Текст книги "Драная юбка"

Автор книги: Ребекка Годфри

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Примечание: СМАЗЕРС – внештатный фотограф в модельном агентстве. Он утверждает, что познакомился с подозреваемой 27 мая в «Дне и Ночи» на улице Йейтс. Она подошла к нему и его другу, агенту, и изъявила интерес к карьере манекенщицы.

Шоу не подтвердила и не опровергла свидетельств Смазерса. На вопрос о том, встречались ли они раньше в кафе, она что-то пробормотала себе под нос. Секретарь записала ее бормотание как «неразборчиво», но Вауэлл отметил, что Шоу сказала: «Извращенец гребаный».

Примечание: СМАЗЕРС готов давать показания. Он опознал фотографию Шоу в подборке меньше чем за две секунды. Мы находим его заслуживающим доверия, репутация хорошая, ценный свидетель, по его собственным словам, обладает «фотографической памятью».

Благодаря подсказке СМАЗЕРСА, следователь Хейвуд приступил к расследованию личности некогда рыжеволосой девочки по имени Сара. Контакт в Отделе Социальных Услуг предоставил ему фамилию и адрес. Контакт пожелал остаться неизвестным.

7-го июня, в 11:35 утра, Хейвуд отправился по местожительству Шоу. Там была обнаружена девочка, подходящая под описание ЛЕСАЖ: «Выбеленные волосы с рыжими корнями, около 5 футов 8 дюймов, бледная». Также она совпадала с описанием СМАЗЕРСА: «Высокий лоб, под глазами веснушки, косметикой не пользуется, сутулится и хмурится».

Подозреваемая подтвердила, что ее зовут Сара и ей 16 лет.

Тем не менее, она вела себя уклончиво и была попеременно то стеснительна, то враждебна. Информацию о нахождении отца и матери предоставить отказалась, поинтересовавшись, «релевантно» ли это, тем самым продемонстрировав, что находится в курсе расследования нападения на Дирка Уоллеса, хотя подробности происходящего пока держатся в секрете от общественности. На вопрос следователя о том, можно ли с ней побеседовать, она ответила, что «у нее жар» и от нее следует «держаться подальше».

После этого она заявила, что направляется в спальню и ей кажется, что допрос в спальне несовершеннолетней девушки неуместен. Хейвуд немедленно покинул помещение. Он продолжил наблюдение. В 1:38 подозреваемая открыла шторы и показала ему средний палец. Это был их единственный контакт до 4:33.

В это время следователь Хейвуд получил сообщение по рации от следователя Шерил Бартон, которая проинформировала его, что 28 мая Шоу угрожала ножом соученику во время школьного мероприятия.

1-го июня Шоу была обнаружена в обморочном состоянии в туалете ресторана «САД» после хулиганской попытки изуродовать помещение. Она была доставлена в приют «Белые Дубы». Там она проинформировала ЭЛЕЙН КОЛЛИНЗ, что не может быть помещена в суррогатную семью, потому что у нее «неконтролируемые вспышки гнева, припадки бешенства, сумасшедшие сны».

Начальник следствия проинструктировал Хейвуда немедленно войти в помещение и продолжить наблюдение и допрос, что тот незамедлительно выполнил.

Шоу опять вела себя подозрительно и периодически сообщала о «жаре». Хейвуд подозревает, что Шоу покрывает и, возможно, просто боится Джастину К. Он подтолкнул ее к признанию в невиновности. Она ответила: «Невиновна. Да». Однако информации о том, что произошло в переулке на улице Йейтс, не предоставила.

Примечание: Хейвуд принимал участие в расследовании 44 серьезных преступлений и неоднократно имел дело с подростками. Он сознается, что был «неуклюж», «взволнован» и хотел «защитить» оставленную без присмотра одинокую девочку. Деликатность ситуации объясняет отсутствие записей разговора, имевшего место на кухне дома Шоу.

В 4:48 следователь Вауэлл прибыл в дом Шоу с ордером на обыск. Он заметил, что подозреваемая была «необычайно бледна… дрожала… расширенные зрачки… проявляла симптомы воздействия амфетаминов… закрывала лицо волосами и избегала смотреть в глаза».

Хейвуд проводил Шоу к машине. Она не оказывала сопротивления.

Вауэлл взял на себя обыск спальни.

Под подушкой он обнаружил платье, под матрасом кассеты и книги, под кроватью чемодан. Предметы, которые предположительно принадлежат Джастине К., конфискованы.

Подозреваемая была сильна удивлена вопросом о том, как в ее спальне очутилось имущество Джастины К.

Также конфисковано белое платье-форма с оторванной каймой. Материал идентичен тому, что обнаружен в ране потерпевшего. Одежда находится на исследовании в криминальной лаборатории.

Приложены записи обеих подозреваемых, которые могут предоставить объяснения мотивам преступления, а также подтвердить наличие у них антисоциальных и разрушительных тенденций. Особого внимания заслуживает нацарапанное Шоу «ЕВМ», которое в подростковом сленге означает «Ебать Весь Мир». Ее рукой также написано «Жар – это орудие природы, которое она использует, чтобы избавиться от врагов». Слова «избавиться от врагов» подчеркнуты многократно.

Также стоит обратить внимание на заметку рукой К. на 17-ой странице издания «Прекрасных неудачников» в мягкой обложке: «Мне нравится, когда они кричат».

Подозреваемая сильно напрягается при вопросе о том, как в ее спальне очутилось имущество К.

Во время обыска также обнаружена поляроидная фотография, снятая в окрестностях Королевского Музея Восковых Фигур Виктории. Шоу обнимает неизвестную девушку в бежевом плаще. Неизвестная похожа на описания «Таитянки» (фамилия неизвестна), имеющей два предварительных привода за проституцию. На вопрос об изображенной на фотографии девушке Шоу пробормотала, что она манекенщица. Шоу отрицает знакомство с несовершеннолетней проституткой по имени Таитянка. Место пребывания «Таитянки» неизвестно. Расследование продолжается.

На поляроидной фотографии четко видно, что Шоу размахивает армейским ножом с открытым лезвием. Держа нож в левой руке, она радостно улыбается. Нож совпадает с описанием, предоставленным директором школы Маунт-Марк Дэвидом Локом. Директор заслуживает доверия и готов давать показания.

Фото и свидетели подтверждают версию, что нож – собственность Шоу.

Дальнейший анализ и медицинские заключения могут подтвердить, что данный нож был использован в нападении на Дирка Уоллеса. На вопрос, есть ли у нее нож, Шоу ответила: «Мой отец подарил мне швейцарский армейский нож на четырнадцатилетие». Примечание: Раны, полученные жертвой, не могли быть нанесены швейцарским армейским ножом.

Что касается жертвы, изначально Шоу отрицала знакомство с «этим мужчиной». Позже она заявила, что Уоллес обозвал ее «сучкой» где-то, на какой-то улице, в компании девушки по имени «Калиса», которая сейчас обучается в «школе рисования карт». Следователи не смогли найти ничего относительно девочки по имени «Калиса». «Школы рисования карт» в Британской Колумбии не существует.

Если происшествие с «сучкой» подтверждается, у Шоу есть причины для враждебности в отношении потерпевшего. Оскорбление является мотивом для нанесения повреждений.

Потерпевший Дирк Уоллес был доставлен в Госпиталь имени Королевского Юбилея в 2:55 утра. Из-за опасных для жизни повреждений он помещен в реанимацию. Внимания заслуживает повязанная вокруг его груди белая материя (состав – полиэстер), которая может быть оторвана от формы медсестры. Август Симон, владелец магазина «Форменная одежда Гудвелла», заявил о краже подобной формы в районе Фэрфилд приблизительно 4-го июня.

Потерпевший Дирк Уоллес в данный момент находится под влиянием сильнейших обезболивающих и не может давать показания. 43 года, женат, отец двух девочек – 3-х месяцев и 6-ти лет. Работает в туристической компании «БЕЛЫЕ ВОДЫ» в отделе продаж. Его сотрудник ДЖЕФФ МАЛИН подтвердил, что мистер Уоллес часто выпивал в «Королевском Отеле» и в пятницу, скорее всего, «отмечал зарплату». Уголовное прошлое у мистера Уоллеса отсутствует, приводов и судимостей нет. Зарегистрированы звонки поддержки от многочисленных уважаемых членов туристической индустрии и сообщества охраны китов.

Это выглядит плохо.

Все это время я думала, что они ни о чем не имеют ни малейшего представления и могут катиться ко всем чертям – это моя игра. Ублюдок Смазерс. Джоэл Грэйди, Кел Коуди, Джефф Малин – кто они? Зачем им помогать полиции? Может, они нас и заметили, но они ничего не видели и не слышали – ни голоса Джастины, ни того, что мы говорили. Кел Коуди, подавись и умри, где бы ты сейчас ни был. Ах, и поляроид – я забыла, что оставила его в блокноте. Всего лишь напоминание о том, как хорошо мне было с Китаянкой в туристическом районе. Чувства оказывают нам медвежьи услуги, я вам уже говорила? Надо было мне от всего избавиться. Поздно, они уже все забрали.

– Взбодрись, – говорит Эдмундо. Взбодрись. После выдачи этого рапорта Лемми никогда бы не сказал взбодрись. Он бы сказал: Давай нюхнем дорожку, раздобудем кастет и развяжем войну.

– У них столько фактов и…

– Все это очень косвенно, Сара, и ничего не доказывает. У них нет доказательств, что ты зарезала этого человека…

– Но они знают о моем ноже. У них есть фотография!

– Ты – молодая девушка, ходишь по улицам сама по себе. Ну да, у тебя был нож. Мир – страшное место, не правда ли?

Меня задевает, что он не расстроен их показаниями.

– Можно мне стакан воды?

– Сара, я принес тебе двадцать пять стаканов. Ты уже весь водопровод осушила.

– Как вы думаете, они найдут девочку на снимке? Мне бы очень не хотелось ее впутывать.

– У полиции есть занятия поважнее, чем гоняться за несовершеннолетними беглянками. Знаешь, как они называет девочек типа Джастины? Зажигалки «Бик».

– И что это означает?

– Зажигалки «Бик», знаешь ли, одноразовые.

– Она не одноразовая!

– Сара, хватит беспокоиться о других девочках. Подумай о себе.

Я вспоминаю, что они сказали, и мне кажется, что каждое число, имя и дата – это щупальце, что грозит меня задушить.

Я просто должна сознаться. Да, просто сознаться. Рассказать судье, что произошло на самом деле, потому что у них создалось неправильное впечатление.

Я сообщаю Эдмундо, что хочу сознаться.

Он отвечает, что это тупо. Просто тупо.

Он намекает, что мне бы лучше заткнуться. Я только похороню себя еще глубже, если начну говорить. Он советует позволить ему говорить за меня.

Но как же он будет говорить за меня? Может, если написать отчет, я заставлю судью понять, потому что мои слова пахнут сигаретами и духами. Чужие слова – как люди, которых никогда не обнимали: беспощадны, холодны и лишены запахов.

– Я бы хотела написать…

– Я встречаюсь с судьей через полчаса.

– Ну а могу я написать, что по-настоящему произошло, потому что это долгая история, и я могу много чего…

– Слушай, Сара. Я скажу судье, что из тебя делают козла отпущения, потому что у них нет настоящих улик. Никаких. Ноль. Парочка пьяных бездельников видела тебя где-то там – ну, или они так утверждают. Она выпустит тебя под залог; она хорошая женщина.

Он обещает, что, когда меня выпустят, он отведет меня пообедать в «Красного омара».

– Взбодрись, – говорит он. – Улыбнись, – говорит он. – Расслабься, ты перевозбуждена. – Он говорит: – Когда ты улыбаешься, ты такая красивая девочка. Наверняка ведь тебе это раньше уже говорили.

– Угу, дайте-ка мне ручку, – отвечаю я и прячусь за волосами, чтобы он не увидел слез.

Эдмундо выдает мне новый блокнот.

Забавно. Как только у меня появился блокнот, мне впервые захотелось все записать. Просто для того, чтобы разобраться. Самой понять, что же произошло в том переулке. Не достает лишь нескольких деталей, а они для меня имеют значение. Человек ранен в сердце, не думайте, что мне все равно.

Они должны знать. Это справедливо.

Вы, наверное, думаете, что я виновна. Что мое сердце переполнено ненавистью. Значит, вы такие же, как они. Вы думаете, я хотела его смерти. Но это совсем не так. Честно, все было совсем иначе. Но мне плевать кто, что и как думает.

Я начинаю писать: Я впервые увидела Джастину у Мина.

Это не релевантно, я знаю.

И я стираю эти слова. Стираю увиденную в первый раз у Мина Джастину.

Карандаш в руке как-то утешает.

Я взвешиваю свои мысли и свои хрупкие идиотские воспоминания.

Я записываю: Вечером 4-го июня я вступила на территорию Брамли-Кресент под собственную ответственность. Я сама довела себя до состояния тяжелой интоксикации.

Потом я стираю и это.

Наверное, было около полуночи, когда она, нежная и тонкая, вышла из спальни, натягивая черное кружевное платье на свое бледное голое тело. Мятое платье могло быть сшито для вдовицы, но Джастина в нем походила на пьяную балерину, а не на женщину, что направляется на похороны.

Внезапно она развернулась и подошла ко мне. Я старалась на нее не пялиться, но это было практически невозможно. Неровная прядь черных волос прикрывает голубой глаз; размазанная тушь, нежное личико цвета слоновой кости, будто слегка одержимое.

Как тебе мое платье? спросила она невинно, но вроде чуть поддразнивала, будто приглашала поиграть в «правду или выходку».

Я запинаясь ответила: Хорошее.

Хорошее? Оно соблазнительное. Оно шикарное. Оно мне очень нравится, сказала она и погладила черный материал, провела рукой по бедру. Потом резко вытянула крошечную ладошку и дотронулась до жесткой материи моей формы.

Твое мне тоже нравится, сказала она. Ты медсестра?

Вроде того, ответила я. Учусь, пожалуй.

Будто потеряв интерес, она наклонилась застегнуть черные туфли на тонких шпильках с маленькими кривыми кожаными бантиками. Выпрямившись, она стала почти моего роста и взглянула мне прямо в глаза.

Ты девочка из потопа, да? Я видела, как тебя выносили из ресторана. Ты насквозь промокла и была в обмороке. Я расспрашивала. У меня есть осведомители. Мне рассказали, как ты умирала от жара и поэтому устроила потоп, чтобы остудиться и выжить.

Перед тем как мы убрались из этого дома всех грехов, Джастина дотронулась до моего лба.

Из больных получаются самые лучшие медсестры, сказала она.

Я слишком долго пробыла в квартире Николаса и успела забыть, как дрожь удовольствия пробивает одиночек, разгуливающих по темным и пустым улицам. Что-то разрослось в моем сердце; я точно взлетала выше и выше, будто внезапно выросли крылья. Даже когда Джастина шла, казалось, она подпрыгивает, едва касаясь земли. Мне хотелось идти туда, куда идет она. Я вспомнила выражение: Если бы Джастина прыгнула с моста, ты бы тоже прыгнула? Я подумала: Да, прыгнула бы.

Сирены и угрозы, разыскивающие ее полицейские, Дирк Уоллес, мечтающий разбить мне лицо, – все это казалось нереальным. Черные улицы и черное небо наклонялись и уходили в разные стороны, весь мир казался пьяным, и таким он мне очень нравился.

Мы бродили по садикам и лужайкам, перелезали через живые ограды и бегали по домам, но ни разу не попались и никого не побеспокоили.

Она сказала, что знает парня с тысячей пластинок. Его дом – вечная вечеринка, и он всегда позволял Джастине ди-джеить. Она призналась, что под улицами Чайнатауна проходят секретные тоннели, которые ведут в опиумный притон, где дама в кимоно подает входящим набитую семенами трубку.

Но мы не пошли в притон.

Мы пошли к Озеру Брошенных Сирот.

Мы сели на скамейку. Луна высветила черный сырой круг и кувшинки – ну, я думаю, что эти белые цветы в воде, в плотных зеленых листьях, были кувшинками. Еще там был звонкий и напористый водопад, говорливее, чем вода у моей матери, он падал с черного камня так быстро, что вода белела от пены.

Во мгле озеро и цветы казались мягкими и размытыми, они напомнили мне, как колышется, извивается и почти исчезает окружающий мир, когда плачешь.

А что это за место? спросила я Джастину. Оно английское?

Оно японское, ответила она, как всегда уверенно.

Она подалась вперед, поставила локти на колени, положила подбородок на ладошку. Я люблю сюда приходить, сказала она, потому что здесь я потеряла отца.

Тогда же она рассказала свою историю. Не то чтобы это было ваше дело, но лучше вам знать эту версию, а не идиотский полицейский отчет.

Джастине был всего год, ее отец-поэт принес ее, закутанную в пеленки, на озеро, потому что хотел написать стихотворение. Он отвернулся всего лишь на секунду. Всего лишь на секунду он посадил ее и отошел к машине за новой ручкой. В тот самый момент ее и украли. Сара, сказала она, меня похитили преступники. Ужасная, больная, злобная и развратная пара.

Они держали девочку в темноте, в подвале, и когда Офицеры Общественной Помощи нашли ее, Джастина научилась петь.

Они сказали, что я была немой, но это неправда. Просто я не выучила их слов. Меня определяли в разные суррогатные семьи, но я не забыла…

Она наклонилась сильнее, пристально глядя в воду.

Да где же этот лебедь? спросила она и прикусила губу.

Она поднялась, пошла к озеру, а потом, как в Синем Доме, внезапно дернулась и вернулась ко мне.

Куда ты идешь? спросила она требовательно. Не знаю. Домой, наверное.

Нет, я имею в виду – по жизни. Потому что я собираюсь на Крит, искать отца. Тут его никто не знает, но в Европе он очень известен. Хочешь со мной? Мы доберемся до Англии автостопом, а потом махнем на Крит.

Она говорила, и ее план не казался таким уж нереальным. Автостопом до Англии, а потом махнем на Крит.

Все знакомые – Айви, Китаянка, даже Дин – они уже выбрались из Виктории, и теперь наконец-то с ней смогу распрощаться и я. Почему бы нет? Я ничего не знала о Европе, но подумала, что европейцы участвовали в стольких войнах, что им вполне может понадобиться еще одна медсестра.

Смотри, сказала она, видишь лебедя? Вот именно там меня и украли.

Я увидела длинный изгиб шеи и взмах белых крыльев. Лебедь улетел в камыши; в моем сердце поселилась незнакомая печаль.

А как мы выберемся? спросила я.

Я знаю старика Барнетта. Он довезет нас до переправы, если я притащу ему уцененного товара. Я всегда могу его раздобыть в «Королевском».

Я заметила, что она дрожит. Никогда еще я не видела такой крупной дрожи. Черное платье соскользнуло с ее плеч, на них блестели капли.

Держи. Я протянула ей Китаянкино пальто. Она погладила мех и вернула мне: Я привыкла мерзнуть. Мне всегда холодно.

Эти люди постоянно меня спрашивают, не замечала ли я в ней буйства, но я правда не замечала. Джастина выглядела такой замерзшей, и, когда она прижимала к себе мех, ее тонкая шея трогательно торчала из него, будто лебединая.

На выходе я заметила утрамбованный в траву знак «Озеро Фонтан». Ну и что? Ну, она придумала название. Какая разница? Ее название мне нравилось больше, чем то, которое на знаке.

Я думала: Ну действительно, какая разница? Слово «брошенный» гораздо красивее слова «фонтан». Ее слово круче того, что решил продемонстрировать мир.

Но если бы я сказала полицейским, где мы были, они бы ответили, что Озера Брошенных Сирот не существует ни на одной карте, девушка.

Я должна была бы сказать полицейским: в траве я видела нож. Он, наверное, выпал, когда я отдавала Джастине Китаянкино пальто.

Нож лежал в траве, как серебряный кинжал, и я должна сказать полицейским так: я видела, как она подобрала нож из травы.

Я подумала: пусть он будет ее наследством, подарком, наградой для тех, кто никогда не попросит оружия.

Мы пересекли границу Запретной Зоны.

Я помню только, она сказала, что ее разыскивает полиция за пожар, устроенный в доме суррогатной семьи. Джастина разрезала цепочку на шее ножом, и грязная зубная щетка, которую она раньше посасывала как леденец, упала на землю. Она сказала, что раньше уже видела этот нож. Какая-то девочка по имени Таитянка демонстрировала его в туалете «Гонь-Дун».

Ну и как она тебе? нервно спросила я.

Таитянка? Она авантюристка.

Авантюристка: я даже слова такого не знала. Авантюрин – всего лишь гладкие разноцветные минералы, которые мы продавали в сувенирной лавочке.

Может быть, она знала это слово, потому что отец писал ей письма из экзотических мест, где я никогда не была. Может быть, поэтому она не употребляла слов, которые так навязли в зубах: отсоси, подруга, шалава. Джинсы и мех и блин. Пиво и курево и оттягиваться.

Клинок у нее в руках отсвечивал под дождем, точно серебро в слезах.

Она пронзила им воздух, еще, и еще, и еще и сказала: Я сегодня впервые поцеловалась до того, как ты нашла меня в спальне. Ты уже влюблялась?

Не успела я ответить, как она сделала выпад лезвием, будто хотела убить небо.

Мы можем пойти ко мне, сказала я и внезапно вспомнила простыни в цветочках, узоры на семейном фарфоре и бледные лепестки сирени. У меня было ощущение, что я должна забрать ее с улицы, где все ее ненавидят. Я хотела, чтобы она была в безопасности, хотя по натуре не была защитницей.

Я напишу отцу, чтобы он вернулся домой. Симус напечет Джастине блинов, а она ему споет, и они будут рассказывать друг другу истории из жизни беглецов.

Пойдем домой, сказала я, но она в ответ только скривилась.

Я не хожу домой, сказала она. Мы едем в Грецию. Пошевеливайся!

Я не возражала, потому что не могла спорить с Джастиной, с ее нежными глазами, ее попытками себя согреть, с ее ознобом и ее бегством, бегством от меня.

Я ее догнала, и мы зашли в «Королевский Отель».

Бар пахнул шинами. Крепкие мужики в черных кожаных жилетках, усатые мужики во фланелевых рубахах и ковбойских шляпах, с красными, заскорузлыми дьявольскими лицами. Джастина зашла совершенно спокойно, пронесла себя мимо пьяных рож, играющих в пинбол и бильярд. Пьяные мужики вылупились и хором мерзко забубнили: Что за чертовщина? Ну что это за фигня? – но она только рассмеялась и шла, будто во дворце, прямиком к своему высочайшему и сияющему трону.

Я бы полжизни отдала за эту сцену, похожую на фильм, который я всегда мечтала посмотреть. Я прислонилась к косяку, стараясь не пропустить ее следующий шаг. Она прижалась к стойке и швырнула двадцатку, которую я дала ей раньше. Бармен покачал головой, она его проигнорировала – обняла водителя автобуса, топившего свои печали в алкоголе. Прошептала что-то ему на ухо, сняла с него темно-синюю кепку и напялила себе на голову набекрень. Он вроде был неплохим парнем, этот водитель автобуса; мне кажется, он даже потянулся и поправил ей платье, чтоб оно прикрывало плечи. Мне казалось, он хочет помочь ей выбраться из этого города.

Стены вращались. От смеха я свалилась на пол, потому что потеряла центр тяжести. Какой-то байкер сказал мне, что я слишком молода, чтобы тут ошиваться, и мне стоит убраться отсюда подальше. Я подняла голову, чтобы предложить ему валить лесом, и увидела Дирка.

Эдмундо не стучится, а просто заходит и смотрит на пустую страницу блокнота.

– Пять минут, – говорит он. – Закругляйся.

Я пялюсь в полицейский рапорт, подчеркиваю имена Лили Лесаж и Шармейн Кэмпбелл и надписываю «Идиотки» над словами «студентки театрального отделения». Это совсем не то, что я хочу сказать. Но, наверное, в этом моя роковая ошибка. Когда я очень хочу что-то исправить, я все порчу. Я тупо все порчу.

На улице Йейтс Джастина подходит ко мне нетвердыми шагами. Под светящимся фонарем она обнимает меня так крепко, что я чувствую все ее косточки. В болезненном мутном свете, находясь совсем близко, я различаю прожженную дыру у нее в одежде и синяк на шее. В руках у нее ничего нет, но мне уже наплевать, что какой-то мужик должен довезти нас до парома.

В «Королевском Отеле» Дирк выглядел совсем иначе. Он был одет в клетчатую рубашку с высоко закатанными рукавами, словно какой-то мускулистый крутой дровосек. Когда официантка только дотронулась до его пустого стакана, он шлепнул ее по руке и посмотрел так, будто она самая настоящая воровка.

Слушай, сказала я, мне надо домой. Мне надо принять лекарство.

Джастина ответила, что хочет пойти в переулок, потому что у нее для меня есть подарок.

Мы побежали, вокруг никого не было.

Я только помню, как что-то сильно стучало у меня в сердце. Я смотрела на Джастину, и оно болело.

Она проползла по асфальту.

Мне надо было сказать: Поторопись.

Как кошка, она метнулась к зеленому мусорному ящику, засунула руку под тяжеленную крышку и запела, заполучив свой чемодан. Надо было попросить ее говорить потише, потому что она распевала мое имя. Только ее голос звучал в темном переулке, голос и три тени, мелькающие на кирпичных стенах.

Джастина села на асфальт по-турецки и раскрыла книжку, будто мы были в полной сохранности. Например, в библиотеке.

Мне очень хотелось сказать: Шевелись, но я просто села рядом. Когда я увидела тебя у Мина, сказала она, я решила, что ты девочка, которая…

Мне очень хотелось дослушать продолжение, но я так и не услышала. Потому что именно тогда в пяти футах от нас раздался этот голос в темноте. Такой бестелесный голос, который будет преследовать меня всегда и везде, стану ли я звездой в Нью-Йорке или сгнию тут в тюрьме.

За тобой должок, маленькая сучка.

Я схватила ее чемодан и побежала. Надо было хватать за руку Джастину.

Почему-то я решила, что она последует за мной, хотя раньше она этого никогда не делала.

Я тебе ничего не должна, ответила голосу Джастина.

Он, наверное – я понятия не имею, что он сделал.

Я тебя и знать не знаю, закричала она. Отвали. Исчезни. Оставь меня в покое. Эй!..

Ее голос затих, и я услышала его крик. Я добежала до конца узкого переулка, но широченная улица тоже была пуста и тиха, как могила.

Я бежала и бежала и, могу поклясться на Библии, ничего после этого не видела.

Нет, это неправда.

Я вернулась к Джастине и увидела:

Дирк Уоллес распластался на асфальте, а она стояла над его телом. Она возвышалась над ним; он распластался на асфальте.

Нежность исчезла из ее глаз, они потускнели и потемнели, будто лишь во сне я видела их голубыми и прозрачными. Я отвернулась.

Эй, Сара, сказала она, пошли на ту вечеринку!

– Мне надо идти, – сказал Эдмундо. – Я не могу опаздывать к судье.

На самом деле произошло кое-что еще. Кое-что еще стряслось в переулке.

Я тоже что-то сделала. Я там что-то сделала. Может быть, позже у меня будет время написать историю моего преступления. Но зачем, если мои слова – совсем не то, что они хотят услышать. Они хотят людей с хорошей репутацией, и даты, и факты, и кого-нибудь обвинить.

Я записываю слово: Винить.

Вините «Лед Зеппелин». Изобретите новое преступление и назовите его: Неизбежность. Вините «Повелителя мух». Назовите это бунтом или местью, рикошетом, рулеткой.

«Мне правда, – пишу я, – правда наплевать».

Эдмундо забрал страницу, не сказав ни слова. Мои исповеди могли с таким же успехом быть его ключами или часами – мелочью, которую можно запихнуть в чемоданчик.

Вернувшись, он говорит, что ни он, ни судья совершенно не впечатлены моим поэтическим блеянием.

– Между нами, Сара, – никто не впечатлен.

– Я так понимаю, мы не идем в «Красного омара».

– Нет, к сожалению, не идем.

Судья постановила, что я должна остаться на попечении центра, потому что по совокупности улик я представляю опасность для общества, и у меня нет ответственного опекуна, и я, очевидно, ни на грош не раскаиваюсь, потому что пишу поэтические блеяния, вместо того чтобы каяться или просить прощения.

– Тюрьма не так плоха, – говорит Эдмундо. – Взбодрись.

Нет, он ничего не говорит. Он только закатывает глаза, когда я спрашиваю, могу ли оставить себе блокнот.

Я уверена, что он хочет меня уволить.

Я читаю статью. Газета все перепутала.

«Впечатлительная» и «встревоженная». Лучше бы они назвали меня потаскушкой и шлюхой, позершей и динамой, наивной, но запросившейся на травку, аморальной и грязной, вандалом, анархисткой, мерзкой дилетанткой со жгучим смертельным заболеванием.

Потому что я была всем этим те двенадцать дней, когда без устали шел дождь, я горела и смогла найти и потерять Джастину.

«Власти утверждают, что происшествие было спровоцировано уличной девочкой с неустойчивой психикой». Власти утверждают. Ага, конечно. Меня очень смешит эта строка.

Я забрасываю газету под матрас в моей камере, выкрашенной в серый и голубой. Серый как туман, голубой как океан, неразлучная парочка с моего острова, которую я видела ежедневно, но потеряла эту привилегию в тюрьме для малолетних преступников.

Я далеко в горах Суки, пятнадцать миль от центра, в бетонном склепе, окруженном елками.

Тут очень похоже на Маунт-Марк с ее флуоресцентным сиянием и постоянным запахом моющих средств. Здесь есть кафетерий, классы и площадка для баскетбола. Тут совсем не похоже на тюрьмы, что показывают по телевизору – нет рва, рычащих собак, наблюдательной вышки и забора с колючей проволокой.

В этой колонии для малолетних меня обыскали так, будто моя кожа была контрабандой. Я – повышенная опасность, сказали они. Я в опасности.

Комната для посетителей – очень расслабленное место, с креслом-подушкой и автоматом для пинбола. Здесь находится ящик трофеев – поделки бывших заключенных детей: сплетенные из макраме корзинки и радуги из глины.

Симус тут так часто, как ему позволяют. Он ни разу не появился обкуренным, хотя я вижу, что ему фигово – ногти обкусаны, подбородок весь в порезах от лезвия. Наверное, это самое тяжкое – когда все думают, что у тебя пропащая дочка с буйными наклонностями, особенно когда ты отец, который ни разу не повысил голоса, ни разу не сказал того, что часто орут другие родители: Как ты могла такое сотворить?

Мой отец говорит, что все преступления случаются по какой-то причине.

Он принес мне книжки, которые я попросила. «Цветы для Гитлера», «Прекрасные неудачники».[20]20
  Сборник стихов «Цветы для Гитлера» (1964) и роман «Прекрасные неудачники» (1966) – произведения канадского писателя, поэта и музыканта Леонарда Коэна (р. 1934).


[Закрыть]

Я говорю отцу, что эти книги написал отец Джастины.

– Да ну, оставь, – говорит он.

Я не рассказала папе, что в те секунды, когда появлялся мой призрак – у Мина, в камышах, в Синем Доме, – он двигался так, как должны, наверное, двигаться дочки поэтов – уверенно и ловко, будто она слишком хороша для этого мира.

Я читаю аннотации на книгах. Там говорят, что поэт находится где-то в Греции. Я очень надеюсь, что Джастина с ним, на острове, где здания построены из белого камня, а не из серого цемента, где вода чистая, а не илистая и мутная. Я надеюсь, что она со своим отцом, потому что у них одинаковые кривоватые и добрые улыбки.

– Да ну, оставь, – говорит Симус. – Леонард Коэн не ее отец!

Заключенные ко мне добры. Те, кого ненавидит мир, они обычно понимают. Я не очень приветлива, но в колонии для несовершеннолетних никто не зовет меня Снежной Королевой. В конце концов, может быть, здесь, в тюрьме, мое место. Минуя мою камеру, они выкрикивают:

– Эй, держи хвост морковкой, Сара! Покажи им!

Барри, хронический магазинный воришка, хочет сделать мне татуировку «Ебать Весь Мир».

А вот на воле меня презирают. Я развратна, распущенна, растленна, разнузданна.

ЧЕК-ТВ, новости в 18:00. Девочка арестована после беспощадного нападения.

В переулке лежат чахлые гвоздики, и мерцают огоньки свечек. Над кирпичами трепещет написанный от руки плакат: ДИРК, ПОПРАВЛЯЙСЯ!

Интервью с прохожими, какой ужас.

Вопрос дня: Что вы думаете об ужасном нападении на Дирка Уоллеса?

Поскольку ни один из этих людей не имеет ни малейшего понятия о том, что произошло, у них у всех много чего на эту тему накопилось.