Текст книги "О чем поет ночная птица"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

"Хитер!" – подстегнул себя, чтобы избавиться от наваждения. Нет Арслану прошения, нет и быть не может.

– Я любил ее, – прошептал тот.

Червячок сомнения и возмущения Зеленина исчез. Он поверил сразу и безоговорочно, потому что не слова слушал – глаза его видел. Сыграть и сказать что угодно можно, но боль и тоску, напополам с обидой и ненавистью не сыграешь, и нужно очень сильно «ударить» человека, чтобы он испытал подобное, чтобы несмотря на канувшую бездну времени продолжать чувствовать столь же остро, как будто было все вчера.

– Ты ненавидишь меня и прав. Я достоин ненависти за свою слабость. Я не смог убить ее, пытался и не смог. Ты оказался сильнее меня, – признал нехотя.

– Я не любил.

– Не в том суть, Рус – она была «своей» для тебя и ты многое перешагнул и сломал, чтобы сделать тот выстрел. Я же даже руку поднять на нее не мог. В какой-то миг четко осознал, что вовсе могу простить ее, и понял – это конец, если так случится – меня не будет. Кончится Арслан. И отрезал путь назад всем – отдал ее своим. А там была одна дорога – оправданная, как шприц с ядом для больного раком – смерть.

– "Всем" – это кому?

– Себе и дяде.

Руслан моргнул и достал сигареты: дядя. Дагаев-старший, князек гребанный, зверь. Вот уж кто по уши в крови, так это он. Вот бы кого Зеленин застрелил не дрогнув, не раздумывая – его. Но того уже упокоили без него, во вторую чеченскую.

"Яблоко от яблоньки", – напомнил себе, затягиваясь горьковатым дымом.

– Что ж, жалоби меня дальше, авось получится, – протянул равнодушно. А что внутри волки воют – ерунда. Переживет он их «ассамблею».

– Зря ты ершишься, Рус. Я мог бы обратиться к любому специалисту, но вышел на тебя, именно на тебя. Почему? Потому что уверен, тебе, как и мне важно к кому попадут документы.

– Хочешь сказать – кто и сколько за них заплатит? Огорчу, компромат такого рода чреват не зеленью, а кровью.

– Вот видишь, ты это понимаешь, а другие… Люди слишком алчны, чтобы доверять им серьезное.

– Ну, да, могут пожадничать и откусить у тебя половину, когда поймут, что нашли для тебя. Ты встанешь в позу, они начнут шантажировать, ты пустишь в ход пехоту, они быков, начнется заварушка и третья чеченская или «абхазская», "афганская", за "мир и дружбу" или право креститься тремя перстами, а не двумя, замаячит на горизонте спокойной жизни ничего не подозревающего обывателя. Все, как всегда. Только я тут не причем? Я давно гражданский человек, тихий, неприметный сторож коньяка в супермаркете. И в грязь ваших разборок я не полезу. Это война ваших амбиций…

– Война внешняя лишь отражение войны внутренней, Рус, той, что идет в человеке от рождения до погребения.

– На этой ноте можно и расстаться.

– Ты не понял, эти документы взорвут стабильность.

– Если я их вам найду. Но я не найду, – качнул головой: Пусть они сгниют в своей ячейке, так будет лучше для всех.

– Найдут другие.

– Кто-то кроме тебя рыщет в поле по их душу?

– О них знают уже трое.

– Меня можешь не брать в расчет. Себя – по желанию. Кто еще?

– Она.

Зеленин вздохнул:

– С пулей в голове не сильно разговоришься.

– Она жива!

– Слышал. "Байки в склепе", – развернулся к выходу.

– Она в этом городе или области!

"Похоже, мне не уйти отсюда", – понял мужчина и смирился, сел обратно в кресло:

– У меня такое чувство, что документы для тебя лишь повод найти бывшую невесту, – прищурил глаз. – Разуверь меня?

Арслан взял бокал с вином, постоял, разглядывая красную жидкость на дне, и тихо сказал:

– Она должна исчезнуть для всех.

– Как ненужный свидетель? Или чтобы обеспечить тебе душевный покой? Закопанные не так беспокоят?

– Язвишь? Тебе все равно, что она убила сорок пацанов? – он не верил, не хотел верить.

– Сказка стара, придумай новую.

Арслан долго смотрел на него. В глазах смешивались печаль и жалость. Губы раздвинула понимающая, но мрачная улыбка, больше похожая на нервное искривление:

– Ты не поверил. Вот в чем дело. Эти годы ты помнил лишь одно – ты убил под давлением обстоятельств молодую и невинную, как сама любовь, женщину. И винил меня, ненавидел. Прав? А ты еще более наивен, чем я думал. Очнись, Руслан, сложи два и два и прими, наконец, действительность, какова она есть. Война лишает иллюзий, но тебя ее сборы благополучно минули. Даже странно.

Дагаев сел в кресло и брякнув на журнальный столик бокал, качнулся к Зеленину:

– Она отстреливала ваших, чтобы вытащить отца. Она специально выбрала ночь, чтобы та скрыла от нее людей и ее от них, чтобы не помнить лиц жертв, не думать, что палит по живым, а представлять, что убивает тени.

– Угу, – не заметил, как достал сигареты и нервно затянулся Рус. – Поэтому же стреляла в ноги и ждала, когда к раненному подойдут.

– Это делала Танзима, моя тетя. Лилия свихнулась на третьем трупе, выходила из строя, а Танзима стреляла за нее, а потом показывала, что якобы, та сделала. Мне было очень сложно поверить, что это возможно…

"А мне не возможно", – подумал Руслан, затягиваясь. Взгляд стал стеклянным и голос Арслана доходил как будто сквозь туман.

– Я узнал все много позже, когда ничего нельзя было исправить. Дядя рассказал. Женить меня хотел, вот и рассказал. Очень, оказывается, я ему на руку сыграл, привезя Лилию к тетке…

Чечня. 95 год

В дом зашел грузный мужчина с очень неприятным взглядом черных глаз. Он оглядел Лилию, как ослицу на рынке животных и чуть кинул Танзиме в знак приветствия. Та захлопотала, принимая дорогого гостя, а девушка так и стояла у стены, как примороженная. Пугал ее Сейфула Дагаев, до паники и спазма в животе пугали его люди, что расхаживались с автоматами по двору, пересмеивались, зыркали на нее липко, противно.

– Отец твой, привет тебе передает, – засунув кусок лепешки в рот, сказал мужчина. Лиля вздрогнула, уставилась на него расширенными зрачками. – Увидеться хочешь?

Девушка даже от стены отлипла, шаг в сторону Сейфулы сделала, во взгляде крик – да! А голос сел.

Она думала, отец погиб, сгинул, а он жив. Жив! – забилось сердце и волнение до тошноты обуяло. Затрясло – не стена бы – рухнула, ноги не сдержали.

– Аланбек?! – позвал кого-то Дагаев. В дом шагнул худой высокий мужчина с хмурым взглядом. Пронес мимо девушки запах пороха и пота, замер в дверном проеме. – Отведи ее, я сейчас, – бросил ему хозяин.

Лилия сообразить не успела, как лапища мужчины схватила ее за плечо и вытолкала во двор. Пара дворов вниз по улочке, которую девушка не заметила, не поняла, как прошла и ее развернули в закуток для коз, только там не было животных. Четверо вооруженных мужчин охраняли одного, связанного, оборванного, с залепленным скотчем ртом.

– Папка!… – не взвыла, не вскрикнула – просипела. А то вскинулся и получил прикладом по спине:

– Сидеть!

Лиля к нему, ее за волосы и в сторону:

– Стоять, сучка!

Лиля вскрикнула, слезы из глаз брызнули, но не от боли – от страха за отца.

– Ай, ай, Аланбек, – протянул подходящий Дагаев. – Зачем красавицу обижаешь?

Но даже отпустить ее не посоветовал. В лицо заглянул:

– Сколько жизнь твоего папки стоит? А?

– У нас ничего… у нас ничего нет… нет…

Как жаль, как безумно жаль!!

– Э? А ты? – провел по лицу грубой шершавой ладонью. Девушка содрогнулась, Талманов замычал, рванув к ней, но куда ему одному, ослабленному против четверых сытых здоровяков?

– Какая радость мне с того? Сестры хватило. Да не бойсь, не укушу, – схватил за подбородок и шею. – Ты Арслану приглянулась, что нашел, ума не приложу. Да по-молодости все равно кого драть, да? Эй, Валентин, и вторая дочка у тебя хороша!

Лилю трясло, отец ее лишь хрипел да взглядом молил: остановитесь же!

– А хочешь себя сохранить и отца выкупить, а? – шепнул ей на ухо Дагаев, обдав табаком. – Ты хорошим стрелком была, видел я, как охотилась. Помнишь меня? Нет? А, память девичья! – кивнул кому-то, ему винтовку вручили, он девушке впихнул. – На! Денег нет, жизни моих врагов принесешь. Одна зарубка, одна жизнь. Сорок наберешь, выпущу отца, забирай, «невестка»! Ха-ха! И смотри, племяннику не говори, наш уговор, да?

Лилия ничего не соображала, то мотала головой, то кивала, а рука отваливалась, придерживая хорошую снайперскую винтовку.

Отец замычал, мотая головой: нет, нет!

Но не увидела она его – оттеснили, обратно в дом потащили:

– Смотри, Танзима проверит. Схитришь, солжешь мне – отцу конец, резать буду. Один промах – одна часть его тела. Что тебе особенно дорого? Ухо, палец, нога?

Ее втолкнули в дом, так что она влетела в него, проехала по полу вместе с оружием:

– Сорок жизней, сорок зарубок – потом обмен. Ты мне винтовку, я тебе отца. Сбежать вздумаешь или кому шепнешь – своим людям отдам, послушаю как ты визжать под ними будешь…

– Удобно. Убирать врагов их же руками, при этом держать под контролем отца и дочь, развязать язык отцу, имея компромат на дочь. Дядя был уверен, что у того сработает родительский инстинкт, он пожалеет если не «федералов» которых дочка стреляет, то родную дочь, что попала в такую ситуацию. Выдаст код. А у того сработало сердце. Инфаркт. Взял и умер. То ли пытки, то ли содержание, то ли тревога за дочь, осознание того, что она проходит, сказались. Кто знает? Может все вместе. Только дядя ни с чем остался. Он не подумал, что чокнувшаяся девчонка может знать то, чего он безуспешно добивался от взрослого мужчины. Он забыл про нее, а она продолжала, надеется, что отца отпустят, ждала и выходила на «охоту». Я не связывал ее и «Ночную птицу». Не мог поверить. Да, видел, что Лиля меняется, становится замкнутой, порой несет чушь, но я думал, что это хрупкая психика ребенка не выдерживает напряжения, того кошмара, в котором приходилось жить… У нее был выбор, Рус, как у нас всех, но каждый выбрал, что выбрал. Может, она испугалась, может, посчитала, что сорок жизней за одну – немного – я не узнавал. Мерзко было на душе. Подозреваю, и ей не лучше. Она не пряталась, она, словно хотела, чтобы ее нашли и расстреляли, и не понимала, что подставляет и «своих» и «чужих». А может и понимала, специально оставляла винтовку открыто, под своей кроватью, как флаг выкидывала – заметьте хоть кто-то!… Брезгливость до ярости, вот что я испытал, узнав о том. Потом появилась жалость и оправдания сами собой полезли. Но нужно быть законченным уродом, чтобы простить такое, закрыть глаза на предательство и ложь, убийства хладнокровные и целенаправленные. Им нет оправдания.

Ты думаешь, война закончилась? Нет, Руслан, она продолжается в каждом из нас. Мы не ростки будущего, мы осколки прошлого. Мы до последнего будем цепляться за прах минувшего, не понимая, что никому кроме нас нет до него дела. Память человеческая коротка, и что вчера было ложью – сегодня воспринимается, как правда. Поэтому мне нужны те документы, нужна Лилия.

– Ты уговариваешь себя. Ищешь повод пристать к одному из двух берегов: простить или вычеркнуть совсем. Плохо, что она выжила, умерла – тебе было бы легче. Но суть в том, что она жива и ты уже «пристал» к берегу. Тебе жалко, ты простил, ты «передумал», и очень хочется понять: почему, – тихо заметил Рус, чувствуя себя раздавленным, разбитым и искореженным как БМП после боя на Северном в Грозном. – Ты хочешь все вернуть, остановить ту пулю. Но она уже выпущена.

Зеленин поднялся и пошел к выходу: на этот раз он уйдет.

– Ты поможешь?

Руслан остановился. Постоял и качнул головой:

– Нет. Это не моя «война» – твоя. Ты сам сказал – война внешняя, отражение внутренней. На этот раз каждый из нас будет сидеть в своем окопе и решит свои проблемы сам, своей головой, своими руками и своими «боеприпасами». Прощай. Еще раз проявишься, я тебя убью, – предупредил спокойно и уверенно. И был уверен – иначе не поступит. Им больше не о чем говорить, не зачем видеться. У каждого свой груз на совести и каждый понесет его сам. Больше не получиться переложить его на чужие плечи. Никому. Никогда.

Руслан вышел.

В душе как в склепе было: сыро от слез, тихо от горя и холодно от осознания капкана, в который загнали сразу сотни тысяч жизней, как на бойню, перекалечили, перемололи и выплюнули – живите, как можете, как хотите. А не можется, не хочется.

Руслан сидел в машине и курил одну сигарету за другой, словно решил умереть от отравления никотином. Но не помогало, не спасало.

"Бутылку бы водки литров на двадцать", – подумал, глядя на малолеток, что, потягивая пиво из горла бутылок со смехом и прибаутками устроили показательные выступления на скейтах.

"Арслан был прав – Вита – Ночная птица", – билось тупо в голове.

Почему он поверил ему сейчас? Да потому что все встало на свои места, слало ясно, понятно. Слишком понятно. Слишком ясно. Слишком близко знакомо. Обычная схема "ловли блох". Слова разные – мотив один. Именно так в плену ломали, брали за живое и раскатывали, а потом то, что оставалось от человека пользовали в свое удовольствие. Страх смерти на удивление превалирует в человеке над всеми другими качествами, он диктует, он руководит, он превращает его в раба, нелюдя. Зверя. А ведь зверю это качество незнакомо. Отчего же человек ставит свою жизнь превыше жизни других и трясется за нее, словно она только и есть у него, и ни души, ни сердца, ни чести, ни долга, ни любви, в конце концов. И подумать: лучше умереть, чем так жить, ведь живешь дни, недели, месяцы, года, а умираешь раз, порой за миг.

Впрочем, что он хочет от девчонки, одинокой запуганной, не сумевшей нести ответственность за себя, а уже получившей на плечи ответственность за отца, если он, Рус, здоровый, считающий себя достаточно сильным, не выдержал и пошел наповоду Арслана?

Судить так обоих.

Судить, так всех.

Каждый выбрал тогда по себе, своему вкусу и своей силе. Одна предпочла смерть, другой жизнь. Один выкупил их, другая – собирала, как дань. А прокурор один – пуля.

Тогда, а сейчас?

Нет, с документами понятно – лежать им век, где лежат. От греха, от алчных рук и глаз подальше. Но Вита. Вот он ключ, что рано или поздно достанется этим рукам, попав в поле зрение этих глаз. Не Арслан так другой протянет к ней лапу и получит шифр, а с ним документы.

Путаница в голове, путаница из обрывков мыслей, воспоминаний, попыток логически рассудить и найти выход, и эмоций, чувств, что некстати зашкаливают Зеленина.

Больно, до безумия больно осознавать, что его любимая женщина – снайпер, банальный убийца положивший Белянина, Пашу, лейтенанта Буслаева и множество других.

И можно найти оправдание, как всегда. На все случаи жизни они находятся без заминок в успокоение себя, но тут испарились разом и само естество претит и вопит против кощунства – найти их. Да и нет оправданий, нет. Как нет возможности спокойно вернуться домой, обнять девушку и с трепетом слушать ее болтовню, вглядываться в синие глаза, любуясь их чистотой и глубиной. Повяли они, и он с ними. Никогда уже не будет, как было. Возможно, он сможет обнимать Виту, сможет смотреть в ее глаза, пить чай за одним столом и даже улыбаться на ее высказывания, вот только лепет больше «милым» он не назовет, в глазах же вольно или невольно будет искать тени погибших, не свою пулю – ее, не свое раскаянье – ее. А его нет, не будет. Она не помнит, потому будто и не знает. Судьба сама укрыла ее сознание и поместила в маленький мирок, где, как и в снайперском прицеле, есть только тени.

Бросить он ее не сможет, но жить с ней – выше его сил. Те тени встали меж ними и не уйдут, пока жив Руслан, жива Виталия.

А повернись судьба – ее возьмут люди Арслана, другие? А повернись – она вспомнит что было? Ему одной ее хватило…

Теперь их сорок и одна и все как будто смотрят на него: "что, товарищ старший лейтенант? Как живется тебе, можется"?

Зеленин выкинул окурок в окно, завел машину и поехал. Купил литровую бутылку водки и молча вломился к Лене. Так же молча взял стаканы, открыл бутылку и наполнил их до краев. Взял один и хотел махом закинуть в горло, но сдавило его, сжало так, что даже зубы свело. И понял – даже выпить не судьба. Грохнул стакан на стол, расплескивая спиртное и, осел на табурет. Вымотан, высушен – убит.

– Н-да-а, – протянул Леонид. А больше и слов нет ни у того, ни у другого. Так и сидели в тишине в попытке то ли день скоротать, то ли как-то напиться.

– "Я убит подо Ржевом", – прошептал тихо Руслан, вспомнив вдруг стихи, что учил еще в школе. – "В безымянном болоте, в пятой роте

на левом при жестоком налете.

Я не слышал разрыва, я не видел той вспышки

Точно в пропасть с обрыва и ни дна, ни покрышки

И во всем этом мире до конца его дней

Ни петлички, ни лычки с гимнастерки моей

…………………………………………………

Летом в сорок втором я зарыт без могилы

Всем что было потом, смерть меня обделила

Всем, что может давно вам привычно и ясно…

Но да будет оно с нашей верой согласно…

………………………………………………

Я вам жизнь завещаю, что я больше могу?"

– Мертвым ничего не надо, правда? – спросил у друга.

– Но есть живые. И им нужно за себя и за мертвых.

Рус прикрыл глаза ладонью, сжал переносицу пальцами:

– Ты прав.

– Друга боевого встретил?

– Прах потревожил. Думал – пепел, а он живой.

– Неладно с тобой, старичок. Сам на себя не похож – маешься. Оставайся-ка ты у меня, поспи. Мои до среды не явятся. В тишине и покое глядишь, в себя придешь.

– Это вряд ли. Поеду, – оглянулся на выход – а что приезжал?

– Останься. Не надо тебе за руль в таком состоянии.

– Я не пил.

– Это и тревожит. Выпил бы – слова не сказал, а ты только стакан ладонью греешь. Самая плохая примета, если выпить хочешь, а не можешь.

– Муторно мне Леня, так худо, что хоть живым в гроб.

– Из-за Виты своей, что ли?

Рус поднял на него взгляд тяжелый, тоскливый:

– Жалостливая она, красивая, только… мертвая.

– Не понял? – насторожился и испугался Иванов. – Ты с ума не сходи!

– Да успокойся, – отмахнулся, поморщившись и осознал четко, бесповоротно: нельзя все так оставлять, нельзя просто уйти – кому-то нужно поставить точку. И некому кроме него. – Поеду, – поднялся.

– Рус?…

– Все нормально Леня, я в порядке, правда.

– Ты что приезжал-то? – спросил его мужчина уже у порога. Зеленин повернулся к нему и долго смотрел, словно пытался на лице ответ прочитать:

– Поговорить хотел, напиться, да язык тяжелый, не поворачивается, а водка не пошла.

– Может коньяк или вино?

– Это уже без меня, – улыбнулся вяло, потрепал друга по плечу и вышел из квартиры.

Страшная штука – совесть. То молчит, то кусает, то поедом ест, и не скрыться от нее, не сбежать. И как каторжник влачишь ее кандалы приговоренный никому невидимым то ли другом, то ли врагом.

Страшная вещь. Страшнее только время. Оно пожирает все, от первого твоего вздоха, от чистоты материнского поцелую до первой неумелой лжи, от целого сонма цивилизаций до единичной жизни. Оно поглощает и себя, глотая века как косточки от вишни, не замечая и стирая память других. Век, тысячелетия, наполненные миллиардами жизней, миллионами чаяний, надежд, мечтаний, иллюзий, побед и огорчения, сотнями мировоззрений, философий, стремлений в заоблачную высь, десятками принципов. Все стирается, все умирает. Остается не дань прошлому, огромному миру, что что-то строил и ломал, дань уважения тем, кто жил до тебя – только твой мирок, маленький и хрупкий, ничтожный по сравнению с тем, что уже исчез вместе со своими жителями. И он исчезнет точно так же, незамеченный, ненужный никому, как только ты уйдешь.

И в чем ценность маленького мирка, если не каждый понимает что он был частью большого, не каждый задумывается, сколько этих маленьких мирков составляло тот огромный мир что изучают по историческим дисциплинам?

История как зеркало отражает в глазах цивилизации маленькую ее ячейку – человека. С начала времен идут войны, ведутся бои и колоссальные сражения. С начала времен, с рождения человек ведет войну с собой и миром, в который пришел.

Взятие Трои, как взятие первого рубеж – первого достижения, пусть маленького, всего лишь встать на ноги и шагнуть.

Междоусобицы, как постоянные метания между двумя полюсами внутри личности, бег от «нет» к «да», от «плохо» к «хорошо».

Великая Отечественная, как выбор между добром и злом, как проверки на прочность что устраивает жизнь и сам человек.

Вопросы, что он задает с рождения, и ответы что ищет до самой смерти, как спортивное состязание, таймами – периодами жизни от первого шага, до последнего вздоха.

Сколько таких? Весь шар земной. Но хоть один задумался, что было до него, с тем, кого уже нет? Сколько из миллиардов живущих помнит умершего, безвестно канувшего в горниле времени и точно такой же битвы то ли с собой, то ли с самой жизнью? Кто задумался, как он жил, чем? Кто хоть раз подумал, что идет уже проторенной дорогой, решает уже кем-то решенное, мечтает о том, что кто-то уже получал, набивает «синяки» и «шишки» на тех же местах и точно так же как тот, кого уже нет?

Один и тот же путь от Спарты до Пиночета, от мещанина до бизнесмена, от короля до президента. Дорога в пять – десять тысяч лет и что?

Что опыт человеческий, если ничто и опыт человечества?

Кому есть дело до него, кому до мира, кому до соседа?

И разве правильно это, разве так и надо?

Руслан сам не понял, как оказался в храме, как приехал сюда и зачем?

Стоял и смотрел на лики святых, пытаясь угадать, по ком скорбят их лица и глаза.

Смотрел на них, а видел мальчишек. Дым, огонь, кровь, трупы. Обстрелянное здание с изъеденными пулями и осколками стенами и мальчишку, что крался прижимаясь к ней и прижимая к груди оружие. Так велено, так приказали, а дома мамка, сестренка и девчонка. Друзья курят сигареты, усевшись на подоконник в подъезде, пьют вино и играют на гитаре, ломким голосом выдают трепетные рулады о дружбе, мужестве, о верности девчонки и стойкости пацана. Смеются, шутят и обсуждают последний тайм, последний поцелуй, последние новости и будущее – планы. Он был средь них еще три месяца назад и так же лихо врал о первых победах на личном фронте, и так же в затяг, «по-взрослому» курил, и щурился, смеялся, надеялся, мечтал. Он и сейчас мечтал, но о другом, он и сейчас – был, но уже ими был забыт. И миг, тихий «вжик» – он стерт из памяти не только друзей – отцов командиров, земли.

Его будто и не было. Вдуматься: жил ли?

Пуле все равно, она берет свое и только, как тот солдат, которого приговорила на безвестный прах и тлен в сердцах, умах и жизни большого мира, всего лишь выполняет приказ. Приказ руки, хозяин которой такой же, как и тот, кого он убил.

Так в чем же разница и в чем справедливость?

В чем суть войны, какой бы не была она?

И кто напомнит о погибшем мальчишке, кто за него ответит, кто за него дойдет? Кто дань ему отдаст?

Молчат святые.

– Свечечку-то надь? – заботливо поинтересовалась богообразная старушка.

Руслан с минуту думал, прежде чем кивнуть и получил в руку свечу.

– За здравие али за упокой? – полюбопытствовала вновь пожилая женщина.

Зеленин посмотрел в глаза Христа и тихо молвил:

– За упокой.

Не отпустить ему Виту и не оставить, не простить и не обвинить, как не забыть ни ее, ни того что она сделала.

Арслан не в счет, Арслан еще оплатит счет. Судьба мудра и мешкая не забывает, а лишь увеличивает наказанье. Оно будет. Каждый получает по заслугам, каждый платит за все от лжи до алчности, от скверны до предательства, от маленькой нелепой обиды, до большого преступленья. Один сумой, другой здоровьем…

"Теперь мой черед?"…

– Кому ставишь-то: родственнику али знакомому?

– Всем, – бросил глухо. – Тем кто не дожил и не долюбил.

"Их нет, но я остался. Не помнят их – не знали, но я-то помню, знал".

Не велика ценность – свечу за упокой затеплить. Не долг отдать – совесть свою успокоить. А та, зараза, скребет душу, царапает сердце напополам с тоской.

Кануло, но разве что-нибудь забыто? Погибли и давно истлели пацаны, палач их оплатил за смерти двенадцать лет бредя через туман в голове, трясясь в эпиприпадке и забывая что было пять минут назад.

И все? Забыть и вычеркнуть? Возможно тот, кто не слышал, с каким самозабвеньем и трепетом читал стихи Белянин – смог бы, тот, кто не являлся командиром «Тимура», не хлебал из одного котелка с Буслаевым и не пил с ним за рожденье его сына под свист пуль, тот, кто не читал писем тому, кто уже погиб. Тот, кто не пытался обмануть судьбу – оплатить счет на миллиард грошом – пулей.

А он не сможет.

Уйти? Не по нему. Остаться и сглотнув горечь и припорошенную пеплом прожитых лет ярость от подлых снайперских вылазок, остаться с Витой? Смотреть, как она мучается, мучаться самому, чувствуя себя в двойне предателем и трусом и бегать от Арслана, спасая девушку, вернее то, что хранит ее зыбкая память? Спасать предателя от подлеца, спасать слабого от более слабого, плача от палача?

Зеленина передернуло.

Не стоит.

Отдать Дгаеву, устроив Вите второй круг ада, и вновь под прицел поставить пацанов. А так и будет рано или поздно – документы. Арслан не оставит свою попытку завладеть ими. Власть малой крови не боится, большой же укрепляется, жиреет на чужих жизнях, как младенец на мучном.

Есть еще один выход. Он оплатит все счета один. За всех. Душа иное отвергает и совесть меньшей платой не прельстится.

Больно, но правильно. Выхода иного нет.

Зеленин поставил свечку и вышел из храма.

«Черно. Птица клацает», – вспомнились слова девушки. Зеленин волосами тряхнул и уставился на свет в окнах своего дома.

Там Вита. Там птица, что унесла жизни сорока парней. И кто он ей теперь, она – ему? Как зайти в дом, как посмотреть на девушку? Что сказать? Слов нет – пусты они, желания идти на свет окна – нет.

Мужчина вылез из машины и открыл калитку.

Андрей маялся на крыльце, курил.

– Ты долго, – заметил.

– Так получилось, – отвел взгляд.

– Как встреча?

– Нормально.

– И что?

– Ничего. Все хорошо, – оттер мужчину плечом от двери и прошел в дом. Руслан не хотел видеть Виту и все же невольно искал ее. Она сидела на кухне, слушала радио, пила чай и рассматривала журнал «Автолюбитель». Милая, домашняя девочка, трогательная и беззащитная. Такая же жертва, что и те мальчики, которыми она платила дань своему палачу – себе самой, своему страху и жажде жизни. Слабости, что сотни у людей, но платят как всегда за них другие. Любви к отцу – слепой, щенячьей, в которой ни себя и ни его не видно.

А стоило ли?

В этот момент он простил ей все и понял, что действительно сильно любит ее. Слишком сильно, чтобы заставлять дальше платить за содеянное.

– Привет, – бросил тихо.

– Здравствуйте, – улыбнулась.

– Опять не помнишь меня?

– Должна? – нахмурила лоб, в попытке вспомнить и обрадовалась. – Рус! Тебя так долго не было! Где ты пропадал?

– Дела, – отвернулся: невыносимо было смотреть в ее глаза, видеть бесхитростное лицо, на котором лишь детская чистота и ни грамма порока. "Пусть она такой и останется. Пусть такой и останется. Она уже заплатила и заслужила забвение и покой". А в горле ком.

– Хочешь чай?

– Нет.

– Устал? – заботливо заглянула в его глаза, ладонью накрыл его руку. Он сжал ее, желая сохранить тепло девушки еще на миг или век.

– Не устал.

– Выглядишь усталым.

– Скорее разбитым, – вымучил улыбку.

Девушка скользнула к нему на колени и обняла за шею, доверчиво прижавшись:

– Я заберу твою усталость. Я очень люблю тебя, Рус, очень, очень.

Руслан зажмурился и невольно до боли сжал Виту, крепче прижимая к себе.

Как больно, как безумно больно.

И понял в миг – та встреча стала роковой и для нее. Случись иначе чем пуля и полет с обрыва, возможно, одна любовь бы перебила другую и… Поздно было б даже и тогда. Груз слишком тяжек, слишком жуток.

– Первая любовь, она как выстрел…

Девушка вздохнула:

– Я помню твои глаза, всегда помнила, – прошептала, добавляя мук Руслану.

– Почему? Почему?! – простонал и будто взывал к самим небесам.

– Ты пытался спасти меня, освободить…

"Я стрелял в тебя".

И понял – она приняла смерть за свободу, а его за освободителя.

А дальше лучше не думать, главное – не думать!

– … Я увидела твои глаза и поняла – только ты можешь, только ты… Не страшно. Нет темноты, нет печали, только небо как зал ожидания, в котором собираются те, кто дорог, но далек был. Там так спокойно, так тихо, что кругом голова. Я знала, там мы встретимся, там знала. Я оказалась права – ты здесь. Наверное, мы и встретились лишь затем, чтобы я сказала тебе это.

У Зеленина душу выворачивало. Он осторожно отодвинул девушку, заглянул в ее глаза, убирая непослушную прядку, что упала на них. Скорбь, мучительная как пытка и мольба об освобождении были в них и доверие полное, безграничное.

"Что же ты чувствовала, Вита? До какого пика боли дошла? Одинокая "Ночная птица"… А не жалко – тоскливо только. Сорок человек, сорок пацанов!… И какие-то гребанные документы, что взывают к продолжению кровавой дни…

– "О чем поет ночная птица"…

– "Одна в осенней тишине. О том, с чем скоро разлучится и будет видеть лишь во сне, о том что завтра в путь неблизкий, расправив крылья полетит, о том что жизнь глупа без риска, и правда все же победит. Ночные песни птицы вещей мне стали пищей для ума. Я понял вдруг простую вещь, мне будет трудно с ней проститься. Холодным утром крик последний лишь бросит в сторону мою. Ночной певец, я твой наследник – лети я песню допою", – пропела тихо девушка и коснулась его губ своими губами.

– Наизусть песню знаешь?

– Моя любимая, – сникла и расстроилась отчего-то.

– Тебе плохо?

– С тобой? Нет. Я знаю, ты спасешь меня от темноты, точно знаю, ты затем и пришел.

Сердце Руслана сжалось: он понял чего она хочет. Всего на миг на душе стало неуютно и холодно, а потом как оттепель – осознание: она права. И он знал, что иного финала быть не может. К нему он и готовился.

И прощался с ней.

Минута тишины, чтобы собраться, чтобы принять, оплакать и сказать последнее: «прости». А большего не надо, иначе он вновь станет подобием Арслана, предаст себя, ребят, которые верили ему.

– Прогуляемся?

Вита с готовностью закивала и ушла с колен.

– Куда вы на ночь глядя? – удивился Андрей, увидев как они выныривают в ночь из дома.

– Посмотрим огни ночного города.

Вита опять кивнула расцветя улыбкой. Мужчина насупился, но спорить не стал, проводил пару до машины и долго смотрел вслед удаляющимся огонькам фар.

Рус вел машину по городу, куда глаза глядят, но как-то так вышло, срослось, что выехал он на набережную и остановился у моста. Долго смотрел через лобовое стекло на обелиски с фонарями у парапетов.

– Этот мост называют "мост Павших", – сказал тихо и распахнул дверцу. – А почему – никто не знает.

– Потому что здесь ночь падает с обрыва в воду, – выдала Вита и улыбнулась ему тепло и понимающе. Она словно догадывалась зачем он ее сюда привез, но не боялась, а ждала приговора с готовностью принять от «судьи» любой вердикт.

Тошно от того, но он и она знали, что по-другому не будет.