Текст книги "Полет бабочек"

Автор книги: Рейчел Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Томас продолжал работать. Пауло принес ужин, который остался стынуть на столе. В конце концов, закончив свою работу, он поднял голову, щуря глаза, и сам удивился, что все еще сидит за столом. Он насадил и разложил всех бабочек, пойманных за день, сделал все этикетки. Более того, он записал в своем журнале, где и как поймал каждую из особей, и зарисовал их, старательно подбирая цвета – розовое пятнышко здесь, красная полоска там. Конечно, его краскам никогда не сравниться с этими радужными от природы цветами, но все равно, откинувшись на спинку стула, он с удовольствием разглядывал свою работу.

Джон уже лег спать, Томас даже не слышал когда – так был погружен в работу. Он посмотрел на карманные часы и увидел, что уже далеко за полночь. Стараясь не шуметь, он сложил свои краски и пошел к выходу, выкурить сигарету. Когда он отодвинул занавеску, заменявшую им дверь, что-то темное ударило его по лицу. Он в смятении вскинул руки и сбил наземь огромную моль. Она побарахталась на земле, оглушенная ударом, затем пришла в себя и улетела в ночь, направляясь к хижине Эрни. Томас глубоко вздохнул. Вспомнил, как крылья моли бились по его лицу, как с них осыпалась пыльца и попала ему на лицо и в глаза. Ему показалось, что он вдохнул ее в себя, и в горле непроизвольно запершило.

Он услышал сзади шум, и перед ним возник Джон – в нижнем белье, с всклокоченными волосами.

– Что случилось, Томас? Я слышал, ты кричал.

Неужели он кричал? Он этого не помнил, но нападение моли чуть не вызвало удушье.

– Прости. Ничего особенного. Это просто моль. Она напугала меня.

Джон тихо засмеялся.

– И ты еще называешь себя специалистом по чешуекрылым?

– Вовсе нет! – огрызнулся Томас.

Джону сразу же захотелось извиниться.

– Я заметил, Томас, что ты не собираешь и не изучаешь молей. Есть на то причина?

– Нет, – ответил Томас, наверное, слишком поспешно. Он отвернул лицо, чтобы Джон не заметил, как вспыхнули его щеки. – Извини, что разбудил. Со мной все хорошо.

Джон постоял немного, и тишину, повисшую над ними, можно было потрогать руками. Затем он что-то проворчал и задвинул занавеску. Томас снова оказался почти в полной темноте. Та моль, должно быть, болталась у щели в дверном проеме, откуда пробивался свет, и просто ринулась к лампе, когда Томас открыл занавеску. Вряд ли она намеренно напала на него. Противная, уродливая тварь.

Он встряхнул головой, отгоняя болезненные видения, и скрутил сигарету. В лагере было тихо, слышались только привычные лесные звуки. Ни в одной из хижин ни проблеска света. Томас слышал ранее, как Эрни предлагал Жозе поселиться в его хижине, наверняка рассчитывая найти себе нового собутыльника. Скорее всего, Эрни предупредил его о муравьях. Мануэля, слугу Жозе, наверное, втиснули в общую хижину.

Томас затянулся сигаретой и почувствовал, как никотин проникает в вены и направляется к сердцу, которое стало успокаиваться. Никогда прежде он не знал, что курить так приятно, что это именно то, чего так страстно хочется, когда тебе грустно или что-то беспокоит. Он подумал, что еще не прочь был бы выпить, но отогнал от себя эту мысль.

Он тихо стоял, не касаясь стены, – из страха, что кто-то заползет к нему под рубашку, и вдруг услышал какой-то шорох и увидел тень, выскользнувшую из хижины Джорджа. Видно было плохо, но он все же разглядел, что этот человек остановился у хижины. Томас собрался было окликнуть его, однако передумал, чтобы не будить остальных. Должно быть, это Джордж – вышел отлить. Но человек вдруг пригнулся, стремительно побежал через двор к общей хижине и скрылся в ней.

Томас бросил сигарету на землю и неспешно пошел к хижине Джорджа. Постучал по дверному косяку.

– Джордж, – шепотом позвал он.

– Что? – отозвался голос изнутри, – Кто это?

Томас отодвинул занавеску.

– У тебя все в порядке? – спросил он. – Мне показалось – я что-то видел.

– Что? Что ты видел? Конечно я в порядке.

– Один из людей…

– Здесь нет никаких людей.

– Я думал, ты спишь. Я видел, как кто-то вышел из твоей хижины…

– Чепуха, приятель. Я и не спал все это время. И никого, кроме меня, здесь не было.

Он перевернулся в гамаке на бок, спиной к Томасу.

– Иди спать.

Верховье Тапайос, 2 января 1904 года

«Подходит к концу наше пребывание в этом захолустном месте. К стыду своему, должен признаться, что мне отчаянно не хватает относительных удобств Сантарема, но кто будет читать этот журнал, кроме меня? У нас закончились запасы засоленного мяса. Наши проводники взяли каноэ и отправились вверх по течению, где находится небольшая деревушка, чтобы купить какой-нибудь еды, но все, что им удалось привезти в лагерь, – это тощий цыпленок и немного фруктов. Их старания в рыбной ловле оканчивались почти ничем – теперь я понимаю, почему все жители поселении капитана Артуро такие худые, – даже рыбы здесь водится значительно меньше, чем в главной реке. Однажды мы ели ввосьмером одну рыбину, передавая ее по кругу, и, хоть она была не маленькая, справились с ней очень быстро.

Эрни определил, что колики у меня в животе из-за запора, и это неудивительно. Мне так не хотелось заниматься своим делом, что поневоле мой организм отказал. И чтобы избавиться от этой неприятности, потребовалось что-то из ряда вон выходящее. Представьте мой ужас, когда однажды днем появился Жоао с обезьяной: маленьким милым существом с длинной шерсткой и белыми ладошками – whaiápu-saí, как называют ее туземцы. Жоао убил ее до того, как принести в лагерь, видите ли, из приличия – чтобы мы не слышали, как она кричит. Он нес ее, держа за хвост, который обвязал вокруг шеи – получилось подобие ручки. Когда Жоао подходил к лагерю с сияющей улыбкой, сначала показалось, что он размахивает чем-то вроде дамской сумочки. Ближе к вечеру он стал палить ее шерсть на огне, и мне пришлось покинуть лагерь. Без шерсти она еще больше походила на крошечного человеческого ребенка. Ее ручки были так похожи на детские, что мне показалось – они тянутся ко мне, точно так же тянули ко мне руки дети кабокло, выпрашивая монеты. От этой мысли у меня расстроился желудок, и следующие полчаса я провел, сидя на корточках в подлеске – подальше от лагеря, от обезьянки и от красных муравьев. По крайней мере, это избавило меня от запора.

Я не смог заставить себя есть обезьяну – для меня это равносильно тому, чтобы есть ребенка. Местные жители иногда приручают таких обезьян и держат у себя – я видел, как они сидели на плечах у многих туземцев. По общим отзывам, питомцы из них не очень приятные: совсем не такие игривые, как можно было ожидать, скорее имеют склонность вести себя угрюмо – но мне кажется, это еще больше делает их похожими на людей. Все остальные были слишком голодны, так что ели это мясо. Эрни бранился, говорил, что нужно поддерживать силы или я заболею, но я не думаю, что несколько дней без нормальной еды будут так уж вредны для меня. В самом деле, я немного похудел с тех пор, как приехал в Бразилию, – если судить по одежде, которая стала свободнее, – но пока не о чем беспокоиться. В этом смысле нам очень повезло, и я уверен, скоро все наладится.

Прошла уже неделя, как торговец шляпами Жозе покинул нас. Утром мы проснулись, а его уже не было. Даже Эрни, жившим с ним в одной хижине, не слышал, как тот ушел, впрочем, в этом нет ничего необычного – вероятно, накануне вечером он был пьян и храпел так, что и не мог что-либо слышать.

И только когда Жозе ушел, мы вдруг поняли, что не видели у него ни одной шляпы.

Завтра мы отправляемся в Сантарем. Мы исчерпали все возможности для сбора материалов в этом месте – по крайней мере, настолько, насколько могут вытерпеть наши организмы. Знаю, это позор – великие натуралисты месяцами жили в верховьях реки, а мы едва выдержали пару недель. Мне кажется, я самый чувствительный из всех – даже Джордж, которому, казалось бы, комфортно только среди цивилизованных людей, почти совсем не жаловался, вопреки моим ожиданиям.

По-прежнему нет никаких признаков существования моей бабочки – люди, которых мы встречали в этой местности, никогда не слышали о ней. Я уже начинаю отчаиваться, думая, что все напрасно и что в результате моего путешествия по Амазонке я останусь всего лишь с небольшой коллекцией симпатичных насекомых и собственным драгоценным телом, покрытым всевозможными укусами. Мне не удалось избежать атак мерзких огненных муравьев, и наше пребывание здесь периодически ознаменовывалось криками участников экспедиции. Эрни ужалили даже в лицо, почти в самый нос – из-за этого он стал похож на клоуна. И сейчас я торжественно даю себе слово, что больше не соглашусь жить в лагере, расположенном в таком опасном месте. Я бы стерпел аллигаторов и змей – а вот при мысли о невидимой угрозе со стороны притаившихся насекомых меня озноб пробирает до костей».

Глава 5

Ричмонд, май 1904 года

Если одна бабочка порхает в воздухе, быстро мелькая крыльями, и не производит шума, будет ли рой бабочек летать столь же тихо? Томас раньше рассказывал Софи о гигантских стаях бабочек-данаид, которые мигрируют из Центральной Америки, веером рассыпаясь по всему свету. Она представляет себе, как будет стоять однажды в поле, и вдруг стая данаид вырастет позади нее – грозовой тучей, беззвучной. Станет ли воздух потрескивать так, как это происходит перед электрической бурей, когда черный ветер на горизонте несет клубы пыли и закрывает солнце? Или же она услышит бабочек – ведь слышит же она ветер, когда он, с шелестом и шуршанием, преодолевает препятствия на своем пути? Стая бабочек похожа на чей-то гигантский вздох, возникший позади и ускользающий, когда данаиды летят прямо на нее и огибают ее с двух сторон, как река обходит скалу в воде, – плавно разделяясь и вновь встречаясь.

Но взмахи крылышек… Несомненно, пусть в целом и недоступный человеческому уху, этот звук, усиленный тысячекратно, можно услышать. Как шум птичьих крыльев или мерный шелест карточной колоды. Интересно, а люди в Мексике останавливаются, чтобы посмотреть, как над их головами перемещаются темные стаи бабочек? Опираясь на мотыги, которыми обрабатывали землю, снимают шапки и, утирая пот со лба, поднимают руку, закрываясь от палящего солнца, чтобы лучше разглядеть это необыкновенное явление?

Обо всем этом Софи думает, находясь в церкви, в одиночестве преклонив колени для молитвы. Мысли ее, покрутившись вокруг возвышенного и духовного, вновь возвращаются к Томасу – а от него, блуждая, приходят к бабочкам. Она знает, ей повезло, что Томас всегда делился с ней своими познаниями – рассказывал какие-то подробности, которые могли ее заинтересовать. Например, про данаид – как люди случайно наткнулись на целый участок в джунглях, где каждое дерево, и лист, и цветок были покрыты ими, словно оранжево-черным ковром, и ходить по нему означало бы давить прекрасных созданий сотнями. Ей бы хотелось увидеть подобное зрелище хоть разок, но вряд ли у нее когда-нибудь это получится.

Прошло уже больше недели с того дня, когда она встретила Томаса на вокзале, и, если не считать того случайного контакта, когда он кивнул ей или покачал головой, она почти ничего от него не добилась.

Ее внимание привлекает шарканье мягких туфель. Это викарий идет к ней по проходу. Она ловит на себе его взгляд и встает с колен.

– Простите меня, миссис Эдгар, – говорит он. – Я не хотел вас потревожить.

Она отряхивает юбки, затем поправляет прическу.

– Вы не потревожили. Я как раз собиралась уходить.

– Как ваши дела?

Она снова садится, теперь на церковную скамью, и он тоже усаживается, на самый край. Ей всегда удивительно видеть его сидящим – как только ему удается доставать ногами до пола? Когда он впервые ее посетил, кресло в гостиной просто целиком поглотило его, так что с тех пор, бывая у нее в доме, он всегда выбирает себе жесткий стул с прямой спинкой. Будучи и так очень скромным, он, похоже, стесняется своего маленького роста. Не для того ли он отрастил такие густые бакенбарды, чтобы люди не принимали его за ребенка? Лицом он напоминает маленького эльфа.

– Боюсь, у меня не все хорошо, – говорит Софи. – Вы знаете, мой муж вернулся.

Его брови тянутся вверх. Сейчас он улыбнется.

– Я не знал. Это же чудесно!

Он прикладывает ладонь ко рту и смотрит по сторонам, оглядывая пустую церковь.

– Чудесно, – повторяет он, на сей раз тише.

Софи на него не смотрит.

– Ох, но все не так уж чудесно, – догадывается он.

Его лицо снова становится серьезным. Он потирает подбородок.

– Я намеревалась рассказать вам, но не знала, с чего начать. Наверное, я просто надеялась, что все быстро разрешится само собой.

Она умолкает и теребит щепку, отошедшую от скамьи в переднем ряду.

– Не волнуйтесь, миссис Эдгар. Прошу вас, продолжайте. Я слушаю.

Софи вздыхает и рассказывает ему все, что произошло с тех пор, как Томас вернулся, – все, если только не считать того, что она солгала отцу. Она усердно размышляет над этим. Умалчивая об их с отцом отношениях, не лжет ли она и викарию? Но ведь это же ужасный грех? Ну уж нет. Она просто выбирает, что рассказывать, а что – нет. Софи стискивает зубы: это малодушие. Она прекрасно знает, что не открывает всей правды, чтобы ее не в чем было упрекнуть. Эгоистка, эгоистка.

Викарий благосклонно выслушивает ее, не перебивая. Это его обычная манера общаться с людьми – он дает выговориться, рассказать обо всем, что наболело или мешает жить, и только потом утешает или что-то советует. Когда она завершает свое повествование, он складывает руки домиком и упирает подбородок в поднятые пальцы.

– Хм, – вот и все, что он произносит.

Софи терпеливо ждет. Прохладный ветерок трогает ей шею – дверь в церковь слегка приоткрылась. Она наблюдает затем, как разноцветные рисунки на полу от витражей то становятся ярче, то совсем исчезают – это солнце выглядывает из-за туч и снова прячется за ними.

– Мне очень жаль, что вас постигло такое несчастье, – наконец говорит викарий, – Это, несомненно, большое испытание для вас. Но прошло еще не так много времени… возможно, он поправится сам по себе. Надеюсь, вы приведете его на службу завтра?

– По-вашему, нужно это сделать? Если честно… я рассчитывала держать его подальше от посторонних глаз, пока ему не станет лучше.

– Понимаю ваше нежелание. Но кто знает, были ли у него возможности общаться с Господом в джунглях. Может, даже если он просто побудет в нашей маленькой часовне – это пойдет ему на пользу.

Софи кивает головой, потупив взор.

– Вам нечего стыдиться, миссис Эдгар, если вы об этом думаете. Ваш муж болен, только и всего. Это то же самое, как если бы он выздоравливал после пневмонии или перелома ноги. По крайней мере, он способен сам, своими ногами, прийти в церковь.

Софи молчит, размышляя. Ей снова приходит на память тот случай, когда она наблюдала за Томасом во время его молитвы. Он был тогда в состоянии экстаза. Что, если он не утратил ту часть самого себя, которая способна на такие эмоции? Но потом она вспоминает, как из его рук вылетела маленькая бабочка. Может, это не церковь вовсе и не Господь тронули его до глубины души.

– Благодарю вас, викарий, – произносит она. – Я обязательно обдумаю то, что вы сказали. Вы очень добры.

– Как и все члены нашей общины, миссис Эдгар. Знаю, что люди могут судить и осуждать, но уверен – вы сами убедитесь, что они также могут быть и добрыми, и желать вам только самого лучшего.

Как хочется верить, что он прав.

Агата стоит в самом конце сада Роберта Чапмена, тем временем Роберт настойчиво пытается оставить влажный поцелуй на ее шее.

– Нет, мне надо идти, – говорит она и отстраняет его от себя.

– Ты смелая женщина, Агата Данне. Представь, вдруг кто-то увидит тебя здесь, вот так стоящей в моем саду. Без сопровождения!

Он берет из ее рук шляпу и водружает ей на голову.

– Не шути так, Роберт. Ты же знаешь, я осторожна – постаралась, чтобы меня никто не видел.

– И все же нам надо быть еще осторожнее. Мы же не хотим, чтобы тебя заклеймили как распутную женщину.

– Прекрати, Роберт. Неужели ты так обо мне думаешь?

– Дорогая!

Он снова притягивает ее в свои объятия.

– Ты же знаешь, что нет. Я нахожу твою непорочность восхитительной. И удивительной, – говорит он, когда она опять начинает вырываться.

Он смеется, пока девушка отбивается от него. И затем громко ойкает, когда она наступает ему на ногу.

– Я тебя предупреждаю, – произносит она и намеренно пронзает его тем взглядом, что он называет «сумасшедшим цыганским».

Что тут поделаешь. В целом ей нравятся его прикосновения, но иногда он прижимается к ней чуть сильнее, чем нужно, и язык у него слишком слюнявый.

Роберт все продолжает смеяться, а она вздыхает, прикалывая свою шляпку, и – так и быть – отвечает улыбкой.

– Ну хорошо. – Он сдается. – Увидимся завтра в церкви. Не так уж долго ждать осталось, моя милая. В конце лета мы сможем открыто встречаться. Ты же знаешь – просто после Нелли так мало времени прошло…

– Я знаю.

По правде говоря, она не знает, хочется ли ей, чтобы Роберт открыто ухаживал за ней. Тогда все будет слишком… официально, что ли. Ухаживание приведет к замужеству, а она не уверена, что готова к этому. Она уже видела, что произошло с ее замужними подругами – из беззаботных озорниц они превратились в серьезных матрон, и все разговоры у них о слугах и о хозяйстве. Ничто больше не способно вызвать у них улыбку: это серьезное занятие – быть женой. Кроме Софи. Она, по крайней мере, вернула себе часть своей независимости, и то лишь потому, что Томас уехал и оставил ее таким образом. Именно Агата уговаривала ее не обращать внимания на то, что думают о ней другие, но ей самой было очень неприятно, когда люди на улицах бросали на Софи неодобрительные взгляды, которых подруга не замечала.

Роберт идет вместе с ней к задним воротам и открывает их в тихий закуток парка. Он опять целует ее, на этот раз сдержанно, просто в щеку, бросает долгий прощальный взгляд и закрывает за ней калитку. Она всегда нервничает, когда он начинает говорить об их совместном будущем, и ей не в первый раз приходит в голову мысль: а не лучше ли порвать с ним прежде, чем он объявит об их союзе всему миру.

Она поворачивается и прислоняется спиной к воротам, роясь в карманах в поисках сигарет. Когда извлекает их наружу, краем глаза замечает какое-то движение. Кто-то сидит на бревне в тени и смотрит на нее. Проклятье – в эту часть леса никто никогда не заходит, если не считать одного чудака, собирателя жуков, который роется среди мертвых и сгнивших пней. Она делает шаг вперед, чтобы определить, знает она этого человека или нет. Видел ли он тот последний поцелуй?

Это Томас Эдгар. Она чуть не открывает рот от удивления. Вот это сюрприз. Он встает, когда она приближается к нему, и у нее нет иного выбора, кроме как подойти и поздороваться с ним. Что он здесь делает, затаившись в темном, сыром углу парка? Софи говорила, что он не выходит наружу, что он весь день молча лежит в постели, безразличный ко всему.

Похоже, он поражен, увидев ее здесь, не меньше, чем она. Агата бросает взгляд на сигарету, которую держит в руке, и снова смотрит на него. Слишком поздно – он заметил. Она пожимает плечами и садится на бревно, и он тоже усаживается обратно. Не снимая перчаток, она безуспешно пытается зажечь сигарету: в спешке чиркает спичкой, но она ломается, следующая падает на землю. У Агаты вырывается нервный смешок, и щеки начинают гореть.

Томас голыми руками, загорелыми и мозолистыми, берет у нее спичечный коробок, она удивленно наблюдает за ним. Он не смотрит на нее, все его внимание сосредоточено на спичках. Он чиркает по коробку, и пламя оживает. Медленно он подносит спичку к ее лицу, она тянет шею и прикуривает сигарету. Агата оглядывается, чтобы понять, что происходит вокруг, и видит только крутой берег реки; здесь они в укрытии – от ветра и от посторонних глаз.

Она затягивается, руки ее дрожат. Томас все еще держит спичку, уставившись на нее так, словно в этом неровном пламени заключены ответы на все вопросы мира. Он не бросает спичку до тех пор, пока не обжигается – тогда роняет ее и сразу же кладет большой палец в рот. Вынимает его, блестящий от слюны, облизывает еще раз, а потом складывает обе руки на коленях. Агата чувствует, что теперь он пристально смотрит на сигарету, которую она держит пальцами в перчатках около колена. Когда она подносит сигарету к своим губам, он провожает ее взглядом – в глазах его тоска.

Он явно хочет сигарету. Она и не знала, что он курит.

Она вытряхивает одну для него, он быстро хватает сигарету и одним плавным движением прикуривает. Глубоко затягивается и закрывает глаза – выдыхает он едва заметную струйку, как будто большая часть дыма впитывается в его тело.

– Вы давно тут сидите, мистер Эдгар? – спрашивает она.

Он качает головой и снова затягивается сигаретой. Выражение лица его почти безмятежно – очевидно, он получает огромное удовольствие. Она по-прежнему не имеет понятия, видел он ее с Робертом или нет.

– Вам уже лучше?

Он медленно кивает, все так же не глядя на нее.

– Я собиралась навестить старую миссис Хэтчет, но, боюсь, немного заблудилась. Я была уверена, что ее дом находится за этими воротами, но оказалось, что я ошиблась.

Теперь он смотрит на нее и снова кивает. Неужели это улыбка притаилась в уголках его губ?

– Мистер Эдгар, – говорит она, полная решимости сменить тему и больше не обсуждать с ним причину, по которой оказалась в этой части парка, – Софи так тревожится из-за вас. Разве вы не можете рассказать ей, что произошло? Почему бы не написать ей об этом?

От подобия улыбки не осталось и следа. Вместо этого глаза его расширяются и наполняются печалью. Каким он кажется маленьким. От прежнего юноши с пухлыми щеками в нем ничего не осталось. Его надменно поджатые губы дрожат, он в последний раз затягивается сигаретой и швыряет окурок в сторону неожиданно сильным движением запястья.

– Я бы сказала, мистер Эдгар, что вы похожи на человека, у которого есть тайна.

Она поворачивается к нему вполоборота и выдыхает последнюю затяжку. Дым плывет мимо его лица. Она понижает голос до хриплого шепота.

– У тебя есть тайна, Томас?

На это, по крайней мере, он реагирует. Встает и выпрямляется, затем делает движение головой, которое можно принять за кивок, выражающий согласие, или же за неуклюжую попытку раскланяться, перед тем как уйти. Поворачивается и шагает прочь строевым шагом, держа руки по швам.

Агата чувствует прилив энергии. Она действительно задела его за живое. Что заставило ее сказать это? В его лице было то, что бросилось ей в глаза: он что-то скрывает и, если понять, что именно, снова заговорит. Но, вполне вероятно, он владеет и ее тайной. То, что она курила перед ним, ее ничуть не волнует, если он знает о Роберте, то пусть знает и об этой привычке, и совсем не похоже, чтобы он вздумал поведать об этом кому-нибудь, так ведь? Она переводит дыхание и тихо смеется. Неужели теперь она сможет рассказывать ему обо всем? Возможно, он даже станет ее невольным наперсником. Бог свидетель – Софи для этого слишком впечатлительна.

Софи лежит в своей постели и наблюдает за полоской солнечного света, которая перемещается по полу. Когда свет доберется до кровати, это будет означать, что пора вставать и собираться в церковь. Томас когда-то рассказывал ей, как в детстве по весне следил за такими же пятнами солнца и если, проснувшись, он их не видел, то было ясно, что сегодня пасмурный день и все бабочки попрятались. Или того хуже – идет дождь, и ему придется сидеть целый день дома с братом Камероном, который обязательно будет дергать его за уши или толкаться, чтобы он плакал.

Она умывается и тщательно одевается: с помощью Мэри затягивается в корсет, который подчеркивает грудь и заставляет держать спину ровно, надевает две нижние юбки, блузку с высоким воротником и широкими рукавами, сильно суживающимися книзу, и свой лучший костюм – изумрудно-зеленую шерстяную юбку с небольшим шлейфом и жакет-болеро, который ей помогла выбрать Агата. Это тогда Агата сказала, что он скучный. «Но если для церкви, скучный – как раз то, что надо», – добавила она со вздохом. Через пару часов в тесном нижнем белье она будет страдать от недостатка кислорода, и ей придется присоединиться к глупой болтовне остальных женщин прихода, чтобы не упасть лицом вниз под тяжестью этой амуниции.

Какое-то время Софи занимается волосами – зачесывает назад в высокую и пышную прическу и ждет, когда Мэри закрепит сооружение шпильками, которые царапают кожу головы. Под глазами темнеют круги, и она пудрит их без особого результата. При свете дня, льющемся через окно, видно, как пудра застряла в темных ресницах. Голубые ее глаза обладают притягательной силой. Какой разительный контраст – темные длинные ресницы на фоне светлых волос. Ей не хочется признаваться в этом, но она осознает, что старается больше обычного, словно сегодня – особый день. Так и есть – она возьмет с собой Томаса в людное место, не совсем в первый раз, но впервые туда, где находится круг знакомых людей. Может, если она будет одета безукоризненно и по моде, ей удастся отвлечь от него внимание людей. Жаль, не догадалась попросить у Агаты одну из ее замысловатых шляпок – что ни неделя, они у нее все выше и все пикантнее.

Последний взгляд на себя в зеркало, по щипку в каждую бледную щеку – она убеждает себя, что готова.

Окно в комнате Томаса расположено так, что солнце не проникает из-за краев тяжелых портьер, и в спальне царит сумеречная полутьма. Софи тихонько толкает дверь и стоит некоторое время, прислушиваясь к его резкому дыханию во сне. Было время, когда эта комната служила мужу только гардеробной, и каждую ночь они проводили вместе в ее постели – на самом деле их общей постели, хотя сейчас она привыкла считать, что это только ее постель. В полумраке она различает его руку под рукавом мягкой фланелевой ночной рубашки. Подойдя ближе, она видит, что его как будто лихорадит – светлые кудри, обрамляющие лицо, потемнели от пота, и когда она садится рядом с ним на кровать, то чувствует исходящий от его тела жар. Во сне он мотает головой и хрипит. Внутри у нее все затрепетало – это первые звуки, которые она слышит от него. Что, если она посидит очень тихо, а он будет спать и произнесет несколько слов – пусть даже это будет реакция на плохой сон?

Вместо этого Томас ловит воздух ртом и открывает глаза.

– Я здесь, – сразу же говорит она, чтобы он не пугался. – Тсс! Тебе приснилось что-то плохое.

Он моргает, глядя на нее, а затем закрывает с облегчением глаза, лицо его разглаживается. Рукавом он утирает лоб и сбрасывает одеяло, подставляя тело прохладному воздуху. Она дает полежать ему немного и прийти в себя, после чего встает и раздвигает портьеры. Тусклый свет заливает комнату.

– Я подумала – нам надо сходить в церковь, – говорит она, – Служба начнется через час. Ты успеешь умыться и одеться. Мэри уже готовит для тебя завтрак.

Томас, вопреки ее ожиданиям, не кивает головой и не двигается, чтобы встать с постели. Напротив, снова натягивает на себя одеяло и поворачивается на бок, спиной к ней.

– Томас?

Софи кладет руку ему на плечо и тут же отдергивает, как будто обожглась. Она только что уколола ладонь об острые косточки.

– Дорогой, прошу тебя. Тебе нужно вернуться к людям. Ты почти не выходишь из дома.

Она не говорит об этом вслух, но знает – он выходит из дома, пока ее нет. Вчера она пришла из церкви и застала его лежащим в кровати, но когда споткнулась о его ботинки, ее юбку обсыпало свежими комьями грязи. Когда она спросила об этом Мэри, девушка сказала, что, по ее мнению, хозяин все утро провел в постели, что она принесла ему чашку чая как раз после ухода Софи и больше его не видела, так как занималась делами по дому.

А теперь он отказывается идти с ней в церковь. Она выпрямляется и без единого слова уходит, предоставляя его самому себе.

В церкви невыносимо душно – первый признак того, что лето уже не за горами. Все вокруг Софи обмахиваются – кто шляпой, кто Библией, – но это создает лишь жалкий намек на легкий ветерок. Она чувствует, как пот выступает у нее между бедрами и под мышками, а корсет вдруг становится намного теснее, чем раньше. Викарий обеими руками держится за кафедру. Он стоит на ящике, которого не видно из-за трибуны, и кажется себе невероятно высоким. Его голос, монотонно перечисляющий те или иные добродетели и грехи, навевает сон, и впервые в своей жизни Софи перестает слушать. Одинокая мясная муха бьется о стекло ближайшего к Софи окна, и в ее голове проповедь викария сливается с жужжанием насекомого, она уже не отличает одно от другого.

Агата рядом с ней начинает клевать носом, и Софи, услышав сопение, вовремя подталкивает ее, пока та не расхрапелась в душной атмосфере. Эх, надо было надевать не шерстяной костюм, а легкое муслиновое платье! Но все ее летние наряды лежат в сундуке – аккуратно сложенные, они ждут, когда погода станет более многообещающей.

Она замечает, как чье-то лицо оборачивается к ней. Это капитан Фейл смотрит на нее с другого ряда, через проход. Он кивает ей и отводит взгляд.

После богослужения, во время которого воодушевляющие гимны пробудили всех и каждого, прихожане медленно тянутся друг за другом наружу – туда, где прохладный ветерок, – и общий вздох облегчения проносится над толпой. Как будто их всех выпустили из стен тюрьмы, и высокие створы церковных дверей распахнуты, словно ворота. Тюремщик стоит у крыльца и пожимает руки всем уходящим. Он хватает за руку Софи и серьезно смотрит на нее снизу вверх, прямо в глаза, его маленький носик подрагивает.

– Вы не привели сегодня вашего мужа, миссис Эдгар?

– Нет, – отвечает она. – Его сильно знобило утром. Думаю, он, наверное, действительно болен.

Еще немного лжи – все они падают одна на другую, как опавшие листья.

– Ах, какая жалость. Обязательно покажите его врачу. Мы будем с нетерпением ждать его в следующий раз.

А потом она идет мимо него дальше, и он, уже улыбаясь, пожимает руку Агате, но этим двоим нечего сказать друг другу, тогда как миссис Коттон, следующей после Агаты, не терпится ухватить его и перемолвиться с ним насчет того, как она довольна, просто исключительно довольна проповедью.

Агата, пользуясь тем, что викарий отвлекся, подхватывает Софи под руку и тащит ее в сторону.

– Что происходит? Я так и не успела тебя расспросить. Пригласи меня на чай.

Софи улыбается в ответ.

– Ну конечно.

Она рада, что может довериться подруге. Никто не понимает ее лучше Агаты.

– Миссис Эдгар.

Софи оборачивается – к ней подходит капитан Фейл. Сегодня на нем военная форма, которая подчеркивает его крепкое телосложение.