Текст книги "Коррозия характера"

Автор книги: Ричард Сеннетт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Я особенно потеплел к Родни Эвертсу, когда он высказал уверенность в том, что многие из этих проблем можно было бы решить, если бы рабочие сами владели этой пекарней. Он точно не был пассивным созерцателем неспособности рабочих самим выпекать хлеб: он по своей инициативе провел несколько семинаров по искусству хлебопечения, но их посещали только два вьетнамца, которые едва могли «отследить» его английский. Но более всего я был поражен его способностью отстраниться и увидеть вещи в истинном свете: «Когда я был учеником (Вы меня поймете), мной владела слепая ярость черного человека, – прилежный чтец Библии, он использует в своей речи библейские пассажи. – Сейчас я ясно вижу это». Эта ясность есть то, что «некий» гуманист Маркс имел в виду под «отчуждением», – несчастное, разорванное сознание, которое, однако, показывает вещи такими, каковы они есть, и место, где находится его носитель.

Но этот бригадир был один такой. Люди «под ним» не видели самих себя столь же ясно и четко. Место «отчуждения» в их восприятии ежедневной жизни в пекарне занимало безразличие. К примеру, чтобы быть сегодня принятыми на работу в пекарню, претенденты должны продемонстрировать известную компьютерную грамотность. Однако многое из этого знания они не используют в своей работе, где им нужно просто нажимать на кнопки в программе «Уиндоуз», которая составлена другими. «Печь хлеб, тачать обувь, печатать… Называйте любое – это я умею!», – сказала со смехом одна из женщин в цехе, когда мы стояли и смотрели на контейнеры с отходами. Пекари ясно осознают тот факт, что они выполняют простые, бездумные задания, делая меньше того, что они умеют. Один из итальянцев сказал мне: «Я прихожу домой и там я действительно пеку хлеб, я ведь пекарь. Здесь же я только тычу кнопки». Когда я спросил его, почему он не посещал семинар Эвертса, он ответил: «Это не имеет смысла, я же не буду заниматься этим всю оставшуюся жизнь». Снова и снова люди говорили одно и то же, только разными словами: «Я на самом деле не настоящий пекарь». Это люди, у которых чувство идентификации себя с работой очень слабо развито. Если Билл Гейтс не очень привязан к какой-то конкретной продукции, то это новое поколение безразлично к конкретным видам труда.

И это отсутствие причастности сопровождается неким смятением и неразберихой. Ненамного больше у этой многоязычной «гибкой» рабочей силы было представления о том, каково их положение в обществе. Расовые и этнические вешки для них менее значимы, чем для греков, которые здесь раньше вместе работали. «Новые рабочие» воспринимали «черного» Родни Эвертса как вполне легитимного босса: его авторитет базировался на его несомненном мастерстве. Женщины в пекарне произносили слово «феминист» с кислым выражением на лице. Когда я задавал людям тот же самый вопрос, что и 25 лет назад в исследовании: «К какому классу Вы принадлежите?» – то получал тот же самый ответ: «К среднему классу». Но теперь старые организующие подтексты ушли. (Делая это обобщение, я должен исключить из него вьетнамцев, с которыми я вынужден был говорить по-французски; своими общинными связями они напоминали мне греков, которые раньше здесь работали.)

Отсутствие «привязанности» к конкретным заданиям и путаница по поводу социального положения могли бы быть вполне терпимыми, если бы при этом куда-нибудь исчезла типично американская предрасположенность сводить материальные обстоятельства к вопросам характера личности. Но эта предрасположенность не исчезла. Рабочий опыт все еще кажется очень личностным. Этих людей сильно влечет стремление интерпретировать свою работу как отражение самих себя, как личностей. Двадцать пять лет назад я спрашивал греческих пекарей: «За что бы Вы хотели, чтобы Вас уважали?». Ответ был простой: «За то, что я – хороший отец», а за ним следовало: «За то, что я – хороший рабочий». Когда, возвратясь в эту пекарню, я задал приблизительно 20 рабочим этот же вопрос, пол и возраст осложнили «семейную сторону» ответа, но, как и раньше, быть хорошим рабочим все еще считалось важным. Хотя сейчас, при этом гибком режиме, определить личностные качества, необходимые, чтобы быть хорошим рабочим, представляется все более затруднительным.

Технология в пекарне соответствует этой слабой форме идентификации, но не совсем в той манере, в какой бы можно было ожидать. Отнюдь не враждебные цеховые машины предназначены, чтобы быть дружески расположенными к пользователю; у них есть четкие визуальные изображения и хорошо организованные «окна», которые напоминают экраны домашнего компьютера. Вьетнамец, который едва говорит по-английски и для которого нет разницы между той или иной формой хлебного изделия, вполне может управлять этими машинами. Есть определенная экономическая разумность во всех этих «дружелюбных к пользователю» миксерах, печах, взбивалках: они позволили компании нанимать рабочих за более низкую плату, чем в прошлые годы, когда рабочие, а не машины, владели мастерством хлебопечения, хотя сейчас все они имеют высшую техническую квалификацию.

Я стал понимать, что та самая «дружелюбная к пользователю» полезность машин в пекарне может быть частично ответственна за ту путаницу и то замешательство, которые испытывают люди в качестве пекарей. Во всех формах работы – от создания скульптур до приготовления пищи – люди идентифицируют себя с задачами, которые как бы бросают им вызов, задачами, которые трудны. Но в этом «гибком» производстве, где рабочие, говорящие на разных языках, приходят и уходят в разное время, где принципиально отличные заказы поступают каждый день, машины – единственный реальный стандарт порядка, и они сделаны так, чтобы ими было легко управлять. Трудности контрпродуктивны при гибком режиме. Но вот ужасный парадокс: когда мы уменьшаем трудности и противодействуем им, мы как раз и создаем условия для беспротестной и безразличной деятельности пользователей.

Мне повезло в том, что я был в пекарне в тот момент, когда одна из машин вышла из строя. Хотя она была проста в эксплуатации, но зато сложна по конструкции; ее программно управляемая система, как говорят промышленные дизайнеры, была скорее «темной», чем «прозрачной». «Дружеское отношение к пользователю» на самом деле означало довольно-таки одностороннюю версию дружелюбия. В пекарне в тот день электричество отключили, позвонив куда надо, мы сидели в течение двух часов, ожидая, когда прибудут техники-«спасатели» из фирмы, которая проектировала эти машины.

Как только выключили рубильник, огорченные рабочие помрачнели. Такое случалось и раньше, но никто из работающих в пекарне не мог проникнуть в «темную» архитектуру программы, чтобы понять, в чем дело, а уж тем более устранить возникший в ней сбой. Пекарям было небезразлично сделают работу или нет. Они хотели быть полезными, хотели заставить вещи работать, но не могли. Кстати, в исследовании, посвященном обслуживающему персоналу сети ресторанов «МакДоналдс», Кэтрин Ньюман отмечает, что обнаружила, как, казалось бы, у неквалифицированных рабочих неожиданно пробуждаются мозги, и они порой демонстрируют чудеса смекалки, чтобы только работа не останавливалась из-за выхода из строя механизмов[51]51
  Кэтрин Ньюман, «Школа, умение и человеческий капитал», доклад, представленный на конференции Совета по проблемам работы, 1999.


[Закрыть]. У пекарей был тот же побудительный импульс, но сложность технологии поставила их в затруднительное положение.

Было бы, конечно, абсурдно, обвинять в чем-то машины. Они были спроектированы и построены так, чтобы работать определенным образом; компания-изготовитель была терпимой к потерям и поломкам, воспринимая их просто как часть стоимости ведения бизнеса. На высших уровнях технической деятельности пришествие компьютера обогатило содержание многих видов труда. Намного более позитивная сторона технологии выявляется, например, в исследованиях, которые провели Стенли Арановитц и Уильям Ди Фазио, выясняя степень воздействия автоматизированного проектирования на деятельность группы гражданских инженеров и архитекторов, работавших на мэрию города Нью-Йорка. Люди, привыкшие делать чертежи от руки, были взволнованы возможностью манипулировать изображением на экране компьютера. Так, один архитектор сказал им: «Сначала я думал, что это будут машины, просто рисующие некую заготовку… но сейчас я по-настоящему взволнован тем, что, похоже, я могу манипулировать любым чертежом, „разобрать на части“, растянуть его, передвинуть его, убрать какую-то его часть»[52]52
  Стэнли Ароновитц, Уильям Дифазио, «Будущее без работы». Миннеаполис, 1994, стр. 110.


[Закрыть]. Такое использование машины, конечно же, стимулировало пользователей высокого уровня к анализу.

Тем не менее будет столь же неправильно исключить машинерию из причин, порождающих отчуждение и смущение в умах в условиях «гибкой» системы. Это происходит потому, что новым инструментом современного капитализма является намного более «умная» машина, чем механические устройства прошлого. Собственный «разум» машины может заменить разум ее пользователей, и, таким образом, довести кошмар Адама Смита о лишенном мысли труде до крайности. Когда автоматизированное проектирование было впервые введено в архитектурную программу Массачусетского института технологии, один архитектор, например, высказал возражения на том основании, что «когда вы делаете чертеж участка под строительство, проводя контурные линии и рисуя деревья, этот вид запечатлевается в вашем сознании. Вы приходите к знанию этого участка путем, который невозможен при работе с компьютером… Вы должны понять топографию местности, вычерчивая и перечерчивая ее, а не позволяя компьютеру воспроизводить ее для вас»[53]53
  Шерри Тёркл, «Жизнь на экране». Нью-Йорк, 1995, стр. 20, 64, 281.


[Закрыть].

Примерно то же самое физик Виктор Вайскопф однажды сказал студентам, которые увлекались исключительно компьютерными экспериментами: «Когда вы показываете мне этот результат, компьютер понимает, как он его достиг, но я не думаю, что вы это понимаете»[54]54
  Цит. в ст. Шерри Тёркл, «Взгляд через компьютеры» // Америкэн Проспект. Т. 31 (март-апрель 1997), стр. 81.


[Закрыть].

Как процесс мышления, интеллект при использовании машины притупляется, поскольку выполняет при этом большей частью операционные функции, а не аналитические. Технологический аналитик Шерри Тёркл вспоминает, что беседовал с очень смышленой девочкой о том, как лучше играть в «Сим Сити», компьютерную, моделирующую жизнь города и его жителей, игру. Одно из наиболее впечатляющих правил гласило: «Повышение налогов всегда ведет к мятежам»[55]55
  Там же, стр. 82.


[Закрыть]. Девочка не задавалась вопросом, почему повышение налогов ведет к социальным взрывам; она просто знала, что соблюдение этого правила делает игру более легкой. В системах автоматизированного проектирования вы можете нанести на экран маленький кусочек объекта и почти немедленно увидите вещь целиком. Если вам интересно, как будет выглядеть объект сзади, если его увеличить, сжать, перевернуть, то всего лишь несколько ударов по клавишам обеспечат вам это. Но машина не скажет вам, какая польза в этом изображении.

Отчужденность и смятение в умах, которые я обнаружил у рабочих в Бостоне, являются реакцией на такие особенности использования компьютера при «гибкой» организации труда. Не будет новостью для любого из этих людей, что противодействие и трудности являются важными источниками стимулирования мыслительной деятельности, что, когда мы бьемся над тем, чтобы узнать что-то, мы лучше это узнаем. Но для таких истин здесь нет места. Трудности и гибкость – противоположности при обычном производственном процессе в этой пекарне. Но в момент поломки машины, пекари вдруг обнаружили, что сами они из-за этого оказались отстраненными от выполнения своей работы – и это рикошетом ударило по их восприятию самих себя как трудящихся личностей. Когда женщина в пекарне говорила: «Печь, тачать обувь, печатать… все, что угодно», ее отношение к машине было вполне дружелюбным. Но она же несколько раз повторила мне: «Я – не пекарь». Эти два ее заявления внутренне связаны. Ее понимание работы поверхностно, а ее личность, как работника, легковесна.

Несомненно, современные личности более флюидны, чем при четком разделении людей на классы в обществе прошлого. «Флюидный» может означать и «адаптивный». Но в другом ряде ассоциаций «флюидный» также предполагает «легкость». Флюидное движение требует, чтобы на его пути не было никаких препятствий. Когда «вещи» для нас делают легкими, как при той работе, которую я описал, мы становимся слабыми; наши обязательства по отношению к работе становятся поверхностными, так как нам не хватает понимания того, что мы делаем.

Уж не та же самая это дилемма, которая волновала и Адама Смита? Я думаю, что нет. Ничто не было сокрыто от рабочего на булавочной фабрике, но многое сокрыто от рабочих в современной пекарне. Работа кажется теперь такой ясной, но в то же время и такой непонятной. Гибкость создает различия между поверхностью и глубиной; те, кто слабее всех, с точки зрения гибкости, вынуждены оставаться на поверхности.

Прежние пекари-греки испытывали большие физические нагрузки, выполняя свою работу, и, конечно, никто бы не хотел, чтобы те времена возвратились. Однако та работа была чем угодно, но только не чисто поверхностной деятельностью, потому что опиралась на их этнические связи, – а вот в современном Бостоне эти связи общинной чести исчезли, возможно, уже навсегда. Что сейчас имеет значение, так это то, что пришло на их место, – комбинация гибкости и флюидности с поверхностностью. Блестящие поверхности и простые тексты, которые рекламируют глобальные продукты, слишком хорошо знакомы, как и их «дружелюбность» по отношению к потребителю. Но что-то из того же самого разделения между «поверхностностью» и «глубиной» поставило свою метку на гибком производственном процессе с его «дружественными» по отношению к пользователю программами, чья «глубинная» логика не может быть понята.

И точно так же люди могут страдать от поверхностности, пытаясь «прочитать» мир вокруг себя и самих себя. Образы некоего бесклассового общества, общая манера говорить, одеваться и видеть мир служат тому, чтобы скрыть глубокие различия. Существует поверхность, на которой все кажутся существующими на одинаковом уровне, чтобы разрушить эту поверхность, может потребоваться некий код, которого у людей нет. И если то, что люди знают о самих себе, является легким и доступным, на самом деле этого может быть явно недостаточно.

Смутные поверхности работы контрастирует с энтузиазмом Давоса. При «гибком» режиме трудности кристаллизуются в особенном действии, когда ты берешь риск на себя.

Глава 5
Риск

Пока его не закрыли, бар «Форель» был одним из моих любимых мест в Нью-Йорке, где я мог расслабиться. Размещенный в старом фабричном здании в районе Сохо, «Форель» не выглядел привлекательным; вы должны были спуститься вниз, в полуподвальное помещение, вид из окна представлял собой демократическую перспективу на неидентифицируемые подошвы и лодыжки. «Форель» был царством Розы.

Она, едва окончив среднюю школу, удачно вышла замуж за пожилого фабриканта в те далекие дни, когда мужчины еще носили шляпы. Как это и было принято 30 лет назад, она быстро родила двоих детей, и почти так же быстро умер фабрикант – производитель фетра. На вырученные от продажи его бизнеса деньги она купила «Форель». Очевидно, что вы можете добиться успеха в бар-бизнесе в Нью-Йорке, или став достаточно «горячим», или оставшись «тепловатым». Стать «горячим» – значит, зацепить и притащить к себе всю эту бродячую ораву разных топ-моделей, пресыщенных богачей и медиадеятелей, которые сходят за «стильных» в нашем городе. Стать на второй путь, «тепловатый», – значит, привлечь «сидячую» местную клиентуру. Роза выбрала второй путь – как более надежный, и «Форель» стала наполняться людьми.

Пища в «Форели» была рассчитана только на безрассудно храбрых. Поварам Эрнесто и Маноло явно не хватало даже элементарных знаний о функциях жара в кулинарном процессе. Поэтому их чизбургеры обычно прибывали на стол в виде сухих, кожеподобных изделий, требующих для своей разделки, как минимум, острого ножа. Но Эрнесто и Маноло были «мальчиками» Розы; она то шутила с ними, то орала на них, а они в ответ бросали грубые шутки на испанском. Там, снаружи, социальная жизнь была другой; люди приходили сюда, в этот бар, чтобы их оставили в покое. Я полагаю, что во всех больших городах есть оазисы, похожие на этот. Я встречал одних и тех же посетителей в течение жизни целого поколения, вел с ними бесконечные беседы, но мы так и не стали с ними друзьями.

Хотя Роза, в действительности, была солидной, без всякой чепухи жительницей Нью-Йорка, она выглядела, говорила и звучала, как некий «типаж», который как раз и предпочитают люди из нью-йоркской богемы. Ее глаза увеличивали огромные квадратные линзы, которые, казалось, каким-то образом усиливали и ее голос, звучавший как через некую назальную трубу, издававшую частые резкие звуки, – ее комментарии. Ее подлинный характер был глубоко сокрыт за этим фасадом. Она бы только хмыкнула, если бы я сказал ей, что она чувствительная и интеллигентная женщина. Но ее проблема заключалась в том, что она ничего не могла «сотворить из себя», только подавая кофе и напитки безработным актерам, усталым писателям и краснощеким бизнесменам. Она достигла в своей жизни пункта под названием «кризис среднего возраста».

Несколько лет назад Роза решила уйти из этого уютного и доходного «королевства», в которое она превратила «Форель». Это действительно был подходящий момент для того, чтобы все изменить. Одна из ее дочерей вышла замуж, другая, наконец-то, окончила колледж. В разные времена Роза обсуждала разную информацию с аналитиками из рекламного агентства, которое специализировалось на продаже спиртного в журналах с глянцевыми обложками. И вот сейчас они сообщили ей о двухлетнем контракте: в их агентстве появилась вакансия для того, кто бы мог «оживить» продажу крепких спиртных напитков, так как доля рынка алкогольной продукции, которая приходилась на шотландское виски и бурбон, сокращалась. Роза ухватилась за эту возможность, подала документы, и была принята.

Нью-Йорк – это международный дом для рекламного ремесла, и людей, занятых в имидж-бизнесе, легко вычисляют другие нью-йоркцы. Медиа-люди культивируют имидж, в котором должно быть чуть меньше от уравновешенного официального лица и чуть больше от процветающего художника, это означает – черные шелковые рубашки, черные костюмы, много всего дорогого черного. И мужчины, и женщины, занимающиеся этим ремеслом живут в круговороте обедов, ланчей, встреч за бокалом вина, вечеринок в художественных галереях, клубных тусовок. Как-то агент, который занимался вопросами паблисити, сказал мне, что в Нью-Йорке есть только 500 человек, которые на самом деле что-то значат в мире медиа-бизнеса города, потому что они и там, и здесь, они заметны; а тысячи других, которые рабски трудятся в офисах, живут как бы в некоем варианте Сибири. Система элитных связей держится на «жужжании»: высоковольтном потоке слухов, который течет и день, и ночь в этом городе.

Для Розы, казалось бы, – это не самая подходящая площадка, чтобы она могла расправить крылья. Но, с другой стороны, вы можете достичь такой точки, когда вам может показаться, что если вы сейчас не сделаете чего-то нового в своей жизни, то этот уже довольно поношенный костюм совсем обветшает. Роза ухватилась за эту возможность с мудростью собственника малого бизнеса: она не продала, а сдала в аренду «Форель» – на случай, если на новом месте дела пойдут неважно.

«Форель», с точки зрения всех постоянных клиентов, пережила хоть и не очень заметный, но существенный упадок с тех пор, как ушла Роза. Новая управляющая была бесконечно дружелюбна. Она заполнила подоконники домашними цветами. Жирный арахис, который долгое время пользовался успехом у клиентов, был заменен «здоровыми» салатами. Она обладала той комбинацией человеческого безразличия и телесной чистоты, которую я ассоциирую с калифорнийской культурой.

Прошел всего только год – и Роза вернулась. Ничем не загораживаемый вид на ноги прохожих почти немедленно занял место домашних растений. Вернулись и жирные орехи. В течение недели женщина из Калифорнии еще болталась здесь, а потом исчезла так же бесследно, как и ее растения. Мы, конечно, вздохнули с огромным облегчением, но все-таки были удивлены возвращением Розы. Сначала она говорила, что «нельзя сделать настоящие деньги в корпорации»: утверждение, по сути, доказательное лишь для безработных актеров. В разговорах же со мной Роза была, что нехарактерно для нее, весьма уклончива. Но в эти первые несколько недель с ее губ нет-нет да и срывались горькие слова «об этих глянцевых ребятах из центра». В конце концов она сказала мне: «Я просто струсила».

Самой простой причиной того, что Роза вернулась так рано, как я и предполагал, был культурный шок. В полную противоположность ее ежедневным подсчетам успехов и неудач, доходов и убытков, из которых она исходила, управляя своим малым бизнесом, рекламная фирма действовала как-то «таинственно», хотя в этом бизнесе головоломки больше связаны с человеческими успехами и неудачами, нежели с машинами. Через день после возвращения в «Форель» она обмолвилась о «странной вещи», которую делают люди, занятые в имидж-бизнесе. Преуспевающие в рекламном деле – необязательно самые амбициозные, так как каждый, занятый там, влеком успехом. Но по-настоящему преуспевают лишь те, кто лучше других улавливает, когда нужно уйти от неприятностей и оставить других «держать мешок», полный дерьма. Секрет успеха в том, чтобы избегать расчетов бухгалтерского типа, некоего баланса. «Весь фокус в том, чтобы не позволить ничему цепляться к тебе». Конечно, на каждом предприятии, в конце концов, наступает время подведения баланса. Но Розу поразило, что даже после такого расчета чей-то послужной список, состоящий из неудач и поражений, значил в глазах работодателя меньше, чем установленные этим сотрудником контакты и его умение налаживать системы связей.

Точно так же не была принята в расчет и ее практическая деятельность. И хотя формально с ней был заключен двухлетний контракт, «они мне дали ясно понять, что могут заплатить мне неустойку и „отпустить“ меня в любое время». Поскольку бар она сдала в аренду, для нее это не было смертельной угрозой. Но то, что действительно ее доставало там, касалось более тонких вещей: она постоянно чувствовала, что ее как бы экзаменуют, и в то же время она никогда точно не знала, каково ее истинное положение. Не существовало объективных мерил для оценки хорошо проделанной работы («ну, кроме этого „жужжания“»), и было непонятно, какой уровень квалификации требуется, чтобы «не позволить чему-либо прилипнуть к тебе». Это было особенно тревожно, потому что Роза проводила и личный эксперимент. Она пришла в этот мир не для того, чтобы разбогатеть, а для того, чтобы сделать что-нибудь более интересное в своей жизни. Тем не менее где-то через год она сказала мне: «Я не чувствовала, что я чего-то добилась, я просто не знала, так это или не так».

Во флюидных неопределенных ситуациях, наподобие этой, люди склонны копаться в деталях ежедневно происходящих событий, пытаясь обнаружить в них некое предзнаменование, как это делали древние жрецы, изучавшие внутренности убитых животных. Ну, например, как босс говорит по утрам «хеллоу», кого пригласили только на аперитив, а кому предложили остаться на ужин – это были своего рода знамения того, что в действительности происходило в офисе. Роза смогла бы справиться с этой озабоченностью тривиального повседневного типа – она была одним из самых стойких человеческих существ, которых я когда-либо знал, но ощущение, что у нее нет якоря в этих сверкающих морях имидж-бизнеса, подтачивало ее изнутри.

Более того, в рекламном агентстве она уяснила горькую правду насчет своего прошлого практического опыта, на который она делала ставку в своей азартной игре за обретение новой жизни: к людям среднего возраста, таким, как она, относились как к сухостою, мертвому дереву; их аккумулированный опыт ценился невысоко. Все в офисе фокусировалось на конкретном моменте, на том, что должно вот-вот произойти, на том, чтобы упредить «поворот». Глаза у присутствующих начинают стекленеть или подергиваются дремотной поволокой, когда кто-то начинает предложение словами: «одна вещь, которую я понял, заключается в том…».

От человека среднего возраста, вроде Розы, требуется немалое мужество, чтобы пойти на риск, испытать что-то новое, но неопределенность ее положения в сочетании с отрицанием ее жизненного опыта, в конце концов, истощили запасы ее стойкости.

«Изменение», «возможность», «новое» – для нее это были лишь пустые слова к тому времени, когда она решила вернуться в свою «Форель». Хотя ее желание рискнуть было неординарным, а медиа-бизнес – необычно текучим и поверхностным, ее неудача хорошо иллюстрирует некое более общее непонимание того, как ориентировать самого себя в этом гибком мире.

Стремление рисковать может, во многих различных обстоятельствах, стать стоящим многого испытанием характера. В романах XIX века герои типа стендалевского Жюльена Сореля или бальзаковского Вотрена психологически совершенствуются, когда рискуют по-крупному, и в своем стремлении все поставить на кон они становятся почти героическими фигурами. Когда экономист Джозеф Шумпеттер прославляет предпринимателя, осуществляющего «созидательную деструкцию», он делает это в духе тех же романистов: исключительные человеческие существа совершенствуются, находясь постоянно на острие. Черты характера, явленные в Давосе, людей, спокойно расстающихся с прошлым и чувствующих себя нормально в условиях беспорядка, это тоже один из способов жить на острие.

Желание рисковать – больше не заповедная зона только для венчурных капиталистов или экстраординарных авантюрных личностей. Предназначение риска в современных условиях стать повседневной необходимостью, взваленной на плечи масс. Социолог Ульрих Бек говорит, что «при развитой „модерности“ общественное производство богатства систематически сопровождается общественным производством рисков»[56]56
  Ульрих Бек, «Общество риска». Лондон, 1992, стр. 19.


[Закрыть]. Более обыденно изъясняются авторы книги «Укрупнение роли личности в сокращающейся корпорации». Они пишут о том, что смысл работы должен постоянно обновляться, как бы постоянно пересаживаться, подобно тому, как пересаживают растущее растение, «из горшка в горшок», работник тут выступает в роли садовника. Именно это нестабильность гибких организаций навязывает рабочим необходимость постоянно «пересаживаться», то есть рисковать своей работой. Это пособие по бизнесу – типичный образец многих таких пособий в их стремлении превратить необходимость в благо. Теория гласит, что вы обновляете свою энергетику, идя на риск, и сами как бы постоянно обновляетесь[57]57
  См. Роберт Йохансен, Роб Швигарт, «Поднять индивида в сокращенной организации». Рэдинг, 1994, стр. 137.


[Закрыть]. Этот образ пересадки «из горшка в горшок» умиротворяет; он как бы одомашнивает героизм риска. На место драматических, сотрясающих всю жизнь, азартных рисков Жюльена Со-реля приходит какой-то заурядный, обыденный риск.

Само слово «риск» происходит от итальянского слова эпохи Возрождения, означавшего «осмеливаться», «сметь» – risicare. Корень слова, действительно, предполагает отношение к жизни, полное бравады и уверенности в себе, но это не все. До сравнительно недавнего времени сами по себе игры в удачу или риск как таковой рассматривались как вызов богам. Современное выражение «искушать судьбу» происходит из греческой трагедии, в которой Ате, Сила судьбы, наказывает мужчин и женщин за гордыню – за то, что они осмеливаются на слишком многое, «играют» с будущим. В то же время Фортуна – римская богиня удачи определяет каждый выброс очков на игральных костях. В той вселенной, которой правили боги или Бог, было пространство для того, чтобы «сметь», но не слишком много было простора для удачи.

Знаменитая книга Фибоначчи о риске «Liber Abaci» знаменовала поворотный пункт в утверждении как чисто случайного характера событий, так и способности человеческих существ управлять своими рисками. Книга Фибоначчи, появившаяся в 1202 году, опиралась на практику арабской математики в написании чисел, например, 1, 2 или 804 738, что позволяло проводить расчеты, которые нелегко было сделать старыми римскими цифрами – I, II или MCIV. Самой знаменитой в книге Фибоначчи стала задача «Кролики»; он пытался предсказать, сколько кроликов родится через год от одной пары родителей. На основе практики таких вычислений затем возникла целая математическая наука о предсказании результатов. Итальянские математики эпохи Ренессанса, такие, как Пацциоли, Кардано, начали развивать новую науку расчета степени риска. То же самое делали Паскаль и Ферма во Франции. Многие из расчетных стратегий, использованных в современных компьютерах, в свою очередь, восходят к работам Джакоба Бернулли и его племянника Дэниэла Бернулли, живших на заре эпохи Просвещения.

Не так давно, в середине XVIII века, люди пытались понять проблему риска просто через вербальную дискуссию. Страховая компания «Ллойдс» из Лондона, например, «начиналась» как обыкновенная кофейня, в которой незнакомые люди, болтая за чашкой кофе, обменивались информацией относительно мореплавания и других рискованных предприятий. Некоторые из таких собеседников принимали важные инвестиционные решения на основе того, что они услышали[58]58
  Ричард Сеннет, «Поражение публичного человека». Нью-Йорк, 1977, стр. 81.


[Закрыть]. Революция в математике, которую в свое время начал Фибоначчи, в дальнейшем заменила дискуссии обезличенным расчетом, так как в этих проекциях будущего стало возможным делать весьма сложные побочные ставки, осуществлять займы и увиливать от современной финансовой машины.

Все же страх испытать судьбу доминирует над управлением риском. «Кто может претендовать на то, что так глубоко проник в природу человеческого разума или в удивительную структуру человеческого тела, от которых зависят исходы всех игр? – вопрошал Джакоб Бернулли в 1710 году. – Кто осмелится предсказать, когда тот или иной игрок победит или проиграет?»[59]59
  Цит. в книге Питера Бернштейна, «Против богов: замечательная история риска». Нью-Йорк, 1996, стр. 119.


[Закрыть] Чисто математический расчет не может заменить анализа психологических аспектов риска. В своем «Трактате о вероятности» Джон Мейнард Кейнс утверждал: «Маловероятно, что мы откроем метод, распознавания конкретных вероятностей, не прибегая к помощи либо интуиции, либо прямого свидетельства»[60]60
  Джон Мейнард Кейнс, «Трактат о вероятности». Лондон, 1921, стр. 3–4.


[Закрыть]. То, на чем люди эмоционально фокусируются, полагает психолог Амос Тверски, – это «утраты».

В результате многочисленных лабораторных экспериментов Тверски пришел к выводу, что в повседневной жизни людей в большей степени волнуют «утраты», чем «приобретения», и тогда, когда они идут на риск в своей карьере или женитьбе, и тогда, когда они садятся за карточный стол. «Люди, – пишет Тверски, – намного более чувствительны к негативному, чем к позитивному раздражителю… есть ряд вещей, которые могут заставить вас почувствовать себя лучше, но число вещей, которые могут заставить вас почувствовать себя хуже, – безгранично»[61]61
  Амос Тверски, «Психология риска» // «Расчет рыночного риска, как важнейшего феномена для принятия инвестиционных решений» под ред. Уильяма Шарпа. Шарлоттесвиль, 1990, стр. 75.


[Закрыть]. Тверски и его коллега Дэниэл Канеман попытались «открыть» то, что можно было бы назвать «математикой страха». Их работа базируется на феномене регрессии, то есть на том факте, что любая удачная ставка или удачный бросок костей не ведет к дальнейшей удачной ставке, но чаще регрессирует к недетерминированной середине, и следующий поворот рулетки может быть как удачным, так и неудачным[62]62
  См. Дэниэл Канеман, Амос Тверски, «Теория перспективы: анализ принятия решения в ситуации риска» // Эконометрика. 1979, т. 47 ч. 2, стр. 263–291.


[Закрыть]. Конкретный, непосредственный момент управляется слепым случаем, а не Богом.