Текст книги "Вопросы цены и стоимости (СИ)"

Автор книги: Рикке Таэль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

– Прошу! Увидеть его... только увидеть. Пожалуйста...

Фейран не выдержал бы ни этого взгляда, ни безнадежной мольбы в нем даже если бы изначально не собирался говорить с Грие о том же самом! Он слишком хорошо знал, что это такое, когда своей жизни уже не жалко за один взгляд на любимого, потому что без него она пуста и бессмысленна, превращаясь в жалкое никчемное существование! Только ему когда-то было все же позволено целовать холодные пальцы Айсена, всматриваться с надеждой в бледное лицо любимого, гладить его волосы и шептать его имя, с горечью зовя обратно в мир живых. У него была бесценная привилегия быть рядом с самым дорогим человеком, разделить на двоих жуткую ношу, забирая у него хоть капельку боли...

Как много это значило по сравнению с равнодушной констатацией смерти: безликим отзвуком никогда не стихающих сплетен толпы, приговором, который уже приведен в исполнение, вот только кровь продолжала бы бежать по жилам самой страшной пыткой... Сама мысль о том, что Айсена могло бы не быть сейчас, – нет, не встревожила, не кольнула сердце, – просто остановило его на краткий, но ощутимый миг!

И отвернувшись от казалось бы сверх меры удачливого, преуспевающего, самоуверенного мужчины, стоявшего сейчас перед ним на коленях, в грязи, посреди улицы, Фейран вдруг тоже взглянул на ставшие его самым страшным кошмаром дни совсем иначе. Ведь тогда он все равно оставался со своим синеглазым солнышком, и они были вместе.

– Встань! Встань же... – тихо проговорил Фейран, как только ему удалось справиться со сведенным горлом. – Я провожу. Только с объяснениями и выяснениями придется повременить...

***

Как причудливо порой переплетаются нити в узоре судеб! Неприкрытая похоть Грие к такому же мальчику для утех, когда-то открыла Тристану Керру глаза на собственное влечение, приведя тернистой дорогой к счастью любви. Мэтр Грие тоже вряд ли мог представить, что лекарь Фейран, к которому он всегда относился с долей насмешки из-за противоречивых свойств характера, будет держать в руках смысл его жизни... И тем более, что этот смысл окажется сосредоточен в рыжем парнишке с клеймом общей шлюхи на пояснице!

Что уж теперь вопить, что это неважно, что в отличие от Таша ни разу не попрекнул его борделем, куда какая-то мразь продала 16тилетнего мальчишку! Просто потому, что это не правда...

Видно, все равно пробрался в глубину души маленький подлый червячок, затаившись там, и тихонько отравляя все вокруг себя. И его присутствие чутко уловил Равиль, вынужденный и привыкший подстраиваться под хозяев, чтобы выжить. Он ведь не столько к свободе стремился, совсем не независимость отвоевывал, кинувшись учиться всему что видит, и рьяно хватаясь за любую работу... Мальчик лишь пытался доказать одному слепому дураку, что чего-то стоит, добивался похвалы и внимания так, как сам Ожье ему и подсказал, первым же вопросом после имени поинтересовавшись, что оголодавший и запуганный парень, еще не понимающий, что его не будут убивать и насиловать без оглядки, – умеет делать кроме постели, как будто прислугу нанимал... А полюбив, мальчик, у которого согласия-то никто никогда не спрашивал, тем более боялся и не знал, как доказать это, чтобы поверили и приняли.

Ему и не верили: с первого же раза, когда юноша пришел к своему покровителю и защитнику, признаваясь в своем желании, как умел, как научила его жизнь... В последнее время постоянно вспоминалось, перехватывая дыхание, как трепетно легли на грудь ладошки, забираясь под рубашку, и прижавшийся к нему лисенок, осторожно потянулся за поцелуем... Словно говоря каждым вздохом – вот он я, твой!

Только мэтр Грие не нашел ничего умнее, чем предположить, что бывший раб лишь пытается "по привычке" расплатиться телом за внезапно свалившуюся свободу, правда, великодушно за это не обвиняя! Потом попрекал, что мальчишка тянется хоть к какой-то ласке, когда о любви он Ожье уже в лицо кричал от разрывающей сердце боли... Такой сильной, что в буквальном смысле терял от нее сознание.

Что ж, некоторым нужно потерять сокровище, чтобы узнать насколько оно было ценным, и понимание чем, прежде чем умереть, изо дня в день жертвовал Равиль, ради его благополучия, кем он должен был чувствовать себя, истекая кровью на грязном полу после всех унижений и бездумно кинутой в сердцах "дешевки", – резало острее ножа, кромсало сердце, оставляя не менее глубокие раны, чем те, что были на тонких руках малыша в роковую ночь... Но Ожье приходилось жить дальше, заниматься насущными делами, в том числе решая дела с Барнаби, и молча нести на плечах это самое страшное наказание. Жить со знанием, что именно ты измучил любимого, отбросив его в круговорот ада, и став причиной его смерти!

И даже теперь, услышав, что мальчик жив, – какое "прости", какие объяснения способны были вместить в себя подобное, перевесить его втоптанную в грязь душу? – Ожье шел за лекарем молча, потому что даже не пытался подобрать слов...

И оказался прав, потому что они были более чем неуместны вовсе даже не по причине душевных терзаний! Ожье не знал и не думал, что ожидает увидеть – все застилала мысль, что любимый лисеныш, которого он так долго считал умершим, – спасен. Пусть не им, но спасен, да и злобная тварь тоже больше не сможет причинить ему вреда, и никаких денег на это не жалко! Фейран, правда, несколько раз порывался рассказать мужчине о состоянии здоровья юноши и своих опасениях, но стоило Грие поднять на него больные от тоски глаза – осекался, давая время справиться с собой.

И потому, несмотря на строгое внушение лекаря, перед тем как впустить его в комнату больного, потрясение стало страшным!! Ожье почему-то не смог пройти больше одного, первого шага через порог под встревоженным взглядом усталого Айсена, а потом ощутил что практически сползает по стене на пол, впервые за свои годы будучи близок к пресловутому обмороку...

От того Равиля, которого он помнил, не осталось ничего! Даже волосы потускнели, утратив присущие им золотистые отблески, и местами слежались, хотя юноша был аккуратно причесан. Лихорадка иссушила его тело, обтянула кожей заострившиеся скулы и торчащие в вороте сорочки ключицы так, что мальчик казался прозрачным, и рядом с ним на самом деле было страшно даже дышать. Его бледность трудно было назвать бледностью в обычном понимании слова, – казалось, что он просто утратил все краски жизни, даже губы стали бесцветными, а стрелочки ресниц смотрелись неестественно темными. Дыхание было настолько слабым, что уловить тихое колебание груди едва удавалось. Тусклый взгляд из черных провалов глазниц был обращен на еврейку, которая с уверенной осторожностью кормила больного с ложечки теплым бульоном.

Юноша со вздохом опустил веки и отвернулся от очередной порции.

– Еще чуть-чуть, – мягко заговорила женщина, – тебе очень нужно поесть!

Равиль с видимым усилием послушно раскрыл глаза, оборачиваясь к ней. Все его силы ушли на то, чтобы проглотить еще две или три ложки, и появления в комнате лекаря, а тем более так и застывшего у дверей Ожье, он попросту не заметил.

Но последний и не делал попыток обратить на себя внимание, к тому же удержав за руку Фейрана и торопливо качая ему головой. Ожье смотрел, как женщина не настаивая больше, отставила тарелку, обтерла лицо юноши салфеткой, поправила подушки, чтобы он лежал удобнее, и снова села рядом беря в ладони истончившиеся пальцы с узлами суставов.

– Бедный мой мальчик! – Хедва легонько поглаживала волосы юноши, ласково проговаривая ему. – Ничего... ты поправишься! Все будет хорошо, все образуется... И ты еще увидишь свой дом, в котором все тебя очень ждут...

Ожье смотрел от порога на измученного болезнью, обессиленного мальчика, а по застывшему лицу мужчины беззвучно катились слезы.

– Уснул, – Хедва с грустью улыбнулась и поднялась, осторожно расправив одеяло вокруг юноши.

Забрав почти полную тарелку, она вышла, давая возможность еще одному человеку, которому оказался не безразличен Равиль, справиться с болью без свидетелей.

И сделала это как раз вовремя, чтобы услышать окончание короткого разговора между Айсеном и Фейраном.

– Ты зря привел сюда Грие, – как-то тускло заметил Айсен несколько раньше.

– Думаешь? – возразил Фейран, бездумно глядя в окно на сияющий солнечный день. – Он стоял передо мной на коленях, чтобы его увидеть...

Кто "он" и кого "его" – уточнять не требовалось.

– Я не об этом.

– Что случилось? – нахмурился Фейран.

– Нет, нового приступа не было! – успокоил его Айсен, сразу же опять помрачнев. – Равиль спал спокойно, после того как ты ушел. Когда проснулся, даже заговорил...

Молодой человек запнулся на мгновение, прикусив губу.

– Попросил попить. И... спросил мое имя, кто я... а потом спросил, как зовут его!

– Может быть, так будет даже лучше? – тихонько заметила подошедшая Хедва. Скорее себе, чем другим. – Он не будет помнить этого... человека. Не будет помнить о боли, насилии и позоре, не будет помнить о рабстве...

– Это не выход, – возразил Фейран, устало опускаясь у стола, и признался. – Я ждал чего-то подобного, но не из-за ударов по голове, хотя они бесспорно могли повлечь нарушения памяти... Но тогда бы Равиль сразу не помнил ничего и никого, а он точно узнавал Айсена и вас! Вероятнее всего, в глубине души он просто не хочет помнить того, что с ним было... Но, боюсь, что от кошмаров и приступов его это не избавит.

Хедва приняла новый удар, не дрогнув. Только заметила после паузы:

– Что уж теперь рассуждать... Лишь бы Равиль поднялся на ноги, а на кого опереться у него есть!

***

...Равиль не помнил этого, но по всей вероятности чувствовал, что впервые в дни слабости – он не оставлен один на один с немощью. Он был чист, накормлен, присмотрен, за ним ухаживал лекарь и люди, называвшие себя его родными и друзьями...

Это было слишком много сейчас, чтобы пытаться понять, но просыпаясь, юноша попробовал улыбнуться Хедве, едва не сведя ее с ума от счастья. Огорчать хлопотавшую вокруг него добрую женщину не хотелось, и Равиль послушно проглотил почти все, что она ему давала.

– Умница! – горделивая похвала его достижениям была приятна, но еще приятнее отозвалось ласковое касание теплых рук.

Утомленный юноша прикрыл тяжелые веки: сквозь дрему он слышал, как она говорила что-то еще, такое же согревающее, как и ее ладони, а потом тихонько поднялась, шурша юбками и еле слышно звякнув посудой... Это было так правильно, обыденно, почти успокаивающе, но не спрашивая разрешения, слезинки поползли из-под опущенных ресниц – Равиль боялся оставаться один.

Почему-то казалось, что если рядом не будет кого-то из этих людей, то случится что-то ужасное. Непоправимое. Беда, которую уже не повернуть вспять никакими усилиями... Но сон наваливался тяжелой каменной глыбой, не оставляя возможности выкарабкаться на его поверхность из темной засасывающей глубины.

Ад на одного, в котором не было "слез и зубовного скрежета", – просто не оставалось места. Только пробирающий холодом мрак и тишина...

Тишина была живая. Она была еще хуже, чем кошмар! Она тянула цепкие жадные щупальца отовсюду, безжалостно вгрызаясь в самое больное... Она была как голодная раззявленная пасть в ожидании добычи, а юноша только и мог, что бессильно плакать перед лицом неизбежного. И случилось так, что тишина наконец окликнула его по имени...

Равиль глубоко втянул в себя воздух, но две привычные уже сестрицы-мучительницы вдруг свились в единый клубок непрерывно шевелящихся змей, вылепляя как придирчивый гений-скульптор единый образ, величаво и уверенно выходящий навстречу сжавшемуся в комочек голому мальчишке. Тьма резанула по живому, возвращая ему вдруг разом все краски мира: горько-соленый вкус у губ, запах сырости и пыли, огонь боли, превративший живое тело в подобие остывающего пепелища чьего-то покинутого дома... Во сне, юноша судорожно сжал покрывало, зная до малейшей детали, что последует дальше.

Будто освещенная его слезами, неясная фигура совсем выступила из безмолвия, но лица по-прежнему разглядеть было невозможно. Каждый шаг его отдавался в бесстыдно распятом сердце юноши колоколом набата... А Он приближался до тех пор, пока не остановился и это стало мучительнее всего!

Если Ему не хватило просьб истекающего слезами сердца – то, чем он был сейчас, Равиль полз, протягивая плачущие живой кровью руки, но когда ухватился наконец за край тяжелой, шитой слепящим золотом полы и взмолился:

– Пожалуйста, не оставляй... Пожалуйста, кем угодно для тебя буду, – не оставляй!!! Только с тобой... Знаю, не достоин... Пожалуйста, у твоих ног... руки твои целовать...

Пинок!

...Больной юноша взметнулся на белоснежных подушках с беззвучным криком. Захрипел страшно, увидев над собой лицо и узнав наконец одолевавшего его демона безысходной тьмы.

Хедва, Фейран и Айсен влетели в двери спустя доли минуты, оттолкнув не противившегося Ожье, и в три пары слаженных рук держали высохшее корчившееся тело, вливая в недужного юношу лечебные настои, проговаривая на три голоса слова утешения. В конце концов, Равиль утих, а Хедва осталась сидеть подле него и гладить померкнувшие пряди...

Фейран был вынужден признать свою врачебную ошибку: как одно простое лекарство способно по-разному подействовать на двух разных людей в зависимости от каких-нибудь условий, так и в отличие от их с Айсеном истории, появление Грие вовсе не стало путем к выздоровлению Равиля. После злосчастного приступа в присутствии белого как мел Ожье, юноше резко стало хуже. Он провалился в свои кошмары, вернувшись туда, откуда начался его путь в бездну инферно – в бреду его снова тянули десятки чьих-то грязных рук, распяливая беззащитное тело на забаву похоти, и едва один из безликой массы клиентов выходил из него, как его место занимал другой. Лица были только у двоих: вместо хозяев борделя, Таш и Грие сидели за накрытым столом, и если довольный Ксавьер с ехидной улыбочкой пересчитывал деньги, то Ожье просто смотрел, а потом отворачивался и уходил... Равиль больше не звал и не молил. И не кричал – от такой муки уже не кричат.

Настоящий Ожье все это время тоже был здесь. Заканчивая обыденные заботы, отправив наконец жену в новый дом и потихоньку переводя туда же в Марсель часть дел, подготовив очередной "взнос" в молчание Барнаби Ракушечника и его людей, он возвращался в неприметный домик в предместьях, где другие люди упорно боролись за жизнь переломанного жерновами судьбы юноши. Он действительно просто садился, – там, где даже приходя в себя, Равиль не мог его видеть, – и смотрел, молча принимая свое персональное наказание. Видеть его и знать, что не имеешь права даже немного облегчить его страдания...

Если уж невольно сорвавшееся с губ имя могло причинить столько вреда!

Застыв изваянием из теней, он смотрел, как Хедва ловко кормит больного или обтирает его обессиленное исхудавшее тело, как дежуривший Айсен смачивает губы юноши водой, меняет компресс, сосредоточенный лекарь снимает бинты с изуродованных рук, на которых навсегда вырезана печать человеческого бездушия... Это еще пару дней назад казалось, что нет ничего бессмысленнее и страшнее, чем мир без лисенка и знание, что именно ты стал причиной его смерти, и тем более не мог представить, узнав о спасении юноши, что однажды робко заглянет мысль – лучше бы умер! Тихо отмучился бы, избавившись наконец от боли, которую были не в состоянии вместить ни тело, ни разум!

Можно представить себе что-то более кощунственное, чем пожелать смерти любимому?

На некоторые вопросы – лучше не знать ответа!

Ожье тоже часто вспоминал те дни, когда его "Магдалена" уносила на юг умиравшего мальчика и не отходившего от него ни на минуту врача... Он завидовал им тогда, еще не ведая до дна ту пропасть, которую смогли пережить оба, и тем паче завидуя теперь! Особенно то и дело натыкаясь на неприметные отблески чужого счастья: вот усталый Айсен заснул у камина, привалившись головой к плечу любимого... Многомудрый лекарь сейчас сам безапелляционно отправится в царство Морфея, и бессознательно устраивается поудобнее, уткнувшись своим вечно брезгливым носом в волосы его возлюбленного. Айсен выкладывает в хлебницу ароматные булочки Риты Шапочки, а потом они вдвоем тихо говорят на арабском, что князь Тэнер наверняка уже вне себя, и решил, что они сбежали из Фесса от его строгого ока... Почему-то оба только смеются.

ПОЧЕМУ?!!

Почему они смеются, когда медленно умирает твоя душа и почему они имеют наглость быть счастливыми?! В чем секрет, которого ты так и не сумел найти и потому – сейчас бесполезным ненужным наблюдателем торчишь в углу, когда другие унимают очередной припадок...

Но кажется, – Равиль вздохнул чуть легче! Проклятый Кер говорит, что жар спал! И понимаешь, что счастье – это тихонько, чтобы не потревожить, не дай бог! – коснуться губами иссохших пальцев на плотном узорчатом одеяле.

Можно бесконечно долго описывать каждую бессонную ночь, проведенную Хедвой у постели племянника, что даже Айсену не всегда удавалось убедить ее отдохнуть, пока он сам присмотрит за больным юношей, можно скрупулезно перечислить все средства, которые применял лекарь, в глубине души все более склоняющийся к тому, что ожидать следует самого неутешительного развития событий. Можно удовлетворенно подсчитывать каждое из молчаливых «моя вина» от абсолютно бесполезного сейчас Ожье ле Грие, позлорадствовав над запоздавшими душевными терзаниями... Можно. Но не так уж нужно, а в последнем вовсе нет никакой необходимости!

Достаточно сказать, что наверное, все же существует пресловутая, затасканная всем кому не лень, а кому лень – тем более, вещь, как сила любви, потому что на определенном этапе стало отчетливо заметно, что именно в присутствии еврейки Равилю становится легче. Под обычную колыбельную, которую от века поют матери ее народа своим детям, юноша затихал, забываясь пусть болезненным, но все-таки сном, а не бредовым кошмаром. Именно ей удавалось уловить и удержать слабую искорку сознания, чтобы надеясь, что он все же поверит, снова повторить мальчику, что он нужен, что его любят, за него боятся и плачут о нем... Ну или хотя бы просто накормить жидкой постной болтанкой, которую только и мог сейчас принять его организм.

И именно ей достались его первые осмысленные слова: Равиль едва мог удержать веки открытыми, но увидев подле себя женщину, чье согревающее присутствие ощутил даже в забытьи, прошелестел едва различимо:

– Пожалуйста, не отдавайте меня им больше... не пускайте ИХ, – и всхлипнул, – мне больно...

– Никому не отдам! – истово подтвердила Хедва, успокаивающе поглаживая провалившиеся виски и лоб юноши. – Ты мой мальчик, я теперь всегда буду с тобой и никому не дам пальцем тронуть!!

Черный яростный гнев, рядом с которым всяческие порывы, приписываемые еретикам и ведьмам Святым Трибуналом, бледнели и не выдерживали сравнения, – помог женщине сохранить выдержку. Она ласково успокоила юношу, убеждаясь, что он вновь заснул и заснул спокойно, и только после того позволила прорваться наружу когтями рвавшей живую плоть боли. Аккуратно прикрыв за собою дверь, Хедва просто сползла по стене на пол, беззвучно, бессловно содрогаясь одновременно от слез и ярости:

– Мальчик мой... Бедный мой мальчик...

В таком положении ее и нашел Айсен спустя почти час. Разбуженному Фейрану пришлось уже женщину отпаивать своими настойками, обрабатывать искусанные до крови губы, разбитые о доски руки, расцарапанные собственными ногтями.

Впрочем, рано или поздно, срыва следовало ожидать – такое, что творилось с Равилем, не проходит легко ни для кого...

– Что-то произошло? – раздался от входа деревянно неживой голос: вовремя для одной, потому что никуда не девшаяся боль наконец нашла себе достойную мишень, и совсем не вовремя для другого.

Опираясь на подлокотники кресла, в которое ее усадили Фейран с его возлюбленным, Хедва медленно поднялась, испепеляя взглядом ничего не понимающего и постепенно бледнеющего в ожидании худших известий Ожье. Женщина наступала, массивный торговец же пятился от нее, не отрывая взгляд от ее горящих глаз.

– Вы! – наконец выплюнула она. Открывающаяся в другую сторону входная дверь остановила это странное движение, и палец еврейки ткнулся почти в лицо. – К сожалению, я не могу разобрать по камешку каждый дом, где издевались над этим ребенком... Но кое-что сделать могу! Если кто-то из вашей гнилой семейки, а тем более вы – еще раз приблизитесь к моему племяннику ближе, чем на сотню лье – я клянусь, что перегрызу вам глотку собственными зубами!

– Что, дьявол меня разбери, произошло и по какому праву... – рявкнул Грие, глядя поверх нее на не менее ошеломленных Айсена и Фейрана.

Точнее попытался рявкнуть.

– Тихо!! – низким тоном прошипела еврейка, не отрывая от него горящего взгляда. – В доме, кажется, больной! Что до прав – я имею их полный пакет с соответствующими печатями и подписями, а если вам требуются еще объяснения – их исчерпывающим образом дал сам Равиль! Или ваше имя недостаточно часто повторялось в его кошмарах, которые, кстати, ваше же появление и вызвало?!!

Это был выстрел без промаха. Глиняные ноги колосса подломились и на какой-то момент показалось, что Ожье в самом деле сейчас упадет... Но это было обманчивое впечатление, как и большинство всех впечатлений.

– Я прошу, – обратился мужчина все так же поверх головы не отличавшейся высоким ростом Хедвы к лекарю любимого и брату старого друга, – если что-то понадобится... или случится... сообщите мне!! Я буду ждать и никуда не уеду.

У женщины даже дыхание перехватило от злости, и она нанесла последний удар, по прежнему не повышая голоса, от чего он звучал совсем сдавленно:

– По какому праву ВЫ смеете это просить?! Вы Равилю – никто! Вон!!!

И как только за Грие захлопнулись двери, повалилась на пол, разрыдавшись на плече у подскочившего к ней Айсена.

***

Ожье ле Грие не нужно было задаваться вопросами, когда и почему его более чем успешная жизнь превратилась в бесконечные метания по неразрывному кругу чистилища.

Почему чистилища? Потому что в этой жизни в принципе, грешил он много и со вкусом, не утруждая себя покаянными молитвами, чтобы требовать себе иного воздаяния чем теперь. Однако Ад вроде как подразумевает беспрерывную огненную муку, так что как еще возможно назвать существование, в котором едва успев притерпеться и свыкнуться с болью, когда от сердца откалываются пласты толстого панциря, а следом начинает сходить лоскутами кожа, обнажая нечто, чего раньше в себе не подозревал, – как с резкой вспышкой искр привычная уже боль уходит, чтобы из их пепла фениксом родился новый палач, карающий душу неотвратимым ударом меча правосудия...

Ожье не доводилось прежде замечать за собой склонности к религиозному мистицизму и излишней впечатлительности, однако до определенного момента, он точно так же не мог представить даже сколько оттенков может иметь боль. Оказывается, она может быть едкой, как идущая горлом желчь, чтобы смениться тупой и ноющей, как неудачно сросшаяся кость на сырую погоду. Может стать всплеском пламени, чтобы выжечь все, до чего смогла дотянуться... Гноящейся воспаленной раной, исподволь разъедающей плоть и отравляющей кровь прокаженного, чтобы в какой-то момент обернуться тупым ножом безумного хирурга, кромсающего на живую. Боль неизлечимо больного, который ждет смерти как избавления, но малодушно цепляется за жизнь, не желая смиряться с тем, что ты ничем не отличаешься от прочих, а чудес давно не бывает...

За те дни распятия бессилием и собственной никчемностью, что протянулись от "Он жив!" Фейрана, до исступленного "Вон!" измученной Хедвы, Ожье понял по крайней мере одну банальнейшую истину: иногда жить гораздо труднее, чем умереть.

Если бы он мог себе позволить предать еще и других людей, которые тоже определенным образом от него зависели, ту самую семью, за которую тоже бесшабашно взвалил на себя ответственность, наплевать на собственных детей, только ради появления которых и женился, и которые уж точно не причем во всей этой истории, мог бы позволить себе струсить окончательно и сдаться, решив для себя, что лучше погост, чем ноша вины без права на помилование... Задавился бы однажды утром на каком-нибудь шпагате, вернувшись в контору из скромного домика в предместьях, ставшего вместилищем скорбей. Но увы, к его великому сожалению, такой роскоши как самоубийство, мужчина себе позволить не мог, хотя бы просто потому, что не заслужил поблажек! Их и так было достаточно.

А заслужил он это тоскливое изматывающее ожидание, не смея уже даже возмутиться, и настоять на том, чтобы видеть того, для кого все пресловутое "добро" обернулось таким злом, что не пожелаешь и врагу, если хочешь спать спокойно, и вовек не расплатишься!

Грие ничуть не удивился, когда на пороге его кабинета, пробуждая нелепое чувство "дежавю" возник Айсен, осуждающе передернув плечами при виде удобно стоявшей на столе прямо под рукой початой бутылки.

"А вот и нет, мой карающий серафим! – с горечью усмехнулся про себя мужчина, встречая взглядом торжествующе сияющую ангельски чистую синеву его глаз. – Ты тоже можешь ошибаться!"

Он не был пьян. Вообще не понимал, зачем открыл этот коньяк, потому что подобный способ забыться уже давно не приносил облегчения, и тратить понапрасну благородный напиток было глупо. Ожье молча ждал вердикта, потому что Айсен после всего происшедшего не пришел бы просто так, поболтать о старых деньках.

"Ну же, вестник-архангел, скажи мне! Какая я тварь и дрянь, потому что все остальное уже было сказано до тебя тем, кто сейчас солгать и притвориться не может...

Об одном прошу: не щади!"

Айсен не спешил начинать разговор, как никогда внимательно и глубоко всматриваясь в давнего знакомого, и Ожье не выдержал первым, спрашивая о единственно главном:

– Как он?

– Лучше, – серьезно отозвался молодой человек, успокоив немного его тревоги своей искренней тихой улыбкой. – Правда, лучше! Равиль в сознании и вполне ясном, даже начал нам отвечать. Новых приступов не было, хотя... Фейран опасается, что пусть и не такие сильные, но... они будут преследовать его еще долго.

Если не всю жизнь, и это не пустые домыслы, – закончил про себя Айсен, умолчав до поры о еще одной немаловажной детали.

– Я понял, – глухо прервал его мужчина, сделав нетерпеливый жест рукой, отчего бутылка упала на пол, но поднять ее никто не поторопился, и густо-янтарная жидкость постепенно окрашивала половицы. – Я больше не приду и его не потревожу!

– Я уверен, что это временно, – помолчав, неожиданно мягко заговорил молодой человек. – Ему нужно набраться сил и немного придти в себя. К тому же, Фейран говорил, что у Равиля ослаблено сердце, и его действительно нельзя ничем волновать...

Ожье только скрипнул зубами, отчетливо расслышав, что именно стояло за сдержанной осторожностью Айсена: за его беспечальное существование рыжий лисенок заплатил тем, что вовсе не имеет никакой цены, а счет все рос! Равиль никогда уже не будет прежним, и это касается не только его душевных ран, но и обычного телесного здоровья.

– Если ты тоже пришел просить меня больше не появляться рядом с ним, то я уже сказал: в этом нет нужды, – тяжело проговаривая каждое слово, безжизненным тоном сказал мужчина. – Я ничем больше его не побеспокою!

Айсен задумчиво покачал головой:

– Вы ошибаетесь! И до целей моего визита, и во всем остальном. Какое право я имел бы что-то требовать от вас и лезть с советами...

"Право? Да самое простое – ты свою любовь сберег, мальчик, никому пальцем тронуть не дал! Да и лекарь твой... не знатен, не богач, по большому счету ничего, кроме скальпеля да пробирок за душой нет, а протяни кто к его любимому руки – отгрыз бы и не церемонился! Есть чему поучиться, да поздно. Задним-то умом все умны..."

Между тем молодой человек все так же мягко продолжал:

– Вы ведь любите его! Это бросается в глаза. И неужели после того, что произошло, что мы все слышали в той или иной степени, – нужны еще какие-либо подтверждения, что Равиль любит вас! Или, – это было нелегко допустить, – вы еще продолжаете его за что-то винить? Но любой человек может совершить ошибку, тем более решив, что в его жизни надежды уже быть не может!

Ожье вздрогнул от его укоризненного вопроса и вскочил, заметавшись по кабинету.

– Боже упаси!!! – мужчина остановился, навалившись на подоконник, и глухо уронил, – Но как видишь, одной великой любви не всегда бывает довольно... А чудеса только подтверждают, что избранных не так уж много!

Айсен вначале изумленно приподнял брови, а затем нахмурился:

– Забавно! Даже смешно, если бы не было так страшно! Почти слово в слово тоже самое мне сказал Равиль в тот вечер в ратуше...

Ожье содрогнулся и резко развернулся, впившись в него глазами.

– Я повторюсь, что не имею права судить и навязывать решения, – Айсен пожал плечами. – В конце концов у вас семья и дети... А Равилю сейчас нужна вся любовь, целиком, а не половинка с визитами вежливости или четвертинка из красивых обещаний. Однако ставить перед выбором – семья или он – было бы верхом самонадеянности: есть вопросы, которые человек решает за себя только сам. Я пришел лишь за тем, чтобы сказать, что вас с Равилем связывает слишком многое, чтобы это получилось легко переступить или вычеркнуть! И я уверен только в одном: когда Равиль достаточно окрепнет, вам необходимо будет встретиться с ним и объясниться!

Молодой человек помолчал, подбирая слова, и затрудняясь высказать одну из главных проблем. Ожье его не торопил.

– Конечно, у Равиля тоже теперь есть семья, которым он дорог, а это многое значит, – медленно проговорил Айсен, словно бы нащупывая путь, – но помочь друг другу перейти эту реку, чем бы не закончилось все в итоге, – можете только вы двое! Тем более... – он впервые отвел глаза, – когда я сказал, что Равиль в ясном сознании, это значит, что он понимает, что происходит вокруг, не путает день с ночью, и не мечется в кошмарах, принимая их за явь! Но Равиль ничего о себе не помнит.

Несколько минут мужчина просто смотрел на Айсена, как будто тот вдруг заговорил на языке бедуинов и он силился понять его слова... А потом, прикрыв глаза, в изнеможении сполз в кресло.

– Господи...

– Это не безумие! – быстро заговорил молодой человек. – Он не превратился в растение с простейшими позывами! Фейран считает, что дело в том, что Равиль не хочет помнить о своей боли, и теперь я тоже вижу, что он прав! Он сам закрывает от себя свою память, но она сторицей возвращается в этих проклятых припадках, и если отвернуться от язвы, делая вид, что ее не существует – болезнь от этого не исчезнет! – Айсен уже стоял, опираясь на стол между ними. – Чтобы выздороветь и начать новую жизнь, ему НУЖНО будет прежде встретиться лицом к лицу со старой! Принять и переступить ее! И мне почему-то кажется, что вы – самый первый человек, который может ему в этом помочь...