Текст книги "Чужой для всех"

Автор книги: Rein Oberst

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)

Залить полпланеты в крови и все для того чтобы доказать что ты лучше и сильнее? А когда же жить Карл? Жить простой жизнью. Любить и воспитывать детей. Как жить потом в окружении людей, оставшихся в живых, которые тебя люто ненавидят? Это что цель жизни?

– Вы предатель нации, господин гауптман? – выкрикнул Эберт в лицо командиру, да так громко, что стоявшие солдаты вскочили и заволновались.

– Молчать! – захрипел Франц и сильно тряханул его за грудь. – Молчать, сопляк паршивый! Не тебе давать мне оценку. Я предан Отечеству и его народу. И то, что мы сделали в тылу, это во имя спасения армии. Но это не запрещает мне любить и думать о любимой, даже если она не немка. Тебе понятно это лёйтнант? Понятно? Черт, тебя побрал!

Франц затряс Карла с такой силой, что тот не сопротивлялся, а только судорожно хватал ртом воздух и болтался как груша. Когда Франц выдохся и поставил офицера на ноги, то тот выглядел, словно выжатая половая тряпка. Его шатало и тошнило. Чтобы не упасть, он всем телом прислонился к березе и тяжело дышал. Франц также молчал, восстанавливая дыхание. Наконец Эберт придя в себя, исподлобья посмотрел на командира и тихо вымолвил: – Что я должен еще для вас сделать?

– Пока ничего, – резко ответил Ольбрихт. У него дрожали пальцы рук. Он не мог справиться с охватившей его лихорадочной дрожью. – Пока ничего, – второй раз уже мягче повторил он. – Если вы мне понадобитесь, я вам скажу об этом. Все идите. Успокойтесь сами и успокойте солдат. Впереди у нас трудный бой. Выступаем через двадцать минут…

– Слушаюсь, – вяло ответил офицер и, развернувшись, хотел было идти прочь.

– Подождите, Эберт, – Франц достал из внутреннего кармана гимнастерки маленькую фляжку из нержавеющей стали, недавний подарок адъютанта Риккерта, нервно открутил крышку и сделал несколько больших глотков коньяка. – Выпейте и вы в знак примирения.

– Спасибо¸– сухо ответил лейтенант и также приложился к фляжке.

– Разрешите идти господин гауптманн?

– Идите Карл. С богом!..

Франц сделал еще несколько глотков конька и, прислонившись к березе, устало закрыл глаза. Ему настоятельно надо было поговорить с другом, с Клаусом Виттманом. Он чувствовал перед ним свою вину. Ему надо было получить его моральную поддержку перед боем.

Он сконцентрировал свои мысли и энергичным потоком направил их в правое полушарие мозга, туда, где более двух месяцев назад, после его контузии, неожиданно вселилось сознание другого человека, прибывшего из далекого 21 века, который был непревзойденным военным профессионалом спецназовцем.

Новое сознание стало практически вторым «я» Франца. Оно не мешало ему жить. Но в экстремальных ситуациях самостоятельно подавляло его разум и выступало коалиционной силой, используя весь боевой потенциал организма. Как результат – боевой профи высочайшего класса. В такие минуты Франц уже не мог разобраться кто же он на самом деле Франц Ольбрихт с новым мозгом или Клаус Виттман в новом теле.

Лишь в минуты затишья коалиция распадалась, и он мог поговорить с новым другом, которого он называл иногда с улыбкой «космическим бродягой». Именно сейчас и был такой случай.

– Теперь Клаус ты все знаешь обо мне, о моей русской жене Вере, о том далеком 41 годе. Я тебе не говорил об этом. Просто это очень личное, – пошли его сигналы в правое полушарие. – Ты не в обиде на меня, железный рейнджер? Не молчи, поговори перед боем со мной, может в последний раз, – новый посыл энергии. – Ну что ты молчишь? Скажи что-нибудь. Мне станет легче.

И здесь, в полушарии что-то щелкнуло, как всегда во время их мыслительных сеансов, и раздался насмешливый баритон Клауса.

– Если бы не предстоящий бой, я бы тебя покрыл трехэтажным матом, за то, что ты меня сейчас отвлекаешь. Что ты растревожился. Жена так жена. Почему бы и не русская. Не пойму, я вас в ту войну. Сплошная идеология. Арийцы. Комиссары. Чуть драки не было с командиром взвода. Надумано все это. Какая разница, какой национальности жена. Лишь бы она была верной и любимой. И вообще, почему ты молчал. Зачем эти все тайны. Ведь мы почти одно целое.

– Извини Клаус, не мог сказать. Слишком это личное. Но и ты мне никогда не говорил о своей семье, о своих детях, жене. Какие они у тебя? Расскажи вкратце.

– Хватит, замолчи! Оставим это, – вдруг грубо, оборвал Франца Клаус, меняясь моментально в настроении. – Иди, лучше готовься к бою. Он будет жарким. О личном потом. Я к тебе не лез с расспросами и не встревал в ваш разговор с командиром взвода. Вот и ты не лезь ко мне. Понял мой ответ?

– Понял, – с обидой буркнул Франц, не получив планируемую индульгенцию, и круто развернувшись, недовольный последовал к танку.

– Обиды только оставь капитан. Не к месту этот разговор. Соберись, – вдогонку крикнул ему Клаус. – Хочешь, встретиться с женой, сначала прорвись через русские кордоны и останься в живых. А о личном, – вдруг голос Клауса осекся, но через паузу он с хрипом продолжил, – обязательно поговорим. Ты все узнаешь обо мне. Кстати. Если тебя убьют, что будет со мной. Не знаешь?

Франц молчал, одевая, русский технический комбинезон.

– И я не знаю. Так что береги себя, не забывай что нас двое. Ты в ответе за меня. Понял? А то, что ты скрыл от меня свою маленькую тайну я не в обиде. Знай. Я чувствовал, что в твоей душе творится, что-то неладное. Но не влезал с расспросами. И еще, – как бы извиняясь за свою грубость, добавил Клаус, – ты можешь на меня всегда положиться. Чтобы не случилось, я тебя в беде не оставлю.

– Спасибо и на том. Приготовиться к бою! – одновременно понеслась мысль и команда в эфир, и Франц резко закрыл за собой командирский люк.

Бой для него начался почти сразу, как только их танк появился в лощине. Его заметили русские артиллеристы, и повели пристрелочный огонь.

«Пантера» ловко увертывалась от врага и стремительно подходила ближе. Несколько раз ее тряхануло от попаданий фугасов и касательного удара бронебойного снаряда. Наконец она нырнула в мертвую зону и стала для русских орудий недосягаема. До противника было примерно с километр.

Франц прильнул глазами к круговой командирской «панораме» и просмотрел все зоны, но движений со стороны русских не обнаружил. Те видимо чего-то выжидали.

– Хаас, – вы засекли, откуда стреляли русские пушки.

– Да командир.

– Тогда орудие на одиннадцать, затем на час, фугасными.

– Вас понял.

– Брайнер.

– Слушаюсь господин гауптманн.

– Влево десять метров и вперед. Остановка, выстрел, назад на исходную позицию.

– Все сделаю командир.

«Пантера» грохоча, круто развернулась влево и, проехав немного вперед, застыла на верху лощины. Небольшая корректировка и раздался оглушительный выстрел. Фугас с воем унесся вдаль. Новый маневр и второй снаряд ушел в сторону русских орудий.

– Молодец Хаас. Одно орудие ушло к праотцам. Брайнер повтори маневр вправо.

Снова грохот и разрывы немецких снарядов точно легли по линии шоссе.

– Все сделано превосходно Хаас, поздравляю.

– С вас бутылка бургундского командир, – засмеялся унтер-фельдвебель.

Великолепная наводка и непревзойденные в период войны качества пушки сделали свое дело. Замаскированная противотанковая батарея в одночасье была разметана немецким экипажем.

– А вот и танки, – довольно про себя проговорил Франц и приник к приборам наблюдения командирской башенки. – Не выдержали нервы у русских командиров.

Со стороны шоссе появились четыре русских танка Т-34 с длинноствольными пушками, за ними пригнувшись, бежали пехотинцы.

Русские не дожидаясь появления «Пантеры» стали усиленно на ходу обстреливать зону противника. Снаряды с воем проносились выше и мимо и взрывались вдалеке в лощине. Клочья дерна вместе с осколками разлетались в стороны, иссекая листву и сучья орешника.

– Ближе, еще ближе. Пошел Брайнер! Хаас бронебойным, Огонь!..

Вдруг сильнейший удар слева сотряс «Пантеру». Франц ощутил удар в голову. Он услышал звук бронебойного снаряда, срикошетившего от башни. Следующий русский снаряд ударил рядом с бортом. Весь экипаж основательно тряхануло. В танке стало трудно дышать из-за удушливого запаха сгоревшего кордита.

– Господин гауптман! – закричал Брайнер. – Слева русские самоходки.

На одинокую «Пантеру» зависшую на верху лощины стремительно со стороны поселка Болотня шли новенькие краснозвездные СУ-100 и несколько танков КВ.

– Брайнер назад. Полный назад! «Вот, они танки Горбатова. Как на параде идут, не боятся. Новое пополнение». – Брайнер, оставить разворот. Только отступаем кормой. Хаас орудие на 9, дистанция восемьсот. Дымовые снаряды. Уходим!

«Пантера» спустилась в низину и стала пятиться назад, уходя от русских танков. Из-за дыма ее почти не было видно. В широкой лощине одна за другой стали появляться русские бронемашины при поддержке штурмовой пехоты. Хаотично стреляя, они двинулись вдогонку за «Пантерой» в предвкушении скорой победы.

«Клюнули товарищи комиссары! Клюнули! Только бы не подвел Эберт. – Пот лез на глаза Франца. Спина моментально стала мокрой. Подшитый свежий воротничок, потерял всякую привлекательность. От полуденного лоска и сурового разговора с командиром взвода остались невероятно далекие и никчемные воспоминания. «Только бы не подвел Эберт» – лихорадочно кружились мысли в голове Франца.

Проезжая на полном ходу мимо середины лесополосы, иногда отстреливаясь от русских, которые стали его настигать, он догадывался, где стояли в засаде танки его разведгруппы.

«Ближе, ближе, еще ближе. Ну, Эберт не подведи. Огонь!». И в это момент, словно услышав мысленную его команду, раздался обвальный грохот орудий справа от края леса. Танки Т-34, взвода лёйтнанта Эберта, почти прямой наводкой били по русским машинам. Словно факелы вспыхнули две задние самоходки, имея относительно слабую боковую броню. Передний танк «Клим Ворошилов» замер на месте с перебитыми гусеницами и покосившейся башней. Еще один прицельный залп унес три танка Т-34. Пока русские танкисты опомнились и стали разворачивать свои башни влево на лес, огненные пулеметные трассы секли пехоту, отсекая от танков. Вся лощина занялась смрадным дымом и огнем.

«Клюнули, клюнули товарищи, комиссары, – шептали радостно губы Франца.

Русские оставили «Пантеру» в покое и беспорядочно отстреливаясь, стали перестраиваться и организовывать прицельный огонь по Эберту. На поле лощины уже горело более десятка русских бронемашин. Бой затягивался.

– Эберт вперед! – не выдержав накала боя, дал команду по радио Франц, нарушив эфирное молчание. Командир взвода быстро среагировал на зов командира, ощутив опасность быть подбитым. Огонь со стороны русских усилился. В лощину медленно вползали два тяжелых танка ИС-2. Немецкие экипажи газанули и, прикрываясь мелким кустарником, росшим вдоль леса, стремительно стали прорываться мимо поверженного врага. Через пять минут они выскочили на поле и устремились к шоссе, идя прямо на брешь пробитую «Пантерой».

Но, ни Эберт, ни даже Ольбрихт во главе с Клаусом, не могли предвидеть всей остроты проблемы возникшей перед русским командованием, после их неожиданного вторжения и разбоя в тылу фронта. На карту русских была поставлена скрытность всей подготовки летнего наступления, скрытность в проведении тайно спланированной и разработанной генштабом операции «Багратион». Немецкая разведгруппа стала занозой в русском военном теле. Она ежесекундно давала новые нарывы и метастазы в стройном организме 1-го Белорусского фронта и готова была лопнуть, явно обнажив тайные задумки русских и изгадив их тошнотворным гноем. Любой ценой эта заноза должна была быть выдернута и уничтожена в этот день.

Не успели танки Эберта подойти к шоссе, где практически не было сопротивления русской батареи, как в воздухе появилась четверка вызванных по тревоге русских штурмовиков Ил-2. Приказ командующего 48 армией генерал-лейтенанта Романенко был суров: «Уничтожить все живое в зоне действия врага, любыми путями и средствами». Засвистели, сбрасываемы бомбы, огненными стрелами унеслись неуправляемые реактивные снаряды, жутко перепахивая поле и лощину возле поселка Болотня. Страшный огненный смерч, за двадцать минут перемесил все, что двигалось, ползло и стояло здесь, не щадя, ни русских бойцов, ни немецких танкистов, ни стальных советских машин, зажатых в лощине. Огонь, смрад и истерзанные тела были видны с высоты птичьего полета. Штурмовики сделали еще один контрольный заход, израсходовав весь боезапас и помахав крыльями, догоравшим танкам и удовлетворенные с чувством выполненного долга и боевой задачи улетели в сторону Кричева.

Ошеломленный Ольбрихт не веря, что нет больше в живых его разведгруппы, сидел в «Пантере», затерявшейся в кустах орешника и по счастливой случайности не разбитой бомбами, в задумчивости и тревоге. Притих и экипаж, ощущая полноту потери и степень одиночества. За четыре напряженных рейдовых дня панцершютце сдружились и притерлись как родные братья.

Первым подал голос механик водитель гефрайтер Брайнер. Он с удовлетворением воспринял приказ его любимого командира гауптманна Ольбрихта идти с ним в одном экипаже в тыл русских. Он был предан командиру и здесь в тылу добровольно исполнял роль его денщика.

– Господин гауптман, вы живы? – осторожно обратился он к командиру. – Надо идти вперед, может, кто в живых остался из товарищей.

– Да, Брайнер, – встряхнулся Ольбрихт. – Время не ждет. Заворачивай вправо к лесу и полный вперед к шоссе. Всему экипажу находится в готовности. Возможна атака русских.

Франц вновь был деятелен и собран.

«Пантера» стремительно прошла опасную лощину и, выскочив на поле, устремилась к шоссе. Перед взором Франца предстала ужасающая картина развороченных боевых машин его группы. Здесь же дымились и догорали подбитые русские танки.

– Господин гауптманн, – вдруг раздался по внутреннему радиотелефону взволнованный голос механика-водителя, – впереди у воронки мелькнула тень. Там люди. Разрешите остановиться.

– Хорошо, но будь внимателен.

Какова же была всеобщая радость экипажа, когда они подъехали и увидели в огромной яме двух панцершютце. Это был командир взвода лёйтнант Эберт и гефрайтер Криволапов. Эберт с поникшей головой сидел в воронке и уже приготовился к самому худшему. Он был подавлен и растерян и находился в прострации после налета русской авиации. Криволапов, несмотря на контузию и бледность лица, держался молодцом. Его глаза излучали озорство и радость встречи с экипажем Пантеры. Увидев, гауптманна Ольбрихта, он еще больше засветился, и быстро полез из воронки наверх, приговаривая:

– Я везунчик, везунчик. Я живой. На мне как на собаке раны заживают. Я же говорил вам, господин гауптманн, Мы еще, повоюем. – И, подхваченный руками панцершютце, быстро залез на танк.

Глава 22

15 май 1944 года. Поселок Заболотное, Журавичского р-на, Гомельской области. Беларусь. Тыл 3-ей армии 2-го Белорусского фронта.

Враг появлялся неожиданно, дерзко, смело, всюду, куда прокладывали дорогу его гусеницы за эти четыре дня рейдов по армейским тылам русских.

Краснозвездные машины не вызывали подозрений и им везде был зеленый свет. Население и военные радостно приветствовали их, принимая за свое подразделение. Но затем наступал час жестокой расплаты за простодушное доверие и не бдительность.

Вот и сейчас, все еще стремительная Пантера, так похожая на Т-34, с одиозной надписью 'За Сталина' и огромной красной звездой одиноко и устало ворвалась в поселок Заболотное, вызвав только любопытство, но не подозрение у селян.

Но это была уже не та гордая и несокрушимая 'Пантера', как вначале операции. Закопченная, обгоревшая, с крупными оспинами и глубокими язвами на бронеплитах, она походила на побитую драную, дикую кошку, вырвавшуюся с большим трудом из окружения более сильных соплеменниц и прибившуюся в этот маленький поселок зализывать раны.

'Пантера' появилась одна, без сопровождения танков Т-34. Те, вместе с экипажами исковерканные и разорванные русским тротилом, остались догорать на поле боя под Довском…

Сержант Михаил Дедушкин ждал появление врага и внутренне готовился к встрече с ним. Радостные возгласы родных, разговоры, обед – все прошло как в тумане. Он говорил, улыбался, раздавал армейские угощения, но внутреннее напряжение не покидало его, ни на минуту. Одна мысль, словно заноза, сидела в голове: – Когда? Ну, быстрее бы?

Мать Акулина, видела озабоченность сына. Видела, что ее первенец единственный, горячо любимый сын Миша рад дому, но его глаза почему-то насторожены и полны тревоги. Но спросить сына о причинах такого состояния она боялась, чтобы не накликать беду. Да и чувствовала она себя не очень хорошо. Исколотое штыками в гестапо тело, весной 43 года, когда немцы искали партизан, почти прикованное к постели, давало о себе знать сильными болями.

Несмотря на свою молодость, Миша за годы войны прошел суровую школу испытаний, находясь в партизанском отряде, а затем в регулярных войсках. Ему казалось, что он прошел огонь, воду и медные трубы. Но когда он услышал радостный возглас босоногой младшей сестры Клавы:

– Едет! Едет! Красный танк едет!– и та заскочила в избу, он вздрогнул.

Неприятный, пронизывающий холодок пробежался по его телу. Мышцы сковала нервная судорога. Бледность кожи выдало волнение, и даже страх. Но это был сиюминутный страх. Страх перед неизвестностью. Страх перед битвой. Каков его нынешний враг, офицер Вермахта Франц Ольбрихт, который, опозорил ее сестру, который принес его семье горе?

– Спасибо Клава, – нервно с надломом в голосе поблагодарил он сестру. Та засияла и хотела выскользнуть обратно на улицу. Но Миша ее остановил.

– Клава, подожди! – Глаза Миши сделались жесткими и пронзительными. Лицо посуровело. – Всем быть дома! Никуда не отлучаться!

Рядом возле больной матери стояли Катя и Шура. Веры с дочкой не было. Они только появились на полчаса, и сразу ушли к бабке Хадоры. Повзрослевшие сестры хотели было ему возразить, но Миша так сверкнул на них огнем, что они сразу притихли.

– Я сказал не отлучаться! – вновь разнесся по хате его бас. – Всем оставаться на месте. – И ничего больше не говоря, он схватил автомат и решительно выскочил во двор огородами к дому Абрамихи…

– Господин гауптманн! Только не долго, – умоляюще попросил Ольбрихта командир взвода по внутренней связи, который сидел на месте заряжающего. – Вы же видели русские сидели у нас на хвосте. Мы еле оторвались.

– Не беспокойся Карл. Я быстро, – голос Франца дрожал от волнения. – Пусть господь будет с нами и в этот раз. – Он перекрестился, и смело открыл люк командирской башенки. После напряженного длительно боя и утомительного прорыва через русские кордоны физические и моральные силы Франца были на пределе. Но когда он появился в заветном поселке, узнал деревенскую хату Веры, эти роскошные в еще девственной майской зелени липы и мгновенно вспомнил облик любимой Верошки, ее ласковые, нежные руки, светящиеся от любви и счастья глаза, он преобразился.

Деревенская тишина и идиллические крестьянские картины, а также нахлынувшие воспоминания встреч с его первой любовью летом 41 года переполнили чувствами его сердце и душу. Он до боли, до отчаяния, до дикой нетерпимости захотел увидеть ее, девушку, ради которой он жил и воевал эти три бесконечно долгих военных года.

– Дядя! Дядя! Дядя танкист! Дай нам хлеба! – теребили его за рукав гимнастерки два грязных мальчонка, которые сразу выросли у танка как два молоденьких грибочка после дождя. Франц стоял у хаты Дедушкиных и вначале не понимал, что хотят от него эти ободранные дети, настолько сильны были у него душевные переживания. Но затем до него дошло, что дети просят 'шварцброт' – ржаной хлеб. Голодные белорусские дети просят еды. Франц присел, погладил по голове светловолосого мальчика лет четырех, посмотрел в его жалостливые синие глаза и со вздохом сказал:– Да, да дети. Я вам дам хлеба, но позже, когда сделаю свои дела. – Затем он поднялся, поправил на себе гимнастерку, провел рукой по ордену 'Красной звезды' и медали 'За Отвагу' и твердым шагом пошел к дому Дедушкиных.

Появление Франца, тем более в форме капитана Красной армии с наградами, после стремительного ухода сына, было сравни появлению ссыльного революционера в картине И. Репина 'Не ждали', настолько это было неожиданным и неординарным для Акулины. Она просто онемела, и лишилась на мгновение дара речи. Дети тоже испугались и, обступив мать, косо смотрели на не прошеного гостя. Франц сделал шаг вперед, но видя какой ошеломляющий эффект он произвел на родных Веры своим появлением в нерешительности остановился.

– Мама! – первым разорвала тишину удивленная восьмилетняя Клава. – Я знаю этого дядю. Он нам шоколадку давал! Он жених Веры! Клава улыбнулась и ущипнула Катю.

– Замолчи, – зашипела та на сестру. Мать вздрогнула от восклицаний младшей дочери и, придя в себя, тихо, но с вызовом, глядя в глаза Франца, проронила:

– Зачем вы пришли в мой дом? Я вас не звала. Уходите. Ольбрихт явно не ожидал, что его так примут. Он строил радужные планы на встречу, и ему казалось, что после стольких лет разлуки родные Веры будут к нему мягче. Тем более, что они с осени 43 года были освобождены от оккупации немецких войск.

– Мама! Это же я Франц! – воскликнул он. – Вы меня не узнали? Где Вера, мама? Я приехал к ней и хочу ее видеть.

Глаза Ольбрихта выражали недоумение и покорность. В эту минуту он совсем не выглядел тем лощеным и бравым офицером Вермахта, каким его помнила Акулина с 41 года.

– Я вас узнала, – смутилась мать. – Но вы… вы фашист, хотя и в красноармейской форме. Уходите отсюда, пока вас не схватили русские солдаты. – Акулина хотела приподняться со стула, но не смогла. А только застонала от боли в ногах, проколотых штыком. А затем в отчаянии прохрипела: – Уходите Франц, я ни хочу вас видеть. Вы столько принесли нам горя. – Плечи матери задрожали и, она заплакала, тихо, болезненно, страдальчески.

– Мама! – растерялся Франц, – Я вам лично ничего плохого не сделал, зачем вы выгоняете меня. Скажите где Вера, и я уйду. Что с ней?

– Вы уже сделали все что могли, – проговорила та сквозь слезы. – Уходите. Девочки сразу ощетинились и смотрели на Франца с вызовом и детским негодованием. Они поняли, что в их дом пришел враг.

– Мама, я не отступлю. Где Вера? – повысил голос Франц. – Я не отступлю от своего, вы знаете. Я хочу только ее увидеть. Я ее люблю и хочу видеть. Скажите где она, я вас очень прошу. Франц в порыве сделал шаг вперед и протянул к матери умоляюще руки. – Я вас очень прошу…

– Идите, идите, Франц, – она махнула рукой вдаль. – Идите… Она у Хадоры. Взгляд Акулины выражал смятение души и тревогу.

– Спасибо, мама! – радостно вспыхнул Ольбрихт. Его лицо от волнения раскраснелось. Он почти с любовью посмотрел на Акулину и сестер Веры и, не выдержав, нахлынувших радостных чувств, подскочил к ним и поцеловал материнские руки. – Спасибо, мама. Затем быстро поднялся и выбежал из дома.

– Ну, что господин гауптманн, видели свою невесту? – обратился к подбежавшему Францу лёйтнант Эберт. Его люк был открыт.

Франц спешно залез на танк, его подхватил за руки Криволапов и заряжающий Берг и с волнением быстро ответил:– Четыреста метров вперед к концу поселка, последний дом справа. Она там.

Он был настолько возбужден и находился под таким сильным впечатлением будущей встречи с любимой, что даже не обратил внимания, как из-за соседней покосившейся хаты за ним гневно следили глаза брата Веры.

Миша сразу узнал бывшего жениха сестры, несмотря, что тот был почти не узнаваем в форме офицера Красной армии и с большим шрамом, тянувшимся от правого уха. Этого холеного немца, с ямочкой на подбородке, он узнал бы да же с закрытыми глазами по запаху, насколько остро вдруг всплыли у него воспоминания августа 41 года, когда тот целился ему в лоб из пистолета.

'Ну, фашистская гадина, вот мы и встретились с тобой',– Миша клацнул затвором автомата. – 'Если бы не приказ офицера Смерш, изрешетил бы тебя'. Тем временем Ольбрихт залез на танк и помчался к краю села. – 'К Вере поехал', – сразу сообразил Миша. – 'Где же эти особисты? Ведь доложился, что это тот немец, который заходил к ним в начале войны. Его без присмотра оставлять нельзя',– подумав так, он не медля ни минуты, даже не сообщая по телефону Киселеву об этом, огородами, пригнувшись, побежал к бабке Хадоре. – 'Только бы успеть, предупредить Веру. Только бы успеть. Еще под пули попадет дуреха'. И только проскочила эта мысль, как по деревне устрашающе прошлась длинная шелестящая пулеметная очередь. Так мог бить только танковый немецкий пулемет MG-42. В ответ послышался русский автоматный рокот, раздававшийся от начала поселка.

Миша перепрыгнул, через небольшую огородную изгородь и, пробежав еще метров пятьдесят, очутился на нераспаханном поле бабки Хадоры. Осторожно крадучись он подошел к сараю и выглянул из-за угла. Но на внутреннем дворе Хадоры никого не было. Короткая перебежка и он уже в сенцах. Тишина. Скрипнула дверь и в его объятьях оказалась бабка Хадора, которая услышав стрельбу, выходила позвать Веру.

– Ах ты окаянный! Расшибешь, – запричитала бабка. – Что летишь как, на пожар? Хадора, держалась за сердце и медленно опускалась на пол. Для нее столкновение было ощутимым. Но сильные Мишины руки подхватили ее и быстро усадили на скамейку, прислонив к стене.

– Где они? – взволнованно крикнул Михаил бабке.

– Там, Мишенька, там на улице. Охая Хадора вяло и немощно указала морщинистой, сухонькой рукой в сторону двери. – И этот германец, ахвицер красивый с ней.

– А Златовласка где? – бледнея с испугом, бросил он.

– То же там Мишенька, с ними.

– Сиди здесь, я сейчас, – Михаил резко встал и, хотел было бежать.

– Подожди Миша. Подожди…, – с тяжелой одышкой проронила Хадора. – Не спеши. Пусть наговорятся… это недолго. Пусть наговорятся…. Не стреляй…. Это не долго…. Это недолго… Птица черная залетала к нам на двор….

Хадоре становилось хуже и она, прикрыв глаза, отвалилась назад на бревенчатую стену хаты.

Миша растерялся и не знал куда бежать. Толи спасать Хадору, толи сестру. Он дотронулся до руки Хадоры и почувствовал слабое биение пульса. – Слава богу, жива, – прошептали его запекшиеся и пересохшие губы. Он опрометью бросился из хаты.

Начавшийся в поселке короткий бой на какое-то время стих. Русские пехотинцы, залегли в начале поселка и выжидали подхода танков. Миша, среагировал на эту ситуацию. Помня о приказе офицера Смерш не стрелять, он остановился у ворот и затих, прислушиваясь к разговору сестры и немца. Чтобы их видеть он отодвинул одну доску в заборе.

Они стояли в метрах пятнадцати от ворот, ближе к лугу, возле краснозвездного танка. Миша догадался, что эта 'Пантера'. Танк, как страшный истерзанный исполин, крутил башней с длинноствольной пушкой и просматривал ближайшие горизонты местности в поисках русских. 'Недолго тебе осталось крутить своей фашистской башкой',– подумалось Михаилу, глядя на танк и, в эту минуту до него донеслись причитания сестры.

– Франц милый, почему ты так долго не приезжал. Почему ты оставил меня? Я три года тебя ждала. Я столько пролила слез.

Сестра стояла в двух шагах от немца. Одной рукой она прижимала к себе Златовласку, которая держась за подол платья, пряталась за мать. Другой стирала с лица накатывающиеся слезы.

– Верошка, любимая моя, – губы Франца дрожали от волнующего момента встречи с любимой, от любви к ней. Он смотрел на нее и тонул в ее необыкновенно-ясных, глубоких, васильковых глазах, полных слез. – Я приезжал за тобой тогда в августе 41 года, но тебя увезли партизаны и спрятали. Я готов был застрелить твоего брата за эту подлость. Но рука отвернулась. Я не смог это сделать, хотя был разъярен сильно и почти не контролировал себя. Он же был твоим братом.

Франц говорил и не решался слиться в объятиях с Верой. Что-то останавливало его сделать эти единственные шаги навстречу. Возможно, скорый и видимо последний бой. До него стали отчетливее долетать шум и лязганье гусениц приближавшихся к деревне танков. Возможно, неординарность их встречи. Он знал, что за ними непременно наблюдает десяток посторонних глаз из-за заборов и окон хат. Возможно, прошло много времени после его прощания в том далеком 41 году, когда его вызвали в штаб 24 моторизованного корпуса. А может ему мешала вот эта маленькая девочка чуть старше двух лет, которая, пряталась за Верой и исподлобья снизу вверх с наивным любопытством курносо смотрела на него. Ее сбившиеся светлые волосы от набежавшего ветерка падали ей на глаза, и она смешно фыркая, сдувала их с лица. Франц не решался спросить Веру о девочке.

Вера также робела подойти ближе к Францу. Хотя ей очень сильно хотелось прикоснуться рукой до такого родного и давно позабытого мужественного лица. Она говорила, всхлипывала, стирала слезы кулачком и вновь говорила о своей женской доли во время оккупации, о своих страданиях и любви к нему, об отношениях селян к ней после его отъезда, об истязании мамы в фашистском гестапо.

Она говорила и не могла выговориться, столько много у нее было накоплено в душе слов для него. Кроме того, глядя на Франца, она просто еще не могла поверить своим глазам, что этот высокий, помятый уставший капитан в русской форме с орденом и есть тот ее Франц Ольбрихт. Что это именно тот немецкий офицер, ее первая искренняя незабываемая любовь, который оставил самый красивый, но и самый жгучий след в ее жизни. Но более всего она боялась, что этот человек просто сейчас неожиданно исчезнет, как неожиданно появился возле ее дома, когда она играла с дочкой.

В какой-то момент, Вера преодолела силу страха, недоверия и отчужденности к Францу. Они имели место в ее добром и любящем сердце, за, то горе, которое принесли фашисты и вместе с ними он, ее Франц, за горечь разлуки и невероятные страдания. Вера протянула руку и, сделав невероятно трудные шаги к нему, дотронулась до грубого, словно змея шрама, который, несмотря на уродливость, словно магнитом притягивал ее, и упала в его объятия, чуть не лишившись рассудка.

Франц целовал ее и не мог нацеловаться. В эту минуту он отключился от всего мира, настолько он был счастлив и безразличен ко всему происходящему вокруг. Он не слышал и не видел, как русские вновь открыли пулеметно-автоматный огонь, начав наступление. Как 'Пантера' сделала два выстрела и фугасы с воем унеслись вперед, неся смерть. Как сник на борту танка от попадания осколка заряжающий панцершютце Берг. Как открылся тяжелый люк в танке и лёйтнант Эберт стал кричать на него и звать к себе.

Лишь когда он почувствовал, как вздрогнула Вера, и в одночасье померкло ее лицо и голова со сбившимися красивыми волосами цвета спелой ржи, откинулась назад, почти не дыша, а его руки обагрились кровью, удерживая ее от падения, Франц понял, что произошло что-то страшное и непоправимое. Он закричал в отчаянии, не помня своих слов, не слыша своих слов: – Будь проклята эта война. Будь проклят наш Фюрер. Фюрер кретин.