Текст книги "Сладкая боль"

Автор книги: Ребекка Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

54

Когда она рассказывает о рождении и короткой жизни Бенджамена, то зримо меняется. Анна становится мягче, откровенней, ее глаза сверкают гордостью и счастьем. Как бы ни было мимолетно все это, приятно за ней наблюдать – лицо девушки ясно и свободно от тревоги, как будто она позабыла о пережитых страданиях. Но тут она переходит к следующему этапу, к смерти Бенджамена, и тут же горбится, мрачнеет, заламывает руки. И в глазах остается только боль.

55

В тот день, когда Бенджамен утонул, стояла ясная солнечная погода. Было достаточно тепло, чтобы открыть окна, впустить в дом свежий воздух. Бенджамену исполнилось восемь недель – и все это время Анна прожила, непрерывно удивляясь. Она и не думала, что любовь бывает настолько всепоглощающей. Не подозревала, с какой охотой будет каждую минуту дня и ночи посвящать заботам о каком-то человеческом существе.

Она проводила целые часы, разглядывая ребенка и удивляясь крошечному тельцу, ручкам и ножкам, глазам, невероятной улыбке.

Хотя, с одной стороны, дел у Анны прибавилось, она больше суетилась и почти не отрывалась от Бенджамена, в то же время девушка чувствовала себя свободной и раскрепощенной. Она как будто совершенно перестала думать о таких привычных вещах, как время, учеба, уборка. Она существовала исключительно ради Бенджамена. Спала, когда спал он. Просыпалась, когда он нуждался в матери. Анна повсюду носила сына с собой и часами сидела на одном месте, укачивая его или ласково поглаживая. Она бродила по дому в просторной футболке и длинной юбке, собрав волосы в пучок на макушке. Грудь у нее стала больше, она набухла молоком, и Анна казалась себе щедрой, красивой, чувственной, женственной. А еще – сильной, на все способной и невозмутимой.

Тем утром Бенджамен капризничал и нервничал. Анне с четырех часов не удавалось присесть; когда приехал Маркус, она страшно обрадовалась.

– Пойдем гулять, – предложил Маркус, открывая дверь и впуская в дом тепло. У него было на редкость хорошее настроение. Обычно он держался серьезно и официально – не ворчал, но уж точно не лучился радостью. Когда Маркус веселился, окружающие невольно откликались.

Анна рассмеялась.

– Ладно. Отличная идея.

Маркус присел на корточки рядом, оказавшись вровень с Бенджаменом, и заговорил особым голосом, которым всегда обращался к малышу:

– Ну, пойдем на улицу, парень? Посмотрим, какая погода. Хочешь глянуть, в каком красивом месте тебе повезло родиться?

Фиона приехала чуть позже; пока сестра ела мюсли, Маркус спросил, чем бы ей хотелось заняться.

– Давайте съездим на пароме в ботанический сад и устроим пикник, – предложила та.

– Пикник – это здорово, – сказала Анна. – Но только без парома. Если Бенджамен расплачется, будет досадно.

– Пойдем на пруд.

– Мы все время туда ходим. Давайте придумаем что-нибудь новенькое, – попросила Анна. – У нас же есть машина.

– Я знаю отличное место, – сказал Маркус. – Сто лет там не был. Там много тени. Ты, Фиона, погуляешь, а мы поваляемся на травке.

Фиона взялась готовить сандвичи, а Анна пошла наверх собираться. Она была до смешного взволнована, потому что почти не выходила из дому с тех пор, как родился Бенджамен. Девушка носилась по комнате, бросая в сумку крем от загара, солнечные очки, подгузники и присыпки. Шляпу для себя, панамку для ребенка.

Маркус сел за руль; добравшись до набережной, они скатили коляску по лестнице на площадку для пикника и расстелили покрывало под деревом. Они ели сандвичи и виноград, пили холодный апельсиновый сок. Фиона читала, а Маркус лежал на спине, закинув руки за голову, и дремал. Анна покормила Бенджамена, потом легла на траву рядом с ребенком и стала показывать ему травинки, гладкие камушки, листочки. Спустя некоторое время Фиона отложила книжку и сказала, что хочет прогуляться.

Рядом жарила барбекю большая шумная семья. Там было много детей в возрасте от двух до пятнадцати лет, и все они кричали и смеялись. В другое время шум рассердил бы Анну, но, став матерью, она научилась понимать детей и сознавать, насколько они важны. Она наблюдала, как мать ласкает одного из малышей и ласково похлопывает по попке, прежде чем отослать его играть. Женщина казалась усталой, но счастливой. Анна улыбнулась и представила, что однажды у нее тоже будет большая семья, и тогда она научится наслаждаться шумом и хаосом.

На одеяло упал мяч, чуть не стукнув Бенджамена по голове. Тут же подбежал мальчик, запыхавшийся и красный, схватил игрушку и убежал, не извинившись и даже как будто не заметив вторжения на чужую территорию. Он наступил на покрывало, едва не опрокинув стаканчики с соком, и Анна мгновенно вспыхнула от такого пренебрежения и беспечности, но тут же в душе рассмеялась при мысли о том, как быстро новообретенное умиротворение уступило место гневу.

Бенджамен вскоре закапризничал; Анна поняла, что малыш устал и хочет спать. Она снова покормила его и уложила в коляску. Но мальчик не успокаивался. Он сжимал кулачки и хныкал, старчески наморщив личико.

– Мы погуляем, – сказала Анна Маркусу.

– Угу, – отозвался тот, не открывая глаз.

Анна удивилась, как тяжело толкать коляску по высокой траве. Коляска была дорогая, но предназначенная для прогулок по городу, по ровному асфальту, а не по земле. Она двигалась с трудом, чересчур маленькие колесики застревали в траве, в них попадали камушки, а когда Анна останавливалась, Бенджамен плакал. Девушка подумала, что он успокоится, если катить коляску не останавливаясь, но, когда она выбралась на ровный бетонный причал, ребенок закричал еще громче. Она порылась на дне коляски в поисках соски, но не нашла. Бенджамен ревел не умолкая.

– Прости, малыш. Сейчас найду твою соску.

Возвращаться с коляской было слишком тяжело, поэтому Анна оставила ее на причале, а сама побежала обратно на полянку. Она быстро осмотрела покрывало, корзинки и пакеты с едой, но тщетно.

– Я сбегаю к машине, – сказала Анна. – Последи за Бенджаменом, ладно?

Маркус не ответил, не открыл глаза, только поднял руку в знак того, что услышал.

Анна схватила ключи и бегом поднялась по лестнице на парковку. Найдя соску, завалившуюся за детское креслице, она облегченно вздохнула, заперла машину и зашагала назад.

Она сразу заметила пустое место там, где прежде стояла коляска, но сначала даже не испугалась, вообще ничего такого не подумала. Анна повернулась, полагая, что Маркус пошел погулять с Бенджаменом или вернулся с ним на полянку для пикников.

Лишь когда она посмотрела с причала вниз и заметила, что из воды торчит знакомая черная ручка коляски, похожая на клюв экзотической птицы… вот тогда Анна побежала со всех ног.

56

Теперь понятно, отчего она грустит, боится, живет в уединении.

– Анна, Господи… он утонул? – я качаю головой. – Бедный малыш. Бедная ты.

Я удерживаю слова, которые просятся на язык. «Только не вини себя». Потому что сказать это – значит распахнуть шлюзы и признать нечто слишком страшное – Анна чувствует собственную вину. Ответственность за случившееся. Что ее терзают муки совести.

С Бенджаменом произошел несчастный случай, дурацкий несчастный случай, чудовищный инцидент, которых полно в жизни, и все-таки я не сомневаюсь, что Анна корит себя.

– Можно я тебе кое-что скажу? – спрашивает она, не поднимая глаз. – Я никому еще этого не говорила.

– Ну конечно.

– Я всегда гадала… что на самом деле произошло в тот день.

– То есть?

– Причал был почти не наклонный. Я даже не сразу заметила, что он спускается к воде. Только потом, уже после всего. И я поставила коляску боком к воде, лицом к полянке для пикников – в ту сторону, откуда пришла. Просто остановилась и поставила ее, не разворачивая… – девушка вздыхает и отбрасывает волосы с лица. – И тормоз я тоже опустила, Тим. Клянусь. Я никогда об этом не забывала, честное слово. Я так боялась, что с ребенком что-нибудь случится. Я помню, что опустила тормоз. Нажала ногой на рычаг, и он щелкнул, когда встал на место.

Я внимательно наблюдаю за ее лицом.

– Я никогда и никому об этом не говорила, потому что подумала, что нет смысла… но в тот день там была та, другая семья. Большая семья с кучей неуправляемых детей. Может быть, кто-нибудь из них, чисто случайно или заигравшись, не знаю… вдруг кто-нибудь толкнул коляску, поднял тормоз, развернул ее к воде и так далее. А потом они увидели, как коляска скатилась в воду, испугались и убежали. Сам знаешь, как ведут себя дети, когда боятся.

– Ты напрасно молчала, Анна, – говорю я.

– Но нельзя же обвинять кого попало, правда? В конце концов я сама виновата. Даже если кто-нибудь другой поднял тормоз, врезался в коляску или даже столкнул ее с причала. Я оставила Бенджамена в опасном месте. Я мать. Я за него отвечала.

– А Маркус? Ты ведь попросила присмотреть за Бенджаменом.

– Он задремал. Я должна была убедиться, что он меня хорошо слышал и понял. Нельзя быть такой беспечной. И что толку, даже если я переложу вину на кого-нибудь другого? Бенджамен погиб, его не вернуть. Виновата я или нет, Бенджамена не стало.

57

Он не отвел глаз, не смутился. Его взгляд остается прямым и открытым.

Он ей верит.

Что бы Анна ни говорила и как бы ни была уверена, что мнение окружающих ничего не изменит, сознание того, что Тим ее не винит, наполняет девушку приятным теплом и приносит неимоверное облегчение. Напряжение, которое обычно держит Анну в плену и заставляет бояться, слабеет. Она всей кожей чувствует приятное тепло, сердце раскрывается навстречу радости, непривычной и всеобъемлющей.

58

– Пойдем. Я хочу тебе кое-что показать, – говорит она, встает, протягивает руку, и по ее лицу я понимаю, что Анна хочет отвести меня на чердак.

В одном углу стоит детская кроватка. Рядом – большое кресло. Кроватка застелена мягким одеяльцем, над ней висит яркая подвеска с желтыми уточками и красными шариками. Сбоку – комод, на котором стоят многочисленные фотографии в рамочках. Анна с ребенком на руках. Портреты Бенджамена.

Анна подходит к кроватке и заводит подвеску. Уточки начинают кружиться, звучит тихая колыбельная.

– Я просто прихожу сюда и сижу. – Она опускается в кресло. По лицу девушки снова текут слезы. Анна испускает дрожащий вздох. – Я притворяюсь, что Бенджамен вот-вот проснется. Что ничего не случилось. Что он не умирал. Иногда даже самой удается поверить. На несколько секунд. Иногда у меня возникает удивительно радостное ощущение, как будто я самая обыкновенная мать, которая ждет, когда малыш откроет глазки. И тогда я почти счастлива. Ради таких моментов стоит жить… – Она берет одеяльце, прижимает к лицу, закрывает глаза. – Я раньше чувствовала запах сына. Долго-долго. Теперь он выветрился. Но все-таки одеяльце напоминает мне о Бенджамене.

– Ты часто здесь бываешь? – спрашиваю я.

Анна кивает.

– Я в любом случае почти всегда одна, с тех пор как уехали Фиона и Маркус. Так почему бы и нет?

– А отчего они уехали? Ты ведь нуждалась в помощи. На их месте я бы побыл с тобой.

Некоторое время она молчит. Не поднимая глаз, складывает одеяльце вдвое и разглаживает ткань.

– Конечно, они хотели помочь. Не сомневаюсь, что хотели. Но вряд ли Фиона выдержала бы. Я чуть не сошла с ума, когда Бенджамен умер, мне было очень плохо. Представь себе мое нынешнее состояние, помноженное на десять. Только вообрази, каково жить с таким человеком день за днем.

– Да уж, непросто, – отвечаю я.

– А теперь представь себе, что ты Фиона. Человек, который ненавидит проявления эмоций даже на нормальном уровне. Маркус пытался мне объяснить. Он сказал, что у них было очень беспорядочное детство, и теперь, став взрослой, Фиона старается всегда контролировать ситуацию вплоть до мелочей. Ну а скорбь контролировать нельзя. И нельзя даже по-настоящему помочь человеку, который потерял близких. – Она грустно усмехнулась. – Наверное, Фиона испугалась, что моей депрессии не будет конца. Она решила, что бесполезна.

– Да, наверное, я понимаю. Но… раз уж я начал задавать вопросы…

Я замолкаю. Анна поднимает голову.

– Продолжай.

– Зеленая комната. Она раньше была твоей? Там спали вы с Бенджаменом?

– Да, – говорит она. – Фиона и Маркус помогли мне с ремонтом.

– И ты перебралась в комнатку поменьше, когда он умер?

– Я не могла больше там находиться. Не могла спать. Поэтому я заняла старый отцовский кабинет, – объясняет Анна. – Остальные комнаты казались слишком большими и пустыми.

– А ты никогда не думала переехать отсюда? – осторожно спрашиваю я. – Продать Фэрвью и купить что-нибудь поменьше?

Анна качает головой.

– Нет. Это дом Бенджамена. Здесь он жил. Я не могу отсюда уехать.

Некоторое время мы молчим, и я гадаю, что будет дальше. Что делать, если человек сломлен и печален? Все слова кажутся неуместными. Анна пережила огромное глубокое горе; мы как будто живем в двух совершенно разных мирах. У нас общие язык и культура, но это лишь верхушка айсберга. Внутри Анна совсем иная, чужая, и я напуган. Раньше я прекрасно понимал, чего хочу от нее – секса – но теперь мои желания кажутся неуместными и немыслимыми, даже жестокими.

Должно быть, она ощущает мое смущение, что встает, берет меня за руку и смотрит прямо в глаза. Выражение лица у девушки искреннее и пылкое.

– Тим, можно я попрошу об одной услуге?

– Не вопрос.

– Ты не… – Анна замолкает и вздыхает. – Ты стал иначе ко мне относиться. А я этого не хочу. Честное слово, не надо. И толку все равно никакого. Да, я грущу. Допустим. Мой ребенок умер, поэтому я буду грустить всегда. Но ведь в моей жизни есть и другие вещи. Я по-прежнему девушка, и вчера я вспомнила об этом и впервые со смерти Бенджамена развеселилась. Да, то, что я рассказала, очень грустно и серьезно, но, пожалуйста, забудь о моих бедах хоть ненадолго. Я хочу радоваться. Хочу поцеловать тебя. Хочу вернуть приятные минуты. Вчера вечером я ощутила себя живой как никогда… поэтому, пожалуйста, перестань смотреть на меня как на калеку и посмотри, как вчера – как будто я тебе нравлюсь, как будто я привлекательная…

Она делает глубокий вдох и улыбается. Щеки раскраснелись, глаза влажные. Анна кажется редкостно красивой.

– Ты правда мне очень нравишься, – говорю я. – И ты очень привлекательная.

– Тогда поцелуй меня, – просит Анна.

И я целую.

59

Они возвращаются в комнату Тима. Движутся медленно, осторожно, обоим поначалу неловко, хотя они и пытаются изображать уверенность. Тим и Анна раздеваются, забираются под одеяло, и, как только они погружаются в уютную теплоту, неловкость исчезает. Они придвигаются ближе, прижимаются, целуются. Торопиться некуда. Они часами трогают и целуют друг друга. Анна не открывает глаз, чтобы сосредоточиться на ощущениях. На том, как Тим прикасается пальцами к ее животу, как целует шею. На соленом запахе его кожи, на колючей щетине. Когда она все-таки открывает глаза, то видит, что Тим улыбается; зелено-карие глаза лучатся морщинками в уголках, а на лице выражение удивления и восторга.

Она временно счастлива, увлечена моментом. Анна вспоминает, что такое дарить радость и получать удовольствие. Что такое ощущать себя живой.

60

На следующее утро я просыпаюсь поздно. Анна еще спит. Она свернулась клубочком, лежа на боку лицом ко мне. Лицо у девушки умиротворенное, губы слегка раздвинуты, словно в улыбке, и я радуюсь – радуюсь оттого, что сделал ее счастливой. Я встаю как можно тише и иду на кухню варить кофе.

Я автоматически совершаю знакомые действия, в то время как мысли упорно возвращаются к событиям минувшего вечера. Я, разумеется, не девственник, и не скажешь, что для своего возраста особенно неопытен, но в постели с Анной я пережил откровение. Я никогда еще не занимался любовью так долго, неспешно и вдумчиво. Никогда еще так не заботился о партнере. Никогда не сознавал, каким прекрасным и преображающим может быть секс.

Когда я отношу кружки наверх, Анна уже сидит, подоткнув простыню под мышки. Она улыбается и впускает меня под одеяло.

Как ни странно, Анна, обнаженная и уязвимая, кажется на удивление открытой и спокойной.

Мы полдня проводим в постели. Потом приходят маляры, чтобы перекрасить стенку в коридоре, и приходится встать, чтобы впустить их, но я тут же возвращаюсь в спальню, оставив рабочих внизу. Я поднимаюсь лишь для того, чтобы принять душ и отправиться на работу. Прихожу в ресторан в четыре, как минимум на час позже положенного, и понимаю, что на кухне я один, а сделать нужно много. Но после секса я как под кайфом и все успеваю в рекордное время. За работой я думаю об Анне, о том, как мы провели утро и ночь, о том, что вечером, возможно, повторим. Каждый раз при этой мысли в животе приятно щемит.

Я замечаю, что отец наблюдает за мной, стоя в дверях кухни. Ловлю себя на том, что напеваю под нос и ухмыляюсь, как дурак.

– А у тебя отличное настроение, – говорит папа.

– Хорошо покатался перед работой, – вру я. Нет особых причин лгать, но наши с Анной отношения еще слишком новы. Я не хочу об этом говорить и выставлять напоказ раньше времени.

– Да? – он, кажется, удивлен. – И где же ты катался?

Только тогда я вспоминаю, что, когда я шел на работу, дул сильный береговой ветер, поэтому на северном побережье волны наверняка были никуда не годными.

– На Ди-Уай, – отвечаю я. – Оказалось не так уж плохо. Там перед клубом приличный берег.

– Я серьезно, – настаивает отец. – С кем ты ходил?

– Так, с приятелями. – Я отворачиваюсь, потому что лгать неприятно.

В разгар вечера, когда на кухне жарко, а руки заняты, на мобильник приходит сообщение. Я достаю телефон – на тот случай, если оно от Анны.

«Тим, прости, Лилла».

Я убираю телефон и принимаюсь за работу. Следующая эсэмэска приходит через пару минут.

«Я все время об этом думаю. Признаю, что вела себя неуместно. Мне очень стыдно, честное слово. Лилла».

Я по-прежнему занят и не могу оторваться, а потому отвечаю не сразу. Когда я наконец достаю телефон, эсэмэсок уже три.

«Хватит меня мучить. Я прошу прощения за то, что вела себя как полная дура. Давай обо всем забудем и помиримся, ладно?»

«Я тебя не мучаю,

– отвечаю я. —

Я на работе, мне некогда».

«То есть ты не сердишься?»

«Прощаю в последний раз».

«Я тебя люблю. Спасибо. Еще раз извини».

После работы я прибираюсь тщательней, чем обычно, и в половине одиннадцатого уже готов уходить. Как только я выключаю свет на кухне, телефон опять гудит. Снова сообщение от Лиллы.

«Ты еще на работе? Заходи в „Стейн“. Я сижу там. Угощаю пивом».

Тут я соображаю, что впервые готов сказать Лилле «нет». Она утратила надо мной власть. Помешательство прошло. И внезапно становится ее жаль, невзирая на всё то, что она наговорила и сделала.

«Что случилось?»

«Так, разное. Надо обсудить несколько дел. Это ненадолго, обещаю».

Лилла сидит в углу бара, с пивом в руках. На столе стоит второй стакан.

– Пей, – предлагает она.

Я сажусь напротив.

– В чем дело?

Она вздыхает.

– Не надо, не говори. Я угадаю. Ты рассталась с Патриком?

Лилла кивает. Нижняя губа дрожит, глаза стекленеют, но она не плачет. Лилла не из тех, кто легко распускает нюни.

– Эта мразь мне изменяла.

Я стараюсь не выказывать радость.

– Я подозревала, что дело нечисто, – продолжает Лилла. – Он странно себя вел, когда я вчера пришла домой. Очень странно. У меня возникли подозрения. Шестое чувство, или как там. И я оставила в машине мобильник с включенным диктофоном. Патрик вечно куда-то ездит и кому-то звонит. Он говорит, что это все по работе, но я наконец его полностью разоблачила. – Она хлопает ладонью по столу. – Вот ублюдок. Я записала разговор. Он сказал своей бабе, что ждет не дождется, когда она разденется.

– Ты тайком записала разговор Патрика? Ого. Вижу, вы друг другу полностью доверяете.

Лилла закатывает глаза.

– Да, записала. Он мне изменял. И я не думаю, что в этой ситуации стоит критиковать именно меня. – Лилла роется в сумочке, вытаскивает мобильник и начинает нажимать на кнопки. – Хочешь послушать?

– Нет, спасибо.

Я предпочитаю не указывать Лилле на ее собственное лицемерие. Лежачего не бьют.

– Да, дело дрянь. Но без Патрика тебе будет гораздо лучше.

– Да уж, – отзывается она. – Я, впрочем, не ожидала от тебя особого сочувствия. Особенно после того, что было.

Я молчу. Не собираюсь лить бальзам ей на раны.

– Кстати говоря, я была не права и сожалею, – продолжает Лилла. – Я вела себя как последняя стерва.

– Да, – подтверждаю я. – Как стерва. А главное, зачем?

– Сама не знаю. – Лилла разглядывает свой стакан и отпивает пива. – Я вчера весь вечер об этом думала. Господи, ты бы знал, Тим, какой был поганый вечер. Я страшно поругалась с Патриком, поэтому пришлось ночевать у матери. А там я никак не могла заснуть, потому что в голове крутилась всякая мерзость.

– Да?

– Хотя, понимаешь, я не так уж расстроилась из-за Патрика. В смысле, я знала, что рано или поздно мы расстанемся. Больше я огорчилась из-за того, что мы поссорились с тобой. Я себя отвратительно чувствовала, когда вспоминала наш разговор. Честно говоря, я уже думаю, что провернула эту штуку с диктофоном, чтобы обвинить Патрика хоть в чем-то и перестать думать о собственном поведении.

Она отхлебывает еще пива. Когда Лилла поднимает голову, у нее на глазах я вижу слезы. Она слабо улыбается.

– Ты оказал мне большую услугу. Заставил задуматься. И я действительно должна перед тобой извиниться.

Я качаю головой и собираюсь сказать, чтобы она перестала, но тут Лилла берет меня за руку.

– Нет. Послушай. Я должна кое-что сказать.

Она подается вперед.

– Вчера я никак не могла заснуть. Сначала жалела себя, думала, что теперь я бездомная, одинокая, брошенная, что жизнь несправедлива, что ты злюка, а Патрик просто дерьмо. А потом, даже не знаю почему, вдруг вспомнила, что сказала наша директриса, когда я чуть не вылетела из школы за ту шутку, которую сыграла с Келли Патленд.

– Какую шутку? – спрашиваю я. – И никакой Келли я не помню.

– Не важно. Главное здесь то, что сказала директриса. Она предупредила: если я не одумаюсь и не начну обращаться с людьми как положено, то рано или поздно получу по заслугам. Она сказала, что я эгоистка, которая думает только о себе, что мне нужно поучиться сочувствию. Господи, Тим, было так ужасно это выслушивать. Очень тяжело, обидно и больно. Короче говоря, вчера я не спала до утра и думала, думала. Знаешь о чем? О том, как я обращалась с Патриком. Я ведь так и не смогла к нему привязаться, все время искала кого-нибудь получше. Как обычно. Вечно кажется, что у соседа трава зеленее. А потом я вспомнила, как обошлась с Анной и поссорилась с тобой, и в конце концов у меня случилось… ну, что-то вроде прозрения, наверное, я поняла, что была страшно несправедлива к Анне. Я лежала и представляла себя на ее месте. Понимаешь? Я пыталась пробудить в себе сочувствие… – Лилла вскидывает руки. – Знаешь, мне и правда очень повезло. Я психически здорова. Анна в такой безнадежной ситуации, Тим, что я даже не представляю, каково ей. Ну, ты убедился, что я раскаиваюсь?

Я закатываю глаза.

– Хватит самобичеваний, Лилла. И не беспокойся, Анна не настолько безнадежна, как ты думаешь. На самом деле она…

– Не важно, – перебивает Лилла. – Правда не важно. Главное, я хочу извиниться. Ты был прав, я нетерпимая стерва. Прости.

– Проехали, – я жму плечами. – Спасибо.

– И еще кое-что. Давай решим один вопрос.

– Какой?

– Он касается того, что ты мне сказал. Тогда, в постели. После вечеринки. – Лилла сжимает мою руку. – Ты опять-таки был прав. Я придерживала тебя, чтобы потешить самолюбие, точь-в-точь как ты сказал. Я видела, что ты меня не совсем разлюбил, а потому, наверное, хотела, чтоб ты и дальше оставался рядом, просто на всякий случай. Это очень приятно, понимаешь? Как большое теплое одеяло. Но сейчас я понимаю, что поступила нечестно. На самом деле я тебя дразнила и не думала о том, чтобы снова сойтись. Я отвратительно себя вела. Тем более что сама знала, что предпочту дружбу и больше ничего. Ты имеешь право знать. – Лилла переводит дух. – Прости, Тим, мне правда очень жаль.

Ее признание, которое несколько дней назад всерьез ранило бы мои чувства, сейчас проходит почти незамеченным, и я удивляюсь, что не чувствую боли. Удивляюсь собственному равнодушию.

– Хорошо. Извинения приняты.

Лилла, кажется, удивлена.

– И все?

– В смысле? А чего ты еще ожидала?

– Ну, не знаю. Чего-то большего. Ты ведь страшно разозлился. Хотя я, разумеется, заслужила.

Я жму плечами, беру стакан и пью пиво. Несмотря на так называемое прозрение и настойчивые заверения в том, что она желает измениться, Лилла явно недовольна моим равнодушием. Разумеется, она предпочла бы, чтобы я разрыдался и стал умолять ее вернуться. Лилле не нравится, что я с готовностью ставлю точку.

– Так, – говорю я, порываясь поскорей уйти, вернуться к Анне. – Что еще? Ты сказала, что хочешь обсудить несколько дел.

– Да. – Она выпускает мою руку, садится прямо и откашливается. – Окажи мне одну услугу.

– Какую?

– Разреши несколько дней у тебя пожить.

Я смеюсь. Иногда нахальство Лиллы невольно восхищает.

– То есть у Анны?

– Ну да, у Анны. Можно? Всего на пару недель.

– Ты ведь говорила, что это дыра.

– Не говорила. Я могла сказать, что там странно или жутко. Или холодно. Но я совершенно точно не называла Фэрвью дырой!

Я наблюдаю за ее лицом и неторопливо потягиваю пиво.

– Послушай, я осталась без крыши над головой! В одной квартире с Патриком оставаться нельзя. Только не сейчас. А если я еще поживу у мамы, то скоро лягу в психушку. Ей-богу, сойду с ума. Я провела там всего одну ночь и уже на грани убийства.

Лилла подается вперед.

– Ну же, Тим, я ведь тебе помогла. Ты жил у нас, когда вернулся из Индонезии, хотя это был далеко не идеальный вариант. Мне нужно где-то пожить, пока я все не улажу. Пару недель, не больше. Да, да, если придется поунижаться перед Анной, я готова, потому что и правда сожалею. Я попрошу прощения.

– Сомневаюсь, – отвечаю я.

– Почему? Я признаю свою вину. Не сомневаюсь, что Анна…

– Нет, – перебиваю я. – Я хочу сказать, что тебе не придется унижаться. Анна вряд ли вспоминала об этом с того самого дня. Мы с ней были слишком заняты.

Лилла внимательно смотрит на меня.

– То есть у вас действительно роман?

– Полагаю, что да.

– В каком смысле «полагаю»? Вы пара или нет?

– Да, я думаю, что мы пара.

– Ты сказал, что Анна пережила нелегкие времена, – настойчиво продолжает Лилла. – Что же случилось?

Я качаю головой.

– Не скажу. Не твое дело. Если хочешь узнать об Анне больше, расспроси ее сама.

Лилла начинает упрашивать, клянется молчать и проявить сочувствие, но я держу рот на замке. Пока мы допиваем пиво, я перевожу разговор на другие темы – работа, погода и все такое. Лилла предлагает остаться и выпить еще, но я говорю, что пора идти. Прощаюсь, обещаю поговорить с Анной сегодня же и немедленно возвращаюсь в Фэрвью.

Анна испугана просьбой Лиллы, что неудивительно, но я передаю ее слова и извинения. Некоторое время девушка молчит, а потом соглашается. Я пишу Лилле и говорю, что она может пожить в Фэрвью, после чего отбрасываю телефон в сторону и полностью переключаюсь на Анну, такую теплую, мягкую и готовую ко всему.