Текст книги "Драная юбка"

Автор книги: Ребекка Годфри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Ребекка Годфри
Драная юбка

Сейчас

Вините Семейство Кайфа. Вините Вьетнамскую войну. Вините что угодно. Но не вините Джастину. Она была всего лишь слабой, запуганной девочкой; потерянной, неистовой девочкой. Она много чем была. Была.

Или никого не вините. Зовите это неизбежностью, зовите обреченным жребием любви. Зовите кармой, обломом, танцем с волками. Живите, любите, зовите это жизнью. Зовите это Лед Зеппелином. Да, да. Мне правда, правда наплевать.

Я родилась с лихорадкой, но она утихла вроде на шестнадцать лет. В старших классах я была паинькой, я была хорошенькой, я улыбалась, я вписывалась. И вот мне исполнилось шестнадцать, и я перестала улыбаться, лихорадка вернулась, но кожа моя оставалась прохладной, ничуть не выдавая внутреннего жара. 39 градусов, жар вернулся ни с того ни с сего. Он вернулся, примерно когда я повстречала Джастину, но скажите, что она во всем виновата – и вы ошибетесь.

Выхожу на кухню потолковать с полицейским. Его раздражает моя неулыбчивость. Я в этом уверена. Все девочки-подростки на этом захолустном островке зачесывают волосы, как Фара Фосетт,[1]1
  Фара Фосетт (р. 1947) – американская киноактриса, обладательница выдающейся внешности и характера почти столь же выдающейся скандальности. – Здесь и далее прим. переводчика.


[Закрыть] их нежно-голубые глаза просто созданы, чтобы радовать взоры окружающих. А тут я в своем драном платье, да и смотрю оскорбительно. Я не шокирую копа, но я далека от идеала. Он что-то записывает в блокнот.

Юная Девица. Тревожная и взведенная. Мерзко выкрашенные волосы.

Усатый полицейский лет тридцати, глаза тусклые, не расспрашивает меня о Джастине. Он спрашивает, когда вернется моя мама.

– Это релевантно?

– Релевантно? Какое умное слово для маленькой девочки.

Внезапно меня замутило. Слегка пошатывает. Я осознаю все то, для чего у меня нет слов. Мир для копа – блокнот с датами, именами, удостоверениями и номерными знаками на машинах. Ему наверняка нужна фонограмма для рапорта, водопад образов: просто ее ноги, ее ноги отталкиваются от земли, разрез юбки рвется на бегу, ее ноги, худые, как куриные косточки. Еще какие-то заметки в блокноте; я себе представляю:

Родитель-одиночка. Отец – глава семьи. Чокнутый твердолобый хиппи.

Приколитесь – полицейский оценивающе меня разглядывает. Я-то думала, что буду ему противна. Могла бы и сообразить. Только потому, что я нежна и мне шестнадцать, у них на лице эта болезненная нерешительность. Спиды накрывают, не расслабишься, не обленишься, не возбудишься, не покайфуешь. Я неистова и грустна, неутомима, осознаю все, что мне предстоит сделать. Все, что мне предстоит сделать.

– Пощупайте мне лоб, – говорю я. Он колеблется, но щупает.

– Ты горишь.

– Ага. Я, кажется, простудилась.

– Может, тебе стоит прилечь у себя, мы можем поговорить там.

– Меня очень тревожит все то, что произошло.

– Я в этом не сомневаюсь, – говорит он. – Тревожит. Какое подходящее слово.

Он встает. Приближается ко мне.

– У меня жар. Вы бы держались подальше. Я иду в спальню и слышу, как он удаляется мимо горшков с марихуаной, которые загромождают отцовские полки.

Он вышел из дома и решил передернуть затвор, клянусь. Передернуть затвор на переднем сидении патрульной машины. Я же в своей спальне, а он меня там и представляет. В кукольном мирке косметики и приклеенных над розовыми подушками фотографий красавцев-кумиров. На самом деле только книжки и юбки Джастины разбросаны по полу между голыми белыми стенами.

Я пытаюсь заснуть, но это не так-то легко на спидах. Я так понимаю, полицейский и не уезжал, потому что вот он, стучится в дверь. Я прошу его уйти; говорю, что у меня жар и я не могу с ним беседовать. Черт. Он настаивает, но разговаривать я все равно не стану. От мысли о том, что он ломится в спальню молодой девицы, мне смешно. Ему-то кажется, там все мягко и розово. Знал бы он.

В лесу с отморозками

Мне кажется, все безобразие началось, когда я была в лесу. Я обожала лес. Прямо за школой, он был словно замысловатое существо – надвигался на тебя, воздев к небу руки; тысячи беспощадных, костлявых пальцев. Сосны и ели переплелись с кустами черной смородины и высохшими дубами. Утром, перед уроками, я направлялась туда с моим идиотским швейцарским армейским ножом. Рубя и кромсая дорогу к полянке. А в обед я приводила туда отморозков.

Я не выдумываю: все отмороженные мальчики звались односложно: Брайс, Брюс, Дин и Дейл. Они были всего лишь слегка неуправляемы, но мнили себя истинными бунтарями. Хвастались пакетиками с грибами и марихуаной.

Май: лес вымок от дождя; по пути нас исхлестали ветки. Я их отодвинула и придержала, чтобы отморозки могли войти. Мы сели на землю, где посуше, спрятались от бетонной коробки школы. Горы скрылись из виду. Голубое небо побелело.

Опять пошел дождь, обыкновенный слабенький майский дождик. Я опустилась на землю, села, прислонившись головой к широкому мшистому камню. Воздух пахнул просто чудесно – он пахнул гнилью, дождем и Рождеством.

Брайс подъехал на своем пикапе и открыл дверь. Полдень: по радио программа «Час Силы». Отморозки обожали «Час Силы». Рай. Для них. Они знали наизусть каждое слово. Они подпевали, делая вид, что у них в руках гитары. Они пели мне «Лимонную песню».

Обними меня, детка, крепко, пусть сок по ногам течет.

Мой отец говорил, что его поколение во многом напортачило, но во всяком случае они придумали рок-н-ролл.

Да ради бога. Но для отморозков это очень важно. На моей полянке они вскидывали сжатые кулаки, распевая «Лимонную песню». Выглядели они очень потешно.

Что смешного?

Да она просто обкурилась, сказал Дин, хотя все они прекрасно знали, что я никогда не курила траву. Не выношу этого смешливого, заторможенного и туповатого состояния.

Нет, я не обкурена. Я…

Смеюсь над вами, – вот что мне хотелось сказать. Дин Блэк накрыл рукой мое колено. Одобрительно по нему похлопал.

– Ну в чем дело, Снежная Королева?

В школе все меня зовут Снежной Королевой. Непременно кто-нибудь напомнит, что надо улыбаться и быть проще.

Я чувствовала, как мох запутывается в волосах. Мне хотелось вернуться в школу с грязью под ногтями, с потекшей тушью, в короне из прутьев и мха. Мне хотелось, чтобы Дин Блэк выбрал темные блестящие смородины из моих рыжих волос.

Дин Блэк, стукнутый, красавчик; тот, кого я должна любить. С шелковистыми волосами до плеч. Хочет стать рок-звездой, но вполне удовлетворится посадкой деревьев. После выдачи диплома школы Маунт-Марк, также известной как Маунт-Нарк, он поедет на озеро Слепень. Там лесозаготовочные компании спилили все деревья, облили все вокруг напалмом, а потом выжгли и выкорчевали пни. В обугленную землю Дин и ему подобные будут высаживать побеги. Им заплатят по 10 центов за побег. Он видел, как я рубила ветки своим ножом. Он считает, я должна поехать с ним. Когда он рассуждает о деревьях, на лице его гуляет кривоватая, но чистая улыбка сорванца. Он хочет делить со мной палатку, но я с трудом вижу его в кремированном лесу. Я даже не могу вообразить его без машины. Я способна воспринимать его только таким, каков он есть. Юношей, который едет в винный магазин и бесстрашно туда заходит. Убегает в машину с бутылкой в руке и, вскинув кулаки, ревет «Мы – чемпионы». Он прикрывает окно, засовывает руки мне под футболку и прихлебывает «Южный комфорт». Руки под моей рубахой, добродушный вздох. На самом деле он ведь неплохой парень. Особенно, когда он сам по себе. Я привожу его в бухту Арбутус. Мы валяемся в расщелине, камни сырые после отлива. Цепляемся друг за друга, словно мы еще в темной воде, барахтаемся, ослепшие, – это действует ему на нервы. Я совсем не хочу, чтобы он отодвигался и тянулся за своим вожделенным пластиковым пакетиком. Я его поддразниваю. Предлагаю выбросить наркотики в воду, а я за это майку сниму. Тяжкий выбор для отморозка. Не заставляй меня выбирать, просит он – а потом сдается.

Мне казалось, в этом что-то есть.

Валяясь с ним в бухточке, я забывала о посадке елок и жизни на острове, под недремлющим оком океана, всегда и везде.

В лесу Дин меняется. Я не могу рассказать ему о том, как ненавистна мне его музыка, насколько постылы ленивые дни, бренчащие гитары и заторможенный, обкуренный смех. Мне это знакомо с детства, но для Дина еще свежо и ново, подлинный риск. Мама пришила ему эмблему «Лед Зеппелин» к куртке – золотистыми нитками через всю спину. Его отец – управляющий «Канадской шины», что делает Дина самым богатым парнем в школе. Ну разве что после Айви Мерсер, но с ней никто не общается. Она смотрит высокомерно, отсиживается в библиотеке. Может, когда-нибудь я еще раз вяло попробую подружиться с Айви, но сегодня я в лесу с отморозками.

А вот потом мимо нас прошла Маргарет Хейл.

Как обычно, на ней были облегающие джинсы, волосы лежали идеальными кудрями. Светлые локоны обрамляли лицо; она курноса и слегка прихрамывает. Ее кличка – Маргарет-Норка. Мне она вполне симпатична, а вот ей нечего мне сказать. Она прошла по кромке леса, старательно избегая поляны. По-моему, она направлялась прямиком в тупик. Отморозки припарковались за лесом, чтоб не общаться со школьными бугаями на настоящей автостоянке.

Маргарет шла, как слепнущий старик, неуверенно переставляя ноги.

Дин свистнул, положив руку мне на колено – молчи!

Эй, шланг, сказал он.

Эй, садовый шланг, сказал Брюс. Дейл повращал рукой у лобка, будто змею удерживал.

Маргарет продолжала идти, но я видела, что она сникла. Сникла и съежилась. Господи, помоги ей вздохнуть, почти сорвалось у меня с языка. Эта девица – серьезная наркоманка. Ее кожаная сумка почти доверху была забита шариками гашиша в серебряной фольге, перемешанными с ворованной косметикой. Однажды она меняла при мне тампон, одновременно прихлебывая отцовский джин. Но сейчас я поняла, что она не так крута. Могла бы держаться и пожестче. Лицо у нее было такое пришибленное и страдающее, когда она прохромала мимо.

Что там со шлангом? спросила я. Маргарет села в машину, и я не различала ее лица. Лобовое стекло покрылось каплями дождя.

Они ответили мне лишь потому, что мой вопрос застал их врасплох.

Ах, как мне повезло сидеть в околдованном лесу, прогуливая математику. В деталях выслушивая, как они провели вечер пятницы, засовывая шланги в Маргарет. Один за другим. Дин, Дейл, Брайс, Брюс. Один за другим. Они промыли ее, промыли начисто. Она была чистая, чувак, она текла. И ей так понравилось, утверждали они, ей понравилось, как мы ее вымыли.

Пока Брайс говорил, Дин отодрал ветку голыми руками. По-моему, Брайс вовсе не гордился. Он обсуждал происшествие с садовым шлангом, словно это была игра или веселая забава на переменке. Я пялилась на Дина и совершенно не понимала, что делать, потому что не знала, потому что не знала – может, это норма? Может, идиоты-отморозки так делали, потому что в «Молоте Богов» написано, что Роберт Плант делал то же самое с фанатками? Я поднялась. Я не чувствовала жара, лишь тепло, словно тысячи кулаков молотили по упругой коже. Ты находишь подводное течение, а толку? Что с ним делать? Я не имела ни малейшего понятия.

Так закончился мой романчик с Дином Блэком. Я вернулась в школу и проторчала остаток математики в кабинке туалета, разглядывая свои вены и читая мерзкие стихи на стенах. Если любишь – отпусти. Если вернется – твое навсегда. Кто-то неразборчиво нацарапал свою версию поверх последних слов, теперь откровение читалось так: Если любишь – отпусти. Если вернется – ЗАСТРЕЛИ.

Маргарет Хейл зашла в женский туалет. Я узнала ее белые лодочки; она всегда носила их с белыми носочками. Через щель под дверью кабинки я наблюдала, как ее руки яростно стирали грязь с белых лодочек. Я слышала, как лилась вода, и ее голос повторял «блинблинблин», и она еще раз прошлась по туфлям бумажным полотенцем, оттирая заляпанные каблуки. Казалось, если я выйду, она разревется, и мне придется ее успокаивать. Человек, выросший без матери, боится моментов, когда нужно обнимать, утешать и знать все эти материнские приемы. Мне очень не хотелось ее утешать.

Но она не ревела. Она уставилась в зеркало и мазалась блеском для губ.

Мне очень жаль, что так получилось, сказала я.

Она вздрогнула от неожиданности. Она попятилась от меня. Потеребила чего-то в сумке.

Жаль чего? тихо спросила она, почти затаив дыхание.

Жаль, что так вышло со шлангом.

Она все пялилась в зеркало. Теперь она замазывала веснушки крем-пудрой.

Это всего лишь секс, сказала она. Им хотелось – я позволила. Она пожала плечами.

Я не улыбнулась в ответ на ее улыбку. Она опять пожала плечами. Забудь об этом, как бы говорила она, забудь, вычеркни, сотри. Я подумала – хорошо, растворись в тумане.

Я вообще правильно поступила? Я, честное слово, понятия не имела, что делать. Вернувшись из школы, я прямиком пошла в дикий сад за нашим домом, искала Симуса, но его не было. В глубине сада у нас растет старая яблоня. На ветку Симус взгромоздил мой старый трехколесный велосипед – памятник приключениям ползунка.

Мне бы так хотелось, чтобы Эверли оказалась здесь. Я так давно ее не вспоминала. Эй, мам, должна девушка расстраиваться, если юноша сует в нее шланг, а на следующий день над этим смеется? Вряд ли она знала. Может, ей такое тоже по душе? В конце концов, она же бросила меня и Симуса ради главы Семейства Кайфа.

Когда Симус вернулся вечером, я не вышла из спальни. Так и разглядывала фотографии манекенщиц, выдранные из журналов. Такие гламурные славные девочки. Я слышала, как Симус возится на кухне. Может, он скручивает косяк, склеивая края белой бумаги кончиком языка, похожим на розочку.

Ты там в порядке, голубушка? прокричал он. Должна отметить – он никогда не просил меня улыбаться; никогда не заходил ко мне в комнату.

Я вышла и молча уселась за стол. Он походил на маленького лысого Будду в голубом комбинезоне. Ревень выкипал, пачкая плиту – я ее только что выдраила. Он заговорил о Деревьях. Я совсем не вслушивалась. Я уже слышала эту речь. Деревья Эдема. Райские Деревья. Скоро будет лето, он поедет в Тофино. Своими руками он выстроит дом в лесу. Он надеется, я поеду с ним и выучусь плотничать. Я боялась признаться ему, что плотническое дело мне совершенно безразлично.

Я никогда ему не скажу.

Он был для меня всем и так много для меня сделал. У него золотое сердце. Кто его упрекнет? Мы, наверное, были близки, но, оказалось, недостаточно, и я не могла сказать: что делать, когда в твоей школе девочкам засовывают садовые шланги и девочки улыбаются так, будто не нуждаются в утешении?

Мы с Симусом ели суп из ревеня перед телевизором. Нашим телевизором. У нас был сосед, который все время нам что-то отдавал. Тостеры и фены, радиолу и вот – телевизор. Похоже, он считал, что нам пора жить в век электроники.

По телевизору улыбался Рональд Рейган в ковбойской шляпе. Сияющий, как начищенный самовар, ковбой. Я тебя достану, сказал Симус. Он подошел к экрану. Я достану тебя, – и постучал по стеклу.

Пап.

Он уже обкурился. Мне кажется, он ничего не заметил.

А Роналд Рейган все улыбался.

Эта история со шлангом дергала меня не на шутку. Я понятия не имею, почему. Я не хотела возвращаться в школу. Хотела оказаться там, где нет ни одного моего ровесника. Ни отморозков, ни элиты, ни спортсменов, ни ботанов, ни отличников, ни середнячков – никого из этих глупых каст. Как раз в тот момент я подумала о жаре. У меня с детства не было высокой температуры, но я почти ощущала, как горит мое тело.

Мне подумалось, что хорошо бы получить освобождение от медсестры и просто не появляться там несколько дней, пока не успокоюсь и опять не смогу улыбаться. Может быть, я начну курить траву, угомонюсь и расслаблюсь. Мы с наркоманами иногда выкуривали бы здоровенный косяк. Мы бы курили его долго, пока дым не заберется глубоко в горло, и смеялись бы, смеялись, смеялись. Я стала бы одной из наркоманов и укурилась бы в хлам. Сара, ты такая лапочка, сказали бы они. Ты была Снежной Королевой, а сейчас ты такая милая и добрая.

Но я не умею притворяться. У меня такое лицо. Называйте его невинным, хотя очевидно, что это не так. Такое лицо. Ну знаете. Из тех, которые не дают лгать.

Симус выключил телевизор и завозился со свертком. Пакет был обернут в серую упаковочную бумагу, отцовское имя от руки обведено сердечками. Думаете, сверток от юной влюбленной девицы? Он от Сильвии, отцовской подружки. Она, когда нас навещает, порхает вокруг, вся из себя такая мятная и конфетная. Она сделала мне сережки. Хрустальные треугольнички несут тебе любовь солнца, говорила Сильвия. Я ее терпеть не могла.

Где твой нож? спросил меня Симус. Он сражался с бечевочными узлами Сильвии.

У него был свой нож, но он все равно предпочитал пользоваться моим.

У него был какой-то странный роман с моим ножом. Нож был подарком к моему четырнадцатилетию. Симусу казалось, что нож мне очень нравится, и, пожалуй, он таки нравился, но лишь тогда. Я возликовала при виде коробочки. Наконец-то, думала я, он дарит мне что-то из магазина. Он дарит мне что-то девичье: Барби, шкатулку с танцующей балериной, сердечко на цепочке. Подарок, не пахнущий грязью и натруженными руками. Может быть, мне и понравился нож; во всяком случае он был новый и сверкающий.

Я не чувствовала холодного прикосновения моего ножа. Я ответила, что ножа у меня нет.

Он явно занервничал. Тебе нужен этот нож, сказал он, нож тебе еще пригодится.

Ага, я завтра его раздобуду, ответила я. Нож остался на полянке с отморозками, и я ни за что не собиралась туда возвращаться.

Хорошо, сказал он и взлохматил мне волосы. И пошел в подвал за собственным ножом.

Я проверила под рубашкой на всякий случай. Хотя в этот самый случай не верила. Я носила нож в лифчике с того момента, как у меня появился лифчик. Сейчас там ощущалась белая ткань, моя кожа, грудь – и все. Да к черту нож.

Вот ведь как забавно – таскаешь что-то на себе постоянно, а потом выясняется, что оно тебе абсолютно ни к чему.

Он будет валяться в сырой грязи, ненайденный и бесполезный, рядом с поломанными ветками и намокшими перьями. Он заржавеет на этой поляне, вход туда замуруют разрастающиеся ветки, потому что кто еще станет их срезать?

Все испортить

«Мин» – это маленькая бакалейная лавочка в Чайнатауне с закусочной в углу. Я села рядом с длинной, черной неоновой вывеской, на которой все время менялись выигрышные номера лото. Небо серело в пухлых облаках, но в окне все было красное. Краснота, драконы лижут бирюзовое солнце на расплывающемся старом здании через дорогу, красные языки превращаются в языки пламени. Краснота неоновых вывесок, высвечивающих «Гонь-Дун», краснота мусорных бачков, и даже телефонная будка выглядела красным храмом. Потаскушечья краснота лака, украшающего ногти девушки, чьи руки наводят на мысли о кровавых апельсинах и красном сигнале светофора.

На самом деле я просто отсиживалась у Мина. Будь у меня друзья, мы бы отпраздновали мой отважный поступок. Прогуливание школы. Но друзей я потеряла, да и убедить себя в собственной отваге тоже не могла. В ситуации со шлангом я повела себя совсем неизящно. Потому я и отсиживалась за угловой стойкой – я и два безработных дровосека. Дровосеков сложно с кем-нибудь спутать. Они курят «Экспорт А» и носят шерстяные куртки весной. Эти единственные, кроме меня, посетители «Мина» были без работы и сетовали на судьбу. Они обсуждали поездку в Коуичан на вырубку; они припоминали имя жены Дэнниса. Жена Дэнниса знает прораба, но как же ее зовут? Крепкие ребята, эти дровосеки. Сидя рядом с ними, я ощущала себя в полной безопасности и одновременно очень по-идиотски. В «Мине» не бывало ни подростков, ни туристов. Я могла бы отсиживаться тут целую вечность. Городок настолько мал, что постоянно натыкаешься на знакомых. Но не у Мина. Дровосеки рядом со мной заговорили о собачьем корме.

Я задумалась, как привести все в порядок. Привести все в порядок быстро. Может, переехать в Нью-Йорк, стать манекенщицей, начать захватывающую жизнь. Жизнь эта казалась нелепой, но девицы в журналах так и жили. И один мужчина даже подошел ко мне, будто я его приглашала. Он подошел ко мне, такой абсолютно в себе уверенный. Выглядел, как идиот, но сказал, что ищет таланты. Тебе сколько лет? Это твой натуральный цвет волос? Тебе никогда не говорили, что ты могла бы стать манекенщицей? Я хотела послать его подальше, но он, наверное, думал, что ведет себя в высшей степени вежливо. У меня до сих пор где-то валяется его склизкая визитка; может, стоит ему позвонить?

Я достала блокнот, приказала себе составить список всего, чего я хочу достичь до своего семнадцатилетия. Но едва я задумалась, как привести все в порядок, мне просто безумно захотелось все испортить.

В «Мине» меня никто не обслуживал. Я не знала, в чем дело. На кухне я заметила человечка, голова будто забинтована в пар. Наши взгляды пересеклись, он мне кивнул, но остался в своей дымке. Дровосеки обслуживали себя сами – просто брали кофейник со стойки. Мне хотелось лимонада. У меня пересохло в горле и жутко пробило на сахар. В последнее время на меня либо обращали чересчур много внимания, либо полностью игнорировали. Либо одна, либо другая крайность, и никакой золотой середины. Интересно, знают ли дровосеки моего отца. Я боялась, что они начнут подшучивать над ним. Чертов полоумный хиппи обозвал меня убийцей просто потому, что я спиливаю деревья. Терпеть не могу, когда люди посмеиваются над моим отцом. Но по большому счету мне было наплевать.

Пустые страницы блокнота уставились на меня, будто я какая-то предательница. Что ты собираешься делать? Ну же! Давай же, продемонстрируй мотивацию, какие-то амбиции, какой-нибудь гениальный план.

Я сидела и пялилась на улицу. Делала вид, что я очень необычна. Для этого мне приходилось закрывать глаза на кое-какие истины.

Весь наш Чайнатаун состоит из одной улицы. И, может быть, эта улица прекрасна в порочном хвастовстве неона и убийственном красном цвете, но я же видела фото в журналах. Нью-Йорк или Торонто: их Чайнатауны извивались и меняли направление, они набиты толпами людей, что спешат по своим захватывающим делам и пробивают себе дорогу через спутанный лабиринт, в который сложились улиц двести.

Какие-то типы в глубине «Мина» рассматривали порножурналы. Собственно, так я и узнала о Мине. Какие-то потные мужики в автобусе обсуждали свой предстоящий поход к Миню, чтобы полистать порнуху, потому что туда вряд ли забредет милая женушка или нянюшка их детей.

Один мужик пожаловался, что однажды покупал «Хастлер» в «Книжном мире», а его дочь как раз зашла, чтобы купить «Семнадцать». Да ты лучше поди к Мину, посоветовал его собеседник. Ну знаешь, магазин, который китайцы держат. Там всегда пусто, и у них куча порнухи. Туда почти никто не заходит, разве иногда забежит грязный китаеза какой-нибудь.

Однажды, лет в пятнадцать, я туда забрела. Я увидела какие-то комиксы, пару доисторических «Шатленов» и кучи, кучи порнографии. Я только быстро огляделась, а потом купила бенгальские огни своему бывшему парню Дину Блэку. А сейчас я повернулась и стала смотреть. Я видела, как три мужика, старательно пытаясь не задеть друг друга, наклонялись, тянулись, открывали и пялились.

Мне было интересно, что они думали обо мне, высокой девице со спутанными волосами и блокнотом, где вызывающе отсутствуют цели. Вы бы видели, как я тогда одевалась. Весьма непривлекательно. На мне был мешковатый комбинезон и отцовская фланелевая рубаха, завязанная на талии, чтобы скрыть выпирающий валик утепленных подштанников. Слишком закутанная. Отцовская рубашка была мне защитой от критиков в коридорах, этих быкообразных козлов из команды регби, которые сидят в фойе и оценивают проходящих мимо девиц. Когда у меня появятся деньги и я уеду из Виктории, начну одеваться, как манекенщицы из журналов. Журналы уже все уши прожужжали о Твоем Истинном Стиле, и мне казалось, что, даже если у меня и был какой-то истинный стиль, он проявится, когда я буду уже Там. Знаете, о чем я подумала, когда смотрела на мужиков, рассматривающих порнуху в углу? Меня поразила ужасная мысль – ведь Эверли, моя мать, могла бы оказаться на страницах этих грязных журналов. Такое ведь возможно, но думать об этом мне совершенно не хотелось, поэтому я опять уткнулась в мой ухмыляющийся блокнот. Тихий океан омывает мой остров, океан холодный и бесконечный, отрезает меня от остального мира, и я никогда его не пересекала. Океан похож на дуэнью, чье постоянное присутствие напоминает, что мне никуда не уйти. Пустые страницы блокнота действовали на меня так же, как океан. Конечно же, ты никуда не убежишь.

Мое присутствие у угловой стойки не смущало мужиков; мне казалось, они меня просто не замечали.

Внутрь зашла тощая девочка. Она резко распахнула дверь, и гроздь серебряных колокольчиков врезалась в стекло. Очень хрупкая девочка, на вид слегка нездоровая, но сама она об этом явно не подозревала. Она шла так, словно была звездой определенных кругов, и не имело значения, что думают другие. Она шла ровно и быстро.

Дровосеки усмехнулись. Это еще что за чертовщина?

Похоже, маскарад в этом году начался раньше?

Ха, будь я ее отцом, я бы уже шлепал ее, разложив на колене.

Она шла к мужикам с их журналами, и я видела, что разрез на ее облегающей юбке порван. Она встала прямо за мужиками. Я не видела ее лица и не могла сказать, сколько ей лет. Может, не больше двенадцати. Она выбрала маленькую пухлую книжечку комиксов. Мне показалось, что стоять вот так – верх идиотизма. Они ведь могут подумать, что ты такая же, как девицы в журналах; как та, что на обложке – с разведенными ногами и тупой подписью: Жюли ловит бабочек. Они ведь могут до тебя дотронуться!

У нее был грубый и приятный голос. Она толкнула локтем одного мужика и показала ему свои комиксы. Тебе нравится Бетти? спросила она.

Мужик ее проигнорировал, а она стояла рядом, пожалуй, даже слишком близко. Через несколько секунд он уже был у стойки, судорожно сжимая «Шатлен». Никого не было за кассой, и он просто швырнул какие-то банкноты на прилавок.

Я не могла отвести от нее глаз. Узкобедрая, непоседливая, она подошла туда, где сидела я.

Подошла к стойке и засунула в карман деньги, которые оставил мужик.

Мин!

Небольшой человечек вышел из кухни. Лицо влажное и старое, но он улыбнулся, увидев девочку.

Я убрала блокнот.

Давай-ка ты останешься здесь, сказал он. Держись подальше от улицы Йейтс. Полицейский мне сказал. Запретная Зона кончается здесь.

А, ну да, ответила она, Запретная Зона.

Тебя в этом городе все терпеть не могут, сказал он. Я слышал.

Спасибо, ответила она. На шее у нее болталась зубная щетка. На тоненькой розовой цепочке. Девочка сунула щетку в рот, будто грязные щетинки – леденец.

Посмотри-ка на свою юбку, сказал он. Шить ты не умеешь.

Да какая разница, ответила она.

Есть хочешь? ласково спросил он. Оставайся тут. Оставайся у Мина.

Он выдал ей молочный коктейль. Она не сняла бумажку с соломинки, а просто начала втягивать в себя пенку, скрестила ноги и взглянула на меня. Мне было видно, как секутся у нее волосы, отвратительно перекрашенные из светлого в черный. Она отбрасывала драные прядки со лба, словно хотела продемонстрировать пухлые губы и яркие голубые глаза.

Она улыбнулась мне, и я отвернулась, будто меня застигли врасплох.

Еще один мужик отошел от журналов к стойке. Он нес журнал под названием «Тюремные искушения». Моя мать могла быть в «Тюремных искушениях». Ее уже арестовывали. У нее был привод. Ничего крутого она не сделала, банков не грабила. Просто сидела в центре на какой-то площади и отказывалась уходить.

Тощая девочка прикрыла деньги мужика рукой. Мин, наверное, просто ослеп; он глядел на нее с нежной усмешкой.

Она пропела его имя: Мин, Мин, о Мин. Ты ведь придешь послушать, когда у меня появится музыкальная группа, Мин? Я спою тебе. Мин, Мин, о Мин.

Неа. Никаких песен для Мин.

Да ладно, сказала она, всем нужна песня.

Не Мину, сказал он. Мину песен не нужно.

Ей явно стало скучно. Она заплатила за сигареты украденными деньгами.

Она вышла, напевая, Мин, Мин, о Мин.

Песен не нужно, сказал он.

Как ее зовут? спросила я.

Он оглядел меня с сомнением. Джастина, буркнул он и ушел на кухню.

Грязный пар стелился туманом.

Я пошла за ней. Зачем – ума не приложу. Ну а что еще делать? Туман перешел в дождь, и ее рваная юбка стала мокрой и прозрачной. Я видела очертания ее ног и лопатки. Мы ушли с красной улицы и шагали мимо тусклых серых двухэтажек с плоскими крышами. Вдалеке виднелся залив, окруженный карликовыми горами и мачтами. По сравнению с ними двухэтажки казались совсем жалкими, вульгарными и обреченными. Вывеска в окне мебельного магазина гласила: ПОЗДРАВЛЯЕМ! МЫ ЗАКРЫВАЕМСЯ! БЛАГОДАРИМ ЗА ПОДДЕРЖКУ!

Улица Йейтс была очень людной; здесь подбирали и выпускали народ все автобусы. Джастина завернула на улицу Йейтс и замедлила шаг возле сгоревшего магазина. В асфальте образовался огромный кратер. Выглядело это ужасающе.

Если честно, мне совершенно нечего было делать на улице Йейтс. Отсюда не ходили автобусы ко мне домой. Я не жила ни в Дубовом заливе, ни в Королевском заливе, ни в заливах Кадборо или Кордова – в тихих и зеленых районах. Но я все равно присела на скамейку, будто ждала автобуса.

Я видела, как она вошла в темный переулок. Тогда я еще не знала о Запретной Зоне.

Я думала, это просто переулок, и она просто по нему побежала. Очень непривычно было наблюдать, как кто-то бежит в центре города. Я увидела, как еще больше надорвался разрез юбки, мелькнули каблуки – и все, она исчезла. И переулок был пуст, и я видела только дождь и дыру в асфальте.

Куда бы она ни бежала – явно не в распадающуюся семью к отцу-наркоману и не к отморозкам на поляне. Наблюдая, как она бежит, я думала – выход рядом. Не обязательно восходить звездой журналов с острова за горизонт; не обязательно протискиваться через замысловатые, битком набитые и запутанные лабиринты. Можно просто рвануть напрямую, оставив за собой дыру в недоумевающем небе.

Вот тогда-то меня и обдало жаром, обжигающей, головокружительной волной лихорадки. Никто ничего не заметил. Да и кто мог знать, что ко мне вернулось мое необычное расстройство, причуда странного моего организма. Кожа моя не покраснела, и в обморок я не упала. Сколько себя помню, я переживала, что отца убьет пьяный лесоруб, и вот в этот самый момент я поняла, что могу умереть первой. Умереть на улице Йейтс в окружении старушек. Дорогуша, залепечут они, заинька, что с тобой? Они вызовут врача и оттащат меня на тротуар. Появится Симус и заорет, как он не желает, чтобы меня лечили алхимики с их синтезированными таблетками.

Поэтому я отогнала от себя лихорадку. В полуобморочном от идиотского жара состоянии я представляла себе Аляску; тени переплетающихся деревьев.

По дороге домой я надеялась, что лихорадка – мое раскаяние, мой страх или трусость. У Мина, на улице, везде, в любую секунду я могла заговорить с тощей девочкой. А я держалась в стороне и наблюдала, как пиявка, что выискивает очередную жертву. Но это был не столько страх, сколько уверенность. Мне казалось, я знала, что она обо мне подумает. Я ей сильно не понравлюсь: я хорошенькая, закутанная в одежки, бедная, без друзей, практически немая, бездеятельная и без планов на будущее. В школе меня окрестили Снежной Королевой, я не смогла помочь Маргарет после того, как Дин Блэк и бригада отморозков засунули в нее шланги. Проходя мимо славных старушек в сторону голубого моста, который вел к моему дому, я знала, насколько буду ей отвратительна. Как она меня возненавидит. Просто возненавидит.