Текст книги "Чужой для всех"

Автор книги: Rein Oberst

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Какое-то время генерал сидел, молча, в забытье, но тут его снова прорвало. Лицо исказилось злой гримасой и в голосе появились металлические нотки.

– Самое противное, Франц что сведения, добытые тобой никому не нужны. Ты слышишь меня, никому не нужны. Все уже фатально предрешено. Ты слышишь меня Франц? Фатально предрешено! Фюрер! Наш фюрер сошел сума. Он уже не верит истинным арийцам. Он не верит истинным солдатам Рейха, а верит выскочкам. Этим пожарникам… – Вейдлинг сделал жадный глоток золотистого напитка и, скривившись, отбросил сломанный бокал от себя.

– Он приведет нас к гибели. Нация погибнет из-за него…

Генерал оперся об подлокотник кресла и, с трудом подняв свое почти бесчувственное исхудавшее тело, оглянулся назад, где висел портрет фюрера. Фюрер был грозен и возмущено смотрел на него выпученными фанатичными глазами. Но, это не испугало Вейдлинга. Он внимательнее всмотрелся в это худощавое лицо с усиками, в эту карикатурную прическу, в эту согбенную фигуру и, вдруг ему показалось, в отблеске огня настольной лампы, что на плечах у фюрера появились погоны ефрейтора. Вейдлинг вздрогнул и отшатнулся с отвращением от портрета и, не удержавшись на полусогнутых ногах, тяжело рухнул в кресло.

– Он приведет нас к гибели…

Рука генерала потянулась вновь к коньячному бокалу, но не найдя его механически нашла кнопку вызова адъютанта…

– Господин генерал вот ваш порошок и вам расстелили на диване, как вы просили.

– Да, да Ганс на диване, но вначале порошок, – бормотал пьяный Вейдлинг посылая обезболивающее лекарство в рот и жадно запивая водой из стакана услужливо поданного майором…. – Да, да Ганс спать, но завтра ко мне начальника разведки. Вы, то же с ним поедите на передовую встречать Ольбрихта. Он должен вырваться. Обложили его, обложили русские волки. Это Абвер во всем виноват! Ты слышишь меня майор? Абвер… Но он выскочит из капкана русских. Он истинный воин, Ганс. Ты слышишь меня? Ты слышишь Ганс? Куда ты пропал. Мальчик мой… Мальчик… Ты выскочил из капкана. И я знаю как.

Генерал уже лежал на диване, но пьяный бред его долго не прекращался. И да же когда он заснул, до охраны штаба изредка, доносились стон и вскрикивания генерала. Во сне Вейдлинг звал Франца Ольбрихта…

Глава 16

Конец июля 1941 года. Журавичский район, Гомельской области. Беларус

– Валет 'бубей'.

– На твоего валета у нас найдется король, – весь в веснушках, с носом картошкой паренек хлестко ударил картой по ящику-столу.

– А вот такой король? Не по зубам Степан?

– Короля мы бьем тузом! Ну, все отбился.

– Отобьешься, когда я захочу, – весело подмигнул тому плотный кучерявый молодой человек, с большими пухлыми губами. – Туза козырного, не бьешь? Нет. И два погончика новоиспеченному партизану на плечи.

– Не честно, не честно, Лявон, – закричал с обидой Степан, – откуда у тебя туз?

– От верблюда! Смотреть надо лучше. Подставляй свою 'канапатую бульбачку',– и плотный молодой человек, которого назвали Лявоном, отсчитал пять карт и затряс ими в воздухе, проверяя силу удара. – 'Зер Гут'! засмеялся он. Сейчас мы начистим тебе нюх.

– Может не надо? – сжался тщедушный паренек, подставляя нос.

– Надо, Степан, надо. Проиграл, подставляйся. Договор дороже денег. – И Лявон примерившись, довольно сильно ударил по носу товарища, считая удары. – Раз…, два…, три.

– Ой! Хватит Лявон, нос горит?

– Четыре, – хлестко задели карты 'бульбачку' Степана.

– Мама!

Лявон размахнулся и в пятый раз щелкнул картами по носу с потягом. – Пять!

– Ах, ты сука! Больно же, – по щеке Степана катилась одинокая слеза.

– Ничего Степа. Думать надо в игре, а не мух гонять. В бою легче не будет. Еще раз сыграем?

– Сыграем! – зло процедил Степан, вытирая рукой слезу. – Ну, уж отыграюсь я на тебе!

– Да хватит вам хлопцы играть, скоро Трофим придет, – раздался с деревянного лежака недовольный бас Михаила. – Трофим не любит карточных игр. Лучше винтовки почистите.

– Сколько их можно чистить Миша? Поесть бы чего.

– Да, заморить червячка не мешало, – поддакнул Степану Лявон. – Ложиться на голодный желудок неохота. Ну, что будешь играть Степан?

– Что-то расхотелось, – проигравший паренек осторожно потрогал свой красный, распухший нос и глубоко вздохнув, лег на нары, сбитые из березовых хлыстов. На них лежал толстый слой елового лапника. Мостясь на ночь, укрываясь не по росту большой телогрейкой, он ворочался и вздыхал. – Ох, отыграюсь я 'кучерявый' в следующий раз. Твой воробьиный нос станет орлиным.

– Тихо не ворочайся, – приподнялся с колоды Лявон, – кто-то идет, – и он быстро сняв с гвоздя трехлинейку, оттянув затвор, замер у входа.

– Это Трофим, наверное, – глухо проронил Михаил и пружинисто поднялся с нар, почти упершись в бревенчатый потолок.

Послышался шум осыпающейся земли, и кто-то грубо, откинув брезент, вошел в землянку. Это был Трофим. Свет керосиновой лампы тускло осветил скуластое молодое лицо с усиками. Оно выглядело уставшим и недовольным.

– Ну, кто кого? – спросил с порога резко Трофим, и показал головой на несобранные карты, разбросанные по столу-ящику.

– Да и так понятно Трофим, лучше расскажи, что в поселке? – обратился на равных к нему Михаил, хотя он был лет на пять младше товарища, отвлекая его внимание от картежников.

– Пора прекращать с картами, – не отвечая на вопрос друга, требовательно добавил Трофим, – а то бдительность совсем потеряли, не ровен час врага прозеваем, – и устало подойдя к бидону, стоявшему в углу, зачерпнул почти полную кружку воды и жадно, большими глотками ее выпил.

– Заметано командир. Нельзя так нельзя. Лучше расскажи, что на войне, как сходил в Поляниновичи? – уже к нему обратился и Лявон, вешая винтовку.

– Плохо в поселке хлопцы, – Трофим присел на колоду. – Немцы колонами проходят, гогочут гады, как гуси. Даже не задерживаются у нас. Прямиком, кто на Пропойск, туда больше на мотоциклах и броневиках, кто на Журавичи. На район пошла кавалерия и пушки. Много минометов. Все новенькое, чистенькое. Видно свежие части.

– Жарко нашим бойцам придется, – с сожалением промолвил Михаил.

– Не то слово Миша. У деревни Искань, который день бои идут, не удержаться наши против этой силы. Поэтому пока отсиживаемся и никуда не суемся. Помочь не поможем и себя погубим.

– А если ночью, что взорвать? – вставил Степан и резво спрыгнул с деревянного лежака.

– Ночью? – переспросил того Трофим и внимательно посмотрел на Степана. – Ух, ты! Вот это 'бульба'! – и он от души засмеялся. – Тебе неделю надо примочки делать, а не минерам быть, горе вояка. Ложись, спи.

Засмеялись и другие ребята, особенно Лявон. Он чувствовал себя героем дня. – Я Степану говорю, может, хватит играть? А он нет, давай, давай. Ну, раз давай, то получай по носу, – и Лявон залился еще более громким смехом.

– Ладно, все хлопцы. Хватит. Посмеялись, и будет, – приструнил всех Трофим. – Вот перекусите, еда в мешке и спать, – Миша, пойдем, выйдем. Разговор есть.

Трофим, не дожидаясь, пока Михаил набросит пиджак, отвернул брезент и скрылся в темноте. Миша, молча, под удивленные взгляды оставшихся друзей, последовал за ним.

Молодые люди прятались вместе от немцев вторую неделю, но друг друга знали давно по роду деятельности, связанной со школой. Трофим учительствовал в Журавичской средней школе, преподавал биологию. Миша, студент-заочник, второго курса физмата, иногда был на подмене в девятых классах. Лявон, с недавних пор преподавал физкультуру в Поляниновичской семилетке, а Степан был механиком в школьной автомастерской. Поэтому секретов между ними не было. Хотя Трофим и Миша были близкие приятели, оба из поселка Заболотное.

Когда Миша вышел из землянки, Трофим курил в руку, опершись о сосну. Его задумчивое скуластое, почти мефистофельское лицо четко высвечивалось лунным светом. Миша напрягся в предчувствии неприятных новостей.

– Пришел? – Трофим сделал небольшую затяжку. – Сейчас слушай. В поселке говорят, что Верка ваша спуталась с немцами.

– Что? – моментально закипел Михаил и схватил за грудки товарища, да так, что чуть не оторвал пуговицу с пиджака. – Это неправда!

– Опусти руки! Руки опусти Миша. Тебе должно быть стыдно за свою несдержанность. – Трофим с сожалением отбросил раздавленную самокрутку. – Вот видишь, покурить не дал. Кипятишься зря.

– Извини Трофим. Я не хотел, тебя обидеть, как то само вышло. – В словах Михаила чувствовалось искренность. – Но это так неправдоподобно?

– Правдоподобно, неправдоподобно, – проворчал Трофим. – Ты как ушел из дому больше не появлялся там. А за неделю все могло быть.

– Ладно, еще раз извини. Расскажи, что ты знаешь о Вере? Что говорят в поселке? – понуро спросил его товарищ.

– Это другое дело, а то сразу за грудки. А говорят разное. Приезжали какие-то важные немцы в Поляниновичи и выбрали ваш дом под гостиницу. Но что-то у них не получилось. В тот день бой был сильный с нашими танкистами. К сожалению все наши полегли. Не умеем еще воевать. Окружили их у мостика и расстреляли в упор, кого из пушек, кого из танков. Правда и немцам досталось. Видели, что одного важного гуся разорвало снарядом, ну и пехоты немного покосили.

– Что с Верой Трофим, не тяни волынку? – поторопил друга Михаил, сверля его умными серо-голубыми глазами.

– Не знаю, что там с Верой произошло, но в тот день у вас немцы устроили пир горой. Сестру твою видели на следующий день вечером в низине у Гнилушки. Она была с немецким офицером. Вот собственно все, что я слышал и знаю.

– Может это была не она?

– Она, точно. Таких красивых девушек у нас раз, два и обчелся.

– Ну, сука! – вырвалось у Михаила. – Прибью если так.

– Ты Миша пока успокойся. Завтра сходи домой и все выясни сам. Ребятам об этом говорить не будем. Не зачем, а вдруг это наговор. Злых языков у нас в поселке хватает. Одна Абрамиха что стоит. Кстати ее сынок, Николай, подался в полицейские. Но это еще проверять надо. Бургомистра поставили у нас в Поляниновичах. Самоуправление сейчас будет в поселке.

– Да? И кто им стал?

– Дядька Андрея Коробова. Михалев его фамилия, бывший агрономом. И главное селяне его поддержали, немцы ходили по дворам.

– Андрей, это тот, что в Красном флоте?

– Ну, да.

– Быстро, однако, они свою власть ставят. Ну, ничего будет и у нас праздник. Спасибо Трофим, что не стал говорить при всех. – Миша сжал локоть товарища. Новость, конечно крайне неприятная.

– Пошли Миша спать. Кстати, ты поешь, я сыт. Завтра к рассвету иди домой, только аккуратно, не напорись на засаду. Хотя немцев не должно быть. Оружие не бери. Без него легче выпутаться, если вдруг что.

– Хорошо, так и поступлю. Еще раз извини…

Рано, рано утром, когда еще стоял белесый туман Миша легонько постучал в окно своей хаты, пробравшись со двора.

– Кто там?

– Это я мама, Миша.

– Мишенька! – обрадовалась Акулина. – Сейчас открою, сынок иди к дверям, у нас тихо. По сдержанному приветствию Михаила, по его колкому взгляду и по той решительности с какой он вошел в дом мать все поняла. Это связано с Верой. Быть беде.

Миша без улыбки поздоровался с проснувшимися сестренками и бегло оглядел весь дом. По незначительным приметам его внимательные глаза определили, что здесь были не прошеные гости. Толи были слишком чисто вымыты полы, толи занавески на окнах висели не так, как прежде, толи…, а это что? На столе рядом с учебниками Веры лежала пластинка от патефона. Он взял ее и присвистнул:– 'Венский вальс' Штрауса. Недурно. Мама! – голос Миши задрожал от гнева, – а где Вера?

– Так она у бабки Хадоры ночует. Как ты убежал, она туда перебралась. Может, пойдем снедать Мишенька, печку растопим, воды согреем. Умоешься.

– Это все потом мама, – отрывисто пробасил сын. – Катька иди сюда. – К брату быстро подскочила сестра. – Сбегай сестрица за Верой. Скажи, я ее жду. Приходите только вдвоем. Поняла?

– Поняла, – и Катюша птичкой выскользнула за порог. Миша нервно ходил по дому, ожидая Веру. Его шаги словно метроном, тревожно отбивали время, приближая час 'Х'. Мать вначале суетилась, пыталась разговаривать с сыном и хотела сгладить напряженную обстановку, а затем притихла сев на скамейку с одной мыслью:– Миша кормилец и он вправе решать самостоятельно любой семейный вопрос как считает нужным. Вот послышались шлепки босых ног, Вера и Катя, шумно разговаривая, вошли в дом.

– Здравствуй Миша! – Вера хотела обнять брата, но тот как от чумы отскочил назад.

– Постой целоваться Вера. Это правда? – злые решительные глаза были устремлены на нее сверху вниз.

– Что, правда? Я тебя не понимаю.

– Это правда, что ты спуталась с немцами?

– Ах, вот ты о чем, – Вера напряглась, и смело с вызовом посмотрела брату в глаза. – Да, я полюбила немецкого офицера, и он меня любит, и мы скоро поженимся.

Если бы сейчас провалился пол под ногами Миши, он был бы меньше поражен этим событием, чем услышанной фразой, произнесенной устами его любимой сестры. На какое-то мгновение он оцепенел, лишился дара речи, но через секунду, кровь прильнула к голове, глаза выкатились из орбит, руки непроизвольно сжались в кулаки и он удивленно – утвердительно закричал:

– Полюбила?! Немца?! Фашиста?! Ах, ты 'шлюха'! Ах, ты 'мразь'! – Миша, не помня себя от злобы, наскочил на Веру и, размахнувшись рукой, хлестко ударил ладонью по щеке. – А, сейчас, разлюбила?

Вера удержалась на ногах, только прикусила губу от боли и обиды и сквозь слезы прокричала:– Нет!

– Нет? А, сейчас! А, сейчас! А, сейчас! – Миша хлестал как плеткой сестру по щекам справа налево, пытаясь ударить больней. Вера ревела навзрыд. Ее прекрасные глаза покрылись мокрой пеленой из солоновато-горьких слез, которые при каждом ударе, перемешиваясь с кровью, брызгами разносились то вправо, то влево.

– Нет! Нет! Нет! – ее слова тонули в слезах. А в ушах раздавался колокольный набат: – А, сейчас! А, сейчас! А, сейчас!

Последний удар был настолько сильный, что Вера, не удержавшись на ногах, отлетела на несколько метров и рухнула возле обеденного стола. Из разбитых губ и носа текла кровь.

Маленькая Клава от увиденного избиения старшей сестры испугалась и сильно заплакала. Затем закрыв ручками лицо, вздрагивая, уткнулась в угол лежанки. Катя и Шура, не понимая, что происходит, за что их старший, любимый и единственный брат бьет их сестру, вначале онемели от испуга, затем стали кричать:– Братик не бей, Веру! Ей больно.

Акулина вначале не вмешивалась в потасовку детей, и сидела, склонив голову на скамейке с выражением глубокого сожаления происходящим, но когда удары пошли один за другим, материнское сердце не выдержало разыгравшейся вакханалии в ее доме и, подскочив к сыну, схватила его за руку. Вера уже лежала на полу.

– Убей лучше меня, чем ее, если ты не можешь остановиться!

Миша дернулся и, вырвав руку, замахнулся на мать. В этот момент его рот был перекошен неистовой злобой, а затуманенный взор выражал крайнюю степень негодования.

– Ну, бей сынок! Бей! Если ты на это способен, – уже не крича, а с надрывным шепотом запекшими, обветренными губами, простонала мать, застыв перед Михаилом, безвольно опуская свои натруженные руки. По ее сухонькому, рано состарившемуся лицу текли слезы, оставляя на нем белесые соленые следы. Наполовину седые волосы, выбившись из гребешка, растрепались во все стороны и особенно подчеркивали ее душевные состояние. Сердце матери колотилось с перебоями и готово было выпрыгнуть из груди, чтобы навечно остановится и не чувствовать больше навалившегося на него горя. Еще доля секунды и тяжелая рука брата опустилась бы на голову Веры, завершая расправу.

Но вмешательство матери, ее потрясенный вид, говоривший о невероятных страданиях и, общий крик детей вдруг отрезвили Михаила. До него дошло, что он становится убийцей самых дорогих ему людей. Он медленно и тяжело сполз на пол и, закрыв лицо руками, впал в состояние душевной депрессии.

Когда Миша полностью пришел в себя, он осознал, что сидит на полу на кухне. Он осмотрелся, никого рядом не было. Было утро. Солнечные лучи назойливо лезли в окна и светили в глаза. В большой комнате слышался тихий разговор матери с кем – то, видимо Верой. Младших сестер в доме не было.

Миша вдруг вспомнил, что же произошло здесь недавно. Ему стало страшно стыдно за себя, за свои действия. Вместо того чтобы по душам поговорить с Верой он ее избил. Миша поднялся с пола, опершись о край обеденной скамейки и, подошел к маленькому зеркальцу, висевшему в углу. На него глянуло заросшее с недельной щетиной, худое, с большими впавшими глазами и заостренным с горбинкой носом, уставшее, раздраженное лицо.

– Ну и вид у тебя Михаил? Дошел до ручки. – Миша вдруг стал разговаривать со своим внутренним 'Я'. – Вместо того чтобы врага бить, ты решил счет открыть, начав с собственной родной сестры.

– А что надо было по головке погладить за это? Или может согласие дать на свадьбу? Нас же НКВД всех расстреляет за связь с немцами, а детей сошлют в Сибирь в детский дом.

– По головке, не по головке, но так жестоко бить зачем? Она же девушка, она же твоя сестра. У нее впервые вспыхнули настоящие чувства, первые чувства любви. А ты за это по лицу хлестать. Стыдно. Очень стыдно Михаил.

– Что делать тогда?

– Первое, попроси прощение у Веры. Ты очень обидел свою сестру. Второе, просто поговори с ней в хорошем тоне. Если самому тяжело, пусть мать поговорит. Раскройтесь по душам, глядишь, и придете к согласию.

И вдруг Мише в голову пришла новая мысль о том, что Веру надо спрятать и не показывать этому фрицу. Приедет, а ее нет. Может и мать с сестрами удастся на время вывести к родственникам.

Это новая идея моментально заполонила его сознание, и он повеселел. Он с Верой на эту тему говорить больше не будет, а вот мать должна узнать, когда приедет немец и накануне Веру нужно спрятать в лесу. Довольный своим решением он поправил на себе одежду и зашел в большую комнату…

Ближе к ночи Михаил вернулся в лагерь, где первое время он и его три товарищи прятались от нашествия немецких солдат. Вообще-то лагерем это место трудно было назвать, но хлопцы так решили. На самом деле это был их схрон от оккупантов, в глуби леса, защищавших их с двух сторон малопроходимым болотом и состоящий из землянки и навеса – кухни с очагом, выложенным из камней. Ребята еще не спали, а сидели на бревне и тихо разговаривая, пекли в углях бульбу. – А вот и Миша появился, не запылился, – приветливо отозвался на шорох Михаила Лявон, – поддев палкой подгоревший корнеплод. – Смотри чистенький, побритый и усы решил как у Чапая отращивать. Не партизан, а герой.

– Здорова, хлопцы, – поздоровался Михаил, крепко пожав Степану и Лявону руку, не обращая внимания на шутки Лявона. Вот продукты от мамы.

– За 'харчишки' спасибо, – оживился и Степан. – Что вкусненького принес Миша? Покажи.

– О-о-о, – заохал Михаил, – есть такое слово деликатес. Завтра попробуете, чем кормится Европа.

– А где раздобыл Михаил, расскажи? – проявил интерес Лявон. – Присаживайся, у нас и бульба уже испеклась.

– Потом хлопцы, потом, устал. А где Трофим?

– Атаман думу думает. Он в землянке.

– Ну, добра, я еще подойду к вам. Попьем чаю. Миша прошел немного вперед и, выставив перед собой жилистую, длинную руку, было довольно темно, спустился по ступенькам в землянку. Лампа здесь была потушена, берегли керосин.

– Осторожно Миша, темно, – подал голос с противоположной стороны Трофим.

– Не спишь? – Миша на ощупь нашел колоду, служившую стулом, и присел на нее.

– Не сплю, как слышишь. Ну как сходил Миша? Как там Вера?

– Много распространяться не буду. Нет желания, извини Трофим.

– Не хочешь, не говори. Завтра расскажешь.

– Не в этом дело. Хвастаться нечем. Вера все признала. Ты представляешь, – Миша нервно вскочил с колоды, возбудившись от воспоминаний, – она мне с вызовом так и ответила, мол, люблю немецкого офицера, он меня тоже любит, и мы скоро поженимся.

– Да ты что? – Трофим поднялся с лежанки и зажег лампу. Разгоравшийся фитиль, осветил вначале напряженную долговязую фигуру Михаила, а затем и выстраданное горем молодое худощавое, с пробившимися усиками лицо.

– Да Трофим, да! – Миша смотрел на друга, ища сочувствия.

– Садись ты, не стой и так тесно. Что ты решил делать Миша?

– Что делать? – Михаил повторил вопрос, как бы подбадривая себя. – Оставить все как есть и допустить, чтобы немец увез Веру, ты сам понимаешь, я не могу. Иначе органы покоя не дадут ни мне, ни матери, ни остальным детям, не говоря уж о самой Вере.

– Да, Миша ты прав. За связь с фашистами благодарность не выпишут. Любовь не в счет. Враг. Идет война не на жизнь, а на смерть.

– Вот то и оно. Есть у меня одна мысль. Но нужна ваша помощь.

– Что надумал, поясни, – Трофим, слушая Мишу, присел на березовую кровать и стал делать самокрутку.

– Этот немец приедет за Верой четвертого августа.

– Откуда известно?

– Вера матери сама говорила, что он обещал быть в поселке через две недели, а уезжал он 21 июля. Мне мама и передала. Так вот я хочу накануне увести Веру из дома и спрятать в лесу. Долго немец в поселке не задержится, покрутится и уедет. Война все же. И сделать это должны вы, мои боевые друзья. Мне Трофим, сам понимаешь, из этических соображений делать это нельзя. Я и так виноват перед сестрой. – Лоб Михаила покрылся легкой испариной. Лицо его было бледным.

– Что-то случилось дома?

– Да случилось. Узнав от Веры об этом, я не сдержался и избил ее.

– Ты избил Веру? – воскликнул с удивлением друг. – Миша! Что с тобой происходит? Меня за грудки, Вере пощечины. Откуда это. Твой батька был спокойным, уравновешенным человеком. Ну, ты даешь?

Миша молчал, видно было, что он сильно переживает. – В общем, хочу вот так поступить друг мой Трофим, – после небольшой паузы подытожил он. – Поддержишь меня?

– Вера, конечно, не знает об этом, – зацокал тот и покачал головой. – Ну, и работенку ты нам удружил. А немец тот не озвереет? Деревню не сожжет?

– Думаю, что не сожжет, он из интеллигенции, как мама говорила. Другого выхода я Трофим просто не вижу. Вера плачет и держится на своем решении. Но поплачет и перестанет. Любовь скоротечна, пройдет время и забудет. А мне думать надо о семье. Мне три сестры маленьких подымать, да мать больная. Веру отпустишь, мне расхлебывать одному. – Миша с надеждой посмотрел на друга умными, уставшими глазами, ожидая ответа.

– А ты Миша кого-нибудь любил? – чуть подумав, в лоб задал Трофим вопрос Михаилу.

– Еще успею, время не подошло, – без промедлений ответил тот. – А если серьезно, то какая может быть любовь, когда война. От пули любовь не спасает, а горе и страдания сделать может. Вот война закончится, тогда и семьей можно обзаводиться.

– Так оно так. Но когда любить, сердцу не прикажешь, – с потаенной грустью вздохнул Трофим. – Правда, случай с Верой исключительный. И оставлять его на самотек нельзя. Ладно, я подумаю обо всем, что ты мне рассказал. Решение примем позже. Время немного есть. Тогда же Лявону и Степану расскажем. Все у тебя или еще, какие новости?

– Пока все. – Миша поднялся с колоды. – Пойдем Трофим на воздух, душно мне. И колотит что-то всего. Думаешь, я за Веру не переживаю? Еще как! Сестра все же она мне, считай единственная. Почти одногодки, вместе росли. Маленьких не в счет.

– Да, не завидное твое положение. Хотя у кого оно сейчас завидное?

– Кстати, – вдруг вспомнил Михаил. – Я же самогонки пол-литра принес, есть консервы, тушенка. Может, обмоем командир разговор? Хлопцы слюной исходят.

– Вот с этого и начинать надо было. Конечно, идем! – воодушевился Трофим. – А то раскис партизан.

И друзья, повеселев, вышли из землянки…