелем и помогу! В общем, опять я не я, корова не моя, ты врач – вот и лечи, а тетке сам бог велел с ложки кормить, да горшки выносить... Только о чем сам рыжик думает, по привычке спросить запамятовал.

К тому же, в самом деле, – боязно! Боязно встретить взгляд этих серых прозрачных глаз, устремленный в далекое далеко, внутрь себя. Даже оскверненный ангел остается ангелом в своей сути, силу духа его не измерить обычному человеку... Как и не понять.

Руки бы твоей коснуться! Сказать: мальчик мой, прости, что не понял... Да только то, что тому пережить довелось – не прощают. И не мальчик совсем. И тем более не твой. А уж тонкие, прозрачные от болезни пальцы поцеловать – совсем страшно: что если исстрадавшееся сердце не выдержит твоего явления снова?!

Ожье никогда слабонервностью не отличался, но побелел призраком, увидев закутанного в одеяло юношу у общего очага: Равиль мирно дремал под общие разговоры. Хедва помогала собирать посуду после ужина, Фейран и Давид как всегда неспешно обсуждали медицину, политику на Средиземноморье и возможные перспективы сотрудничества, Айсен пристроившись сбоку у стола уже что-то сосредоточенно черкал на листе. Забытый щенок увлеченно мусолил особо крупную для него кость в темном уголке у камина....

Без того не отличавшийся изящным сложением мужчина – вдруг запнулся на ровном месте, заставляя натужно скрипнуть петли и удивленно отозваться под ступней новые половицы. Обернувшийся от огня на звук, Равиль лишь коротко взглянул на мэтра Грие и устало отвернулся обратно... Танец пламени на поленьях интересовал его куда больше.

Сжало в груди так, что дыхание пресеклось! Какие-то нелепые слова, никому ненужные хлопоты...

Лисеныш! Если бы ты мог забыть навсегда! Если бы мог забыть я сам.

Он смотрел, как тот, кого все время видел – кем?! Нет названия... Как Равиль упорно бредет, переставляя непослушные ноги, цепляясь за стену и опираясь на более сильную руку кузена. Он бесшумно прошел следом, когда уже все легли, и даже затихли шорохи и шепот из спальни лекаря... Его мальчик тоже спал, под действием вытяжек и снадобий, и Ожье просто протянул руку, возвращая ему единственный свой настоящий подарок.

Резной ларчик занял свое место у изголовья, и стоя на коленях, мужчина жадно вглядывался в будто светящееся в лунном свете отрешенное лицо в обрамлении каштановых кудрей.

***

Ларец стал первым, что увидел Равиль по пробуждении. Не трудно было догадаться, что в прошлой жизни он значил для юноши нечто важное, но на рассуждения прятать ларчик, опасаясь нового приступа, или действовать наоборот, пытаясь разбудить какие-нибудь хорошие воспоминания – попросту не хватило времени. Когда утром Хедва появилась его проведать, Равиль уже не спал, аккуратно складывая в шкатулку вслед за вольной письма и документы, которые передал ему Давид. На вопросы о самочувствии от помогавшего ему одеваться Айсена, юноша лишь неловко улыбнулся, заверив, что ему гораздо лучше сегодня, и хотелось бы выйти. После тщательного осмотра его желание не нашло возражений и от Фейрана, вот только шкатулку Равиль прихватил с собой, а потемневший задумчивый взгляд и жест – более чем настораживали: сидя на лавочке, юноша поглаживал узорчатую крышку, как будто это было живое существо...

Видевший это Айсен обменялся с Фейраном встревоженным взглядом, но тот только пожал плечами. Даже если воспоминания действительно вернулись полностью, Равиль явно не горел желанием обсуждать это с кем-либо. И какими бы добрыми не были намерения окружающих, но это его право и только его жизнь. В конце концов у каждого есть в памяти то, о чем не станешь лишний раз говорить даже с самыми близкими... Айсен понимающе усмехнулся в ответ на взгляд мужчины и так ничего и не спросил, не сказал.

Хотя, не одному ему хотелось высказаться по поводу таким манером сделанных подарков! Казалось, что воздух в зале можно было резать ножом от напряжения при несколько раннем чем обычно появлении Ожье – этим утром Равиль впервые сел за общий стол. Юноша медленно обвел глазами абсолютно разных между собой людей, которые тем не менее спокойно переговаривались между собой о повседневных заботах и тихо улыбнулся. Шум на дворе, вторжение массивной мужской фигуры в богатом платье заставило его содрогнуться и побелеть. Ожье замер.

– Равиль?

– Все в порядке, тетя, – мягко отозвался юноша, не отводя взгляда от застывшего лица мужчины. – Это просто от неожиданности...

Он опустил голову и взялся за ложку.

Настаивать на обратном никто не стал, а расторопная Ани уже накрыла место для бывшего владельца дома, так что несмотря на общую неловкость сбегать одному и возмущаться остальным, усугубляя ситуацию, – возможности не было. Пересилив себя, Хедва даже задала ничего незначащий вопрос о продуктах и еще какой-то мелочи для дома, Ожье так же натянуто ответил, и только сидевший рядом Айсен заметил, как замерла вдруг рука юноши и до белизны сжались пальцы. Будто почувствовав его взгляд, Равиль тихо попросил:

– Ты не поможешь мне? Есть я больше не хочу, и что-то дурно стало... Хотелось бы в сад.

– Конечно, – Айсен немедленно поднялся, вслед за ним встал и Фейран.

Помимо воли юноша вцепился в протянутую руку сильнее, чем следовало бы, будь он действительно спокоен.

– Не нужно! – в голосе прозвучали первые нотки паники. – Висок немного тянет, и только! Я выйду на воздух...

– Сейчас, погода наверное просто меняется, – поддержал его Айсен.

Фейран повел бровью, однако кивнул, опускаясь обратно на свое место: Айсен знает на что обращать внимание, а если начать бегать вокруг сердечника с выпученными от ужаса глазами и аптечным набором – приступ можно спровоцировать без всяких иных причин. Молодые люди вышли одни, ему же оставалось только в который раз пожать плечами: все-таки есть какая-то причудливая логика в том, что те, кто горазд давать советы другим и рубить с плеча в суждениях, обычно оказываются беспомощнее всего, когда заходит речь о собственной судьбе.

И вероятнее всего смысл в том, чтобы грешные люди не гордились слишком уж сильно, ибо есть нечто гораздо выше их самомнения...

– Ты правда в порядке? – с облегчением опустившись на скамейку, Равиль взглянул на Айсена с недоумением, и вдруг заметил, что стискивает его ладонь с такой силой, что посинели пальцы.

Юноша поспешно разжал руку:

– Да, все хорошо! Не беспокойся, я лишь посижу немного на воздухе... Иди, ешь.

Молодой человек легко рассмеялся:

– Ну, голодным я не останусь!

Равиль слабо улыбнулся всему, что на самом деле стояло за обычной фразой, и наклонил голову, отчего-то сразу же пряча взгляд, когда вырвалось тихое:

– А Фейран очень заботится о тебе, это видно...

– Равиль... – Айсен даже задохнулся, в первый момент, не найдясь с ответом: осознанная или нет, тоска так ясно наполняла голос юноши, что резанула по сердцу как ножом.

– Ох! – Равиль уже торопливо спохватился, уже едва ли не отпихивая от себя молодого человека. – Прости, что лезу! Иди же!!! Не нужно со мной сидеть, ничего не случится... И я хочу побыть один!

– Вот теперь я точно никуда не пойду! – в тоне синеглазого музыканта звякнули неожиданно суровые нотки, и он решительно сел рядом с юношей. – Поверь наконец, что ты больше не один! И тебе незачем оставаться одному. Нечего бояться и прятаться. У тебя есть семья, которая с ума сходит от тревоги за тебя, радуются каждой твоей улыбке, каждому новому шагу! Что касается меня... Возможно, у нас разная кровь, я не знаю своих корней и мне их заменили другие люди. Люди, поддержавшие и давшие силу на любовь, на надежду и веру. Но поверь, между нами столько общего, что я по праву могу называть тебя братом! И у меня было совсем иначе, чем есть сейчас...

– Не надо!! – это был почти стон. – Прости!

– Равиль! – старший из юношей обнял содрогающиеся от беззвучных слез плечи названного младшего брата, и твердо произнес то, что сказать должен был совсем другой человек. – Тебе не за что у кого-либо просить прощения!