Текст книги "Имя - Война"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

– Голодный что ли? – почти миролюбиво спросил Антон.

– Да… есть малехо.

– Во наглец, – восхитился Летунов. – То петухом блажил, то поесть дайте!

– А можа вы фрицы переодетые, я почем знаю?

– А фрицы не кормят?

– Кормят, – хмыкнул. – На завтрак арбайтен, на обед арбайтен, на ужин капут.

Голушко опять вздохнул:

– В плену был? Ну, пошли, браток, галеты там у нас есть, угостим, – обнял парня за плечи. – Худющ ты, это ж как ноги держат?

– Да-а… Только это, – опомнился. – Там со мной Пчела, ранен…

– Кто?!! – развернуло Николая, Александра и Антона. Леня даже чуть присел, растерялся:

– Так…

– Где?!! – рыкнули трио.

Фенечкин несмело в сторону берега указал, а пойти не успел – мужчины дружно рванули в указанном направлении.

– Жива хоть? – почему-то шепотом спросил Вася.

– Ага, – так же шепотом, глядя снизу вверх на здоровяка, ответил обескураженный Леня.

– Ё, пэ, рэ, сэ, тэ, – протянул Лучин.

Ленка!

Глупая девчонка!

За какую-то неделю он дважды чуть не потерял ее совсем!

Как странно, страшно – душа дрожит и рвется к Леночке, ей все равно на войну, бои, раны, неустроенность, постоянную опасность. И понимает лейтенант – ради нее он готов на все – хоть на амбразуру, хоть под трибунал. С ума сошел!

Он несся, сшибая кусты и готов был заорать на весь лес: Лена!! Леночка…

И вот увидел – она сидела на берегу у деревца, прислонившись к нему спиной, обнимала перевязанную руку. Он как на ограду наткнулся с разбега, рухнул на колени, переводя дух:

– Лена…

Девушка жалко улыбнулась и вздохнула: Коля…

– Теперь все будет хорошо, правда?

Глаза в глаза и одна на двоих боль, одно сожаление, одна радость.

Саня и Антон притормозили, увидев сначала лейтенанта на коленях, потом девушку.

– Мать моя! – присвистнул Перемыст, узрев Лену. Похудевшая, посеревшая за ночь, то ли повзрослевшая, то ли вымотанная, но не жалкая, не вызывающая желание погладить по голове, как ребенка. Наоборот – поцеловать руку с уважением и трепетом.

Что-то появилось в ней – то ли обострились черты лица и сделали его возмужавшим, зрелым. То ли взгляд синих глаз обрел твердость, но при этом сохранил теплый свет наивности.

– Ранена? – принялся осматривать руку Александр. – Этот субчик перевязывал?

– Тетя Клава, – улыбнулась Лена.

– Кто? – не понял сначала Антон, а потом засмеялся.

– Пчела, – пожал плечами Дроздов, невольно улыбнувшись. – Ох, язычок – жало. Ходи теперь парню "тетей Клавой".

– Зато в точку.

– Я тоже очень рада тебя видеть, – и вдруг чмокнула мужчину в щеку. Саня покраснел и отодвинулся.

Николай осторожно поднял девушку на руки.

– Все будет хорошо.

– Конечно, – близость Коли смывала все тревоги. Стало легко и спокойно. Она закрыла глаза, прислонившись к его плечу. – Ты рядом, – выдала.

Санин дрогнул. Двумя словами все сказала и душу в плен забрала.

Но как же не вовремя пришло к нему то прекрасное, о чем он раньше лишь слышал, а если касался то вскользь, глухо и отдаленно, на уровне: "ничего себе такая", "приятная девушка". Саня влюблялся, Саня горел, Саня страдал… а потом смеялся и обращал свой взор к следующей избраннице. Коля не горел, не страдал, он даже не знал иного беспокойства за девушек, кроме человеческого долга, а если мужского то на уровне заботы о меньших сестренках, гражданках своей страны, которых обязан защищать как и остальных товарищей. Но впервые и в самое неподходящее время, когда должен думать о защите страны, о долге красного командира, долге советского человека, он чувствует сильнейший личный интерес и глубокое желание защищать Лену прежде всех остальных. Невозможно. Неправильно. Но лезут и лезут крамольные мысли: может только так и правильно? Может только это и верно?

Все кажется мелким, пустым, а вот она – единственно нужной, единственно наполненной смыслом – наполняющей смыслом его жизнь. И подумать – случись с ней что – куда он, зачем?

Но ведь так нельзя. Нельзя долг уничижать до маленькой единицы сообщества, нельзя личное ставить выше общего.

Но думаешь об этом, и опять подленькая мысль в голову лезет – почему нельзя, кто сказал?

– Больше от нас не отходишь и в бои не вступаешь, – сказал тихо, но твердо.

– Почему?

– Потому что я сказал.

Лена улыбнулась: понятно – командир. И не стала перечить, впервые решив пойти на хитрость – уступить для видимости, чтобы успокоить мужчину и не развивать глупые прения, в которых никто никому ничего не докажет. На деле всего лишь отступить до определенного момента. И пусть до него Коля живет спокойно, с чувством выполненного долга командира.

И вздохнула, приуныв:

– Кажется, я начинаю приобретать не самые лучшие качества.

– Например? – с любопытством глянул на нее мужчина, усадил у дерева на траву.

– Хитрость.

– Это женское, врожденное. Лукавство дано женщине природой, как мужчине стремление к главенству, победам. С рукой что? Сильно зацепило?

Девушка неопределенно пожала плечом.

– Состояние?

– Нормальное.

Коля кивнул, но не поверил. При нормальном состоянии люди нормально выглядят и как ни странно, нормально ходят, а не пугают окружающих серым колером лица, не клонятся как подрубленные березки, грозя упасть, не создают впечатление то ли сонных, то ли обессиленных.

До бойцов донес, усадил у дерева.

Глянул на друга с просьбой, и тот без слов понял – сел рядом с девушкой, готовый придержать, поддержать. И отвлечь:

– Ну, рассказывай, Пчела, где летала? Где тетю Клаву нашла?

Лена здоровой рукой глаза потерла: слипаются, и отмахнулась от Дрозда – сил нет на разговоры, объяснения:

– Так…встретились.

Санин бойцов оглядел, на Вербенского уставился:

– Как переправились?

– Лодка, – отвел взгляд парень.

– Где?

– В камышах, там, – махнул рукой влево. – Только протекает. Днище повреждено.

– Пойдем, покажешь. Рядовой Густолапов, за мной.

– Есть.

Лодка оказалась на довольно приличном расстоянии от расположения отряда, к тому же ветхой, ветрами-водами выщербленной. Но пробоина, аккуратная дырочка в днище, как видно от шальной пули, вполне устранима.

– Заткнем и делов, – заверил Семен, оглядев суденышко.

– Но больше одного она не выдержит, – в раздумьях протянул Санин и постановил. – Переправимся частями. Тебе приказ – лодку в порядок привести.

Вербенский слова не сказал, стоял над ними как неживой, покачивался, пустым взглядом камыш сверля.

– Неладно с парнем, – тихо сказал Семен, когда они возвращались. – То ли умом повредился, то ли скис напрочь.

– Растерян, раздавлен. Придет в себя, ничего.

Густолапов сомневался, но промолчал.

Переправляться решено было в темноте, а до того времени отдохнуть.

Перемыст удочку смастерил, отобрав чудом оказавшуюся у Голушко булавку. Густолапов червей накопал, и добрые пескарики для ухи вскоре уже грелись в котелках над костром, что развели в низине лейтенанты.

Бойцы вокруг расселись, запах пустой ушицы впитывая. Голодные, понятно…

У Лены тоже в животе урчало. Она смотрела, как языки пламя лижут дно посудин, и улетала в прошлое, представляя, как Надя на керосинке варит щи, как картошка на сале шкворчит на сковородке, как булькает в кастрюльке горошница. И чудился запах не рыбы, а дома: легкий аромат «шипра», антоновки и печеного.

Пескарей выловили и на листьях лопуха раздали всем. Лене Николай принес, подал и рядом сел, свою порцию не спеша проглатывать.

– Давай помогу, – предложил, видя, что девушка тяжело справляется с разделкой рыбы одной рукой.

– Сама, – застеснялась. – Не маленькая.

– Раненая, а не маленькая, – проворчал, отбирая. Очистил от костей и только мякоть ей подал. – Ешь.

Лене неудобно было такой заботы, а еще неудобнее сознавать, что она приятна.

Вот и ела, сжавшись, да робко на мужчин поглядывая – лишь бы не на Колю. И замерла, глядя, как Леня не очищая, прямо с костями пескарей не ест – глотает.

– Давно не ел? – спросил Дроздов.

Парень на секунду остановился. Посмотрел хмуро на лейтенанта и, кивнув, опять рот набил. Сглотнул:

– Вообще не кормили, твари.

– Да-а-а, – протянул Голушко с сочувствием и пониманием.

– А вы борща и котлет ожидали? Ща, вам фрицы расстараются, – хмыкнул Антон.

Леонид уставился на него тяжело. Взгляд злой, горящий:

– Ты в плену был, курва гражданская?

– Недолго.

– А я долго! Пять дней! – выставил грязноватую пятерню. – Пять!!… Мы за эти дни такой марш дали!..

– То-то смотрю, ноги сбиты…

– Обувь-то где посеял? – спросил Саша, чтоб разрядить образовавшийся накал.

– Забрали! Всех подчистую разули!

– Да-аа, – опять протянул Голушко, глянул на свои потрепанные ботинки.

– И у нас снимали. Но не у всех, – кивнул Камсонов.

– А у нас все сняли: сапоги, ботинки, ремни! Из карманов все вывернули! И гнали, гнали!… Ребята стоять не могли… раненые… Пашку Зверева за то что упал – штыком. Махмуда… просто… просто так вывели и запинали, – голос парня садился, взгляд стекленел. Бойцы притихли слушая. Лена замерла, зрачки все шире становились от ужаса. – Политрук, мужик замечательный, как отец нам был… ранили его, контузия… Они командиров и политруков без разбору в расход. Выводят и… А то и тешатся. Лейтенанта Кочмарева к столбу телеграфному привязали голым и штыками звезды вырезали. Мы с политрука гимнастерку стянули, чтоб фрицы и его… А они как-то поняли, кто он. Вытолкали, на колени поставили и давай глумиться, акцию значит, показательную устраивать. Глаза выкололи, уши отрезали, а потом… Говорит один, да словно русский, не отличишь по говору: кто расстреляет комиссара, тому галеты и свобода.

И смолк. Сидит как неживой, голову свесив.

– И чего? – шепотом спросил Васечкин, во все глаза разглядывающий солдатика.

Леня очнулся, исподлобья посмотрел на него и выплюнул:

– Ничего. Нашлась сволочь, продалась за галеты.

– Выпустили? – поинтересовался Перемыст.

– Да. Пистолет даже дали. Шел потом с конвоем, отстреливал, кто из наших падал или шел медленно.

– Вот падаль! – взвился Васечкин, кулаком о траву грохнул. – Не всех раздавили, ушла все ж пара гнид! Э-эх, жаль!..

– Нас потом на аэродром кинули, человек пятьдесят. Остальных не знаю куда повели, – добавил глухо. – Ни еды, ни питья… Расчищали завалы с утра до вечера. На ночь как скотов в каптерку загоняли. Стоя спали. Кого там сесть – не повернуться – набито.

У Лены рыба в горле встала: ни туда, ни сюда. Сглотнула с трудом, отложила недоеденное. Бойцы на нее покосились, зашевелились.

– Сбежал – радуйся, – решил закрыть тему Перемыст.

– Чему? – глянул на него Фенечкин. Нехороший взгляд, черный.

– Ну что смотришь?! – вдруг рассердился Антон. – Я, что ли, тебя прессовал?! Мне дня с немчуками хватило, чтобы понять – падлы они, круче зверья.

– Гляди какой умный урка, – хмыкнул Дрозд.

– Кто? – не поняла Лена, но ее будто не услышали.

Перемыста к лейтенанту развернуло, уставился неприязненно:

– Ну и урка, и что?! Не человек, да? А я може больше человек, чем вы, потому что не слепой и своей головой живу! Что думаю – то говорю, и за галеты не продаюсь…

– Остынь, – тихо посоветовал Николай.

– Я – то остыну, – протянул, поднимаясь. Руки в брюки сунул, щурясь на Санина. – Только сперва, что думаю, скажу, раз пошла такая пьянка. Вы вот все с девчонкой марьяжитесь, поделить меж собой не можете и пристроить, куда не знаете. Вроде оставь, а вроде – как же?

– Рот закрой! – поднялся Александр, следом Николай. Лена же с недоумением на мужчин смотрела, ничего не понимая: она при чем? Кто кого марьяжит, и что это такое? Гнусное или нет? И причем тут Дроздов?

– Нет уж, договорю. Если ее возьмут с нами, – рукой на бойцов указал, – мужики соврать не дадут – дерьмо будет полное. У нас, в том конвое, фельдшерица была – Груня Станкевич. Так немцы ее распяли и всем составом прямо там сделали, да так, что ты своим тупым красноармейским воображением не представишь. Двое на гармошке играют, десять пялят и по кругу. А как натешились, к дереву привязали и грудь отрезали, а потом живот вспороли. Так и оставили.

Лену скрутило, затошнило, захотелось бежать, куда глаза глядят.

– Перестань! – приказал Санин Перемысту.

– Не пугай, – бросил Дроздов сжав ствол ПП так что пальцы побелели.

– А я не пугаю, в том и хрень – правду говорю, пусть и неприятную для чьих-то ушей. Возьмут девчонку с нами – солдатне на потеху отдадут, без разговоров. А вы посмотрите.

– Ты специально? – в упор уставился на него Николай, чувствуя, что еще пару слов и он ударит мужчину. Нет, не за сказанное – в том, что правду он говорит, сомнений не было. Ударит за то что тот пугает Лену и за то, что в душе у самого Санина от услышанного черти хороводить начали.

– Да! Потому что хочу, чтобы и вы и она это знали! И понимали, с чем играете! – закричал тот.

Пара секунд глаза в глаза и Николай опустил голову:

– Твое предложение?

– Оставить в деревне. Ей не место с нами.

– Может, вы меня спросите?! – не сдержалась девушка.

Бойцы дружно покосились на нее, переглянулись меж собой и зашевелились.

– Быстро доедаем, складываемся и переправляемся, – глухо постановил Санин. – Молча!

Лена озлилась отчего-то, рванула вверх, желая встать, но только приподнялась над травой – обратно приземлилась. В ушах звон и перед глазами туман. И словно ватой обложили – не продраться, не понять, что за ней…

Николай успел ее подхватить, на Антона уставился: довел? Молодец! В зубы бы тебе за такое паскудство!

– А я что говорил? – тихо бросил Перемыст. – Схороните по дороге, – сунул руки в брюки и попер к берегу, лодку чинить помогать.

Лена чувствовала себя отвратительно, что физически, что морально. Мысль о том, что она сознание потеряла, какая-то буржуазная девица, угнетала. А телу было все равно на метания души, его сотрясало от боли и озноба и голову нет-нет, обносило, и слабость все сильнее давила, как не пыталась девушка с ней справиться, прогнать.

Она смотрела на деловитую суету бойцов и все силилась понять, чем может помочь, а мысли – предатели вязли.

К ночи все было готово.

Первыми переплыли на тот берег Дроздов, Голушко, Летунов и Васечкин в лодке. Чертыхался тот сквозь зубы, на ногу ноющую от раны пенял.

Лену от холода било. Она стояла, смотрела вслед плывущим в темноте и тишине бойцам и на оставшихся косилась. Не хватало Пал Палыча, Гриши Полунина и Никодима. А спрашивать где они – страшно. Спроси, а вдруг скажут – погибли, а как со смертью примириться? Сколько можно множить в памяти убитых? Не выдержать – тяжел груз. Лучше не знать и думать, что остались они в какой-нибудь деревне, раненные, но живые. И они вернуться за ними, обязательно встретятся, как только советские войска пойдут в наступление. И пойдут, очень скоро пойдут – не может быть иначе.

И того, что Леня и Антон рассказали – тоже! Не может, и все!

Но все равно страшно до дрожи и хочется спрятаться, зарыться, заснуть, как какой-нибудь жук на зиму, чтобы проснуться и опять как раньше: легко, светло, понятно. Кончился кошмар, да и не было его. Сон, всего лишь сон, пусть и жуткий, пусть и дурной.

Одно только спросила у Николая:

– Что дальше?

Мужчина покосился на нее и промолчал. Не было ответа, сам не знал. Карты нет – на ней до Пинских болот только и было отмечено. А в них сидеть нельзя, бессмысленно. Чтобы приказ Банги выполнить – нужно места искать подходящие: с населенным пунктом рядом, чтобы питание бойцам обеспечить, глухие – чтоб немцы ноги обломали, пытаясь достать, и от мест дислокации воинских подразделений фрицев максимально выгодные – чтоб толк от налетов был.

Наобум искать те заповедные места придется. Не зная местности, не имея карты – только так и получится.

Или все-таки к своим пробираться?

Летунов обратно лодку пригнал. Вылез плечами передернул: бр-р:

– Студено.

– Как там?

– Спокойно.

Лейтенант махнул рукой Сидельникову, Камсонову, Скрябину на руки подхватил, в лодку усадил и толкнул от берега. Второй рейс.

– Я… плавать не умею, – ежась признался мужчине Фенечкин.

– В лодке поплывешь, как барин, – буркнул Перемыст. Так и переправились.

Николай от Вербенского неприятностей все ждал, но он слова не молвил, рядом поплыл, только обернулся пару раз на оставленный берег. А как вышли на другой, постоял и обратно ринулся, будто укусил кто.

– Куда?! – сдавлено рыкнул Санин. Но ни ответа, ни привета – гребет. Так и скрылся в темноте. Был рядовой Вербенский и нет.

– Свихнулся, – заверил Перемыст.

– Утоп, – охнул Камсонов.

– Вот дурак паря… Что ж ты натворил? – только и вздохнул Васечкин.

Лена же пошатнулась и без сил осела на мшистый пригорок.

Она отупела от ежедневных смертей и уже не понимала ни себя, ни окружающих людей.

Она вообще больше ничего не понимала, замкнулась и будто пропала.

Глава 9

Они брели по лесу и не понимали, куда идут. Горстка оборванных, грязных, обросших щетиной мужчин и доходяжная девчонка, с виду похожая на изнуренного ребенка. То еще воинство.

Все происходящее было сродни ирреальности и никак не принималось за действительность, хотя за неделю можно было бы если не привыкнуть, то принять. Но кто б сказал Лене, что в этом бреду они уже семь дней живут – не поверила. Ей казалось, что с той последней шахматной партии в поезде прошел век, еще два с момента, когда Надя помогала ей укладывать чемодан в дорогу, и десять с тех пор, как она треснула учебником по литературе по голове дурака Григорьева, который все время дергал ее за косу.

Спроси ее – было это вообще? Она бы не ответила. Мир сгорел и превратился крошечный островок из леса и болот, по которым они бродят и бродят. А больше ничего и никого нет, а может быть и не было.

Дрозд поправил лямку автомата на плече и хмуро покосился на Николая:

– Пчелу устраивать нужно срочно. Совсем плохая.

– На Васечкина посмотри, – огрызнулся мужчина. Без Сани знал, видел. Но как назло – лес, лес и лес вокруг. И болота, черт их дери. Только выберешься, обсохнешь, опять увязнешь. И ощущение, что бродишь по кругу в безвременье. Одно с ума совсем сойти не даёт – гул самолетов, что то и дело раздавался над головами.

Вот и сейчас с натужным воем несло фашистскую авиацию на северо-восток.

Антон задрал голову:

– Ни хрена ж их носит. Один, два, три… Мать честная, братцы, куда же их?

– Бои где-то. Это бомбардировщики, – заметил Дрозд.

– Где? – шмыгнул носом Камсонов. – Канонаду бы слышно было.

– Хрен ты чего в это глуши услышишь, – процедил Фенечкин. – Бродим здесь, как лешаки какие! Люди-то вообще есть, нет? Остался кто живой?!

– Отставить истерику! – гаркнул Николай.

Лена, пока бойцы остановились и переругивались, к сосне прислонилась, сползла вниз к корням, глаза закрыла. Каждая клеточка внутри дрожала и голова чудовищно болела. А ведь идти надо, надо идти. И заплакать бы, но даже на это сил нет.

Из кустов, посланные вперед, на разведку, Летунов с Густолаповым вынырнули, встали перед Дроздовым:

– Сторожка там, товарищ лейтенант. Видно заимка, может и лесника. Добрая. Место хорошее, вокруг никого. Людей не видели, но лошади в загоне, значит, хозяин где-то здесь. Одну-то такую скотинку не оставишь. Красавцы кони-то. Семья. Жеребенок. От таких не уйдешь. Надолго не оставишь, – доложил Семен.

Санин с Дроздовым переглянулись, остальные бойцы подобрались – жилье это хорошо, жилье это тепло, харч, сон опять же, не на голой земле, когда даже кости замерзают от сырости, а комарья туча так и норовит изъесть.

– Перемыст, ну-ка, наведайся, – глянул через плечо на Антона Николай. По виду мужчины сроду не скажешь, что с воинами Красной армии он. Правда и за колхозника не принять – взгляд выдает – наглый слишком, острый. Но то сейчас в самый раз – любому за своего сойдет, подозрений не вызовет, а вот выведать по наблюдательности своей может.

– А что, начальник, могу. Может, фарт пошел – пуста заимка, фрицами еще не обгажена, – кепочку приподнял, ощерившись товарищам. – Ладно, братва, ждите. Авось скоро на полатях после баньки и сытного хавчика дрыхнуть будете.

И попер вперед, руку в брюки.

– Зайдешь в дом, – бросил ему в спину Санин. – Если все нормально, посвистишь.

– Свистну, не сомневайтесь.

– Раздолбай, – качнул головой Васечкин.

– За ним, – кивнул бойцам лейтенант. "Все мы неоднозначны".

И помог Лене подняться, приобнял, помогая идти. Но куда там, проще на руки взять. Да не унести – сам с ног валится.

Они залегли в кустах, напряженно наблюдая за домом. Вокруг никого, тихо, но Перемыст, зашедший в избу не появлялся. Время шло, а мужчины не было. Николай решился узнать, что с ним. Перебежками ринулся к сараю, заглянул в щель – две козы мирно жевали сено, но ни хозяев, ни посторонних не было.

Мужчина двинулся к избе.

Тихо, попытка заглянуть в окна ни к чему не привела – высоко расположены. Куда же Перемыст исчез?

Николай толкнул дверь, выставив ствол автомата. Опять тихо и никого нет.

Шагнул сторожась через сенки, стараясь не задеть инвентарь, ведра, в другую дверь заглянул и чуть не выругался: за столом сидел Антон и дородный, бородатый мужчина. Последний чинно и не торопясь ел картошку и запивал молоком, а первый, словно парализованный кролик на удава, сидел и смотрел на него.

Странная картинка.

Николай перестал таиться и вышел. Замер у порога:

– Здоров будь, отец.

Мужчина уставился на него, не переставая жевать. Окинул хмурым взглядом и, бросив неласково:

– Здоровей видали… родственничек, – вновь сунул картофелину в рот и уткнулся взглядом в миску.

У Санина в животе заурчало, как и Перемыста.

Антон на лейтенанта уставился: видишь, гад, как измывается?

С голодухи смотреть на рассыпчатый картофель, сдобренный маслом, было больно. Еще тяжелее смотреть, как хозяин его ест, сглатывать слюну, и понимать, что гостей здесь привечать не собираются. Все это злило.

– Морда ты кулацкая, – поддел мужика Антон со вздохом. Санин лишь глянул на своего бойца, но осуждать ни его, ни хозяина заимки не спешил, хотя очень хотелось.

– Немцы были, отец?

Мужик глянул, как в лес послал и за молоко принялся.

– Ответить трудно?

– Да гад, говорю! Морда буржуинская, – то ли возмутился, то ли восхитился Перемыст.

Санину надоела немая сцена и он постановил:

– Мы у тебя на ночь остановимся. Девять человек.

Мужик стакан с молоком отодвинул, чинно руки на столе сложил, уставившись на потрепанного командира исподлобья:

– А ежели не пущу?

– Девушка с нами, ребенок совсем. Ранена. Ее тоже не пустишь?

– С вами? Ну, так вам и забота.

– Во, гад, – опять тихо возмутился Антон. Санин глянул на него и кивнул:

– Наших зови.

И прошел к столу, сел напротив хозяина, на освободившееся место:

– Что ж так неласково? Из бывших, что ли?

– А тебе, что за печаль?

Николай взгляд отвел – не нравился ему мужик все больше и больше, и назло ему картофелину взял из миски, хотел съесть да передумал – Лене нужней. Подумал и решил: раз к ним не по-человечьи, так он уговаривать и призывать к совести не станет:

– Мы голодные. На стол собери.

– Мож те еще коня дать?

– Сам возьму, если надо будет.

– Комиссар, да?

– Командир. Лейтенант Красной армии, и на мне ответственность за вверенный состав.

– Ну, иде твоя армия, красный?

Николай понял, что говорить с ним бесполезно. Встал, обошел избу – небольшая, но просторная, чистая, места всем хватит. Вернулся и заявил:

– Ночь у тебя скоротаем. И ужин все же приготовь – не обеднеешь.

Мужик вовсе насупился:

– Командир ишь ты ж, – прошипел. – Ну, че ж с ружьишком-то не покомандовать.

В избу бойцы ввалились, Лену на лавку усадили и затоптались, чуя по мрачному лицу хозяина и не менее хмурому лейтенанта, что неладно дело.

Мужик оглядел воинство, хмыкнул уничижительно и грузно поднялся. Достал из-за печи небольшой мешок с картошкой и вручил первому стоящему у порога – Густолапову:

– Сами обиходитесь.

И растолкав мужчин, вышел во двор.

– Дрозд, посты расставь, – проводив недобрым взглядом ворчуна, сказал Николай.

– Уже, – буркнул тот, оглядываясь. – Сидельников и Летунов.

– Не рады нам, а? – спросил Голушко, а у самого взгляд в миску с остатками картофеля. Фенечкин вовсе ждать не стал, взял и товарищам протянул, тяпнув кусочек.

Санин Лене, что забран нагло, отдал и приказал:

– Ужин соображайте. И располагайтесь, хватит топтаться у порога.

Лена картофелину жевала и на свои руки поглядывала: грязные. Когда она с такими руками была, тем более вздумала пищу ими брать? А тут все равно.

Леня полотенце нашел чистое и давай оглядываться:

– Спирт-то есть? Мужики? Брагу бы!

– Сдурел паря? – проворчал Васечкин.

– А что? Замахнуть бы хоть по соточке, – размечтался Антон и закружил по хате. В сенки сходил и ведь нашел бутыль с мутной жидкостью. На стол водрузил, откупорив, вдохнул и зажмурился:

– Это я понимаю! Живем!

– Отставить!

Фенечкин молча из под его носа бутыль увел.

– Ты это чего?! – возмутился было Перемыст.

– Раненым! – отрезал тот, лишая мужчину и аргументов и мечты.

– Вот так всегда, – буркнул Антон разочарованно.

Лену и Васечкина перевязали, и измученная девушка заснула.

Бойцы уже растопили печь и варили ужин. Николай с Сашей вышли на крыльцо, сменить караульных.

Санину все не нравилось, настораживало, особенно отсутствия хозяина. Понятно, обиделся на незваных гостей, но куда смылся?

Дроздов тоже был настороже, щурился оглядываясь:

– Думаю, не стоит нам здесь надолго задерживаться, – заметил, мысли друга подтверждая.

– Передохнем, поедим и уйдем, – согласился тот.

– Куда? – после паузы спросил мужчина, пристально глянув на товарища. – Партизанить по приказу Банги? Извини, старичок, дело, конечно нужное, важное. Только сколько заваруха эта продлиться? Месяц, два? И баста. А что потом? А потом нам с тобой влепят за дезертирство и, думаешь, полковник заступится, скажет, что приказал организовать диверсионный отряд на месте? Сомневаюсь. Ну, допустим, каких чудес на свете не бывает. Но где гарантия, что он добрался, что вообще жив? Нет, гарантий. Значит, и подтверждения отданному приказу нет. И вляпают нам за самодеятельность, мама не горюй.

– Что предлагаешь?

– К своим, Коля, через кордоны, заслоны. Прорываясь.

– И положив всех. А там нас встретят.

Они переглянулись: с чем и как их в оборот возьмут, обоим ясно было. Иллюзий давно не питали. Чистка в войсках из года в год шла и можно было бы понять ее – враги кругом на молодое государство ополчились. Только вот не верилось, потому что знали некоторых из тех, кого на «воронках» увозили. Да что далеко ходить – мать Николая. Какой враг? По навету соседки взяли, не разбирая. И это в мирное время, а сейчас?

Саня присел на корточки. Травинку сорвал в зубы сунул, покручивая, сморщился, на коней в загоне глядя:

– Мы с тобой к Забайкальскому округу прикомандированы. Чем ты объяснишь, что в глубоком тылу врага оказался, за многие тысячи километров от места назначения? Отпуск? А где твои отпускные предписания? Где бумажки, Коля? В поезде сгорели? Представь, вываливаются к тебе девять лебедей с двумя командирами и девчонкой и начинают плести сказку о том, как ехали они отдыхать в Брест к другу. Не в деревню, прикинь, на заставу. По дороге состав разбомбили и рванули гарные хлопцы по шпалам, лесам и полям в обратном направлении. Семь дней шли, а все равно никуда не пришли. А тут явились, черт его знает через сколько. Так, где ж бродили? Чего? Не спешили – вывод сделают.

– Ты меня за что агитируешь? – тихо спросил Николай.

– А ни к чему, – после паузы бросил, травинку выплюнул. – Дела у нас паршивые. К своим пойдем, по загривку получим. Однозначно. Не пойдем, тоже получим.

– Выход?

– Знал бы, разговор не затевал.

Оба задумались. У Николая план созрел:

– Хозяина попытаем, где находимся, где немцы, где наши. Может, знает. Молчун он и неприветлив до желания в зубы дать, но другого информатора у нас нет. Потом Лену здесь оставляем и двигаем к своим. Про Бангу ты правильно сказал, я уже думал о том. Скажи – никто нам не поверит, и самодеятельность припишут и дезертирство. Не докажем, что его приказ был.

– Вон хозяин, – встал Дрозд, узрев мужчину с охапкой сена, направляющегося к лошадям. И пихнул друга подгоняя:

– Пошли, выясним.

Широкую бесхитростную улыбку изобразил, подходя. Спросил мужчину весело:

– Отец, помочь?

Тот зыркнул и слова не сказал, накидал сена в загон.

"Понял?" – взглядом констатировал Николай друг. Тот подмигнул: подожди, обломаем бирюка.

– Не рады нам здесь, Коля, – вздохнул театрально. – Оно понятно, шатаются всякие. А времена неспокойные. Немец-то далеко ушел, отец?

– А ты у его спроси.

– Так спросил бы, – поправил лямку автомата на плече. – Не попадается, такой-сякой.

– Эва! Так и бегает? – хмыкнул, недобро уставившись на весельчака. – Ну, кому надь находють.

– Сильно ищут? – насторожился Санин.

– Да все боле, как вы, – упер руки в бока мужик, поглядывая на лейтенантов.

– Не одни мы к вам в гости залетели?

– Да уж третьи за три дня, – сложил руки на жердях ограды, поглядывая, как остроглазый рысак сено жует. – Только немец не больно им нужон был, красных искали.

– Нашли?

– Мне почем знать? Кто ищет, тот всегда находит. Ибо сказал Господь: "ищущий да обрящет".

– Ты староверец что ли, отец? – улыбнулся ему Дрозд, по-мальчишески задорно с долей иронии, но не насмешливо.

– А и был бы, тебе, что за печаль?

– Да мы без претензии, – заверил Саша, встал рядом с мужиком, скопировав его позу. – Твое дело, отец, что говорить? А у нас, видишь, свои проблемы: заплутали. Места у вас здесь красивые, но глухие. Крутимся, а никак выйти никуда не можем.

– Эт куды надо смотря. Ежли к немцам, то правей от заимки ходу. С утра выйти – к полудню уже и здрасте им скажете. Люд гудит, ждут они таких как вы, привечают. Вот они вам и накормят и напоют, одежу справить себе дадут…

Николай не сдержался, затвор передернул, направляя дуло автомата на старика, но Александр вовремя среагировал, отклонил ствол вниз, собой прикрыл друга, в лицо мужичка улыбаясь:

– Многие на службу к ним идут?

– Хватат, баят, – прогудел тот, изучая лица лейтенантов: одно светится прямо от радости, понять бы с какой-такой. Второе тучи хмарее.

– И ты поди записался к ним?

– Мне что красные, что зеленые – у меня своя жисть. Ты автоматик-то убери, малой, – предложил Николаю. – Пришел незваным, так хотя честь блюди.

– Хорошая политическая позиция, – процедил Санин. – Это ты мне, старик, про честь? Может, и про долг еще что расскажешь?

– А чтоб нет? Вы о ем-то, гляжу, не шибко знаете. По лесам-то с девкой шукаясь, оно понятно.

Теперь и Дрозд разозлился:

– Не буди лихо, батя, а то не посмотрим, что хозяин, спросим от души.

– Ишь вы, – прищурился так, что глаза в щелочки превратились. – Вы бы так бойки вона там были, – кивнул куда-то в сторону. – А то вояки, смотрю, удальцы, порты по избам просиживать да стариков пугать. А ну пшли отсель, сучьи дети!

– И уйдем, – заявил Николай зло. – А ты дальше здесь отсиживайся, гнида.

– Во-во, иди давай отсель!

– Тихо вы! – почти взмолился Дроздов. – Мы уйдем, батя, сейчас бойцы перекусят и уйдем. Только скажи, наши в какой стороне, где мы вообще? Неделю уже плутаем, к линии фронта выйти не можем.