Текст книги "Вопросы цены и стоимости (СИ)"

Автор книги: Рикке Таэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)

А может быть, Дан и Лея тоже тогда остались живы, изведав на себе тяжесть рабского ошейника, как и Равиль...

Молодой человек все же не был уверен что "Поль" и есть тот самый Равиль, – такое совпадение в самом деле больше похоже на чудо, и мало ли на свете похожих людей... И даже имя, которым парень называл себя всю жизнь, не являлось для него таким же неоспоримым доказательством, как для Хедвы. И только стоя на пороге и вглядываясь в заострившиеся черты, он почему-то до конца поверил, что этот истерзанный юноша с разбитым обескровленным лицом и бурыми пятнами, проступающими сквозь бинты на руках – его двоюродный брат.

И что вся вылитая на него Ташем и Бенцони грязь – к нему попросту не относится! Потому что теперь, хотя он еще и не знает, но у него есть семья. Он вернулся из долгого плена...

– Что произошло? – повторил Давид свой вопрос, пристально разглядывая сидевшего перед ним мужчину. То, что они с другом приютили брата, не бросив без помощи, было достаточным поводом для доверия.

– Кроме Таша? – мрачно усмехнулся Фейран, однако смешного было мало, а точнее не было совсем, и прежде чем свалившийся на голову родич несчастного парня успел высказать все, что думает по поводу его веселья, прямо сообщил. – Нынче ночью Равиль перерезал себе вены. Причем серьезно, рана не одна и очень большая потеря крови...

– Вы лекарь? – только уточнил Давид.

Фейран озабоченно кивнул, честно продолжив:

– А перед этим его сильно избили.

– Что-то еще? – нейтральным тоном уточнил молодой человек, глядя в пол.

Мужчина запнулся неловко.

– Говорите, я понимаю...

– Сильных разрывов нет, но трещины и воспаление – само собой... Это не самое главное! Сломано 6 ребер и было повреждено легкое. Ушибы внутренних органов, но... хуже, что удары наносились и в голову, ушиб мозга будет точно. Я надеюсь только на то, что беспамятство вызвано шоком от кровопотери, а не скоплением крови под черепными костями... Но даже если это так, – мужчина запнулся, но потом твердо закончил, – он очень плох, а общее запущенное истощение организма не располагает к надеждам.

– Надежда есть всегда, – упрямо возразил Давид.

Фейран промолчал: положение оставалось критическим, но стоит вспомнить, что творил с Айсеном Магнус Фонтейн. Однако его любимый жив и вполне здоров, и для этого мальчика он тоже обязан сделать возможное и невозможное хотя бы потому, что сам когда-то сплавил его куда подальше, сбросив заботу с плеч. Выходит прав был Айсен, когда кричал ему: "такие как мы помирать должны, чтобы человека увидели..."

– Я сделаю все что смогу, – решительно пообещал врач.

– Я далек от врачевания, и если могу помочь, – то только молитвой, – немедленно отозвался Давид, – но знайте, что в средствах можете себя не ограничивать. Все, что нужно, у вас будет!

***

Тонкие до ломкой хрупкости пальцы, беспомощно лежавшие в красивых ухоженных ладонях женщины, были мертвенно холодны в отличие от пылавшего жаром лба, но дыхание, слабое и прерывистое, все же рвано колебало стянутую бинтами грудь юноши.

– Что же ты тогда ушел так... сразу...

Это был единственный укор ему, который позволила себе Хедва, неусыпным стражем дежуря у постели больного, исступленно твердя его имя, как кликуши свои причитания о мессиях и конце света: моя вина...

Разумеется, женщина понимала, что даже подозревай она что-нибудь во вспыхнувшей привязанности Лейба, 16ть лет назад она вероятнее всего все равно не смогла бы стать на пути его замысла, вовремя оттолкнуть руку, протянутую работорговцу за пресловутыми тридцатью серебрянниками, которыми так любят попрекать их христиане... И даже не за годы покоя подле убийцы сейчас горько упрекала себя Хедва Луциато, но за те краткие мгновения, на которые оставила его одного, разжала пальцы, отпуская подрагивающую от смущения и волнения ладонь мальчика, позволив случиться тому, что он покинул родной для себя дом, опять шагнув навстречу новым бедам и бурям. Не пререкаться следовало с мужем, а костьми лечь на пороге, защитив его жизнь, его молодость, ту чистую искорку, что тлела еще в его душе... наконец отгородить Равиля от грязных происков мерзавцев всех мастей! – Хедва тихо плакала и пела распятому между жизнью и смертью юноше песни, которые раньше ей дарить было некому.

Горе в одночасье согнуло статную фигуру женщины, как будто плечи ее придавили мраморные плиты: в целом мире нет ничего более святого, чем долг матери, ничего чище, чем первый взгляд произведенного ею на свет ребенка, и ничего желаннее, чем таинство зарождения новой жизни. Бог жесток, как и всякое таинство, оно дается не каждому, но – разве в том суть... Что чувствует мать, небрежением обрекшая своего ребенка на страдания и гибель?!

Тем более, здесь не надо было тратить силы на придуманные ужасы, чтобы повздыхать, хватаясь за сердце. У нее уже был опыт ухода за больными, и странный лекарь только обрадовался умелой помощнице, а та считала в эти минуты каждую ссадину, каждый синяк на болезненно худом теле, разворачивавшие перед ней пространную летопись о том, что пришлось вытерпеть мальчику, беззащитному в своем одиночестве. Господи, до какой же степени отчаяния и безнадежности он должен был дойти, чтобы ТАК изрезать руки, попросту вынуждая смерть отойти от своих планов и единственным избавителем немедленно явиться за ним на этот безмолвный крик?!

Но настоящий кошмар начался лишь на третий или четвертый день. То, что с состояние здоровья Равиля далеко от безоблачного и на быстрое и легкое выздоровление надеяться не приходится, – даже не вызывало сомнений. Фейран и без того постоянно хмурился, а меж бровей у мужчины залегла тревожная складочка, хотя прочим казалось, что дело все же сдвинулось с опасного равновесия в лучшую сторону.

Юноша несколько раз открывал глаза, но если для кого-то это было знаком спасения, то уплывающий в сторону мутный взгляд ясно говорил хирургу, что поводов для излишнего оптимизма у них по-прежнему немного. Правда, очнувшись и увидев над собой Хедву, Равиль даже попытался, что-то произнести, но у него не получилось. Совсем: юноша начал задыхаться, судорога прошлась вначале по левой стороне лица, затем без предупреждения свела руку до кисти, а потом добралась и до ног, заставляя тонкое тело с сиплым хрипом выгибаться от боли. Простыни стали мокрыми, а Равиль снова потерял сознание.

К вечеру приступ повторился, пусть и не настолько сильный, но и юноша был слишком слаб даже для него. Помимо того, к ночи прежде вполне умеренная температура подскочила до опасного предела. Равиль часто отрывисто дышал в забытьи, глазные яблоки бешено метались под веками, а судороги и бредовые кошмары сменяли друг друга, заставляя свою жертву иногда сбиваться вовсе на невыносимый, леденящий душу тоненький жалобный вой на грани слуха.

– Что с ним? – каким-то чудом Давиду, взявшему на себя их связи с внешним миром, удавалось вполне терпимо изображать спокойствие на фоне раздавленной бедой женщины, не отходившей от племянника, вечно раздраженного врача, упорно и непримиримо боровшегося со своим бессилием, и его товарища, в чьих синих глазах тоже была скорбь.

– Я же сказал, его сильно избили! – вызверился не сомкнувший за ночь глаз Фейран. – Одно накладывается на другое, и у него тяжелый ушиб мозга. Я даже приблизительно не могу предсказать последствия, но еще вернее то, что мальчику просто не хватит сил бороться...

"Даже если бы у него было такое желание", – закончил мужчина про себя.

– Все еще хуже, чем кажется? – неслышно приблизившийся Айсен опустил ладони на устало ссутулившиеся плечи мужчины.

Сидевший на скамейке Фейран вздохнул, откидываясь на него, и зло дернул губами:

– Ну... чудеса иногда еще случаются на свете...

Айсен прикусил губу и сел рядом, до боли сжав руки: в самом деле, что такого? Наверное, он всего лишь чересчур привык к свободе, забыл, что мальчики для утех должны оставаться именно мальчиками, и половина из них, если не большинство – по тем либо иным причинам не доживает даже до их с Равилем возраста: разница между ними двоими совсем небольшая... Прошлое имеет дурную привычку нагонять, когда уже совсем не ждешь!

Молодой человек уткнулся лицом в плечо любимого, и Фейран утешающе обнял его, тихо объясняя:

– Ты же сам говорил, что Равиль был болен. Судя по всему давно, и положение уже было глубоко запущенным... У его организма не осталось резервов. Теперь меня беспокоит еще его сердце, хотя судить пока трудно... Но Равиль слег бы в ближайшее время даже без последних побоев. Так-то...

– Страшно... – выдохнул Айсен ему в грудь.

Мужчина кивнул, обнимая его крепче, и признался в том, о чем тоже думал с той ночи, когда они забрали юношу с собой, без преувеличений прямо от порога смерти:

– Мне страшно вспоминать дни, когда я мог потерять тебя навсегда...

С прозрачной тихой улыбкой, оживившийся немного Айсен накрыл его ритмично стучавшее сердце ладонью:

– Этого бы не случилось! – уверенно проговорил он. – Ты был со мной. Я помню твой голос, твои руки, которые удержали меня...

"Не что-то спасло меня, а твоя любовь!" – Айсен твердо верил в это, но не произнес вслух: Фейран понял его и так, отвечая почти невесомым поцелуем у виска, а сам молодой человек осознал, что только что ответил на свой самый первый встревоженный вопрос.

И словно подслушав его мысли и продолжая их, Фейран заговорил негромко, чувствуя щекой колеблющиеся от его дыхания пряди:

– Плохо, что он не борется... Желание жить – не заменят никакие лекарства, и очень трудно увести от смерти того, кто этого по-настоящему не хочет...

– Но у него есть семья, которой он важен! – Айсен отчаянно пытался найти хоть что-то, за что мог бы зацепиться Равиль на этом свете, а за прочей поддержкой дело не станет! – Госпожа Хедва не отходит от него: неужели ее любовь и горе – ничего не значат и обречены на утрату?..

Фейран только мягко улыбнулся, не желая дальше разочаровывать своего ненаглядного мальчика. Впрочем... уже совсем не мальчика: Айсену не так давно исполнилось 22-ва. Его любимый совсем вырос из "котенка", преобразившись в сильного духом, тонко красивого лицом и телом молодого мужчину, который знает, а еще вернее глубоко понимает и жизнь, и себя самого, и других людей. Глядя на него, Фейран вновь признал чужую правоту: убога та любовь, об руку с которой не идет уважение... Но к счастью, это совсем не про них!

И все же, он не удержал, – да и не хотел удерживать, – свой порыв: отведя от виска темную прядку и с беспокойством отмечая, как поблекли от утомления родные черты, легкие тени усталости вокруг ясных глаз, – мужчина попросил:

– Тогда оставь их вдвоем, дай больше времени ее услышать!

Чтобы не слегла еще и еврейка, за эти тяжелые дни им иногда удавалось убедить ее отойти от постели племянника – поесть и передохнуть. На время, пока женщина крепко спала от тех успокаивающих снадобий, что Фейран тайно добавлял ей в пищу, ее заменял Айсен, сам же мужчина, по въевшейся привычке в том числе полевого лекаря, довольствовался для своего отдыха урывками редких тихих мгновений.

– Солнышко мое, тебе тоже не стоит сильно переутомляться, – мягко, но оттого не менее настойчиво завершил свою мысль Фейран, подкрепляя ее невесомым движением губ, и накрывая ими немедленно раскрывшиеся навстречу губы любимого.

Поцелуй был больше нежным, чем страстным. Знаком поддержки, единства помыслов и чувств, будто в этот миг они делились друг с другом своей силой и слабостями, решимостью свершить невозможное... Руки плавно скользили, переплетаясь в объятиях, пока все лишние ощущения внешнего мира не отступили перед привычным осознанием простой истины, – что они единое целое...

Половинки распались от внезапного судорожного вздоха: женщина, о которой они только что говорили, застыла в коридоре, не переступив в крохотный запущенный садик и не задав вопросов, которые собиралась. Вместо того сорвалось неловкое:

– Вы... вместе?!!

Айсен дернулся, собираясь встать, но Фейран и сам был в состоянии ответить, поэтому лишь теснее прижал к себе юношу.

– Вы что-то имеете против? – ровно поинтересовался мужчина.

Хедва смотрела на них скорее в изумлении, нежели чем с отвращением, негодованием или брезгливостью, и довольно быстро пришла в себя от шока:

– Если вы помогаете моему племяннику выжить, какая мне разница спите вы в одной постели или в разных! – подвела она прямую черту под щекотливой темой, и развернулась обратно в дом, сообщив зачем их искала. – Кажется, Равиль приходит в себя: он опять открывал глаза, и хотя не ответил мне, но думаю, что на этот раз хотя бы услышал...

***

Лихорадка упорно не хотела отпускать юношу из своей цепкой хватки, и за несколько дней мучений в ее плену Равиль истаял совсем. Но видимо, знания Фейрана, вера Айсена и любовь Хедвы все же стали тем щитом, неодолимым барьером, который смог удержать по эту сторону бытия, заблудившегося в своих кошмарах мальчика, отчаянно стремившегося уйти от них самым надежным способом.

На исходе долгих дней и бессонных ночей, кнутом палача бивших по растянутым на их дыбе нервам, жар спал так же резко, как и появился, однако вздыхать с облегчением было рано. Равиль впал в прежнее отсутствующее состояние, не двигаясь, ни на что не реагируя вокруг себя, даже когда открывал глаза... К счастью, оно было даже чересчур хорошо знакомо врачевателю, который однажды уже прошел его вместе с Айсеном, и теперь знал, что следует предпринимать, не отвлекаясь на гипотезы, догадки и предположения. Только одно беспокоило мужчину: его любимый был в чем-то прав – поддержка и забота родного, близкого человека порой значат даже больше, чем помощь врача. Но они с Айсеном уже были тесно связаны на тот момент, и мальчику, способному ждать годами, держась лишь за призрак надежды на любовь, хватило скудных крох сознания, чтобы услышать его и начать бороться. Да к тому же, даже уйдя от него тем пасмурным утром в день ареста, Айсен – умирать не собирался, держался даже под пытками и во время не менее болезненного лечения, сдавшись апатии лишь тогда, когда все остальное отступило далеко за горизонт...

Равиль же совсем иное дело, а человек настолько странное и загадочное создание, что способен заболеть от дурного настроения, и в буквальном смысле слечь от горя или отчаяния. Что уж говорить о презираемом всеми юноше, которого изо дня в день открыто насиловали и избивали!

Да, иногда чаще всего не замечаешь именно того, что находится перед глазами! Решение Равиля свести счеты с жизнью было глубоким и искренним, судя по тому, как он порезал себя...

Бред конечно, но Айсен упоминал, что Равиль был влюблен в Грие... Однако Фейран, мысленно скривившись и подивившись такому выбору, сразу же отбросил от себя смутное, внезапно зародившееся побуждение: если бы мальчик торговцу был интересен, тот не остался бы в стороне и давно бы сам был здесь, ведь те же Луциато нашли их запросто!

А между тем о любвеобильном пройдохе Ожье ни слуху ни духу... Так смогут ли одни слезные молитвы Хедвы достучаться до отверженного юноши, и хотя бы дать ощутить на той жуткой грани, на которой он находился, – что Равиль не один и не безразличен кому-то?!

Сможет ли и захочет ли парень ухватиться за них, рискнуть снова...

Что ж, ответ можно было получить только способом эмпирическим. Да и необходимость постоянного дежурства у постели больного – оставалась не лирическими фантазиями, а насущной необходимостью: приступы удушья хоть и пошли на спад, но повторялись с завидной регулярностью, и его совет Айсену был искренен еще и потому, что с колыбельными еврейки – Равиль дышал ровнее и спокойнее.

Хотя как раз тут для эмоций оставалось мало места! До победы было еще далеко, и уважаемый лекарь Фейран аб эль Рахман был готов ко всему. Он отчетливо видел симптомы тяжелой мозговой травмы, потому не испытал и тени должной радости, когда состояние Равиля все же сдвинулось с мертвой точки.

В ту ночь дежурил Айсен. Услышав слабый шорох, похожий на шевеление, молодой человек вскинул голову от свитка, на котором писал:

– Равиль... – мягко окликнул он.

Серые, почти совсем бесцветные глаза смотрели прямо на него, и Айсен поднялся со скамьи:

– Равиль?! Пить хочешь? – когда никакого отклика как всегда не последовало, молодой человек лишь привычно проверил ладонью лоб больного, и умело сменил компресс на новый с резким запахом последнего Фейрановского "озарения".

Айсен терпеливо смочил потрескавшиеся губы юноши некрепким настоем с укрепляющими травами, потянулся проверить постель и... внезапно замер, увидев, как следивший за ним глазами Равиль отвернулся с обреченным вздохом, и сжал пальцами одеяло, укрывавшее его до груди.

Айсен замер – неужели?!

***

Каким бы законченным садистом не был покойный Магнус Фонтейн, и как бы зверски он в свое время не издевался над юным Айсеном, в том числе сильно разбив ему лицо, – осматривая очнувшегося Равиля, Фейран со смесью цинизма и искренности от души поблагодарил Бога, что по крайней мере храмовник не бил его со всей дури головой о пол или стены! Что ж, хотя бы этим он заслужил свою быструю смерть, и мэтр Ги профессионал высшего уровня в своем ремесле... А вот Равилю повезло куда меньше.

Юноша пришел в себя, и еще одна песчинка в часах упала в сторону жизни. Он все время спал, что в принципе не удивляло: и потеря крови, и болезнь, решившая сполна отыграться за все время, что ее игнорировали – в общем, все и сразу. Понятно, что сильная слабость должна была пройти не скоро, выздоровление не обещало быть ни быстрым, ни легким. Радовал уже хотя бы тот факт, что юноша вышел из глубокого забытья, реагировал, когда к нему обращались, открывая глаза, шевелился, двигал руками, что порадовало в особенности, указывая, что глубокие порезы не повредили непоправимо. Равиль даже попытался что-то сказать, но помня, чем закончилась предыдущая попытка, врач пока запретил ему напрягаться... Вроде бы, поводов для счастья было достаточно. Еврейка не просто ожила, забыв про собственную усталость, а как будто даже помолодела, скинув с себя несколько лет.

Не радовался только Фейран, чувствовавший себя примерно как полководец, выигравший решающее сражение, но неприятель почему-то не только не торопился сдаться, но и донесения о его действиях приходили какие-то странные.

Во-первых, лихорадка судя по всему доконала сердце юноши, без того измученное потрясениями, нервным и физическим истощением, и навсегда оставила ему после себя как минимум сердечную недостаточность. Про некоторые другие признаки пока не хотелось даже думать, как будто если он не назовет их, то эти последствия последнего избиения обойдут несчастного мальчишку стороной, хотя ничего невероятного в таком развитии событий не было, и что с этим делать многомудрый лекарь не знал... Но настоящее беспокойство вызывало другое.

Сразу после полученных ударов, Равиль еще соображал достаточно, чтобы успеть вскрыть себе вены. Позавчерашней ночью он тоже явно узнал Айсена, одновременно скорее всего проникаясь пониманием, что умереть ему не дали и теперь уже не дадут. Но утром растерянно и тревожно нахмурился, словно вовсе не понимая, что за человек перед ним. Дальше: при осмотре присутствие Хедвы оставило парня абсолютно равнодушным – и в плане того, что тетка приехала и ухаживает за ним, и в плане того, что она видит и дотрагивается до его обнаженного, исхудавшего до состояния скелета тела. Зато самые невинные прикосновения лекаря заставляли юношу вздрагивать и сжиматься, пока обернувшаяся пыткой процедура не закончилась очередным приступом.

Кое-как его удалось свести на нет, но проснувшись и увидев рядом с собой тихо плачущую женщину, Равиль разволновался так, что успокаивать его пришлось уже всем, удерживая рвущееся тело в шесть рук, чтобы юноша не повредил себе и заливая снадобьями. К счастью, скудных сил хватило не намного, но то, что последовало потом, было еще страшнее: Равиль отвернулся от них и молча, без единого всхлипа заплакал.

Все трое избегали смотреть друг другу в глаза. Никто не решался первым озвучить жуткую истину, заключавшуюся в том, что шок психологический и травма оказались чересчур сильны для одного, пусть даже очень упрямого и сильного мальчика, и его рассудок оказался поврежден даже больше, чем тело... и самое страшное, что в этом тоже не было ничего удивительного.

Это и рассказывал Фейран Мадлене Кер, которые наравне с Давидом обеспечивали их в эти дни всем необходимым. Суровая госпожа давно сменила в отношении него гнев на милость, а со старшим братом при всей разнице в образе жизни в этот приезд они удивительным образом сблизились, и причина этому была одна – каждый по разному, они любили одного человека, чье счастье, как весеннее солнце, бескорыстно дарило свои лучи всем вокруг. И спокойная поддержка женщины, бессловное одобрение брата, необъяснимым образом помогли сейчас найти в себе самом силы и уверенность, чтобы чуть позже поддержать ласковым словом ли, жестом любимого, разделить чужую беду, давая и им возможность хотя бы перевести дух и собраться силами.

Он уже прощался с Мадленой, торопясь вернуться на свой пост, когда заметил выходившего вместе с Филиппом человека, и что-то непонятное, необъяснимое вновь кольнуло в груди при виде как всегда преуспевающего мэтра Грие...

Отстраненный кивок в сторону торговца, как и вопрос, не вызвали удивления у Мадлены. Естественно, что мужчины были знакомы, не говоря уж о том, что когда-то именно Ожье благополучно доставил в безопасное убежище замученного инквизиторами мальчика, ставшего ей приемным сыном, и ее непутевого деверя.

– Как говорится, – задумчиво заметила в ответ женщина, краем глаза вдруг отмечая, что Грие несвойственным ему нервным жестом тщательно расправляет рукава дорогущего кота, не переставая слушать ее мужа – уж если Бог кому помогает, то и потом не оставляет, а помогает Он тем, кто помогает себе сам! Со всем наследством, уже сейчас Ожье полТулузы скупить может, но большие деньги это большие заботы... Может он и прав, что решил с семьей переехать, куда повыгоднее. Да и сам знаешь какой у нас край, под Богом ходим... Хотя, где сейчас спокойно! Фесс...

Фейран что-то рассеяно отвечал ей уже у ворот, в дальнем уголке души все же привычно подосадовав на то, что им с Айсеном не удалось вернуться домой, к своей обычной установившейся жизни так скоро, как планировали.

Однако отвернуться от затравленного, загнанного как зверя, юноши было бы оказывается даже не подлостью, а попросту убийством. Хорошо, конечно, что у Равиля есть настоящая семья, которая только рада будет о нем позаботиться, но как врач у постели больного, хаджи Фейран тоже не может с легким сердцем оставить свой пост хотя бы до тех пор, пока Равиль не придет в относительно безопасное и стабильное состояние, чтобы добросовестно передать его на чужие руки.

Тем более что разговор в этом ключе с Айсеном, мужчина даже не пробовал представлять. Настоящее солнце светит любому, кто на него взглянет, и если его синеглазый ангел хочет кому-то помочь, то Фейран будет только счастлив, если все получится!

Зато мэтр Грие, по-видимому, отнюдь не торопился вспомнить о жестоко использованном им с Ташем, перемолотом в жерновах корысти и низости мальчике, судя по всему решив для себя, что раз нашлось кому подобрать парня, – то с господина купца и спрос невелик...

Идя неприметными проулками к их временному пристанищу, мужчина мог только качать головой: про то, что сам он не подарок и наворотил такого, что еле расхлебали сообща, – объяснять и повторять не надо было. Пожалуй, только такое чистое сердце, как у Айсена и способно еще его любить... Без пафоса, безоглядно, преданно, открывая для обоих истинный смысл существования.

Но даже в самые безумные свои приступы ревности, Фейран не мог помыслить, допустить, что кто-то снова причинит его мальчику боль! Да, логика в том была весьма своеобразной и изощренной: с толикой наслаждения, от которой бесполезно отказываться, смотреть на слезы отчаяния любимого, но сунься тот же Грие чуть ближе тогда, и даже сам Магнус – в горло бы впился, чтобы захлебнуться теплой кровью негодяя, посмевшего причинить зло юноше! Так что... О нет, ревнует не тот, кто любит, ревнует тот, кто боится, что не любят его!

Однако ревность – это та же страсть, а всякая страсть – неистово кипит, как забытое ведьмой на огне варево. Зная норов торговца, тем более нужно было ожидать извержения Везувия...

А между тем, мэтр Ожье безмятежно хлопотал о делах, перевозил разросшуюся семью в Марсель, и даже обменявшись взглядами с тем, кто на его же глазах пытался зашить искромсанные руки беззвучно, но истово повторявшего его имя мальчишки, – только вежливо кивнул, здороваясь... И Фейран окончательно отбросил от себя тот слабый зародыш мысли, рассказать Грие о нынешнем состоянии Равиля и просить помочь.

Еще не известно, что было бы лучше для самого Равиля – новое потрясение, которое он не смог бы перенести просто физически, неизбежное разочарование потом, или... А что или?!

"Мы взрослые люди, в конце концов!" – Фейран резко развернулся в прямо противоположную сторону. Итог может остаться между ними, но разговор с Грие состоится, или он не лекарь, да и свои годы прожил напрасно!

***

Страшно и странно, парадоксально но факт – юноша, несмотря ни на что всегда отчаянно боровшийся за каждый день, за каждый вздох, тогда, когда судьба его наконец вроде бы обернулась к лучшему, давая шанс на нормальную жизнь, оказался доведен до того, что захотел умереть.... Только совсем не боль и насилие его сломали! Как ни ужасно это звучит, но их в прошлом Равиля было достаточно, чтобы привыкнуть и приспособится.

Однако раньше никогда и никто не касался его сердца, а сейчас, когда мальчик рискнул довериться и приоткрыть душу, – она оказалась подло растоптана, и именно это продолжало убивать его дальше наравне с травмой и болезнью!

По всей видимости, оба мужчины мыслили примерно в одном направлении, поэтому Фейрану не пришлось идти долго, и Ожье нагонял его сам. Правда, один из них постепенно все больше замедлял шаг, а потом и вовсе замер, словно наткнувшись на нечто невидимое, и отвел взгляд от лекаря в сторону, пряча глаза. Изумленный манерой, совершенно не свойственной самоуверенному подчас до бесцеремонности торговцу, Фейран сделал за него несколько оставшихся шагов, и с каждым из них замечал то, что опровергало его поспешные выводы о спокойном благополучии Грие.

Нет, в светлой гриве не прибавилось скорбной седины, а горе не согнуло мощные плечи. Просто внезапно как-то резче проступили все линии, сделав острее рубленые черты, а по верху легло плотное душное покрывало теней. Когда же Ожье все же нашел в себе силы посмотреть в лицо тому, кто принял последний вздох его рыжего лисеныша, то Фейран, хотя не мог знать его мыслей, – едва не отшатнулся. Глаза мужчины были как поддернутое инеем пепелище, и у ресниц тихо звенели невидимые льдинки, как застывшие от ледяного ветра слезы...

– Какое-то дело ко мне? – осторожно и несколько холодно поинтересовался Фейран, вместо накипевшей в груди бури негодования.

Мало ли, может у Грие дорогая жена внебрачного ребенка ждет или с законными детьми какая беда приключилась, и лекарь понадобился... Всякое бывает, и не угадаешь, что за забота подкараулила мэтра, а он тут носится с любовью какого-то умирающего пацана, на которого торговцу чихать было с высокой колокольни.

– Да... – тихо откликнулся Ожье. Голос дрогнул, вовсе ввергая Фейрана в ступор от удивления: что могло такого рокового приключиться с человеком, который на растерзанного мерзавцем мальчика посмотрел, развернулся и ушел?!

– Да! – как прежде решительно заявил Грие, все-таки справившись с собой. – Я хотел спросить, где похоронен Равиль!

После этого ошеломительного сообщения Фейран только краем сознания отметил, что до сих пор он удивлялся происходящему как-то не всерьез, и только теперь может судить, что значит это слово. Он был настолько поражен вопросом торговца, что со всей злости ляпнул первое, что пришло в голову, умудрившись сделать ударение сразу на всех словах:

– Слава богу, нам его хоронить не пришлось! -

Однако, после долгой паузы, Ожье только скрипнул зубами, тяжело глядя на опомнившегося и понемногу начинающего складывать два и два врачевателя:

– Понимаю... родственники... – и вдруг совсем неуверенно и даже где-то застенчиво, умоляюще и робко прозвучало, – А они ничего не говорили где? Ведь не может же, чтоб в Италию повезли...

– Да кого повезли?! – Фейран окончательно впал в прострацию от неожиданности. – Какая Италия?! Равиль жив, в доме Жермена, Луциатто при нем, а состояние такое, что его трогать нельзя, а не то что везти!

То, что произошло с Ожье дальше, – можно описать лишь избитым сравнением "удар молнии": на какой-то момент мужчина замер, более всего напоминая статую из белоснежного мрамора... А потом рванул за плечи опешившего врачевателя так, точно хотел вытрясти из бренного тела бессмертную душу:

– ЖИВ?!! Равиль... Жив?!! Где?!! – дар связной речи полностью покинул торговца.

Зато Фейран, быстро сопоставив все возможные догадки, полностью пришел в себя, наконец начиная понимать ситуацию: кажется Равиль Грие более чем не безразличен. Правда, к добру это или к худу теперь и где же его носило раньше – бог ведает! Так что раскрывать объятия и успокаивать разошедшегося не на шутку мужчину Фейран не торопился, плавным движением высвободившись из захвата.

– Я не стану ничего говорить, пока ты не успокоишься, – непривычно жестко осадил он Ожье. – И никуда не поведу. Рядом с Равилем сейчас дышать осторожно надо, а не орать и распускать руки!

На Грие его слова подействовали как ушат ледяной воды: мужчина не просто отпустил лекаря, он буквально отшатнулся, немедленно разжимая пальцы, но продолжая ищуще заглядывать в лицо.

– Равиль... жив?! – последнее он почти выдохнул, боязливо-робко, как будто его неосторожное упоминание могло обернуться катастрофой, или лекарь был бы способен шутить подобными вещами.

– Еле жив! – без обиняков отрезал Фейран, не оставляя шансов всяческим возможным иллюзиям. – Он до сих пор в тяжелом состоянии и... это не уличный разговор.

Однако Грие не услышал его намека. Впрочем, похоже, что он вообще не расслышал ничего, кроме беззвучно повторяемого короткого и емкого слова, означавшего, что рыжий лисеныш где-то есть под этим небом, дышит, ходит, что его сердечко где-то бьется... Мальчик жив!

Следующий его поступок заставил Фейрана серьезно усомниться уже в рассудке торговца: богач, делец, разгуляй душа, способный любого за пояс заткнуть и словом и делом, вдруг качнулся, медленно опускаясь на колени, там же где и стоял, глядя на ошеломленного лекаря глазами побитой бездомной собаки: