Текст книги "Коррозия характера"
Автор книги: Ричард Сеннетт
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 12 страниц)
Пожилым работникам эти предрассудки относительно возраста посылают мощный сигнал: по мере того как личный опыт накапливается, он теряет свою ценность. То, что пожилой работник узнал в течение многих лет о конкретной компании или профессии, может стать препятствием на пути изменений, которые диктуют начальники. С позиции выгоды организации гибкость молодых делает их более покладистыми как в отношении риска, так и в отношении безотлагательного подчинения. Однако этот мощный сигнал имеет более личностный смысл для работников, помимо этих предрассудков со стороны власть держащих.
Именно Рико заставил меня осознать этот факт, когда он начал рассказывать об эрозии своих инженерных навыков. В один из моментов разговора в самолете я сказал Рико, что лично мне приходится начинать буквально с нуля каждый раз, когда я сажусь писать книгу: у меня не возникло спокойной уверенности в себе, несмотря на немалое количество книг, мной опубликованных. Молодой, солидный, полный энергии, он сочувственно ответил, что тоже часто ощущает, что «пролетел мимо», что его время, как инженера, прошло. Его беспокоило то, что его профессиональные навыки подвергались эрозии как бы изнутри; хотя он и был на 20 лет моложе Розы, тем не менее он сказал, что как инженер стал теперь «просто наблюдателем».
Сначала это показалось мне полной чепухой. Но Рико мне объяснил, что он имел в виду научные знания, приобретенные им в университете, которые больше не соответствовали передовым рубежам науки. Он понимал, что происходит в бурно развивающейся сфере информационных технологий, и тем не менее сказал, что больше не может здесь идти на один шаг впереди. Молодые инженеры, которым едва за двадцать, относились к нему, приближающемуся к сорока, как к чему-то увядшему и поблеклому. Я спросил Рико, не подумывал ли он о том, чтобы вернуться в университет для переподготовки. Прежде чем ответить, он посмотрел на меня весьма кисло. «Мы же не говорим о том, как научиться по-новому пришивать пуговицы. Я слишком стар, чтобы начинать заново».
Согласно Рико, такие сложные навыки и умения, как у него, не могут накапливаться по принципу добавления, позволяя надстраивать новый этаж на том же фундаменте. Развитие новых областей требует свежего подхода с самого начала, подхода, который наиболее эффективно воспринимается свежими людьми.
Американский или европейский инженер, который теряет свою работу из-за своего индийского коллеги, работающего за более низкую плату, испытывает такое чувство, как будто у него отнимают не только работу, но и навыки, и умения, – социологи называют это «демастеризацией». Но у Рико никто не отобрал его инженерных знаний. Он страшится слабости, которую ощущает просто потому, что время уходит. Он говорил, что часто злится, когда читает технические журналы: «Я наталкиваюсь на некоторые вещи и говорю сам себе: „Я должен был до этого додуматься“. Но ведь не додумался». При этом он едва ли подходит под стереотипное определение «сухостой», но что касается его технической компетенции, то он также твердо уверен, что перешел «вершину холма». В таком подходе акцент на молодости соединяется с его личной интерпретацией старения. Так социальный предрассудок усиливает внутренний страх потери потенциала.
Рико видит, как две эти стороны соединяются в его офисе. У него в консалтинговой фирме служат три молодых шустрых инженера, на 10 лет моложе его. «Моя главная проблема заключается в том, чтобы удержаться за ними». Действительно, он уверен, что эти ребята, чьи инженерные знания более соответствуют современности, бросят его: «Те, кто может уйти, уйдут, как только представится возможность». Легковесные в своей преданности молодые шустряки предрасположены «к выходу», даже если Рико и пожелает дать им настоящий «голос» в компании. Он чувствует, что мало что может сделать в этом отношении. «У меня нет власти над ними, понимаете?» Его опыт не завоевывает у них уважения.
В своем более скромном уголке на Парк-Авеню Роза за время работы также испытала чувство, что ее знания подвергаются внутренней эрозии. К ее непреходящим достоинствам, по моему мнению, следует отнести то, что Роза не только никогда не смешивала, но и едва ли даже слышала о таких новых экзотических коктейлях, как «Хайленд Лендмайн»[81]81
«Высокогорная сухопутная мина». (Прим. переводчика.)
[Закрыть] (1 часть солодового скотча и 2 части водки на колотый лед). Но ее и не тревожило, что она этого не знала, особенно когда притворялась знающей на «встречах», где обсуждались эти юношеские забавы. Конечно, лучше было бы сказать правду, но она боялась поступить так, потому что это было бы еще одним знаком, что ее время ушло. Я сомневаюсь, что Рико – такой уж «использованный» материал, как он думал. Я знаю, что и Роза не была такой, коли ей удалось выжить там, где увольняли молодых сотрудников. Но оба они, подвергшись испытанию, боятся того, что их прошлый опыт будет не в счет.
Новый порядок не считает, что простое течение времени, необходимое для аккумулирования умения, может обеспечить человеку необходимые положение и права – сами по себе ценности и ценности в материальном смысле. Этот новый порядок рассматривает претензии на признание, основанные на течении времени, как еще один лик зла старой бюрократической системы, при которой права старшинства «замораживали» развитие организации. Этот режим фокусируется на немедленной способности.
Гибкая корпоративная практика, так же, как и современная правительственная политика в области труда в Англии и Соединенных Штатах, исходят из того, что быстрая замена навыков и умений работников должна быть нормой. Исторически же развенчание людей со «старыми» навыками и умениями обычно происходило медленно. Требовалось минимум два поколения, чтобы заменить основные приемы мастерства, например, ткацкого, в конце XVIII века, или ввести технологические изменения на фабрике «Форда» в Хайленд Парк, на что потребовалось почти 30 лет в начале XX века. Возможно, кого-то это удивит, но сегодня при многих производственных и офисных переменах скорость самих технологических изменений все еще относительно невелика, как это и фиксируют многие промышленные социологи. Институтам и организациям требуется длительное время, чтобы переварить технологии, которые они поглощают[82]82
См. Джон Кларк, Айен Маклоулин, Говард Роуз, Робин Кинг, «Процесс технологического изменения». Кембридж (США), 1988.
[Закрыть]. Время необходимо и на то, чтобы разработать и освоить новые умения и навыки; тот, кто только прочитал книгу о столярном мастерстве, еще не столяр.
Временные рамки риска предлагают мало личностного комфорта, вопреки всем этим долгосрочным историческим трендам. Действительно, личностная тревога и страх, связанные со временем, глубинно переплетены с этим новым капитализмом. Автор статьи в «Нью-Йорк Таймс» недавно заявил, что «боязнь за работу проникает везде, вызывая сомнение в собственной ценности, расщепляя семьи, фрагментируя общины, изменяя саму „химию“ рабочих мест»[83]83
«Сокращение Америки». Нью-Йорк, 1996, стр. 7–8.
[Закрыть]. Многие экономисты отнеслись к этому положению, как к чепухе; факты создания рабочих мест при неолиберальном порядке, казалось бы, доказывают, что это утверждение является очевидно ложным. Тем не менее автор статьи совершенно точно использовал слово «боязнь». Боязнь – это тревожное ожидание того, что может произойти. Боязнь создается самим психологическим климатом, где делается акцент на постоянном риске, и эта боязнь усиливается, если прошлый опыт больше не считается проводником в настоящее.
Если бы отрицание нашего опыта было просто навязанным сверху предрассудком, все мы, люди среднего возраста, были бы просто жертвами организационного культа молодости. Но на самом деле боязнь течения времени глубоко сидит в нас. Течение лет, кажется, выхолащивает все в нас. Наш опыт кажется постыдным цитированием самих себя. Такие представления подвергают наше чувство самооценки риску скорее из-за самого неизбежного течения лет, чем из-за решения сыграть в азартную игру.
Вернувшись в «Форель», Роза вновь обрела уверенность в себе. Она опять контролировала ситуацию, пока не умерла от рака легких. «Я полагаю, что это было ошибкой, – как-то сказала она мне о своем переходе в центр города, когда мы сидели с ней, потягивая виски и куря сигареты, – но я должна была это сделать».
Глава 6
Трудовая этика
«Все искусство, – провозгласил Оскар Уайльд в предисловии к роману „Портрет Дориана Грея“, – одновременно поверхностно и символично. Те, кто идет в глубину, поступают так на свой страх и риск»[84]84
Оскар Уайльд, «Портрет Дориана Грея». Лондон, 1984, стр. 6.
[Закрыть]. Поверхностность современного общества более уничижительна, чем поверхностность и маски искусства. Соседи Рико не очень-то погружались в глубину в отношениях с ним. Пекари управляют «дружелюбными машинами», которые дают им лишь поверхностное понимание их работы. Роза перешла в корпорацию на Парк-Авеню, где акцент делался на молодости и внешнем виде, – увы, это самые недолговечные из человеческих достоинств. Это значит, что накопленный ею жизненный опыт там оказался малоценным.
Одна из причин этой унижающей поверхностности – дезорганизация времени. Стрела времени сломана, у нее нет траектории в этой постоянно претерпевающей изменения, ненавидящей рутину краткосрочной политической экономике. Люди чувствуют, что им не хватает устойчивых человеческих отношений и долговременных целей. Все люди, которых я описывал до этого, пытались найти глубину времени под поверхностью, и это выражалось в беспокойстве и нервозности относительно настоящего.
Трудовая этика сегодня стала ареной, на которой глубине опыта бросается вызов. Трудовая этика, как мы чаще всего понимаем ее, отстаивает самодисциплину в использовании времени человеком и ценность «отложенного вознаграждения». Эта дисциплина времени сформировала жизнь Энрико, и то же самое она сотворила с автомобильными рабочими в Уиллоу Ран и греческими пекарями в Бостоне. Они упорно трудились и ждали, и это был их психологический опыт глубины. Такой тип трудовой этики зависит частично от организаций, достаточно стабильных по отношению к индивиду, чтобы следовать принципу «отложенного результата». Однако это «вознаграждение» теряет свою ценность в режиме, чьи институты меняются быстро; в этих обстоятельствах уже абсурдно работать долго и упорно на работодателя, который думает только о том, чтобы продать свое предприятие и двинуться дальше.
Было бы «мрачным» сентиментализмом просто сожалеть о закате эпохи тяжелой работы и самодисциплины, хотя при этом стоит помнить аккуратность, подтянутость и уважение к старшим, и все другие достоинства старого доброго времени. Серьезная задача старой трудовой этики состояла в том, чтобы возложить тяжкое бремя на работающего индивида. И люди стремились доказать посредством своей работы, чего они стоят; в этой форме «светского аскетизма», как назвал его Макс Вебер, отложенное удовлетворение могло стать глубинно саморазрушающей деятельностью. Но современная альтернатива долговременной дисциплине времени не является подлинным лекарством для этого самоотрицания.
Современная трудовая этика фокусируется на командной работе. Она восхваляет восприимчивость к другим; она требует таких «мягких» навыков, как умение слушать, умение сотрудничать. Прежде всего командная работа делает акцент на командной адаптивности к обстоятельствам. Командная работа является трудовой этикой, которая соответствует гибкой политической экономике. Хотя современный менеджмент не остается равнодушным к фабричной или офисной командной работе, в действительности, эта этика работы остается на поверхностном уровне опыта. Командная работа – это групповая практика принижающей личность «поверхностности».
Старая рабочая этика выявляла уровни характера, которые до сих пор имеют значение, даже если эти характеристики больше не находят свое выражение в труде. Старая рабочая этика была основана на самодисциплинированном использовании своего времени, с акцентом на добровольной практике самоограничения, а не на просто пассивном подчинении расписанию или рутине. В древнем мире эта самодисциплина воспринималась как единственный способ справиться с хаосом природы. Это была необходимость, которая возникала из повседневного труда земледельцев. Вот совет, который Гесиод дает им в своей поэме «Работа и дни»:
Природа изменчива, безразлична; труд земледельца суров. «Людям нет покоя от тяжкого труда и печали днем, – провозглашал Гесиод, – и от смерти – ночью»[86]86
Там же, стр. 176–178.
[Закрыть].
Однако в мире Гесиода самодисциплина в использовании собственного времени, похоже, была скорее жесткой необходимостью, чем человеческой добродетелью. Большинство крестьян во времена Гесиода были рабами, а не свободными йоменами; однако, раб ты или свободный человек, борьба крестьянина с природой, похоже, имела меньшее значение, чем военные сражения горожан друг с другом. Фукидид позже довольно бесстрастно описывал, как и спартанцы, и афиняне опустошали нивы своих врагов, словно труды земледельца не имели никакой моральной ценности, из-за которой их следовало бы пощадить.
С течением времени, однако, моральный статус крестьянина повысился. Необходимость тяжелого труда становится добродетелью. Хотя Вергилий почти через 500 лет после Гесиода все еще заклинает анархию природы в своей первой песни «Георгик»:
Вергилий, как и Гесиод, понимает, что самое большее, что земледелец может сделать, сталкиваясь с этим вихрем, это постараться хорошо использовать свое время. И благодаря самой готовности, самой решимости земледельца терпеть он становится в некотором роде героем.
Вот в этом-то и заключается смысл знаменитого пассажа во второй книге «Георгик», в которой Вергилий описывает солдат, «втянутых в сомнительную битву»; крестьянин же в стороне от этих битв и от тех из «Римского государства и империй, обреченных умереть»[88]88
Там же, 2.497.
[Закрыть]. Земледелец знает, что не существует решающих побед над природой. Для Вергилия моральная добродетель земледельчества заключается в том, что оно подает пример перманентной решительности характера, независимо от результатов. И в своих «Георгиках» Вергилий сообщает положению Гесиода: «Тот, кто откладывает, борется с бедами всю жизнь непрерывно», новое значение. «Земледелец», сидящий во всех нас, борется с потенциальной возможностью разрушить самого себя. «Георгики» как бы накладывают анархию природы на видение внутренней психической анархии; против этих внутренних бурь единственная защита индивида – правильно организовать свое время.
Так как понятие «самодисциплина» впервые приобрело очерченность, оно вобрало в себя сильную долю стоицизма, и не только философского типа, но и практического стоицизма, который диктовал необходимость постоянной борьбы с внутренней анархией, пусть даже и без надежды на победу. Перейдя в ранние христианские верования, этот практический стоицизм сформировал ранние церковные доктрины относительно лени. Леность в меньшей степени представляется состоянием сибаритского удовольствия, а в большей – внутренним распадом личности. В течение почти тысячи лет от изображения лени Святым Августином в его Исповеди до раннего Ренессанса этот практический стоицизм сохранял свою твердую этическую хватку. Расписание времени, как и в случае со звоном церковных колоколов, могло помочь мужчинам и женщинам в организации их времени, но не могло возбудить желания стремиться к самодисциплине. Это желание могло быть порождено только глубоким пониманием всеохватного хаоса внутри и извне.
Что-то произошло в раннем Ренессансе с глубоко укоренившимся практическим стоицизмом. Ему не бросили вызов прямо, как этической ценности, но, тем не менее, на стоицизм оказало воздействие новое понимание человеческих существ, как сотворенных историей, которые не только просто «терпят» год за годом, но и развиваются, и меняются. Земледельческий постоянный стоицизм не подходил для исторического человека; понятие дисциплины нужно было адаптировать к личности в состоянии изменения. Но как?
Это была дилемма, о которой говорил флорентийский философ эпохи Возрождения Пико Делла Мирандола в своей «Речи о достоинстве человека». Пико был первым современным голосом Homo faber, «человека творящего самого себя». Пико утверждал, что «человек – есть животное разнообразной, многоформной и деструктивной природы»[89]89
Пико делла Мирандола, «Речь о достоинстве человека». Нью-Йорк, 1965, стр. 6.
[Закрыть]. Благодаря этому пластичному состоянию «человеку дано иметь то, что он выбирает, и быть тем, чем он пожелает»[90]90
Там же, стр. 5.
[Закрыть]. Вместо того чтобы сохранять мир, который мы унаследовали, мы должны придать ему новую форму; наше достоинство зависит от этого свершения. Пико заявляет: «Подло… ничего из себя не породить»[91]91
Там же, стр. 24.
[Закрыть]. Наша работа в мире заключается в том, чтобы созидать, и самое большое творение состоит в том, чтобы сформировать свою собственную историю жизни. Придание формы опыту остается фундаментальной ценностью, сквозь призму которой можно определить – обладает ли тот или иной человек сильным характером.
Homo faber противоречил, однако, традиционной христианской догме. Святой Августин предостерегал: «Руки прочь от себя; попытаешься выстроить себя – и ты построишь руины». Христианин, покорно следующий Святому Августину, должен стремиться вместо сотворения себя имитировать жизнь и пример Иисуса. Так, епископ Тиндейл, живший в эпоху Возрождения, советовал прихожанину «чувствовать самого себя… измененным и „скроенным“ по образу Христа». Любое чисто личностное творение будет неизбежно неполноценно[92]92
Св. Августин и епископ Тиндейл цит. у Стивена Гринблатта, «Ренессанс». Чикаго, 1980, стр. 2.
[Закрыть]. Дисциплинированное использование своего времени – это добродетель, но составить план своего собственного опыта – это уже грех гордыни.
Пико не был глух к этим обвинениям. Он верил также, что христианское поведение требует самодисциплины и подражания жизням, достойным этого подражания. Но этому противоречило его представление об историческом времени, сформированное литературными образцами «духовного путешествия»; Пико «вызывает дух» Одиссея – моряка, чьи странствия как бы создают свою собственную самодостаточную историю, даже если Одиссей при этом никогда не сомневается в своей конечной цели. Христианин в Пико не сомневается в пункте своего конечного назначения, но при этом Пико тоже хочет «выйти в море». Он один из первых философов Возрождения, который прославляет риск души, зная при этом, что «море внутри», как и те океаны, воды которых бороздили первооткрыватели эпохи Возрождения, – это не нанесенная на карту территория.
Эти два противоположных этических «течения» – самодисциплина и самоформирование – слились воедино в наиболее прославленном очерке о трудовой этике, книге Макса Вебера «Протестантская этика и дух капитализма». Вебер больше стремился показать эту комбинацию самодисциплины и самовыстраивания, чем анализировать противоречия начала современного капитализма. Конечно, Вебер был убежден, что старый призыв Гесиода к крестьянину «Не откладывай!» был при капитализме частично пересмотрен, чтобы стать таким – «Ты должен откладывать!». То, что вы должны откладывать, так это вашу жажду удовольствий и полноты жизни; вы должны скроить свою жизненную историю таким образом, чтобы в конце достичь чего-нибудь, а потом, и только потом, в этом будущем времени, вы как раз и достигните полноты осуществления. В настоящем же времени вы все равно должны действовать, подобно земледельцу у Вергилия, сражаясь с леностью и силами внутреннего хаоса жестким, беспощадным разграничением собственного времени. Но такая трудовая этика, честно говоря, – это мошенничество с точки зрения Вебера. «Откладывание» будет бесконечным, самоотрицание в настоящем – безжалостным; обещанные награды никогда не придут.
Этот взгляд на рабочее время служит Веберу способом критики современной веры в характер, особенно веры в человека – как творца самого себя. Версия веберовского эссе, наиболее часто представленная в учебном процессе, выглядит следующим образом. Протестант XVII века пытался предложить доказательства своей добродетели Господу, показывая, что, дисциплинируя себя, в отличие от католика, «запертого» в монастыре, он стал добродетелен благодаря труду, через отрицание самого себя в настоящем, через накопление маленьких достижений добродетели, через свои ежедневные жертвы. Это самоотрицание стало впоследствии «мирским аскетизмом» в капиталистической практике XVIII века с ее акцентом на сбережениях, а не на тратах, с ее «рутинизацией» повседневной деятельности и боязнью удовольствий. Такое маленькое, аккуратно упакованное объяснение изымает из творения Вебера его трагическое величие.
Христианство, по его мнению, является религией, отличающейся от всех других религий, потому что оно погружает мужчин и женщин в состояние глубинного болезненного сомнения, требуя от них вопрошать самих себя: «Достойное ли я человеческое существо?». Грехопадение и его последствия, похоже, отвечают на этот вопрос решительно: «Я – не есть». Но никакая религия не может отстаивать представление, что человек никчемен и греховен, не давая ему шанса на избавление, иначе это было бы предписанием к самоубийству. Католицизм перед пришествием протестантизма искал пути, как приободрить несовершенное человечество, советовал подчиниться институтам церкви, ее обрядам и волшебной силе ее священников. Протестантизм же искал более индивидуальное лекарство от сомнений в себе.
Странно, что Мартин Лютер, который должен был бы стать в концепции Вебера фигурой, достойной подражания, таковой не стал. В Лютеровских «95 тезисах» мятежный пастор противопоставил утешениям ритуала более обнаженный опыт веры; вера не может прийти, – утверждал Лютер, – через вдыхание ладана или моление статуям и картинам. Атаки на иконы имеют длинную историю в церкви, так же, как в исламе и иудаизме. Но Лютер отличался от всех, утверждая, что мужчины или женщины, которые отреклись от идолопоклонства, должны иметь дело с проблемами веры без всякой поддержки, в одиночку, а не как члены какой-то общины. Его теология – это теология индивида.
Протестантский индивид должен был придать форму собственной истории жизни таким образом, чтобы эта история внесла свой вклад в значимое, достойное целое. Индивид теперь становится этически ответственным за свое собственное, конкретно прожитое время; «путешественник» Пико должен был морально оцениваться рассказом – нарративом о том, как он жил, – буквально до деталей: сколько времени он позволял себе спать, как он учил своих детей говорить и т. д. Мы способны контролировать лишь малую часть из того, что происходит в нашей жизни, и все-таки Лютер настаивает на том, что мы должны взять ответственность за все в целом[93]93
Мое чтение Лютера базируется на великолепном комментарии Ярослава Пеликана «Реформация церкви и догма» // «Христианская традиция», т. 4. Чикаго, 1984, стр. 127–167.
[Закрыть].
В «Протестантской этике» Вебер отвергает положение протестантской доктрины, которое требует принять на себя ответственность за всю свою историю жизни, как невозможное. Лютер провозглашает, что «никто не уверен в чистоте своего собственного раскаяния»[94]94
Там же, стр. 131.
[Закрыть]. Христианин пребывает в тяжелом, «необлегчаемом» сомнении по поводу своей способности оправдать историю собственной жизни. В протестантской теологии это «необлегчаемое» сомнение передается через, на вид таинственную, теологическую доктрину о предназначении. Кальвин провозглашает в своих «Установлениях», что только Бог знает, будет ли чья-либо душа спасена или проклята после смерти; мы не можем что-либо предполагать о божественном Провидении. Сокрушенные грузом греховности, человеческие существа, таким образом, пребывают в состоянии постоянной тревоги за то, что их жизнь может привести к мукам вечного горения в огне. Такова несчастная судьба человечества, согласно протестантизму: мы должны заработать себе моральную репутацию. При этом мы никогда не можем с уверенностью сказать: «Я – хороший» или даже: «Я делал то, что хорошо»; все, что можно сказать, так это: «Я стремился делать благое». Бог Кальвина на это отвечает: «Старайся усерднее. Что бы ты ни делал – это недостаточно хорошо».
Опять же, это утверждение рискует стать предписанием к самоубийству. И протестанту вместо ритуального успокоения предлагалось жесткое лекарство: неустанная, безжалостная, тяжелая работа, ориентированная на будущее. Организуя свою жизненную историю посредством тяжелого труда, человек как бы обретает маленький огонек в темноте, некий «знак избранности», то, что этот человек, возможно, окажется среди тех, кто будет спасен от ада. Хотя, в отличие от католической «хорошей» работы, тяжкий труд протестанта не может заработать ему большего благорасположения Создателя; труд просто предлагает вниманию божественного Судьи знаки достойных намерений, который, правда, уже решил все в каждом случае наперед.
За абстрактной концепцией «светского аскетизма» скрывается ужас. По мнению Вебера, от протестанта к капиталисту перешло стремление копить, а не тратить, как акт самодисциплины и самоотрицания. Этот самый переход дал толчок рождению нового типа личности. Это «влекомый человек», подчинившийся тому, чтобы доказывать свою моральную добродетель своей работой.
Вебер создал некую американскую икону в качестве одного из первых примеров «влекомого человека» в лице Бенджамина Франклина, остроумного и светского дипломата, изобретателя, государственного деятеля, хотя при этом на страницах работы Вебера он появляется и как «боящийся» удовольствий, одержимый работой человек – и все эти качества скрываются за его светским внешним обликом. Франклин, рассчитывающий каждый момент своего времени, как будто это время было деньгами, постоянно экономящий на кружке эля или трубке; каждый пенни откладывается в мозгу у Франклина, как маленький символ добродетели. Так же, как любой мужчина или любая женщина, прилежно следующие трудовой этике и при этом постоянно сомневающиеся в себе, Франклин несет в себе постоянный страх, что он недостаточно хорош таков, каков он есть, и никакие свершения не кажутся ему достаточными; в этой схеме вещей нет удовлетворения.
«Влекомый человек» не вписывается в старое католическое понимание пороков богатства, таких, как роскошь или обжорство; «влекомый человек» интенсивно конкурентен, но он не может наслаждаться тем, что он получает. История жизни «влекомого человека» становится бесконечным поиском признания у других и поиском самоутверждения. Но даже, если другие будут хвалить его за его светский аскетизм, он должен будет страшиться воспринимать эту похвалу, так как это будет означать согласие с самим собой, принятие самого себя. Все происходящее в настоящем рассматривается как инструментальное средство прибытия к конечной цели «путешествия». Ничто, правильное сейчас, не имеет значения само по себе. Вот, что стало в мирском обществе идеологией индивида.
Экономическая история в «Протестантской этике и духе капитализма» изобилует ошибками. Что касается экономического анализа, то в нем странным образом отсутствует рассмотрение потребления как движущей силы при капитализме. Однако, что касается критики некоего типа личности, то здесь цель и методы ее достижения соответствуют. Трудовая этика «влекомого человека» не является для Макса Вебера ни источником человеческого счастья, ни подлинной психологической силы. «Влекомый человек» слишком перегружен важностью, которую он стал приписывать работе. Дисциплина, как говорит Мишель Фуко, есть акт самонаказания, и, конечно, это так и есть при таком толковании трудовой этики[95]95
См. Мишель Фуко, «Дисциплина и наказание». Нью-Йорк, 1977.
[Закрыть].
Я рассмотрел историю вопроса столь детально, потому что дисциплинированное использование времени – это не просто целенаправленная добродетель, как это может показаться сначала, с первого взгляда. Беспощадная, неослабевающая борьба в древнем мире – некая головоломка для уверовавших в «Homo faber», «человека творящего», в эпоху Возрождения; и источник самонаказания в теологии индивида в эпоху Протестантизма. Конечно, ослабление трудовой этики было бы достижением цивилизации. Конечно, мы хотим изгнать фурий, преследующих «влекомого человека».
Это зависит, однако, от того, насколько будет ослаблено давление на работающего индивида. Современные формы командной работы во многом являются противоположностью трудовой этики, как понимал ее Макс Вебер. Этика группы противопоставлена индивидуальной этике, командная работа больше делает акцент на совместном «отклике», общем реагировании, чем на утверждении личности. Время команды – гибкое, оно ориентировано на специфические краткосрочные задачи в большей степени, чем на расчеты, связанные с десятилетиями, отмеченными отказами себе и ожиданиями. Однако командная работа приводит нас в область «принижающей» поверхностности, которая пронизывает современное рабочее место. Действительно, командная работа «посылает на выход» царству трагедии и представляет человеческие отношения в виде фарса.
Приведу в качестве примера случай с водкой. Во время годичного пребывания Розы на Парк-Авеню перед ее рекламной фирмой со всей очевидностью встала вечная проблема. Хотя водка, как напиток, не имеет вкуса, тем не менее маркетинговая задача состояла в том, чтобы убедить покупателя, что один брэнд лучше другого. Роза – и мне неловко об этом говорить – использовала эту головоломку для своей финансовый выгоды, еще когда управляла «Форелью». Она наполняла пустые бутылки из-под «Столичной», импортированной из России, дешевой водкой, сделанной где-то в Канаде. «Никто до сих пор еще не почувствовал разницы», – как-то призналась она мне с некоторой гордостью.
Во время ее годичного пребывания в центре одна из компаний по производству спиртного предложила целую кучу денег для решения этой дилеммы и устроила в некотором роде конкурс среди рекламных агентств. Новые формы бутылок, невообразимые русские названия, новые и странные запахи, даже формы ящиков, в которых продавалась водка, – все это оказывалось на столе для обсуждения. В этой маленькой комедии у Розы было свое собственное решение, которое, как я подозреваю, она выдвинула с некоторой долей иронии. Она сказала, что существуют русские водки с запахом меда, следовательно, эту водку можно продвигать как напиток здоровья.
Эта комедия превратилась для Розы в серьезную пьесу, когда она вскоре обнаружила, что как бы выпала из круга – выпала из коммуникационной сети общих предположений и слухов о том, что делают другие фирмы, такая информация как бы воодушевляла «водочную» команду и ее игроков. Современная коммуникационная технология в некоторых отношениях ускорила процесс взаимодействия, но в медиа-индустрии, по крайней мере в Нью-Йорке, коммуникация по принципу «лицом к лицу» все еще остается важнейшим средством обмена информацией. Роза не была частью этой, «лицом к лицу» коммуникации, этого «жужжания» на вечеринках, в клубах и ресторанах – все это происходило вне офиса. Ее возраст и ее внешность, как мы видели, – все было против нее.
