Текст книги "Гностики, катары, масоны, или Запретная вера"
Автор книги: Ричард Смоули
Жанр:
Религиоведение
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)
Одного из членов конгрегации Миллер, Джея Кинни, карикатуриста, писателя и бывшего редактора «Со-Evolution Quarterly» [23]23
Ежеквартальный журнал, посвященный вопросам соэволюции (англ.).
[Закрыть] (позднее «Whole Earth Review» [24]24
Всепланетное обозрение (англ.).
[Закрыть]), его опыт работы в церкви и давнишний интерес к эзотерике подвигли основать «Gnosis», ежеквартальный журнал, посвященным западным традициям сокровенного характера. Первый номер «Гносиса» вышел в 1985 году. Я начал писать для него в 1986 году и стал его редактором в 1990 году – эту должность я занимал до тех пор, пока журнал не перестал выходить в 1999 году, в основном из-за продолжавшихся уже длительное время финансовых затруднений. Хотя «Гносис» никогда не мыслился как печатный орган возрождающегося гностического движения, в его цели входило обеспечение условий для организации широкого, представительного форума, на котором обсуждались бы западные эзотерические традиции в целом, – многие ученые и писатели, связанные с этим движением, иногда публиковались там. К примеру, регулярно помещал там свои статьи Стивен Хёллер, на протяжении нескольких лет у него была своя колонка в журнале.
Благодаря деятельности всех этих групп и индивидуумов гностическое наследие обретает свое продолжение в наши дни. Можно было бы продолжать отслеживать самые разнообразные его ответвления, поскольку многие традиции – от каббалы и алхимии до православного мистицизма – корнями своими уходят в это наследие. Но едва ли было бы возможно уделить внимание всем этим предметам в книге такого объема; более того, в значительной степени я осветил эти темы в своих предыдущих книгах – в «Сокрытой мудрости» и «Сокровенном христианстве». Теперь остается поговорить о гностическом наследии, проявляющемся не в такой прямой форме, при этом в данном случае был продемонстрирован больший охват тем и предметов – речь идет об отголосках гностицизма в современной литературе и философии.
Глава 9
ГНОСИС И СОВРЕМЕННОСТЬ
Отслеживать нити гностического наследия – сложная задача. С одной стороны, оно, похоже, проступает повсюду – в «великой ереси» манихейцев и катаров, в оккультной философии Ренессанса и современной эпохи, в герметических течениях и теориях неоплатоников. Юнг, к примеру, полагал, что алхимия представляла собой прямое продолжение гностицизма, это утверждение он выводил из сходства символических систем двух течений, однако большинство ученых едва ли согласились бы с подобной идеей.
Отслеживание подлинных гностических влияний становится тем труднее, чем ближе мы подходим к современности. Отчасти это может быть связано с тем, что гностицизм, по некоторым утверждениям, начал оказывать влияние на огромное число писателей и философов, относящих себя к самым разным течениям. Тут можно назвать Гегеля, Блейка, Гёте, Шеллинга, Шлейермахера, Эмерсона, Мелвилла, Байрона, Шелли, Йитса, Гессе, Альберта Швейцера, Тойнби, Тиллиха, Хайдеггера, Конрада, Симону Вейль, Уоллеса Стивенса, Дорис Лессинг, Исаака Башевиса Зингера, Уокера Перси, Джека Керуака и Томаса Пинчона – и это далеко не полный список. К сожалению, даже те, кто усматривает наличие таких связей, зачастую в итоге признают, что эти лица никогда не читали гностиков либо что последние не оказывали на них сколько-то явно выраженного влияния. Один критик, определяющий романистку Дорис Лессинг как гностика, далее признается: «У меня нет никаких свидетельств, что Дорис Лессинг напрямую знакома с гностицизмом».
Так или иначе, можно указать на выдающиеся фигуры, чьи имена можно с достаточным основанием увязать с гностическим наследием. Некоторые из них могли черпать вдохновение из гностических источников. Другие рассматривали гностицизм в более ортодоксальном разрезе – как архиересь, ответственную за все зло нашего времени.
В обоих случаях постоянно воспроизводится одна тема – мятеж. Если мятеж против устоявшейся власти – рассматривай мы его в политической или космической плоскости – присутствовал в человеческой жизни на протяжении тысячелетий, мятеж как сознательная, рационально обоснованная установка появился лишь в восемнадцатом веке как продукт Просвещения и движения романтизма. Мятеж часто рассматривался через призму политики как бунт, направленный против остатков феодализма и теократии, от которых избавлялась буржуазная Европа, но также и через призму метафизики. Французский поэт девятнадцатого века Шарль Бодлер воспроизводит этот дух в своем стихотворении «Авель и Каин», которое заканчивается словами: «Сын Каина, взбирайся к небу / И Господа оттуда сбрось!» [25]25
Отрывок из стихотворения в переводе Н. Гумилева.
[Закрыть] Несложно увидеть в этом отголосок гностической темы бунта против демиурга и сил «духовного зла, занявшего горние места». Значительно сложнее было бы с уверенностью утверждать, что Бодлер думал о гностиках, когда писал эти слова. При всем при этом подобное резонансное звучание дает возможность понять, почему многие критики обнаруживали гностические мотивы в искусстве и философии современности, присутствовали они там в действительности или нет.
В данной главе я обращусь к фигурам последних двух веков, чье творчество можно с достаточным основанием соотнести с идеями классических гностических систем первых веков нашей эры – либо потому, что эти личности как-то обращались к данным идеям, либо ввиду того, что в их произведениях явно прослеживаются следы этого влияния. Я также уделю внимание отдельным мыслителям двадцатого века, которые обращались к гностическому наследию в контексте темы мятежа, рассматривая последний и в положительном, и в отрицательном плане.
Блейк и демиург сознания
В современную эпоху одной из первых фигур, чье творчество обнаруживает явный гностический оттенок, был английский художник и поэт Уильям Блейк (1757–1827). Его фигуру зачастую увязывают с романтическим бунтом против политических форм угнетения – самая известная его биография имеет подзаголовок «Пророк против империи», – но и метафизический аспект его работы не менее, а может быть, и более важен.
Блейк, в четырнадцатилетием возрасте отданный в ученики граверу, по большей части занимался самообразованием для обретения книжной учености. Не имея за своей спиной традиционных вех учености – школ и университетов, он, подобно многим другим людям, выучившимся самостоятельно, подверстывал свое учение к своему характеру. Наибольшее влияние на него оказали Сведенборг (известно лишь об одной церкви, которую посещал Блейк, – это была относительно недавно для того времени сформировавшаяся сведенборгианская конгрегация в Лондоне), Платон (Блейк читал его в высокоавторитетных переводах Томаса Тейлора), герметизм и гностики. Во времена Блейка ни один из гностических текстов еще не был издан; к примеру, кодекс Эскью продолжал храниться в Британском музее непереведенным. Но Блейк имел доступ к церковным повествованиям, где, хотя и выказывалось предубеждение в отношении гностиков, создавалось достаточно ясное представление об основных верованиях последних.
Первым, кто поведал об осведомленности Блейка в гностических материях, был его современник Генри Крэбб Робинсон, подробно изложивший разговор с ним:
«Красноречивые описания природы в поэмах Вордсворта являли собой убедительные свидетельства атеистического рода, ведь каждый, кто верит в природу, по словам Б[лейка], не верит в Бога. Ведь природа – это плод работы дьявола. Услышав от него, что Библия являлась Словом Божьим, я указал на начало «Бытия»: «В начале сотворил Бог небо и землю». Но этим я ничего не добился, поскольку мне в победном тоне заявили, что этим Богом был не Иегова, а Элохим, – к этому была присовокуплена доктрина гностиков, воспроизведенная с достаточной внутренней последовательностью и логичностью, чтобы заставить приумолкнуть такого неуча, как я».
Тут Блейк, по-видимому, имеет в виду древнее эзотерическое учение: идею о том, что два имени Бога, YHWH, или «Иегова», и Элохим, относятся к двум разным аспектам божества или даже к двум различным божествам. Иегова, по предположению, является истинным, высшим Богом; Элохим же у гностиков выступает демиургом.
Британский поэт, исследователь творчества Блейка Кэтлин Рейн высказывает предположение, что в основе одного из самых известных стихотворений Блейка «Тигр» может лежать идея о демиурге.
В стихотворении задается вопрос, тот ли самый Бог, что создал невинного агнца, ответствен также и за сотворение яростного тигра? Если они были созданы разными Богами, то тогда один из них – это Бог вечности, а другой – демиург временного плана. Но далее Рейн говорит, что в итоге «Блейк… оставил этот вопрос без ответа – не потому, что он не знал ответ или пребывал в сомнении, а потому, что ответом, по сути, являются и нет, и да, не уступающие друг другу в глубине и сложности».
Среди образов, представленных в личном пантеоне Блейка, в наибольшей степени напоминает демиурга Уризен. Возможно, этот образ имеет некоторую привязку к реальной фигуре какого-то гностика. В имени Уризен обнаруживается многозначная игра слов: на память приходят греческий глагол оуризейн, означающий «ограничивать», а также английские слова и выражения «horizon» («горизонт»), «your reason» («твой разум») и «your eyes» («твои глаза»). Образ Уризена имеет отношение и к восприятию-осознанию, и к ограничению.
Блейк рассказывает историю рождения Уризена в «Книге Уризена», изданной самим Блейком в 1794 году. Книга проиллюстрирована собственными рисунками Блейка. Работа очень яркая по внутренней мощи, напряженности ее языка:
Вот, – тень ужаса восстала В вечности! Непознанный, бесплодный!
Замкнувшийся в себе, отталкивающий всё: какой же демон Создал эту жуткую пустотность,
Кошмарный этот вакуум? – Ответом было:
«Это Уризен».
Визуальная образность создает впечатление одновременно неистовства и истерзанности. Из множества образов выстраивается седовласая фигура старца, что производит особенное впечатление, поскольку начало этой книги описывает рождение Уризена; сама структура этой книги спроецирована на этапы развития плода, как оно понималось во времена Блейка. По сути, «Книга Уризена» повествует о вынашивании во чреве и рождении старца.
Кто же такой Уризен? По-видимому, в его фигуре воплощено восприятие, ограниченное чувствами, – отсюда образы застывания и заточения, характеризующие его становление: «Кости жесткости отвердели / Вкруг его нервов радости». Блейк, судя по всему, хочет сказать, что развитие чувств, какими мы их знаем, – чувств, отделенных от того, что в одном месте он называет «воображением», – заточает человека в древнюю оледеневшую гробницу. Это древняя тема сома сема — «тело – это гробница», отлитая в блейковы неподражаемые слова и образы.
Все это в принципе представляет интерес исключительно с литературной точки зрения, за исключением одной вещи. Блейк указывает на одну особенность, лишь угадывающуюся в гностических мифах. Демиург – это не теологическая фигура; это не Бог, парящий в некоей стратосфере над нами; в нем персонифицирована структура нашего собственного сознания и опыта. Возможно, древние гностики понимали этот вопрос так же – тут сложно сказать что-то определенно. Прозрения гностиков запечатлелись в их мифах с потаенным смыслом; аллегорическая маска никогда не спадает. Блейк, напротив, приоткрывает маску в достаточной степени, чтобы прояснилась его фундаментальная позиция. Или, может быть, мы находимся достаточно близко к нему в плане времени и культуры, чтобы расслышать его послание достаточно четко.
В любом случае прозрения Блейка делают послание гностиков намного более близким нашему пониманию. Мы не склонны проявлять сколько-то значительный интерес к полузабытым мифам о далеких и неправдоподобных богах. Но если мы осознаем, что эти боги находятся в наших собственных мозгах, выполняя роль сетей и фильтров в процессе нашего столкновения с реальностью, то мы скорее проявим к ним внимание.
Блейк ищет выход из этого заточения в том, что он называет «Воображением». Это далеко не праздные фантазии. «Формы должны восприниматься сознанием, или оком воображения. Человек в своем предельном выражении – это одно лишь Воображение», – пишет он. Использование Блейком понятия «формы» позволяет предположить, что, говоря о воображении, поэт указывает на высшие состояния сознания, подобные тем, что описаны у Платона и его последователей, когда последнее оказывается способно воспринимать вечные идеи, или формы, непосредственно, не прибегая к посредническому участию чувств. Для Блейка воображение в этом смысле скорее имеет отношение к области восприятия – речь идет о восприятии высшей реальности, – а также творения.
Представления о бунте у Блейка наиболее явным образом выражены в работе «Бракосочетание рая и ада». Один из разделов этой книги носит название «Голос дьявола». Дьявол представляет перечень «ошибочных мнений», источник которых – «все священные книги». Он утверждает, что Мильтон так хорошо обрисовал сатану в своем «Потерянном рае», «ибо был прирожденным Поэтом и, сам не зная того, сторонником дьявола». Блейк также поносит того, кто ранее являлся для него учителем, – Сведенборга, который, по утверждению поэта, «повторяет чужие мнения». Блейк говорит: «Сведенборг беседовал с ангелами, любящими религию, но тщеславие не позволило ему беседовать с дьяволами, ненавидящими ее».
Утверждения Блейка дают основание для вопроса, который, возможно, уже приходил в голову читателю по ходу чтения этой книги: если Бог, создавший тот мир, что мы видим перед собой, является духом зла, то означает ли это, что дьявол есть дух добра? Древние гностики со своей стороны не мыслили персонифицированного дьявола отдельно от образов демиурга и его креатур; их иерархии зла были уже хорошо структурированы и заполнены соответствующими мифологическими фигурами. Но надо сказать, что у некоторых гностических сект, таких как наасены и офиты, сакральным символом был представленный в Книге Бытия змей, которого традиционное христианство приравнивает к дьяволу. (Такой род предпочтения отражен в названиях сект: «нахаш» в переводе с еврейского, а «офис» в переводе с греческого означают «змея».) Змей был посланцем истинного Бога, призванным пробудить Адама и Еву к знанию об их подлинной божественной сущности, – к знанию, сокрытому от них хитростью демиурга.
Каковым же тогда было отношение гностиков к понятиям добра и зла? Многие из древних гностиков старались менять местами, искажать традиционные моральные ценности. К примеру, относительно секты карпократиан известно, что она исходила из того, что единственный способ отринуть от себя ложный мир демиурга заключался в том, чтобы дать ему полный расчет – посредством испытания на себе рсего, что есть в этом мире, как злого, так и доброго. Такой путь, конечно, подразумевал бы исчерпание абсолютно всех возможных злых деяний, равно как и добродетельных. Подобный подход дает возможность понять, почему столь многие современные мыслители приравнивают гностицизм к бунтарству.
Ответ Блейка на этот старый вопрос содержится в названии его работы – «Бракосочетание рая и ада». Он отстаивает не приятие зла, но поиски согласованного существования противоположностей. «В противоборстве суть истинной дружбы», – пишет он. В конце книги Блейка присутствует раздел «Памятные сны» (в заглавии содержится насмешливый выпад в сторону Сведенборга, в числе теологических работ которого имеется книга «Памятные контакты» о его встречах с духами), в нем изображается ангел, который обнимает дьявола, появляющегося в виде пламени, – «и исчез в нем, и вознесся, как Илия», величайший из пророков.
Современные ереси Фёгелина
Подобно другим мыслителям новейшего времени, рассмотренным нами, Блейк воспринимает гностическое наследие в метафизическом и психологическом разрезе, но не только, поскольку работы Блейка также содержат в себе сильный политический элемент. В своей работе «Америка: пророчество», изданной в 1793 году, он даже изображает Уризена как воплощение политической тирании, которая «дико ревя, хоронит демона битвы во склеп», терпя поражение от мятежных американцев. Для Блейка освобождение сознания тесно связано со свободой от угнетения со стороны короля, знати и клира.
Блейк не единственный человек, увязывающий гностическое наследие с бунтом в политическом смысле. Одна из самых амбициозных попыток в плане увязывания гносиса с бунтом была предпринята Эриком Фёгелином (1901–1985), хотя позиции Фёгелина противоположны Блейку. Немецкий философ и политолог, получивший образование в Вене, Фёгелин эмигрировал в Соединенные Штаты в 1938 году, там он стал одним из ведущих деятелей консервативного движения, возникшего в среде американских интеллектуалов в конце двадцатого века. На закате своей жизни он занимал должность старшего члена совета Гуверовского института в Стэнфордском университете.
Фёгелин считал себя традиционалистом, приверженцем коренных ценностей христианства и западной цивилизации, противопоставляя их идеям разного рода разрушителей и узурпаторов. По его мнению, главную роль среди этих последних играли гностики. Критика древних гностиков в данном случае вполне традиционна: говорится, что их религия отвергала мир и являлась солипсисте кой, фокусируясь на бегстве от реальности в трансцендентное царство. Считая мир радикально поврежденным, гностики видели средство спасения не в наведении порядка в этом мире, но, напротив, – в освобождении сознания от него.
Но Фёгелин в своей критике дошел до крайности. В итоге он пришел к тому, что стал именовать фактически все силы, угрожавшие западной цивилизации, «гностическими». В своей изданной в 1952 году книге «Новая наука о политике» он заявляет:
«Современный гностицизм еще не исчерпал своей энергии наступления. Напротив, в своем марксистском варианте он расширяет область своего влияния в Азии семимильными шагами, в то время как прочие варианты гностицизма, такие как прогрессизм, позитивизм и сциентизм, проникают в другие регионы под маркой «вестернизации» и развития отсталых стран».
Читатель, который следил по ходу повествования за изложением идей и суждений, проповедуемых гностиками и их последователями, может удивиться этому заявлению Фёгелина.
Что общего может быть у гностицизма и его преемников с «прогрессизмом, позитивизмом и сциентизмом»? Как марксисты, так и гностики с негодованием отвергли бы какую бы то ни было возможность наличия связи между ними.
Фёгелин признает, что у древних гностиков было мало общего с этими движениями; его упрек (в целом весьма обычный) первым гностикам заключается в том, что они отдали приоритет трансцендентному знанию в противовес вере. Поворотный момент, по его утверждению, имел место в глубоком Средневековье, с появлением в двенадцатом веке визионера Иоахима Флорского, заявившего о грядущем наступлении эры Святого Духа. (Непонятно, что делает Иоахима гностиком, ведь он был католическим монахом.) Наступление этой эры будет ознаменовано приходом духовного лидера, Dux ex Babylone, «лидера из Вавилона», который явится не позднее 1260 года. Благодаря усилиям Иоахима и его духовных продолжателей (в число которых, по Фёгелину, входят деятели практически всех движений современности) христианский эсхатон, то есть Страшный суд, оказался изъят из области ведения Бога и был отдан в руки человека.
Эта «ложная имманентизация христианского эсхатона», если использовать здесь варварскую фразеологию Фёгелина, породила все зло современного мира. Идея о том, что в истории наличествуют смысл и професс, порождает прогрессизм; идея о том, что люди могут улучшить себя посредством технического знания, порождает сциентизм. Иоахимов Dux ex Babylone в итоге становится нацистским фюрером. Иоахим также проповедовал «братство автономных личностей»! «Эта третья эра Иоахима благодаря новому схождению определяющего ее духа превратит людей в членов нового общества без сакраментальной формы посредничества или благодати». Согласно взглядам Фёгелина, эта чудовищная доктрина позднее мутирует в пуританизм, а еще позднее – в марксизм. Фёгелин доходит до заявлений о том, что «тоталитаризм, который можно определить как доподлинную форму правления деятелей гностического движения, представляет собой конечную форму прогрессисткой цивилизации».
Такая аргументация при всей своей странности, конечно, является весьма изобретательной. Необходима определенная интеллектуальная ловкость для того, чтобы обвинить гностицизм в отвержении им мира, а затем сделать разворот и поставить ему в укор возникновение таких движений, как марксизм и сциентизм, которые отрицают существование чего бы то ни было, отдельно отстоящего от этого мира. Для Фёгелина «гностицизм» становится универсальным термином, включающим в себя все ненавидимое философом и пугающее его.
При всей нелепости этих утверждений следует отдать должное Фёгелину. Он указывает на одну из основных причин трагедий, разыгравшихся в двадцатом веке: на тенденцию приносить настоящее в жертву некоему воображаемому будущему – будь оно облечено в форму диктатуры пролетариата или же Тысячелетнего рейха. В этом отношении Фёгелин прав: в последние сто лет будущее превратилось в молох, требующий постоянных человеческих жертвоприношений. Но он не прав, возлагая вину на гностиков, которые не видели особых надежд для этого мира ни в настоящем, ни в некоем поддающемся предвидению будущем. Гностик не видит в истории спасения; гностик мог бы повторить вслед за героем джойсовского романа «Улисс» Стивеном Дедалом: «История – это ночной кошмар, от которого я пытаюсь пробудиться».
Мы бы лишь слегка подправили терминологию Фёгелина, с тем чтобы привести ее в большее соответствие с актуальной реальностью. Эта тенденция накачивать себя наркотиком будущего является наследием не гностицизма, а апокалиптика Апокалиптика – это род религиозных писаний, где содержится предсказание грядущего конца света, по осуществлении которого Бог будет награждать добродетельных и карать своим гневом нечестивых. Самые ранние примеры апокалиптики обнаруживаются в Ветхом Завете, в первую очередь в Книге Даниила, написанной во втором веке до нашей эры; самый известный пример в Новом Завете – это Откровение Иоанна Богослова. Иоахим Флорский строго следует именно этой традиции.
По сути, автору апокалиптического писания приходится иметь дело с двумя противоречащими друг другу идеями: о предполагаемой справедливости Бога и о постоянной несправедливости этого мира, которая обычно представляется как выпадаемые на долю Божьего народа (например, детей Израилевых или церкви Христовой) страдания. Поскольку в контексте обычных обстоятельств невозможно примирить две эти идеи, возникает необходимость обращаться к сверхъестественным: вскоре явится Бог, чтобы все это уладить. Тот факт, что никакого подобного божественного вмешательства не случилось за 2300 лет существования апокалиптического жанра, – хотя всегда предполагается, что спасительное деяние вот-вот произойдет, – не отвратил людей от того, чтобы они продолжали верить в чудо. На протяженном отрезке исторического времени в массах поддерживалась надежда на подобный апокалиптический исход, с тем чтобы они смогли примириться с несправедливостями настоящего. Корректируя Маркса, можно было бы сказать, что апокалипсис – это опиум народа.
Протягивая линию взгляда Фёгелина еще дальше, мы увидим, что современное секулярное общество преобразило апокалиптический эсхатон в яркое, сияющее будущее, каким его рисуют сциентизм и прогрессизм, равно как и коммунизм с фашизмом. И преступления, совершенные во имя этих идеологий, оправдываются надеждой на чудеса, которые они должны были явить в самое короткое время. Фёгелин совершенно прав, указывая на эти заблуждения как на причины многих бед, имевших место в недавней истории. Но опять же, он не прав, увязывая их с фигурами гностиков, которых на самом деле мало интересовала апокалиптика какого бы то ни было рода. Напротив, апокалиптическое мышление служило надежной опорой одержавшей верх форме христианства еще с тех времен, как Павел написал 1-е Послание к Фессалоникийцам, – из числа всех книг, составляющих Новый Завет, эта была написана первой, – в котором он объясняет своим ученикам, что случится с христианами, которые умрут до второго пришествия Иисуса.
Я так долго вел речь об идеях Фёгелина по нескольким причинам. Во-первых, как мы вскоре увидим, прихотливое использование им слова «гностицизм» привело к тому, что многие начали употреблять его в самых разнообразных значениях, зачастую совершенно ошибочных, так что некоторые стали задаваться вопросом, имеет ли вообще этот термин какой-то смысл. Во-вторых, его мысль в очень значительной степени повлияла на формирование современного консервативного мышления. Трудно представить себе номер «National Review» [27]27
«Национальное обозрение» (англ.). Наиболее влиятельный новостной и аналитический журнал консервативного направления в США.
[Закрыть], не отмеченный следами того влияния, которое оказал Фёгелин на правую политическую мысль в стране. Это, в свою очередь, оказало огромное воздействие на современных политиков. Последователи Фёгелина, по-видимому, сделали вывод, что любые попытки добиться социальной справедливости являют собой «имманентизацию эсхатона», что в их основе – желание внушить некую ложную надежду относительно способности человека к совершенствованию; стремление облегчить условия человеческого существования в лучшем случае являются ошибочными, а в худшем – кощунственными. Такая форма квиетизма удобна для утвердившихся на олимпе властей. Таким образом, оказывается вполне объяснимым щедрое финансирование консервативных институтов и организаций на протяжении последних десятилетий.
Любопытно представить себе учеников Фёгелина воображающими, что они борются против гностицизма. Если они на самом деле имеют такие представления, то борьба может оказаться вышедшей за рамки идеологии. В 1952 году Фёгелин писал:
«Можно надеяться, что демократическое правительство не станет соучастником собственного низвержения, позволив гностическим движениям чудовищно разрастись благодаря возможности своевольной интерпретации кодекса гражданских прав. И если в результате недосмотра подобное движение выросло до того опасного предела, за границами которого в его руках окажутся подлинные представительские функции благодаря прославленной «законности» общенародных выборов, то можно надеяться, что демократическое правительство не согнется перед «волей народа», но подавит опасное явление силой и, если необходимо, нарушит букву конституции ради сохранения ее духа».
Без сомнения, Фёгелин выстраивал свои мысли в свете той борьбы, что разворачивалась в его время. Тем не менее они наводят на некоторые размышления относительно современной политической сцены. На фоне других цивилизаций, которые так или сяк пытаются двигаться по пути прогресса, весьма своеобразно смотрелся бы Запад, готовый вернуться к духу Средневековья в своем стремлении подавить «опасное явление» воображаемого гностицизма силой.
Неверное прочтение гностицизма Блумом
Стоит указать еще на одного влиятельного интеллектуала, судя по всему неверно понимающего гностическое наследие, – это литературный критик Гарольд Блум. В отличие от Фёгелина, изображающего гностицизм как некую архиересь, которая страшнее всех прочих бед нашей цивилизации, Блум с симпатией относится к традиции. Он даже сам описывает себя как гностика:
«Я вернусь к своей личной истории, чтобы объяснить, как я понимаю гносис и гностицизм. Мне не обязательно быть евреем, чтобы ужаснуться чудовищности массового убийства немцами европейского еврейства, но если вы потеряли четырех ваших дедов и бабушек и большую часть своих дядей, теть и двоюродных братьев с сестрами, то вы станете чуть более чувствительным к нормативным учениям иудаизма, христианства и ислама относительно того, что Бог является всемогущим и милостивым. Тогда мы имеем Бога, который допустил холокост, а такой Бог попросту нестерпим, поскольку он должен быть либо сумасшедшим, либо безответственным, если его милостивое всемогущество оказалось совместимым с лагерями смерти».
Гностицизм Блума, по-видимому, проистекает из усталости от жизни, чувства пессимизма в отношении того мира, который мы видим перед собой. Это, конечно, совместимо с классическими гностическими системами. Но взгляд Блума на гностицизм имеет странный ракурс. Любопытны его слова о том, что он лежит в сердцевине «американской религии»:
«Мормоны и южные баптисты именуют себя христианами, но, как и большинство американцев, они ближе к древним гностикам, чем к первым христианам… Большинство американских методистов, католиков и даже иудеев с мусульманами в глубинном восприятии своей веры, как бы дающей здесь осечку, являются в большей степени гностиками, чем приверженцами нормативной линии своих учений. «Американская религия» – всепроникающая и неодолимая, будь она даже замаскированной. И даже наши поборники секулярного мира, а по сути, даже и наши заявленные атеисты в своих последних допущениях в большей степени являются гностиками, чем гуманистами».
Что бы могло это значить? Что может быть общего у классического гностицизма – зачастую мрачного, с претензиями на исключительность – с несклонной линией на эгалитарность и синтетическим весельем, господствующими в американской культуре, а тем более с евангелическим христианством, которое с отвращением отталкивает от себя гностическое наследие? Блум мог бы сделать акцент на слепом дуализме как фундаменталистского, так и секуляристского мышления, подобно Фредерику Шпигельбергу, рассматривавшему черно-белое мышление массового сознания как выродившуюся форму манихейства. Но Блум не идет в этом направлении. Вместо этого он обнаруживает ответ в трансцендентном «Я», которое, по его словам, лежит в сердцевине всех американских религиозных верований и форм духовной активности:
«Американец находит Бога в самом себе, но лишь после того, как он найдет свободу, обеспечивающую познание Бога, – через испытание тотального внутреннего одиночества. Свобода – это в определенном смысле подготовка, без которой Бог не позволит обнаружить себя в самости человека. И эта свобода сама по себе двоякая; то, что мы могли бы назвать проблеском или духом, должно осознавать себя, чтобы быть свободным от других «я» и от тварного мира».
Попытавшись изложить взгляды Блума в более ясном виде, мы могли бы сказать за него, что американский поиск возможностей самореализации и самоисполнения идентичен гностическому желанию освободить истинное «Я». И американские поиски свободы находят себе параллель в стремлении гностиков подняться над оковами мира. В то же самое время есть что-то неверное в этом уравнивании, если оно позволяет Блуму именовать мормонов, методистов и южных баптистов гностиками. Как и определение, данное Фёгелином, оно почти обессмысливает термин.
