Текст книги "Коррозия характера"

Автор книги: Ричард Сеннетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Вот по этим причинам можно сказать, что риск есть нечто иное, чем жизнерадостный расчет возможностей, содержащихся в настоящем. Математика риска не дает никакой уверенности, и психология риска вполне разумно сосредотачивается на том, что может быть потеряно.

И вот как развивалась «игра с жизнью» Розы. «Первые несколько недель я чувствовала себя потрясающе: нет больше Маноло, даже тебя, дорогой Ричард, больше нет. Я была административным работником корпорации. Потом, конечно, я стала скучать по вам всем, но совсем немного, хотя мне, ясное дело, очень не нравилось, что эта блондинистая загорелая штучка сотворила с моим бизнесом… – Роза сделала паузу. – Но то, что меня действительно достало, не было чем-то конкретным. Конечно, я говорила сама себе, что любой человек нашего возраста будет чувствовать себя не в своей тарелке: да, место выглядело хаотичным и иррациональным. Нет, даже и не это. Меня угнетал сам по себе простой факт, что нужно было делать что-то новое».

Итак, исследования Тверски и Канеман предполагают, что в разговоре о риске мы используем выражение «быть в ситуации риска», но самому пребыванию в ситуации риска изначально присуще скорее депрессивное, чем несущее надежду состояние. Пребывание в продолжительном состоянии уязвимости нам, по сути дела, рекомендуют – возможно, не осознавая этого – авторы пособий по бизнесу, когда они воспевают каждодневный риск в системе гибкой корпорации. Конечно, что касается Розы, то, заметим, она не была в состоянии клинической депрессии, она, похоже, энергично делала свое дело. Однако она испытывала некое состояние тупой нескончаемой тревоги, которая усиливалась осознанием двусмысленности своих успехов и неудач в том рекламном бизнесе.

Изначально в любом риске происходит регрессия к усредненности. Каждый расклад игральных костей всегда случаен. Можно сформулировать это и по-другому: математически рассчитанному риску не хватает качества нарратива, в котором одно событие ведет к другому и обуславливает другое. Люди, конечно, могут отрицать факт регрессии. Азартный игрок так и делает, когда говорит, что он «поймал удачу» или «попал в струю», или что он «в порядке». Игрок в кости говорит так, как будто расклады костей каким-то образом связаны между собой, и поэтому акт риска приобретает качества некой связности, то есть нарратива.

Но это опасное заблуждение. Питер Бернштейн дает ему точное объяснение: «Мы уделяем излишнее внимание событиям с низкой вероятностью, сопровождающимся высокой драмой, и мы не замечаем рутинных событий… в результате этого мы забываем о регрессии к середине, слишком долго остаемся на наших позициях и кончаем неприятностями»[63]63
  Бернштейн, op.cit., стр. 272.


[Закрыть]. Роман Достоевского «Игрок» мог бы послужить Бернштейну, Тверски и Канеман примером того, как страстное желание драматического нарратива риска наталкивается на знание о фиктивном характере удачи. В романе, как и в жизни, желание, чтобы карты или фишки удачно «сработали», сочетается с тем, что азартный игрок знает: нет никакой гарантии, что так оно и будет.

Я задал Розе более сфокусированную версию вопроса о жизненном нарративе, об этом же я спрашивал и Рико. «Какую историю, – спросил я ее, – ты бы рассказала о том годе, который ты провела там, в центре?» – «Историю?» – «Как вещи изменились за этот год?» – «Ну, вроде ничего не изменялось: я ведь всегда была готова уйти». – «Но это не совсем так. Они же не спешили расстаться с тобой, хотя в то же время уволили четырех других специалистов». – «Да, я выжила». – «Должно быть, им нравилась твоя работа?» – «Послушай, у этих джентльменов очень короткая память. Как я уже сказала, там все время что-то начинается заново, там нужно доказывать свою значимость каждый день». Таким образом, постоянная подверженность риску может полностью «вытравить» само ощущение вашего собственного Я. Нет нарратива, который мог бы помочь преодолеть регрессию к середине, и вы всегда «начинаете заново».

Эта поучительная история, однако, может иметь совсем другой оттенок в другом обществе. Социологический параметр «открытости» Розы к риску зависит от того, как организации формируют усилия личности, направленные на изменение жизни. Мы рассмотрели некоторые причины того, почему современные институты сами по себе не являются жесткими и четко определенными; их неопределенный характер – это результат их нацеленности против рутины, их акцента на краткосрочной деятельности, на создании аморфных высокосложных систем на месте бюрократии военного типа. Риск, на который пошла Роза, имел место в обществе, которое стремится «разрегулировать» как время, так и пространство.

Риск – это вопрос передвижения с одной позиции на другую. Один из самых сильных анализов «движения» в современном обществе был сделан социологом Рональдом Бёртом. Даже само название одной из его книг – «Структурные дыры» – предполагает рассмотрение особенностей перемены позиций индивида в нежесткой организации, полной «разрывов»; чем больше «разрывов», обратных перемещений или взаимозависимостей между людьми в сетевой системе, тем легче индивиду передвигаться в этом пространстве. Наличие неопределенности в сетевой системе способствует появлению шансов для движения. Индивид может использовать те возможности, которых не заметили другие, он может воспользоваться слабостью контроля со стороны центральной власти. Словом, «дыры» в любой организации становятся «стартовыми площадками» возможностей, а не четко определенные ячейки для продвижения, как в традиционной бюрократической пирамиде.

Конечно, только хаос не может быть союзником человека, идущего на риск. Социолог Джеймс Колман отмечает, что люди должны использовать некий фонд социального капитала – разделенный опыт прошлого, а также индивидуальные достижения и «наработки», чтобы облегчить себе «навигацию» в нежестко скрепленной сети. Другие социологи, изучавшие мобильность в сетевой системе, делают акцент на том, что индивид, который представляет себя новому нанимателю или рабочей группе, должен быть не только привлекателен для них, но и «доступен»; риск вовлекает больше, чем просто шанс[64]64
  См. Рональд Бёрт, «Структурные дыры: социальная структура конкуренции». Кембридж (США), 1992; и, по контрасту, Джеймс Коулмэн, «Социальный капитал в создании человеческого капитала» // Американский журнал социологии. 1988, № 94, стр. 95–120.


[Закрыть].

В своей работе Берт указывает еще на одно важное человеческое качество, которое очень характерно и для этого «королевского» двора в Давосе: хороший рисковый игрок должен уметь существовать в условиях двусмысленности и неопределенности. И «люди Давоса» доказали, что они в этих условиях чувствуют себя, как рыба в воде. Менее сильные индивиды, которые тщетно пытаются эксплуатировать эту неопределенность, прекращают, в конце концов, эти попытки, чувствуя себя изгоями. Или, случается, в процессе движения они просто теряют свою дорогу. При гибком капитализме происходит дезориентация, вызванная этим движением к неопределенности, к этим «структурным дырам», конкретно это имеет место тремя путями: через неопределенные «движения вбок», «ретроспективные потери» и «непредсказуемые последствия для заработной платы».

Так как пирамидальные иерархии заменяются более свободными сетевыми структурами, люди, которые меняют работу, чаще испытывают то, что социологи назвали «неопределенные движения вбок». Это движение, когда человек фактически движется «вбок», в то время как сам он убежден, что движется вверх в этой нежесткой сетевой системе. Это движение, напоминающее движение краба, происходит, как говорит социолог Мануэль Кастельс, даже если доходы становятся более поляризованными и неравными; категории и характеристики работы становятся все более аморфными[65]65
   Мануэль Кастеллс, op. cit., стр. 219–220.


[Закрыть]. Другие исследователи социальной мобильности делают акцент на том, что называется «ретроспективными потерями» в гибкой сетевой системе. Поскольку люди, которые рискуют, предпринимая некие продвижения в гибких организациях, часто испытывают недостаток в основательной информации о том, к чему может привести их новое положение в сетевой системе, то только в ретроспективе они осознают, что приняли неверное решение. Они бы, конечно, не пошли на тот или иной риск, «если бы они только знали…». Но организации так часто находятся в состоянии внутреннего движения, что бесполезно даже пытаться разработать способ рационального решения относительно своего будущего, базирующийся на теперешней структуре вашей компании[66]66
  См. Лэш и Урри, op. cit.


[Закрыть].

Наиболее целенаправленные расчеты, которые люди стремятся произвести, планируя «передвижения», касаются зарплаты: будут ли они зарабатывать больше или не будут. Статистика по заработной плате при смене места работы в теперешней экономике не внушает оптимизма. Сегодня люди, меняя работу, больше теряют, чем приобретают: 34 % – значительно теряют, 28 % – значительно приобретают. (Посмотрите, пожалуйста, таблицу 8.) При предыдущем поколении цифры были почти обратными; вы больше приобретали, когда переходили в новую компанию, чем, если бы просто получили повышение в той же самой компании. Даже при этом уровень динамики смены рабочего места ради другой компании был тогда ниже, чем сегодня. Такие факторы, как «надежность работы» и «приверженность компании», удерживали людей на одном месте.

Прослеживание статистических траекторий, которые определяют эти модели, требует, это я хочу подчеркнуть, комплексного «набега» в дебри статистики, чтобы учесть возраст, классовое происхождение родителей, расу, образование и просто удачу. Но вопросы едва ли становятся понятнее, даже если вы их четко разграничите. Оказывается, например, что брокеры, которых выгнали за «плохие результаты», выиграют от перемены места работы с вдвое большей вероятностью, чем брокеры, которые, как они говорят, покинули фирму «добровольно». Причины этого не являются самоочевидными. Мало кому удастся провести свои собственные исследования.

По этим трем вышеупомянутым причинам позиционная мобильность в современном обществе часто является смутным процессом. Она контрастирует, например, с системой переговоров между профсоюзами, которые представляли интересы крупных групп работников, и менеджерами. Обе эти стороны равно контролировали большие институты. Такие отношения делали понятными коллективные повышения и понижения дохода, так же, как повышение или понижение по службе. Такие «сделки» между трудом и управлением были вполне недвусмысленными и ясными. По образному выражению бизнес-аналитика Розабет Мосс Кантер, сейчас «старые бюрократические слоны учатся танцевать»[67]67
  См. Розабет Мосс Кантер, «Когда гиганты танцуют». Нью-Йорк, 1989.


[Закрыть]. Частью этого нового «танца» стало сопротивление четким переговорам в больших организациях, а вместо этого – внедрение более флюидных и индивидуализированных траекторий продвижения по службе или повышения заработной платы. В «Дженерал Моторс», например, шкала оплаты труда и определение рабочих функций бесконечно более сложны сегодня, чем в середине века, когда Даниел Белл описывал жесткий коллективный режим управления.

Если люди не знают, что произойдет, когда они рискнут сделать ход, зачем тогда играть? В этом отношении бостонская пекарня является интересным случаем, «кейсом», потому что фирма никогда не сокращала свои операции; напротив, она постоянно ищет рабочих. Людей отсюда не вытесняют; наоборот, служащие уходят добровольно, как в том случае, когда мужчина заявил мне: «Я не буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь». Топ-менеджеры, оправдываясь по поводу этих уходов, обращают внимание на то, каким безопасным, привлекательным и современным стало это предприятие. Родни Эвертс менее склонен оправдываться, но и он сбит с толку: «Когда кто-то говорит, что здесь нет будущего, я спрашиваю, а чего он хочет. Но они не знают; они говорят мне, что человек не должен застревать на одном месте». К счастью, в настоящее время рынок труда для низкооплачиваемых рабочих в Бостоне достаточно велик, но все равно есть что-то странное и удивляющее в самом этом импульсивном желании уйти.

Когда я рассказал Эвертсу о социологических описаниях «структурных дыр», он ответил: «Вот и наука показывает нам, что человеческие существа, влекомые к опасности, подобны мотыльку, влекомому к огню». (Как я уже говорил, он прилежный читатель Шекспира.) И все-таки желание идти на риск, желание, зачастую слепое и безоглядное, нередко объясняется в большей степени культурным набором мотиваций.

Всякий риск есть путешествие в неизведанное, но при этом путешественник обычно держит в своем сознании некую точку назначения. Так, Одиссей хотел найти дорогу домой, а Жюльен Сорель стремился найти путь в высшее общество.

Современная культура риска – весьма своеобразная: неудача в «передвижении» воспринимается как знак поражения, а стабильность рассматривается, как «жизнь при смерти». Поэтому сам пункт назначения значит меньше, чем акт отправления в путь. Огромные социальные и экономические силы формируют это настойчивое стремление к «отъезду»: разупорядочивание институтов, система гибкого производства – уже сами эти вполне материальные реальности «отправляются в море». Остаться на месте – значит, быть оставленным «на берегу».

Поэтому уже само по себе решение отправиться в путь кажется подобием достижения цели; что имеет решающее значение, так это то, что вы решили порвать с прошлым. Многочисленные исследования принятия рискованных решений указывают на то, что стимулирующее возбуждение нисходит на людей, когда они в первый раз решают порвать с прошлым, «отбыть». Это справедливо и в отношении Розы. Но после наступления такого состояния внутреннего возбуждения история отнюдь не кончается. Роза, открытая риску каждый день, всегда должна была начинать заново. Математика шанса, изначально гнетущая, была осложнена для нее еще и этим корпоративным миром, в котором она никогда не знала, какие ставки на кону. Эта неопределенность – реальность и для других, стремящихся к большим деньгам или лучшему положению.

У людей, вроде тех пекарей, со слабыми или поверхностными «привязками» к работе, мало «причин», чтобы оставаться «на берегу». Некоторыми материальными «метками» путешествия могли бы стать изменение места работы или повышение заработной платы, но «боковые движения», «ретроспективные потери» и неясность с моделями заработной платы стирают эти «метки» движения вперед. Поэтому ориентировать самого себя в такой ситуации становится все труднее, намного труднее, чем в классовой системе прошлого.

Не то чтобы неравенство и социальные различия исчезли, отнюдь нет. Скорее, это выглядит так, будто вы, приводя себя в движение, как бы вдруг «подвешиваете» собственную реальность; человек не так уж много рассчитывает, рационально выбирает, он просто надеется, что после разрыва с прошлым ему что-нибудь подвернется. В литературе, посвященной проблеме риска, много рассуждений о стратегии и «игровых планах», затратах и доходах, но все это существует в некоем виде эдакого академического мечтания. Риск в реальной жизни имеет более элементарный стимул – страх бездействия. В динамическом обществе пассивные люди исчезают с арены.

Может показаться, что идти на риск было бы много легче, если бы действительно было возможно осуществить мечту академических стратегов – рассчитать будущие приобретения и потери рациональным способом, сделать последствия риска предсказуемыми. Но современный капитализм организовал некоторые виды риска в таком стиле, когда ясность и четкость – уже не вдохновляющие факторы. Новые рыночные условия вынуждают многих принимать на себя весьма основательные риски, хотя при этом «игроки» знают, что вероятность выигрыша мизерна.

Чтобы проиллюстрировать эту идею, я бы хотел поразмыслить над случайным замечанием, которое сделала Роза однажды пополудни, о том, что происходит каждый раз, когда кого-то из «черных пиджаков» выгоняли из рекламного агентства. «К нам, – сказала она, – приходили толпы людей, которые выстраивались в очередь, они стояли даже на улице, сотни резюме, „молодняк“: они умоляли нас дать им только возможность пройти собеседование». Проблема слишком знакомая: существует большой переизбыток квалифицированных молодых работников во многих сферах труда, например, в архитектуре, академической науке, юриспруденции и т. д.

Есть, конечно, веские материальные основания, чтобы получить диплом. Американская статистика (которая является репрезентативной для всех развитых экономик) показывает, что за последнее десятилетие доходы работников с дипломом колледжа стали на 34 % больше, чем доходы работников, имеющих только аттестат средней школы. Таким образом, те, кто получил образование в колледже, изначально зарабатывали больше, увеличивая разрыв между собой и менее образованными сверстниками на 34 % за одно десятилетие. Большинство западных обществ широко открыло двери институтов высшего образования. Установлено, что к 2010 году 41 % людей 25-летнего возраста в Соединенных Штатах Америки будут иметь диплом об окончании четырехлетнего колледжа, 62 % будут иметь, по меньшей мере, диплом об окончании двухлетнего колледжа (предсказывается, что эти же показатели для Британии и Западной Европы будут примерно на 10 % ниже[68]68
  Бюро трудовой статистики (США), Мансли Лейбор Ревью. Июль 1992, стр. 7.


[Закрыть].) Тем не менее только одна пятая всех видов занятости на американском рынке труда требует квалификации, соответствующей диплому об окончании колледжа, и процент работ, требующих высокой квалификации, растет слишком медленно. (Посмотрите, пожалуйста, таблицу 9.)

«Излишняя» квалификация является знаком поляризации, которой отмечен новый режим. Экономист Пол Кругман объясняет растущее неравенство, используя понятия ценности технического мастерства: «Мы поднимаем заработную плату квалифицированным работникам, которые производят самолеты и другие высокотехнологичные изделия, и понижаем заработную плату тем, кто неквалифицирован»[69]69
  Кругман цит. в Нью-Йорк Таймс. 16 фев. 1997, раздел 3, стр. 10.


[Закрыть]. С ним, в сущности, согласен один из крупных инвестиционных банкиров и дипломатов Феликс Рохатин, который полагает, что в обществе происходит огромный сдвиг: «Колоссальный трансфер богатства от низкоквалифицированных, принадлежащих к среднему классу, американских рабочих к собственникам капитала и новой технологической аристократии»[70]70
  Феликс Рохатин, «Реквием по демократу», речь, произнесенная в университете Уэйк Форест, 17 марта 1995.


[Закрыть]. Такая технологическая элита, появление которой предвидел социолог Майкл Янг еще 50 лет назад в своем эссе «Меритократия», определяется и удостоверяется формальным образованием[71]71
  См. Майкл Янг, «Меритократия». Лондон, 1971.


[Закрыть].

В этих условиях тип экстремального риска обретает форму, при которой множество молодых людей ведут азартную «игру», надеясь, что они попадут в число немногих избранных. Такой риск происходит в ситуации, которую экономисты Роберт Франк и Филип Кук назвали «Победитель забирает весь рынок». В этом конкурентном ландшафте те, кто добивается успеха, сметают все ставки, в то время как массы проигравших вынуждены довольствоваться крохами, которые они делят между собой. Гибкость является ключевым элементом в формировании такого рынка. В отсутствие бюрократической системы, чтобы канализировать приумноженное благосостояние через систему иерархии, «вознаграждения», как бы в силу закона притяжения, притягиваются, попадая к самым сильным; в «потерявшей свои оковы» социальной организации те, кому их положение позволяет схватить все, и хватают все. Гибкость, таким образом, усиливает неравенство в полном соответствии с принципом «Победитель забирает весь рынок»[72]72
  См. Роберт Франк, Филип Кук, «Общество – победитель-получает-все». Нью-Йорк, 1995.


[Закрыть].

По мнению этих экономистов, «„барышная“ структура современной экономики привела слишком многих людей к отказу от продуктивных альтернатив в погоне за высокими призами»[73]73
  Там же, стр. 101.


[Закрыть]. Конечно, это хороший отеческий совет – быть реалистичными. Но этот совет имеет привкус суждения, след которого ведет к Адаму Смиту: на такие риски люди часто идут в состоянии неадекватной самооценки. В «Богатстве народов» Смит писал о «чрезмерном самомнении, которое большая часть людей имеет относительно своих способностей… шанс получения выгоды каждым человеком в той или иной мере переоценивается, а шанс потерять большинством людей недооценивается»[74]74
  Смит, стр. 107, 109.


[Закрыть]. В этой связи Франк и Кук в своем недавнем исследовании одного миллиона американских старшеклассников отметили, что 70 % из них думали, что их способности быть лидером – выше средних, и только 2 % полагали, что их способности быть лидером – ниже средних.

Но «чрезмерное самомнение» кажется мне неверным прочтением связи между риском и характером. «Не играть» – значит, заранее считать себя неудачником. Большинство людей, которые вступают на рынки, где «Победитель получает все», знают о вероятности неудачи, но они как бы берут это знание в скобки. Так же, как и с риском, который имеет место в менее определенных условиях, возникшее возбуждение от риска может как бы стереть рациональное знание о вероятности успеха. Но даже если кто-то, вступающий на рынок, где действует принцип «Победитель получает все», и сохраняет ясный взгляд на протяжении всего времени, но при этом ничего не предпринимает – это значит, что он скорее инертный, чем благоразумный.

Эта позиция может быть прослежена в прошлом, где обнаружится в тех ранних прославлениях торговца в политэкономических трудах Смита и Милля. Хотя императив «Иди на риск!» более широко распространен в современной культуре. Риск есть испытание характера: важно предпринять попытку, использовать шанс, даже если вы умом понимаете, что обречены проиграть. Эта позиция подкрепляется распространенным психологическим феноменом.

Если человек столкнулся с чем-то конфликтным, его внимание может быть обращено на эти непосредственные обстоятельства в большей степени, чем на долгосрочную перспективу. Социальная психология называет внимательность, выпестованную таким манером, «когнитивным диссонансом» – это когда конфликтуют системы значений. (Работа по когнитивному диссонансу была проделана с разных позиций Грегори Бейтсоном, Лайонелом Фестинджером и автором этих строк[75]75
  См. Грегори Бейтсон, «Шаги к экологии сознания». Сан-Фрациско, 1972; Леон Фестинджер, «Конфликт, решение и диссонанс». Стэнфорд, 1967; Ричард Сеннет, «Польза беспорядка». Нью-Йорк, 1970.


[Закрыть].) Так, потребность Розы в получении некоего доказательства, что она делает работу хорошо, хотя корпорация на Парк-Авеню не представляла таких доказательств, является классической формой «когнитивного диссонанса». Вовлеченность в такие конфликты вызывает «фокусное внимание», которое означает просто, что человек выделяет некую проблему, как требующую решения, сосредоточенного внимания именно сейчас.

Когда человек не верит в возможности что-то сделать, чтобы решить эту проблему, тогда долгосрочный расчет можно «положить на полку», как совершенно бесполезный. Однако «фокусное» внимание может оставаться при этом действенным. В этом состоянии люди будут снова и снова прокручивать в своем мозгу конкретные ситуации, в которые они попали, осознавая, что необходимо что-то сделать, и при этом не делая ничего. Зацикленное, фокусное, внимание – это не что иное, как травматическая реакция, которая обнаружена у всех высших животных; так, например, взгляд кролика фиксируется на когтях лисицы.

Для человеческого существа последствия некоего акта риска могут привести к такого же рода фокусному вниманию. «Никогда никуда не попадаю», «всегда по нулям» сопоставляется с кажущимся не имеющим значения успехом или невозможностью получить «награду» за старания – во всех этих эмоциональных состояниях время, как бы скрипя, останавливается; индивид становится пленником настоящего, зацикленным на его дилеммах. Эта травма, лишающая активности, держала Розу в своей власти в течение нескольких месяцев, пока она не пришла в себя от своего риска там, в центре, и не вернулась в «Форель».

Заявление Розы: «Я потеряла свою храбрость» – указывает на то, что люди в ситуации риска могут чувствовать себя, как животные, а не как более сложные существа. Это иногда происходит просто при пересечении рубежа среднего возраста. Современная корпоративная жизнь полна предрассудков относительно среднего возраста и предрасположена к отрицанию ценности прошлого опыта человека. Корпоративная культура относится к людям среднего возраста как к неспособным идти на риск подобно азартным игрокам. И с этими предрассудками трудно бороться. В постоянно меняющемся мире современной корпорации с ее высоким внутренним давлением люди среднего возраста легко могут начинать страшиться внутренней эрозии самих себя как личностей.

Для Розы внутренний шок, который она получила, перейдя на работу в центр на Парк-Авеню, в офис, напоминавший ей улей, заключался в том, что она вдруг стала осознавать, как она стара и не только биологически, но и социально. «Я смотрела вокруг на всех этих девушек-профессионалов – они были просто девочками; они хорошо выглядели, у них был довольно самоуверенный вид и тот выговор, который отличает высший класс Нью-Йорка». Роза же так и не смогла избавиться от своего назального произношения, которое выдавало ее принадлежность к нижнему среднему классу но она попыталась изменить свою внешность, чтобы выглядеть моложе. «Я заплатила женщине в „Блуминг Дейлз“, чтобы она подобрала мне платье получше; я надела контактные линзы, которые были на самом деле ужасны!» – по какой-то причине они раздражали ее глаза, и в офисе она выглядела, как женщина, которая вот-вот заплачет. Предрассудки насчет ее возраста в принципе не выражались в стремлении нанести ей рану. «Когда я надела контактные линзы, девушки в офисе все время повторяли, обращаясь ко мне: „О, Вы так прекрасно выглядите“. А я не знала, верить им или нет».

Возможно, более важно было то, что накопленный ею опыт, касающийся того, как люди пьют и ведут себя в барах, здесь почти ничего не значил. На одной из встреч, «когда они все время повторяли „легкая пища, легкая пища“, я им сказала: „Никто не ходит в бар, чтобы похудеть“». И как же они на это отреагировали? «Так, как будто я была музейным экспонатом: этакая старая служанка из старого бара». Надо сказать, что колючие, словно проволока, коммуникационные навыки, которые приобрела Роза, не преподавались в бизнес-школах. Но она никогда не переставала ощущать жало возраста, особенно, когда это выражалось в форме как бы сопереживания со стороны более молодых коллег, которые чувствовали, что она «не вписывается». Подобно боссам этой фирмы, они действовали, руководствуясь собственными предрассудками, когда не приглашали ее в клубы или на посиделки в барах, где как раз и совершается большая часть настоящей рекламной работы. Роза была по-настоящему поражена тем, что взяли ее именно за практические знания, а затем не принимали во внимание, как того, кто был слишком стар, чье время ушло, скрылось за холмом.

Существующая статистика относительно возраста в современной системе организации труда показывает, что происходит сужение временных рамок, в пределах которых людей нанимают на работу. Так, число мужчин в возрасте 55–64 лет, которые еще работают, в Соединенных Штатах Америки упало с почти 80 % в 1970 году до 65 % в 1990 году; данные по Великобритании практически те же самые; во Франции число мужчин, работающих в позднем среднем возрасте, уменьшилось с почти 70 % до немногим больше 40 %; в Германии – с почти 80 % до немногим более 50 %[76]76
  См. Анн Мари Гиллемар, «Рабочие и рабочие марши в Европе» // Работа и занятость. Сентябрь 1993, стр. 60–79.


[Закрыть]. Произошло небольшое увеличение возраста вступления в трудовую жизнь, так как время, когда молодые люди начинают работать, как бы запаздывает сейчас на несколько лет из-за возросших требований к образованию. В Америке и Западной Европе, предсказывает социолог Мануэль Кастельс, реальный рабочий цикл может сократиться примерно до 30 лет (с 24 до 54 лет), при приблизительной продолжительности жизни 75–80 лет[77]77
  Кастельс, op. cit., стр. 443.


[Закрыть]. Таким образом, продуктивная часть жизни будет сжата в меньшую часть всей биологической жизни, при этом пожилые рабочие будут «покидать сцену» задолго до того, как они физически или умственно станут неспособными продолжать свою работу. Многие люди возраста Розы (ей было 53 года, когда она перешла на работу в центр) уже готовятся к уходу на пенсию.

Акцент на молодежи – одно из следствий этой компрессии трудового периода жизни. В XIX веке предпочтение отдавалось молодежи из-за дешевизны труда; «фабричные девушки» из Лоуэлла, штат Массачусетс, и «пацаны-шахтеры» из Северной Англии получали заработную плату, которая была намного меньше, чем у взрослых. При сегодняшнем капитализме все еще существует такого рода предпочтение относительно молодежи с точки зрения низкой оплаты труда, заметнее всего это на фабриках и тяжелых производствах в наименее экономически развитых частях света. Сейчас же кажутся привлекательными другие достоинства молодежи в более высоких сферах труда, но эти достоинства относятся по большей части к области социальных предрассудков.

Недавний номер «Калифорния Менеджмент Ревью», например, пытался объяснить плюсы молодости и минусы преклонного возраста в условиях гибких организаций. Там доказывалось, что у пожилых работников негибкое мышление, что они избегают риска, что им просто не хватает физической энергии, которая необходима, чтобы справиться с требованиями существования при гибкой организации труда[78]78
  Кэтрин Ньюман, «Потеря благосклонности». Нью-Йорк, 1988, стр. 70.


[Закрыть]. Метафора «организационный сухостой» отражает эти убеждения. Так, один деятель рекламного бизнеса сказал социологу Кетрин Ньюман: «Если вы работаете в рекламном бизнесе, вы мертвы после 30. Возраст – это киллер». А административный работник с Уолл Стрит признался ей: «Работодатели думают, что если вам за 40, то вы больше не соображаете, а если вам за 50 – то вы уже просто потухли»[79]79
  Там же, стр. 65.


[Закрыть]. Гибкость приравнивается к молодости, а негибкость – к возрасту.

Эти предрассудки служат нескольким целям. Например, они направлены против пожилых работников – доступный, находящийся под рукой, резерв кандидатов на увольнение – при корпоративном реинженировании. При англо-американском режиме уровень недобровольных увольнений мужчин, которым уже за 40 или только-только за 50 лет, в последние 20 лет удвоился. Ассоциирование возраста с негибкостью также ответственно за то, что корпорации оказывают на своих управленцев давление, чтобы они увольнялись, как только их возраст будет приближаться к 60, хотя ментально они могут находиться в расцвете сил.

Пожилые, опытные работники склонны более критично оценивать своих начальников, чем работники, которые еще только стартуют. Накопленные ими знания наделяют их тем, что экономист Альберт Хиршман называет «силой голоса», что означает, что пожилые сотрудники с большей вероятностью будут выступать против того, что они оценивают как плохие решения. Чаще всего они это делают именно из преданности организации, а не какому-то конкретному менеджеру. Многие молодые работники более толерантны к плохим приказам. Если они почувствуют себя «несчастными», то, что вероятнее всего, они просто уйдут, а не начнут сражение внутри организации и за нее. Они предрасположены, как это формулирует Хиршман, к «выходу»[80]80
  См. Альберт Хиршман, «Выход, голос, верность». Кембридж (США), 1970.


[Закрыть]. В рекламном агентстве Роза обнаружила, что действительно пожилые рекламщики чаще, чем молодые сотрудники, выступали против своих боссов. Один из таких старослужащих фирмы в ответ на критику был «заклеймен» своим боссом: «Вам может не нравиться, как здесь обстоят дела, но Вы слишком стары, чтобы получить работу где-либо еще».