Текст книги "Вопросы цены и стоимости (СИ)"

Автор книги: Рикке Таэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

***

Даже если человек пришел к какому-то решению – это еще не значит, что он полон решимости его осуществить. Решения, как и люди, и ситуации в которые они попадают, бывают разные.

А бывает, что вмешиваются другие обстоятельства, и решимость попросту выдыхается, как духи из незакрытого флакона. Вернувшись домой, Равиль обнаружил, что Ксавьер еще не возвращался, и, чувствуя, что не в силах сколько-нибудь откладывать разговор, сам отправился на его поиски. Увы, результат оказался плачевным и абсолютно иным, чем можно было предположить: мужчину он не нашел, зато, судя по всему, нервозность, накопившаяся усталость в купе с проклятой промозглой сыростью совместными усилиями доконали юношу.

Голова не только болела, но и кружилась. Стянув с себя промокшую одежду и башмаки, Равиль выцедил едва ли не пинту горячего глинтвейна и забрался в постель, проспав как убитый до следующего полудня. Однако подсказанное сердобольным Бенито средство не помогло, потому что проснувшись юноша почувствовал себя только хуже: очень хотелось пить, а вот мысль о еде вызвала лишь тошноту, и его неудержимо трясло даже под двумя одеялами. Не чувствуя, но догадываясь, что у него наверняка сильный жар, Равиль был вынужден признать, что все-таки слег, и послать за лекарем, раз уж никто не позаботился этого сделать пока он спал.

По счастью, тот оказался человеком серьезным не для показушности, не в пример памятному метру Пари, и прежде, чем справиться об оплате, убедился чем он может помочь.

– Что же, вы здесь совсем один? – сурово поинтересовался врачеватель, видимо сочтя немногочисленных слуг не стоящими упоминания.

– Не совсем, – утонув в подушках, Равиль слабо улыбнулся его неодобрительному тону, – но мой...

Он запнулся, не зная, какое слово лучше употребить, что само собой не прошло мимо внимания лекаря, и тот нахмурился еще больше.

– Мой товарищ, – нашелся юноша, – не любит лишних хлопот.

Мужчина только хмыкнул на это пояснение.

– В таком случае скажу вам, – он подробно объяснил, в какой пропорции нужно разводить оставленные порошки и как их принимать. – Я навещу вас на третий день, но если почувствуете себя хуже, то посылайте кого-нибудь из этих ленивых остолопов ко мне немедленно. Ясно?

– Да, спасибо, – Равиль жмурился, ощущая неодолимое желание зарыться в подушки еще глубже, чтобы спрятаться от режущего глаза света.

– И на будущее. Молодость, конечно, способна пересилить многое, но с такой организацией, вам необходимо больше отдыхать и хотя бы стараться соблюдать покой. Вы хорошо спите? – задал врачеватель неожиданный вопрос.

– Настолько, что не могу проснуться! – фыркнул юноша, тут же нарвавшись на резкую отповедь.

– Ничего смешного! Я принесу попозже нужное средство, оно по крайней мере снимет головные боли.

Равиль прикусил губу, опустив взгляд, пока господин Джеронимо продолжал свою лекцию о здоровом образе жизни.

– Питаться регулярно и обильно, но не злоупотребляя излишествами и вином. Залог здоровья – умеренность! – завершил свою речь лекарь, припечатав. – В альковных баталиях тем более, и я бы сказал, в особенности, ежели они противны природе твоего пола.

Это было уж слишком! Улыбка юноши, и без того вымученная, застыла. Откинув голову, отчего комната немного качнулась, он в самых вежливых фразах поблагодарил синьора Джеронимо за визит и советы, пообещав, что будет неуклонно им следовать. Откланивавшийся врачеватель лишь усмехнулся в ответ: кто знает, возможно признавая справедливым намек на бесцеремонность, а может быть, его позабавила вспышка неуместной стыдливости, – как бы там ни было, все это прошло мимо помутненного болезнью сознания. Равиль уже с трудом удерживал нить разговора, а представлять, что подумал о нем почтенный доктор медицины – вовсе было противно... Тоска, горечь и стыд накрыли его с новой силой, но от них ему никто лекарства прописать не мог.

***

Равиль ненавидел болеть, чем дальше, тем больше ненавидел собственную слабость, особенно такую – когда даже встать получается раз от разу. Точнее боялся: в его прошлой жизни она могла запросто обернуться смертным приговором, – неважно в богатом серале ли, чтобы не возиться лишний раз с прискучившей игрушкой, либо в портовом борделе.

Вряд ли когда-нибудь он сможет совсем стереть из памяти как приходилось вначале ползти до общего на всех ведра с водой, долго собирать силы, чтобы только подняться и попытаться напиться, опасаясь, что тебя в любой момент могут оттолкнуть, потому что проторчал там уже битый час, мешая другим, а уверенности, что хватит сил на новую попытку – нет. И так же ползком добираться до отхожей, чтобы не наделать под себя, – не из брезгливости даже, а потому что убирать за тобой тоже никто не будет, и еще вернее, уберут вместе с тобой. И караваны, когда страшно упасть, или трюм, где страшно заснуть слишком глубоко, чтобы не приняли за мертвого или просто заразного... В бараках, у агентов, на рынке – боль и слабость значат, что теряешь даже призрачный шанс, один на тысячу, что повезет, что не отбракуют, что удастся вырвать какую-нибудь поблажку или милость.

И хотя все это юноша надежно оставил далеко позади, в нынешней жизни болезнь ничего хорошего тоже не несла. Она по-прежнему означала, что необходимо преодолевать еще и эту напасть, помимо основных забот, и как не горько было признавать подобное, но независимо от того, с кем и где бы не был Равиль, – реальностью оставалось то обстоятельство, что, по правде, всем оказывалось глубоко наплевать плохо ему или нет.

В таком вопросе трудно испытывать иллюзии, когда не докричишься, чтобы попросить воды, не говоря уж о том, чтобы кто-то готовил микстуры, утирал пот со лба или позаботился о чистой рубашке. Что ж, люди обычно не любят, если на них сваливается лишняя морока, и даже жалость имеет свои границы. По видимому, люди Ксавьера были менее подвержены идеям христианского милосердия и взаимопомощи, чем слуги в доме Грие, а может, сказывалось отсутствие хозяйского догляда.

Ксавьер где-то пропадал, за что Равиль молча, но вполне искренне благодарил бога: по крайней мере, у него есть время отлежаться и немного придти в норму. Как всегда, в минуты слабости хотелось, чтобы кто-нибудь посидел рядом, погладил по головке и подержал за руку... Ведь бывает же так у кого-то! Но от Таша ничего подобного ждать не приходилось, а чтобы сносить придирки и претензии, либо снова устраивать разбирательства – юноша был не в том состоянии.

Интересно, – мелькнула вялая мысль, – а если никого не звать, когда о нем вспомнили бы? Когда почуяли бы трупную вонь?

О, нет! Не стоит думать о людях слишком дурно! Разумеется, забеспокоились бы и раньше, – когда выяснилось бы, что что-то срочное не сделано. Первым, что он услышал от объявившегося наконец любовника, стало презрительное замечание:

– Верно говорят, что у таких как ты полно бабских придурей, – мужчина раздевался, не глядя сбрасывая одежду на кровать, – чуть хвост прижали – уже в постели и при смерти! Я не собираюсь и сольдо платить этому шарлатану!

– Синьор Джеронимо уважаемый человек и великолепный врач, – сухо заметил Равиль.

К этому времени он поправился настолько, что встречал любовника на ногах, лишь кутаясь в плотный теплый халат.

– Не думаю, что тебе придется по вкусу слава необязательного человека, который не платит по счетам.

Стоявший к нему спиной Ксавьр замер, а потом медленно развернулся, смерив юношу тяжелым взглядом прищуренных глаз.

– Малыш, ты часом ничего не забыл? – нехорошо протянул он.

– Вполне возможно! – отмалчиваться и на этот раз у Равиля не получилось бы при всем желании, но его и не было. – Мы довольно давно не виделись!

Он знал, что Таш возвращался домой и раньше, но потом уходил снова, даже не заглянув к нему.

Впрочем, к чему жаловаться, Ожье поступал так же! Кто знает, может быть Ксавьер, в трудах и заботах, ежедневно справлялся о его здоровье... Хотя кого он обманывает, если бы это было так, слуги наверняка проявили бы куда больше рвения, ведь они всегда чувствуют настроение хозяина, выучив его характер. Не говоря уже о кое-чем другом!

– Если бы ты потрудился хотя бы спросить обо мне, не говоря о том, чтобы зайти, то легко убедился бы, что я не притворяюсь! – губы кривились сами собой, как будто желчь разлилась во рту. – Но ты был слишком занят для этого в чужой постели!

Если Равиль ожидал, что Ксавьер смутится или вспылит из-за выдавшего его засоса, багровевшего в распущенном вороте на шее, то ошибся. Мужчина превосходно вышел из неловкого положения, и жестокая пощечина обожгла щеку юноши, заставив пошатнутся.

Ошеломленный внезапным ударом, Равиль удержался на ногах лишь потому, что опирался плечом о стену, и вскрикнул не столько от боли, сколько от потрясения.

– Что ты творишь?! – юноша резко выпрямился.

Мужчина не выглядел испуганным своим поступком или разъяренным до исступления, – было ясно, что он прекрасно отдает себе отчет в том, что сделал. В груди потянуло противным холодком...

– То, что ты заслуживаешь! – он не ошибся в предчувствии, и вторая пощечина все же бросила его на колени.

– Прекрати! Что это значит?!

Страха все еще нет: бояться нельзя в любом случае, страх – как запах крови для спущенной своры...

– Это значит, – жестко процедил Ксавьер, – что ты, малыш, заигрался!

Сжав горло неловко поднимавшегося юноши, он вздернул его вверх, без труда отводя руки и пресекая судорожные попытки отбиться, прижал к стене, удерживая тонкие запястья над головой. Недоумение в распахнутых глазах лисенка вызвали уже настоящую злобу и растравили еще пуще.

– Не понимаешь, рыженький? Совсем-совсем? – мужчина навис над ним, сжимая пальцы на шее сильнее. – Сейчас объясню!

– Прекрати... – это удалось сказать лишь губами, пытаясь разжать хватку на горле.

Бесполезно.

– Ты считаешь меня таким идиотом, который не способен сложить два и два?! – вкрадчиво шипел Ксавьер, с наигранной нежностью водя щекой по виску отвернувшегося юноши. – Что я не задумаюсь, откуда на твоей гладкой нежной попке свежий ожог? Не удивлюсь, откуда у обрезанного еврейчика такое знание арабского? Не хуже, чем у любой их этих макак в тюрбане! Предусмотрительных макак... Подскажи мне, кому там метят задницы, а?

Нетнетнетнет... – страх все же начал подленько просачиваться в сердце, постепенно затапливая его целиком.

Равиля оторвало от стены, швырнув в сторону постели. Ярость мужчины разгоралась как лесной пожар, при виде того, как мальчишка, запутавшись в халате и кашляя от удушья, упорно пытается подняться с пола – не из гордости, вдруг сами по себе включились старые инстинкты. Если остаться лежать – забьют ногами...

– А остальному научился, наверное, в борделе от своих клиентов! – пальцы уже впились в волосы, и любовник ласково поинтересовался. – Что можно скрывать, сводя каленым железом, малыш? Родинку? Или ты скажешь, что случайно к сковородке у моей сестрицы приложился?!

Юноша едва успел прикрыть лицо, чтобы не разбить о спинку кровати.

– Ксавьер, пожалуйста, остановись... я все объясню... – голос пресекся.

– Обойдусь как-нибудь! – очередная пощечина пришлась точно по губам.

Оглушенный Равиль снова оказался на полу, стянув за собой покрывало. Его тут же опять вздернули за что подвернулось, бросив на постель:

– Интересно, что ты наплел моему дражайшему родственничку?! Вот уж я посмеюсь: ловкач, хитрец Грие! А вокруг пальца обвела клейменная блядина... А уж как трясся над своим "сокровищем"! Или я должен чувствовать себя польщенным, что мне ты все-таки дал?!

От упоминания запретного имени, у юноши все оборвалось внутри, не осталось ни мыслей, ни слов... лишь разбитые губы продолжали по инерции повторять просьбы остановиться, отпустить его, дать возможность объясниться и выслушать. Он опомнился только тогда, когда в стороны рвануло ноги, и забился, не помня себя от ужаса. Кошмаров у него давно не случалось, да и там были мразь, отребье, а не человек, которому он вполне доверял! Ксавьер с силой прижимал его животом к постели за заломленные руки, и сомнений, что он намерен сделать, быть не могло, а в следующий миг юноша задохнулся от боли грубого вторжения.

Не кричать, только не кричать... – знакомо стучало в мозгу. – Не кричать и не сопротивляться! Сопротивление делает только хуже, а крики распаляют азарт...

И все-таки в какой-то момент, Равиль не выдержал и закричал, беспомощно извиваясь под мужчиной, безнадежно пытаясь сжаться, оттолкнуть. Да, его проход был достаточно растянут почти еженощными "постельными баталиями", а в жизни приходилось испытывать и худшее, но трудно изображать из себя стоика, когда намеренно пытаются причинить как можно больше боли каждым движением!

– Хватит!! Пожалуйста, хватит! Ксавьер, не надо... Мне больно! Прекрати!

Он сам не понимал, что умоляюще твердил это сквозь невольные слезы, а если бы мог собраться силами и осознать, – наверное, предпочел бы задохнуться, уткнувшись в матрац, и хотя бы потерять сознание, а не добавлять себе еще одно бесполезное унижение, потому что пощады ждать не приходилось. Осыпая оскорблениями, мужчина даже не трахал его, а с каким-то остервенением драл, то выходя почти полностью, то всаживая снова так, что мошонка с размаху шлепала по яичкам юноши... Казалось, это не закончится никогда, и впервые в жизни по-настоящему захотелось умереть.

Ксавьер кончал долго, навалившись на него грудью и тяжело дыша. Рывком вышел, и Равиль чувствовал, как последние капли семени падают на ягодицы и пресловутый шрам, ползут по коже, смешиваясь со спермой, которая вытекала из развороченного ануса. Больше всего хотелось сейчас свернуться в комочек и больше никогда ничего не видеть, не слышать, не ощущать...

– Мне больно... – в последний раз шевельнулись губы.

Почему же никто не понимает? Почему это ничего не значит...

Равиль не задал вопроса вслух, но ответ получил сразу. Устроив себе неплохую разрядку Таш успокоился, но не оставил в покое юношу, перейдя к основной, воспитательной части. Рванув мальчишку так, что едва не вывихнул ему плечо, он потащил его к большому зеркалу в гардеробной.

– Ну-ка посмотри сюда, золотко!

Юноша упрямо дернулся в сторону.

– Смотри, проблядь! – рявкнул мужчина, тряхнув его еще и за шею.

Может, и о стекло приложить... – мелькнуло тенью на дне опустевшего сознания. Равиль все же бросил взгляд в зеркало и тут же отвел глаза.

– Смотри хорошенько, твареныш! – его все же ткнули лицом в собственное отражение. – Запомни и не забывай больше, кто ты под всеми тряпками есть: шалава, во все щели выебаная и обконченная... Хорошенько запомни, рыженький, и благодари, что я твоей проходной дыркой не побрезговал!

Таш убрал руки, позволяя юноше тяжело сползти по зеркалу на пол. И по обыкновению утешил:

– Не расстраивайся так, золотко! Мордашка у тебя симпатичная, а задница что надо и закаленная... – мужчина хохотнул, потрепав встрепанные, влажные от пота кудри, замершего у его ног юноши. – А уж про дар к лицедейству я вообще молчу – талант! Ты главное помни, что передо мной рот открывать должен, только чтоб отсосать, если приспичит, и я тебя не обижу...

Довольный собой, Ксавьер поправил одежду, полагая акценты наконец расставленными со всей определенностью и вспомнив об иных делах, требующих его участия, которые пришлось отложить из-за наглого мальчишки. Однако звереныш, похоже задался целью совсем вывести его из себя.

– Золотко? – сипло переспросил Равиль, так не сменив безжизненно неловкой позы. – Тогда чем ты не доволен? Все золото, как известно, с пробой!

От очередной пощечины кровь пошла уже носом, опять закровоточила разбитая губа. Юноша покачнулся, но выпрямился и засмеялся, глядя снизу вверх на любовника, который предпочел стать насильником. Таш занес руку... и в этот раз остановился, не имея никакого желания задерживаться дальше из-за истерики паршивца – перебесится!

– Я вернусь послезавтра, малыш, – холодно бросил он через плечо. – И надеюсь, ты возьмешься за ум и покажешь больше радости по этому поводу!

Дверь за ним захлопнулась с оглушительным стуком.

***

После его ухода, Равиль еще долго не мог двинуться с места. Сидел, судорожно вцепившись в рубашку, натянутую на колени, тихонько покачиваясь и глядя перед собой пустыми глазами... Чувство было такое, будто он все-таки умер, просто по какой-то нелепой прихоти природы еще продолжает дышать.

А для чего? Как-то никогда об этом не задумывался. Не до того было... Не до смысла жизни, когда можно ее лишиться.

И как ни странно, первым в себя пришло привычное упрямство. Юноша все же поднялся, кое-как доковылял до двери, но распахнув ее, понял, что не может издать ни звука. Не говоря о том, что все слова куда-то разбежались. Сделав несколько шагов, он вцепился уже в перила лестницы и так и стоял, словно забыв, кто он и что, пока не высунулся один из слуг, слышавших ссору, как и то, что гроза удалилась, благополучно миновав их головы.

– Что с вами? – верткий парень направился было по своим надобностям, но разглядев состояние юноши, Бенито не на шутку струхнул.

– Ванна, – Равиль с трудом сфокусировал на нем взгляд и через силу выдавил хриплым шепотом, ухватившись за первую подвернувшую мысль. – Мне нужна ванна...

– Эээ... хорошо, – согласился парень, уже жалея о своем порыве, и моментально отыскивая на кого можно спихнуть заботы. – А пока легли бы вы? За доктором послать?

– Мне просто нужна ванна!!! – выкрикнул Равиль, отталкивая протянутую к нему руку, из-за чего едва не упал.

Усмехаясь про себя, Бенито бездумно поддержал его, заводя в комнату, но юноша вырвался и забился в угол, больше не отвечая на вопросы и изредка вздрагивая от косых взглядов.

Не больно-то надо! – парень отстал от хозяйского любовничка. Того оставили в покое, однако лохань все-таки принесли и воду нагрели, перешептываясь между собой.

Когда наконец все слуги ушли и затихли шаги, Равиль с облегчением стянул с себя испорченную рубаху и сел в ванну, чудом не завалившись и не расшибившись о края. Будто не узнавая, смотрел на свои трясущиеся руки, а потом разрыдался – отчаянно, безнадежно, то затихая, то опять заходясь, по-детски размазывая по щекам слезы, всхлипывая и икая... Так, как не плакал даже на "Магдалене", перед тем как его чудесным образом избавили от ошейника.

Но тогда это значило надежду, шаг от края, а не к пропасти...

Когда слезы иссякли, он тщательно вымылся. Не обращая внимания на ссадины и проступающие синяки, оттирал себя так, что едва не слезала покрасневшая кожа. И сам смеялся над тем, что почему-то все равно чувствует себя опоганенным, грязным, как никогда в жизни. Как будто до сегодняшнего дня был девственно чист!

Так же тщательно вытеревшись, точно даже эта вода могла его запачкать, юноша закутался в полотенце, как в непреодолимый щит, и помедлив лишь для того, чтобы переждать приступ головокружения, стал одеваться. Ксавьер сказал, что вернется только послезавтра, но задерживаться даже на лишнюю минуту казалось выше любых сил...

Равиль старательно избегал смотреть в зеркало. Словно боялся снова увидеть то, что и без того стояло перед глазами: всклоченные растрепанные волосы, облепившие разбитое лицо, на котором уже наливаются цветом синяки... как и на горле, на руках почти до локтей. Рубашка в крови, и сзади тоже, разорвана, прилипла к телу от спермы, размазанной по коже... От чересчур знакомых деталей увиденного зрелища он сам не испытал ничего, кроме брезгливого отвращения и презрения – именно что попользованная, потасканная подстилка, которая ноги-то свести едва может!

Да и не было нужды прихорашиваться. Сборы его были предельно быстрыми. Равиль натянул на себя самое простое, что смог найти: к сожалению, голым разгуливать было не принято, к тому же погода стояла прохладная... Ни денег, ни драгоценностей, ни богатых нарядов, он не брал – единственное, что принадлежало ему, был простенький крестик на тонкой цепочке. Только его он и мог продать сейчас.

Что делать Равиль особо не раздумывал: лучше сдохнуть в канаве, чем так! И этот дом юноша без сожалений покинул так же, как и прежний – только в том, что на нем было. Тоже с пустыми руками, разбитым, ноющим от боли телом, и сердцем...

Что сердце, – оно упрямо билось. От стыда, – в том числе за собственную глупость, – к сожалению, не умирают!

***

Парадоксально, но факт: у некоторых людей здравый смысл, судя по всему, впрямую связан с инстинктом выживания и без него работать отказывается. Трудно сказать в чем тут дело, скорее всего этот эффект сродни тому, как в экстренной ситуации организм выжимает все свои резервы для ее преодоления. Так и здесь, разум начинает действовать ясно и четко, отыскивая выход из безвыходного положения.

А возможно, рассудок просто прятался от себя за необходимость что-то решать и делать, чтобы не думать о случившемся. Переживать у него еще будет время, а пока нужно было позаботиться о более насущном вроде крыши над головой.

Набегавшись в свое время по городу, Равиль знал его совсем неплохо, но сейчас в богатых кварталах делать ему было нечего. И без того сомнительно, что кто-то возьмет хотя бы счеты подносить неизвестно кого с улицы, а тем более, когда у этого "кого" вся физиономия в синяках. У него завалялось несколько мелких монет, но юноша решил приберечь то немногое, что у него было и попробовать выкрутиться, не прибегая к крайностям.

Однако, увы, самые черные прогнозы оказались самыми верными. Остаток дня прошел абсолютно впустую, а ночь он провел в каком-то кабаке, забившись в неприметный уголок в общей зале с булкой и кружкой самого дешевого поила для вида. Это позволило не тратиться на отдельную комнату, а его скромное платье вряд ли у кого-нибудь возбудило бы нездоровый интерес к наживе.

Но и на завтра утешить себя было нечем. Синяки, конечно, бледнели, но со всем лицом вместе. Равиля опять знобило, и он опасался, что не до конца отступившая болезнь вернется – это было бы полной катастрофой, а время и так становилось страшным врагом: еще один день почти впроголодь и на ногах, еще одна ночь урывками, привалившись головой к заплеванной стене – как долго он так протянет? И без того запах чужого ужина сводил с ума, того и гляди, через пару подобных дней он будет заходить в заведение только для того, чтобы попроситься мыть тарелки и убирать объедки со стола... Найти сколько-нибудь приличное место казалось непосильной задачей.

Что только не приходит в голову от отчаяния! Впору было изумляться собственной наглости, но Равиль направился не к кому-нибудь, а к синьору Джероннимо, твердя про себя заготовленную фразу.

– Синьор, я безмерно благодарен вам за свое излечение, и еще больше – за добрые советы. Быть может, вы закончите начатое и поможете раскаявшемуся грешнику стать на путь исправления?

Она даже казалась остроумной. Ответ он тоже услышал весьма ироничный, но не обнадеживающий:

– Любезный юноша, – ответил донельзя удивленный врач, – я врачую тела, а не души! С последним вам стоило сходить на исповедь, а не ко мне.

– Я ищу не столько утешения, сколько пропитания, – с мертвенным спокойствием объяснил Равиль. – Я ничего не смыслю в медицине, но сносно разбираю латынь и хорошо знаю арабский. Говорю и пишу на провансальском и француском...

Мужчина прервал его взмахом руки.

– Похвально, конечно... – лекарь обескуражено оглядел юношу, с сожалением глуша в себе чувство симпатии. – Однако у меня не бывает ежедневно больных-французов. И... я не бедствую... но... тем не менее, не могу себе позволить нанимать и содержать человека, в чьих услугах нет острой необходимости. Лишь из чувства сострадания...

Это было предсказуемо.

– Само собой, – согласился Равиль. – Тогда остается последний вопрос: я должен вам за лечение, но не имею средств для оплаты. Поэтому могу лишь отработать тем или иным способом.

Какой бы смысл, вплоть до откровенной пошлости, не было бы возможно усмотреть в последних словах юноши – его там все же не было. Равиль имел в виду ровно то, что сказал.

– Мне вы ничего не должны, – обрезал лекарь.

В себе – синьор Джеронимо уже сожалел до глубины души, но никак не мог придумать, чем мог бы занять этого мальчика, чтобы не растоптать излишней жалостью его и без него подраненное самоуважение, а вместе с ним и характер. Порыв заслуживал сострадания и поддержки, но... Итог не ясен. Он бы с радостью приютил его на ночь, или одолжил из своих сбережений с молчаливого соглашения Беаты, однако предложить милостыню не поворачивался язык.

Да и связываться с взыгравшим толстым кошельком – себе дороже! У него жена и дочь, и свои обязательства:

– Ваш... товарищ щедро оплатил мои услуги, – сдержано заметил мужчина.

Юноша побледнел вовсе до невозможности, – так, что разливы цвета на его лице стали предельно четкими, как и ссадина на губе.

– Я бы не хотел быть обязанным этому человеку даже краюхой хлеба в голодный год! – прошипел Равиль сквозь зубы.

А когда через мгновение опомнился, – подумал: поздравить себя надо, что ли, с достижением... Вот она, гордость-то! Нашлась все-таки.

С голодухи и сдохнешь с ее помощью! Пади, дурак, ручку облобызай, возрыдай слезно... А может глазки сделать страстные, горячие, раздеться красиво и подрочить, раз уж с книжной премудростью мимо вышло... Господи! Неведомо чей уж... За что?!!

– Тогда расчет вам следует делать с ним. Я не вмешиваюсь в... семейные распри, – закончил синьор медикус.

Равиль коротко поклонился, прежде чем уйти: этикет, особенно крепко заученный, – великая вещь!

Но он так надеялся, что за работу его пустят поспать в какой-нибудь чулан...

***

Кому можно продать нательный крест? Разумеется, жиду-ростовщику! Независимо от того, насколько это соответствовало истине, Равиль почему-то рассудил именно так, явившись в Еврейский квартал, чтобы продать единственную свою ценную вещь прежде, чем голод и отчаяние все-таки вынудят его продать кому-нибудь вроде синьора Кьяци себя.

Мысли юноши не могли бы стать более горькими. Легко быть гордым на сытый желудок, и сетовать на отсутствие заботы и внимания, лежа в мягкой постели под теплым одеялом. А что с ней делать, с этой гордостью, теперь? Ее на хлеб не намажешь, под голову не постелешь! – Равиль мрачно рассматривал свое отражение в воде: вроде сошло почти, при определенном освещении и если не присматриваться – наверняка даже незаметно будет...

А потом сплюнул зло, и откинулся к перилам. Вопрос как быть и что делать стоял не праздный! Собственно, сам крест для него ничего не значил, но его продажа не станет счастливым избавлением, а только продлит агонию, если он так и не отыщет выход. Проще было прямо сейчас бросить все и сигануть в мутную взвесь из помоев, обмылков и речного ила, которые гордо назывались каналами Венеции!

Однако подобное решение было противно всему его существу. Что ж он тогда в том борделе не сдох сразу, после первой ночи, чего уж проще было – закрыть глаза, соскользнуть глубже в беспамятство, избавляющее от боли и безысходной действительности... Но ведь не зря боролся! Мог бы в самом деле так и не узнать никогда настоящей, бескорыстной, ласки и тепла, и даже не задуматься, что во всяком случае мечтать о любви – можно всем. Даже шлюхам...

Равиль вернулся к тому, с чего начал. Да, Ожье для него давно безнадежно потерян. Как и доброе его отношение, по собственной глупости... Но если сейчас уступить слабости, оставив до лучших времен и так не кстати обнаруженную гордость, и то подобие достоинства, которое пытался вырастить в нем его спаситель, и любовь, о которой посмел не только замечтаться – то получится, что этот год он прожил впустую, абсолютно лишним, бездарно растранжирив негаданный подарок судьбы!

А транжирой Равиль не был. Определившись хотя бы в том, чего он хотел бы добиться для себя, что его жизни следует стать простой и скромной, какой и должна была быть в Тулузе, какой он сам видел ее в начале своего пути, пока не возжелал недостижимого, – юноша ощутил к Ташу нечто вроде извращенного чувства благодарности. Что ж, видимо просто рыжий "лисенок" оказался из тех людей, которым для понимания нужно приложиться мордой о стену, а урок заучивается только с кровью! Остается лишь вздохнуть "такова жизнь", и попытаться возделать свой маленький сад несмотря ни на что, а прежде – просто отыскать кусок хлеба.

Не видя для себя и дальше смысла переливать из пустого в порожнее, вместо того, чтобы заняться наконец полезным, Равиль встал с бордюрного камня, на котором сидел... и, подняв голову, вздрогнул, едва не нырнув в канал уже по случайности: суеверным он не был, но эта еврейка появлялась словно из ниоткуда. И именно тогда, когда он был расстроен, в смятении, а значит, чересчур уязвим.

Женщина стояла на незначительном отдалении и смотрела на него со странным непередаваемым выражением. Так смотрят на хорошо знакомого человека, даже больше – на старого друга, с которым уже не чаяли свидеться, а теперь счастливо убеждаются, что переживания были напрасны, а время было милостиво к нему. Равиль невольно поежился и поторопился уйти, но на этот раз женщина не ограничилась одними взглядами. Она догнала юношу в несколько шагов и схватила за рукав:

– Поль... – перед именем вышла заминка, как будто назвать она хотела совсем другое.

– Что вам нужно?! – это было грубо, но внезапное вторжение в его мысли разозлило, и Равиль сам не понимал, что мешает ему стряхнуть ее руку.

Женщина поймала брошенный им взгляд и отпустила рукав, но тут же заступила дорогу, не давая уйти и улыбаясь одновременно виновато и ожидающе.

– Не бойся, я не сумасшедшая!

Равиль не был так уж в этом уверен.

– Подожди, пожалуйста! – это уже походило на мольбу. – Только один вопрос!

Юноша передернул плечами, как бы говоря, что слушает. Вопрос его ошеломил:

– Кто твоя семья, Поль? Где они?

– Это два вопроса, – Равиль снова попытался отступить, чувствуя, как в нем поднимается все более усиливающийся, ничем не объяснимый страх. – И какое вам дело!

Вместо того чтобы оскорбиться на резкий ответ, еврейка вдруг расцвела, как будто им – он оправдал самые сокровенные ее надежды. Она снова вцепилась в одежду юноши, похоже, даже не замечая треска швов и шнурков – с такой силой тонкие женские пальцы держали ткань.

– У тебя никого нет? Ты не знаешь их? Не помнишь...

– Да за каким дьяволом вам это надо?! – беспомощно выпалил Равиль, безуспешно пытаясь стряхнуть ее с себя.

– Не бойся, успокойся... – было непонятно, кого она успокаивает: его или себя. – Пожалуйста, Поль, пойдем со мной! Я все объясню... Пожалуйста!

Идти ему было особо некуда, а просьба была настолько проникновенной, что юноша сдался. Оглянувшись на крепкую старуху, сопровождавшую еврейку, и тоже смотревшую на него как на второе явление Господне или самого Мухаммада, излагающего новую суру непререкаемой мудрости, Равиль передернул плечами и согласился.