Текст книги "Имя - Война"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

– … доблестный, победоносный немецкий армий, – втирал крепыш переводчик, более блеклый, но не менее внушительный, чем стоящий рядом офицер. – Принес вам свобода! Вы есть немецкий подданный! Советский режим рухнуть!

– Эк его разбирает, – не сдержавшись, фыркнул Полунин.

– Тихо…

– … доблестный войска немецкий армий взяли Минск, Киев, Ригу, Ленинград, бомбить Москва и маршировать Красный площать! Сталин капут! Вы дольжен помогать нам, как мы есть ваш освободитель! Официры, коммунисты, красноармейци есть?!

Толпа молчала.

– Москву бомбили? – глаза Лучина стали огромными.

– Гомель, Минск их? – переглянулся с Густолаповым Полунин.

– Киев? – побледнел Голушко.

– Верьте больше! – шикнул на него Дроздов.

У Лены сердце сжалось – неужели правда? На Николая глянула – тот головой качнул: не правда. И поверилось, хоть и понимала – не может он знать.

– … Кто есть желать служить наш доблестный армий?! – разнеслось над деревней. И опять тишина.

– Ты! – ткнул пальцем в толпу немец. Автоматчики живо вытолкали к нему Жихара, отпихивая вцепившиеся в него руки сельчан. – Господин официр назначать тебя свой помощник! Ты отвечать за порядок в деревня перед немецкий власть!

Матвей мялся, косясь на жену в толпе, а та изваянием стояла, дочек обнимала – даже с пригорка видно было ее осанистую фигуру.

– Кто есть твой деревня коммунист?!

– Так никого, товарищ…

Хлесткая пощечина заставила его смолкнуть.

– Товарищ волк тебе Тамбов! Тут есть господа!

Матвей пролепетал что-то, склоняя голову.

– Надо было его грохнуть! – сжал кулак Гурьянов. – Дезертир – перебежчик!

– Помолчи ты, – шикнул Густолапов. – Не слышно же ничего!

Немец что-то втолковывал Жихару, поглядывая сверху вниз на согнутую голову, а в это время из-за избы слева показались фрицы. Они тащили перевязанного бойца, подпихивая его стволами винтовок. Следом вели фельдшерицу, растрепанную, испуганную.

– Янис! – пискнула Лена и зажала рот, чтобы не закричать.

– Ничего не будет, – беспечно заявил Антон. Солдаты глянули на него, предлагая заткнуться. Николай напрягся: у него не было сомнений, что Лапалыса ждет что-то скверное. Судя по бесцеремонному отношению к нему, конвенция о ненападении на раненных, немцами была похерена. Но то, что было дальше, Санин все-таки не ожидал.

Парня поставили перед толпой на колени перед офицером и… застрелили. Просто и без затей – одиночным выстрелом в затылок. Не демонстративно – чуть лениво, обыденно. Так уток по осени отстреливают…

Николай лицом в траву уткнулся, зубы сжал: нельзя было Яниса оставлять, нельзя было без боя уходить.

На нем теперь смерть рядового. Он виноват – не отмыться.

– Так будет каждый, кто против немецкий порядок! – объявил переводчик.

Грохнул еще один выстрел – упала фельдшерица.

Кто-то вскрикнул, запричитал.

– Так будет каждый, кто помогать Зоветам! Кто укрывать коммунист, солдат – расстрель! Кто пособник Кр-расный армий – расстрел! Саботаж – расстрель! Подрыв порядок, сопротивление – расстрел! За каждый наш убитый зольдат – пять ваших! Кто ни ез-сть с нами, тот ез-сть против, тот есть враг! Расстрель!

Лена зажала уши, зажмурилась, чувствуя как внутри нарастает волна. Это был не страх, ни паника, даже не ярость – это был сонм чувств, которые глушили разум и были готовы вырваться наружу животным криком, ринуть на фашистов без ума и разума.

– Ща бы как жахнуть из всех стволов! – выплюнул Васечкин, посеревший от увиденного. Остальные потерянно молчали.

– Бабу-то за что?… – прошептал Лучин.

Толпу разгоняли. К ногам убитых привязали веревку, затянув ее петлей и перекинув через бывший флагшток знамя над сельсоветом, подтянули. Теперь вместо красного флага висели два трупа головами вниз.

– Фенита ля комедья, – протянул Перемыст, глядя на покачивающиеся трупы стеклянными глазами.

Николай лежал в прострации, не знал что делать: уходить, оставить все как есть? Нельзя, душу выворачивает. В бой вступить и положить остальных? Нельзя. Не правильно.

Эмоции его переполняли и он никак не мог с ними справиться, а надо было. Не дело, ни место сопли распускать красному командиру.

– Уходим, – бросил глухо, через силу.

Бойцы осторожно двинулись в лес, оставляя позади деревню.

Глава 7

Шли понуро и осторожно. К ночи вышли на участок железнодорожного полотна с разобранными рельсами. «Техработы», – значилось на табличке заграждения.

– Нашли когда, – буркнул Васечкин.

Дроздов на насыпь опустился, самокрутку справил, закурил:

– Темнеет, – передал "козью ножку" другу.

– Ночью передвигаться проще, меньше шансов напороться на фрицев. На карте правее как раз лесной массив начинается. По нему до Пинска добраться можно.

– Почему именно в Пинск?

– Больше шансов. Лесной массив, болота – хорошее прикрытие. Если ночь прошагать – к утру должны выйти, – сделал пару затяжек, передал самокрутку Густолапову. Тот пару затяжек и Галушко отдал, пошла «ножка» по кругу.

Лена поежилась – прохладно – тихо спросила:

– Так и будем бегать? – ни упрека, ни злости в голосе уже – грусть.

Николай глянул на нее, поправил лямку автомата и вперед пошел. Остальные за ним потянулись.

Стемнело и идти стало трудно, не видя куда, что под ногами, а тут еще дождь начался. Об этой стороне природных явлений девушка позабыла. Ей все казалось далеким, другим: снег, который пушистыми хлопьями ложился на улицы Москвы, дождь, под которым они с Надюшей бежали из Ленкома, прыгали по лужам, мокрому асфальту, с бликами от огней. Тогда он казался теплым и родным, а сейчас холодным, чужим.

Когда-то она любила дождь. Любила его веселую трель по подоконнику, лужи, которые можно измерить, вдоволь побродив по ним. И даже если промочишь ноги – ничего страшного. Можно прийти домой, закутаться в плед, согреваясь, и пить чай с клубничным вареньем, поглядывая в окно.

Этот дождь был другим и вызывал неприятные ощущения. А может, она стала другой?

Грохнуло – молния. А Лене показалось – обстрел, и она невольно вздрогнула, чуть не растянулась на мокрой траве.

Где-то впереди залаяла овчарка, и бойцы чуть ускорили шаг. Вскоре сквозь деревья показалось странное сооружение: сарай, вышка и колючая проволока. В отсветах молнии можно было заметить фрицев в дождевиках и массу людей за ограждением, сидящих, лежащих прямо на земле под дождем.

– Что это? – невольно вцепилась в руку Николая. Тот поглядывал из-за сосны в том же направлении, как и остальные бойцы.

– Лагерь военнопленных, – сообщил Дрозд. Вытер лицо от влаги ладонью. – Когда успели суки все колючкой опутать?

– Что здесь путать? Коровник уже стоял. Колючку по периметру кинуть, вышку поставить – от силы сутки работы.

– Не дай Бог снова в плен, – протянул младший сержант Гурьянов.

– Сколько взяли, гадюки, бригада ж не меньше, – вздохнул Густолапов, трепетно прижимая к груди мешок с провизией.

– Вот и мы б так щас маялись, – вздохнул Лучин.

Николай автомат сжал, палец к спусковому крючку потянулся: так бы и жахнул сейчас по всей фашистской архитектуре…

– Что с ними будет? – спросила девушка про пленных.

Антон пиджак с себя снял, на плечи Лены накинул:

– Завтра кашлять да сопливить начнешь – узнаешь, – буркнул, отходя. Санин очнулся, глянул на Лену – а ведь правда, заболеет еще – насквозь промокла. Заставил надеть, застегнул и воротник поднял.

– Нельзя болеть.

В пиджаке стало много теплее, но все равно зябко, неуютно, и холод, казалось, к костям пробирался. Однако Лена старательно замотала головой:

– Не заболею, тепло. Антон, спасибо.

– Всегда готов, – бросил тот насмешливо, но над кем смеялся: над собой, над словами или над ней – Лена не поняла.

– А если дать по вышке? – нос к носу приблизился Дроздов к другу. – Гранату кинуть и нет ее. Потом из всех стволов жахнуть.

Заманчиво, ой как заманчиво. Только вот "из всех" и «жахнуть» получится на пару минут. Хватит? Санин оглядел отряд: лица бойцов, угадывающиеся в темноте были у кого решительные, напряженные, у кого испуганные.

– Глупо, – тихо заметил младший сержант. – Местность не знаем, сколько немчуры здесь околачивается – тоже. Ляжем, а толку не будет.

"И в своих же в темноте попадем", – подумал Николай. Но как же хотелось поперек здравого смысла пойти и завязать бой, если не помочь своим, то хоть панику в стане врага устроить, чтобы неповадно было по чужой земле, как по своей ходить, колючкой ее опутывать.

Но их двенадцать, всего двенадцать человек и девочка, и за каждого Николай отвечает.

Немцев же много больше. Ограждение, если приглядеться, до самой станицы тянется, до огоньков в окошках, темных очертаний изб на холме. Большое селенье, лагерь большой и охрана немаленькая.

Бинокль бы, хоть отсюда посмотреть, оценить приблизительно силы врага. А не зная обстановку в пекло лезть?..

– Уходим, – приказал лейтенант. Отряд дальше двинулся.

Коля шел и думал: почему он не отдал приказ атаковать противника?

Испугался, струсил? Боится потерять бойцов, не довести девушку в безопасность, к своим? И понял одно – он не готов быть командиром, не готов нести ответственность за жизнь и смерть своих бойцов, тем более, мирное население. Его учили воевать, учили командовать, но одно руководить солдатами в мирное время, хоть и представляя военное, другое отправлять на смерть на самом деле, прекрасно отдавая себе отчет, что любой бой несет за собой человеческие потери. Будь он один, будь только с Саней – они бы устроили фейерверк. И это было бы их решение, только их выбор, и только за себя.

Он был готов умереть, но не готов видеть смерти, тем более быть ответственным за них.

– Тебе нужно взять командование на себя, – сказал тихо Дроздову.

– Ни черта, Коля, – мотнул тот головой. – Я не справлюсь.

– Справишься.

– Нет. Это ты справляешься, принимаешь взвешенные решения, а я дров наломаю. Оно надо? И так щепки летят.

– Боишься?

– Скажем так: не готов. Я всегда считал себя зрелым, опытным, даже битым, а тут понял – пацан: и сопли и слюни готов распустить, даже заплакать или без ума в бой ввязаться. Одному – пусть, а когда на тебе отряд, так нельзя. Всех крутит, но ты хоть эмоции сдерживать умеешь, а я, – рукой махнул. – Так что, извини, старичок, помочь не могу.

– Мне не место в командирах, Саня. Я…испугался, – признался.

– За людей?

Николай покосился на Лену.

– И за нее, – понял Дроздов, уловив взгляд друга. – Ясно, – подумал и кивнул. – Я бы тоже испугался.

– Так нельзя, не то время.

– Перестань каяться, я не комсорг и не парторг.

– Меня бы расстреляли по закону военного времени.

– Расстреляли, – согласился. – Но ты жив, и солдаты, и Лена. Девушку пристроить надо. Глупо ее с собой таскать, нарвется на пулю.

– Она не осталась.

– У Пелагеи? Н-да. Ну, хоть молчит, и то ладно, а то вспомни: в первый день жужжала "надо бить врага, а не отсиживаться"! Пчела, елы, весь мозг проела.

Лена не слышала их разговор, она брела по лесу, вглядываясь под ноги и стараясь не упасть, не сбавить темп, поспеть за своими. И думала: что происходит? Что случилось с ней, ее землей, с людьми на этой земле. Думала над словами Пелагеи, поступком Жихара, убитом Яне, Наде, той неизвестной ей женщине-фельдшерице, о пленных, закрытых в том лагере. Ей все казалось вывернутым, ненормальным, но принималось почти как норма. Не страха, ни паники, что накрыла ее в первый день войны – прострация, глухая стена тишины внутри. И лишь одно вызывает сожаление – потерянный в диком беге пистолет, что дал ей Николай. Дом, радужная, правильная жизнь, поездка в Брест – воспринимались отстраненно, будто было все очень, очень давно, лет десять назад, не меньше. Да и было ли?

Она потерялась, запуталась в себе и окружающем, резко перевернувшим привычный мирок внутри нее, во вне. И она уже не знала, что было, что есть, что будет, что правильно, что нет, что ей делать. Она подчинилась давлению обстоятельств и командам Николая, мнению отряда, что стал теперь для нее проекцией всего мира, общества. Она не понимала, стоит ли с этим бороться, потому что не знала, будет ли права.

"Есть слово "надо", – вспомнились слова Игоря: "нравится или нет – личное, частное. Оставь его при себе. А «надо» – твой долг и обязанность. Ты должна учиться, сейчас это твой долг твоей стране".

Все изменилось – пришло время отдать другой долг стране: гражданский, человеческий. И понятно, что выполняя его можно погибнуть… а ведь хочется жить, удивительно сильно хочется жить, любить, смеяться. Снова, как «вчера» бегать по лужам, размахивая сумкой с учебниками. Пить чай из пузатой кружки с золотистым ободком, уплетать Надины пирожки с картошкой и смотреть в окно, на спешащих по своим делам людей. Крошить голубям хлеб, слушать классическую музыку по радио и улетать в мечтах за облака, где она – летчица Советского Союза повторяет перелет Чкалова вокруг Земли, через страны и континенты…

Может, это как раз то личное, которое нужно оставить при себе? Война и мечты – несопоставимы. Она не имеет права на мечту, когда Родина в опасности. Она должна поступить как комсомолка, гражданка великой страны Советов, а не девочка – фантазерка.

Баретки промокли насквозь, ноги замерзли и разъезжались, пробираясь по грязи и опавшим листьям, но Лена не чувствовала этого – она мечтала. В той иллюзии девушка не брела в неизвестность мокрой, озябшей курицей под дождем в лесу – она спасала пленных, отважно громила тот лагерь, что прошли. Немцы, бросая оружие, в ужасе бежали прочь, военнопленные обнимали на радостях своих, а за их спинами по полю скакала, пришедшая на подмогу красная конница с шашками наголо: "Урааа!" Победа…

Лена споткнулась о корягу, рухнула в лужу и чуть не заплакала – реальность оказалась пошлой, тоскливой, как грязь на одежде и руках, и пробралась в душу, как озноб в тело, вытрясая из него тепло, а из души иллюзии.

Никакого победного боя и спасения, никакой доблести, никакой конницы – только темнота, в которой двенадцать промокших насквозь бойцов идут по болоту, прячась, как трусливые воры.

Антон помог ей подняться:

– Под ноги смотри, – буркнул, обходя.

К утру дождь кончился и на землю пал туман, густой, как кисель молочный. Пришлось идти цепью друг за другом почти за руки.

Недалеко защебетала птица, замычала корова, загремел колокольчик приближаясь. Послышались шаги слева, справа, топот, но размеренный, будто кто-то грузный идет.

– Немцы? – шепот Лены совпал с приказом Николая замереть.

Минута, другая в напряжении и прямо на них из тумана вышла… корова.

– Фу ты! – выдохнул Васечкин, снимая палец со спускового крючка. Лучин лоб оттер.

– Вот язвить-то пастуха. Сейчас бы положили скотинку, – сказал Густолапов.

– Чего ж она бродит? Потерялась? – погладил покатый лоб коровы Камсонов, и получил протяжное «му-у-уу» в ответ.

– Эк, – крякнул Гурьянов. – Дык она не доенная. Вымя-то гляди, выперло. А ну, братцы, подставляй тару, сейчас молочка напьемся.

– Доить, что ли, умеешь? – не поверил Васечкин, нахмурился.

– Ну. Чего уметь-то? Эка заковыка: дергай за сиськи – всех и делов.

– Ну-ну.

– Товарищ лейтенант, дозволите? – спросил Полунин.

– Куда?

– Так в ладони! – выдал молчаливый Сидельников.

– Только быстро, – согласился Николай. Дрозд хмыкнул и узрел что-то в тумане. Пригляделся, пальцем в сторону ткнул:

– Еще одна корова!

– Да стадо здеся бродит, прислушайтесь, товарищ лейтенант, – сказал Голушко. – То ли ховаются, то ли разбрелись. Жаль скотинку.

– Эт чего ж случилось, что за стадом пригляда нет? – почесал затылок Полунин.

Лейтенанты переглянулись, Антон прищурился на них, Лена испуганно уставилась на Николая. А тем временем младший сержант Гурьянов присел, чтобы подоить корову, но только за сосок дернул, животину будто стеганули – взвыла и, лягнув мужчину, умчалась в туман.

Солдаты дружно хохотнули, начали подколки сыпать. Пал Палыч поднялся, потирая ушибленную руку:

– Испили молочка, однако, – протянул. – Ну чего ржете, полоумки?!

– Двинулись, – приказал Санин, прерывая веселье – не до шуточек. – Оружие держать наготове. Без команды не стрелять.

Метров триста прошли. Туман стал спадать, таять и сквозь его пелену можно было разглядеть домишки. Деревня, только странная – тихо в ней и невидно никого.

Николай рукой махнул: залегли!

Группа дружно на траве растянулась, вглядываясь в очертания изб. Не то, явно что-то не то.

– Скрипит, что-то, слышите, товарищ лейтенант, – шепотом сообщил Никодим Лучин.

– Слышу.

Все слышали, но что это – понять не могли.

– Дверь, – прошептала Лена.

– Что? – повернулись к ней мужчины.

– Дверь открытая на ветру петлями скрипит.

– Так ветра нет.

Девушка плечами пожала: ветра может и нет, а ветерок легкий дует, туман рваными пятнами по местечку разгоняет.

Хлопнуло что-то.

– Створка окна, – сообщила.

– У тебя зрение плюс два-три километра? – с насмешкой глянул на нее Антон. Но в глубине зрачка затаилось иное – страх, точь-в-точь, как живущий в душе Лены.

– Звук характерный, – сказала тихо. – Мы в школе в разведчиков играли, угадывали по запаху, что у кого готовится, по звукам – кто идет, что происходит.

– Хорошие игры, – смерил ее холодным взглядом и отвернулся, а Николай смотрел. Минуту молчал и поднялся.

– Всем оставаться на месте.

– А ты куда? – испугалась.

– На разведку, – и нырнул в туман. Лена не больше минуты усидела и за мужчиной ринулась.

– Ты-то куда?! – услышала злое шипение Дроздова в спину, но даже не обернулась. Ветер дунул, сгоняя поволоку тумана и открывая взору деревню и крадущегося к ней Николая.

И все же было что-то тревожное в тихой и безлюдной деревне.

Лена выпрямилась, перестав изображать разведчицу. Тихо и безлюдно – вот что не так.

Следом Николай пошел прямо к ближайшей избе, выставив автомат, но не скрываясь. Видимо тоже понял, в чем дело.

Под ногой девушки хрустнула ветка, и мужчина оглянулся:

– Ты-то куда?! – бросил в сердцах. – Я же выстрелить мог! – почти выплюнул в лицо. Девушка зябко повела плечами: оставим.

– В деревне никого, да?

– Понятия не имею, – отвернулся.

Заглянул в окно избы, постоял, соображая и рванул на себя дверь. Минута и вернулся, на крыльце встал, на Лену хмуро поглядывая.

Что? – спросила взглядом.

Не знаю, – ответил. К следующей вдвоем пошли, внимательно дворы оглядывая – никого. Такое чувство – вымерла.

Девушку дрожь обуяла – у лавки, рядом с лопухами и покосившимся заборчиком лежала соломенная кукла в красном платьице. В другом углу двора вилы валялись на крыльце и дверь была открыта. Она и скрипела, заунывно, будто реквием по усопшему.

Лене нехорошо стало, затошнило от плохого предчувствия.

Николай жестом приказал ей остаться, а сам оббежал пару дворов и домов. Вернулся серый и мрачный, шаль ей на плечи накинул:

– Грейся.

– Без спроса взял?

– Не у кого спрашивать, – сказал тихо и взгляд в сторону. Свистнул протяжно, бойцов призывая. – Нет никого в деревне, пуста.

– Вернуться, сунуться хозяева, а шали нет. Верни, – сдернула с плеч, ему протянула.

– Не вернуться, – прошептал, зубы сжав так, что скулы белыми стали. И взгляд на нее поднял. Такой он был, что Лена отшатнулась, шаль выронила.

– Что? – просипела.

– Ничего.

Не поверила, во двор ринулась.

– Куда?! Стой, глупая!

Но не успел перехватить – увидела девушка в полыни у забора мертвое тело и как на преграду налетела – замерла, глядя с ужасом и непониманием. Женщина лежала, обняв сверток, из которого торчала маленькая рука с тонкими пальчиками и по ней ползали мухи.

Лена не поняла, как Николай вывел ее на улицу, придерживая за плечи. Она смотрела перед собой и красным пятном, таким же кровавым как то, что окрасило клетчатое одеяльце и платье женщины, разливалась ярость, глухая и безбрежная. Отчаянная.

– Что? – подошел Дрозд, бойцы окружили пару.

– Кто-то убит, кого-то, видно, угнали или сами ушли, – глухо сообщил Николай. Мужчины разошлись, принялись осматривать дома и возвращались с потемневшими лицами. Антон вернулся с котелком.

Эта посудина заставила Лену очнуться. Она подняла взгляд на мужчину, тяжело, давяще уставилась на него:

– Мародерствуешь? Для кого горе, для кого нажива?

– Не жужжи, – посоветовал Дроздов. – Не золото, деньги взял – котелок.

– В пути пригодится, воды вскипятить, супец справить, молока вон, надоить.

– Люди погибли, а ты у них берешь без зазрения совести! Сволочь!

– Пчела, – поджав губы, кивнул Саша. – Завелась.

– Замолчи, ты! – вскинулась на него, но, встретившись с упрямым холодным взглядом, в котором не было той насмешки, которая почудилась Лене в голосе Дроздова, сникла. – Как вы можете? – прошептала, не веря ни своим глазам, ни ушам.

И задрожала – озноб обуял.

– Заболела, – констатировал Антон.

– Нет! Это от тебя, от того, что творишь!…

– Истерику отставить! – повысил голос Николай. – Котелок убитому не нужен, а живому пригодится. Война. На ней нет места…

– Порядочности?

Лена головой закачала, отступила – что она слышит? От кого?

– Думать надо о живых.

– И грабить убитых? – отступила.

– Не грабить! И подними шаль. Если заболеешь…

Конец, – хотел сказать, но не смог. Смотрела на него девушка так, что слова на языке застревали.

И вроде права она, а вроде ни черта не права. Но как ей объяснить, что нет уже того, что было и война не игра в разведчиков, не лихие песни о доблести, не фильм о чистых и честных, как слеза младенца, справедливых красноармейцах. Это жизнь, злая и грязная настолько, что не остается в ней место моральным метаниям, той правильности, что нормальна в мирное время. В военное эта нормальность более глупа и чревата крупными неприятностями, а то и смертью. Здесь правят инстинкты, глухие, слепые в своей жестокости.

– Уходим, – бросил.

– Мы только и делаем, что бежим! – фальцетом выкрикнула девушка. Внутри что-то задребезжало, напряглось как натянутая струна. Нервы?

– Можешь остаться. Мне не нужна истерика в отряде, – отрезал Санин.

Бойцы переглянулись, Лена отшатнулась. Больно стало, обидно. За что так? За то, что она против мародерства? Она, девчонка против, а он, командир Красной армии – за. Так кто же он после этого? С кем она идет и куда?

– Не ругайся, дочка, – сказал Гурьянов. – Прав лейтенант, ничего такого нет взять посудину. Сгодиться шибко, а здеся без дела проваляется.

– Вот еще, объяснять ей! – буркнул Васечкин.

– Загнемся без горячего, – поддакнул Голушко.

Лена отступила – они все заодно. Хоть бы один осудил Перемыста.

Она в меньшинстве, значит, не права? Что тогда вообще правильно?

Николай прервал метания – развернулся и пошел по улице вверх, к лесу. Бойцы за ним потянулись, кидая на девушку хмурые взгляды. Антон накинул ей на плечи шаль и за руку потянул за всеми, и Лена дернулась бы, убежала прочь от этой возмутительной компании не бойцов Красной армии – сброда. Но за спиной шагал Дрозд с автоматом наперевес и, девушке показалось, что он выстрелит в нее, если она шагнет в сторону.

Она шла не понимая куда и зачем, кляня себя за то что сдалась, за страх, сковавший холодом грудь. За то, что глупая, слабая, никчемная. За то, что ничего не может, даже самого простого – пойти своей дорогой.

В горле першило, в глаза, будто соли насыпали, кости ломило, но Лена не замечала этого – ее жгла чужая шаль на плечах, огнем в голову и грудь ввинчивалась и давила как плита. Скинуть бы, скинуть.

Над головой послышался гудящий звук и появился самолет.

– Наши!! – обрадовались солдаты.

Лена задрав голову и забыв обо всем на свете стояла и смотрела на красную звезду на крыльях самолета, что ушел в вираж. Они как привет из прошлого, как весть из настоящего в котором еще есть свет, правда и справедливость. Просто не здесь, просто…

Черные самолеты с фашистской свастикой коршунами гнались за краснозвездным «ястребом». Вспышка, гул и черная полоса прошла по небу, пачкая облака.

– Подбили, суки!…

Черная точка ринулась прочь от горящего самолета: летчик выпрыгнуть успел. И тут же вокруг него начали кружить мессеры, поливать свинцом, стрекотом рассыпая противный звук щелканья по небу.

Тиуууу, – ушел вниз подбитый самолет и взорвался, оглушая бойцов.

– Туда! – побежали к месту предполагаемого падения парашютиста, что еще был в воздухе.

Надо успеть, надо помочь, – билось в голове Лены. Это стало единственно важным для нее. Он был для нее символом прошлого – настоящего, символом перечеркивающим настоящее – дикое, неправильное, переворачивающее с ног на голову все что она знала, во что верила. И будь он жив, выживи – он был бы и символом будущего, что никто, никогда не отберет у Родины, будущего светлого и яркого, как солнце на небе, что надеждой – куполом парашюта, зажглось в сердце.

Лена бежала сломя голову, обогнала лейтенанта, вломилась в кустарник и ринулась по лесу, не сбавляя скорости. Немного, и послышался треск веток впереди – туда. Бегом на звук, на маяк, белеющий сквозь зелень листвы.

Мессеры кружили над пролеском, поливая его пулями. Вжик, вжик, над ухом. Плевать – вперед, вперед!

И вот он, советский летчик!

Парашют запутался стропами в ветвях дуба на краю пролеска и мужчина тщетно пытался отстегнуться. Красный потек на штанине галифе, рукаве гимнастерке большое красное пятно, говорили о том, что он ранен. В тот момент Лена не удивилась форме капитана НКВД на летчике, другое заботило – как его стащить с дерева. Мессеры как воронье кружили, атаковали очередями. Чуть и заденут, убьют мужчину.

Девушка глянула на ветки и, подпрыгнув, зацепилась за нижнюю, полезла вверх.

Эка невидаль, по деревьям лазить! Этому она с начальной школы обучена – любимая забава была в ветвях прятаться, кисло-горькие ранетки жевать и кидать их в забияк-мальчишек, на спор показывая свою меткость.

Миг какой-то, и подстегнутая пулями, страхом за летчика, девушка взлетела к кроне, потянула за стропы, приближая его к стволу и давая возможность зацепиться за ветку, а не рухнуть вниз, ломая кости.

– Осторожно! – схватила за портупею одной рукой, второй ствол обняла. Мужчина вдруг улыбнулся и пронзительные голубые глаза вспыхнули задором, светом настолько близким, теплым, что Лена невольно улыбнулась в ответ:

– Нож нужен, стропы перерезать, – сказала спокойно.

Немцы поливали с воздуха огнем, внизу бойцы окружили дуб, приготовившись к отражению нападения с земли, хоть и бестолковому, а девушке вдруг стало спокойно и даже весело.

– Задеть могут, – предупредил ее капитан, достав здоровой рукой нож-складешок из кармана галифе.

– Не-а, – шире улыбнулась Лена. Она действительно была уверена – ни одна пуля не достанет ни ее, ни его, ни ребят. Они теперь вне смерти и жизни, вне времени и вне войны.

Мужчина подтянулся к ней, зацепился за протянутую руку и встал неуклюже на ветки ногами. Срезал стропы, пока Лена придерживала его от падения. Купол сник, отпуская пассажира, обвис на ветках белым облаком.

– Зовут-то как, белочка-спасительница?

– Лена.

– Пчела ее зовут! – выступил Дрозд, услышав милую беседу двух ненормальных под огнем противника.

– Спускайтесь! – крикнул Санин.

– Сможешь? – спросил капитан, пристально разглядывая девушку.

– А то! Вы главное сами осторожнее. Я подстрахую.

И оба поползли вниз.

Мужчина грузно упал на руки солдат, Лену подхватил Антон и Николай.

– В лес, в лес! – приказал. Капитана, подхватив под руки потащили через поле к лесу. За спинами, далеко и еще глухо появился звук рокота мотоциклов. Мессеры, выпустив последний боезапас под ноги беглецам, ушли.

– Ааа! Суки! – пригрозил им винтовкой Васечкин. – Валите, валите!

И бегом.

В лес вломились, когда на дороге показались мотоциклисты, и, не сбавляя темпа вперед, в гущу массива.

– Здесь искать не станут, чаща, – задыхаясь, бросил кто-то.

– Не сунуться, – поддакнул Голушко, перепрыгивая поваленное дерево.

– Васечкин, Лучин – залечь. Фрицы сунуться – задержать! Встречаемся на той стороне, прямо по курсу, – приказал Николай. Бойцы на ходу отделились от группы, залегли в кустах.

Час наверное бежали, прислушиваясь к тому, что позади твориться. Но крики немцев, доносящиеся сперва, давно пропали, потонули вместе с автоматными очередями, одиночными выстрелами, в тишине сумрачной чащи.

Можно было остановиться, отдышаться, перевязать раненого и перекусить, ожидая возвращение рядовых.

Санин объявил привал. Бойцы повалились на листву, переводя дух. Лена, еще тяжело дыша от бега, склонилась над капитаном:

– Вы как?

У него было белое, покрытое испариной лицо, но все же мужчина не скривился от боли, а нашел в себе силы улыбнуться девушке.

– В порядке, милая пчелка.

– Ну вот и вы обзываться, – рассмеялась Лена. Легко стало на душе, уютно.

– Лейтенант Санин, – встав над капитаном, представился Николай. Дроздов позади него стоял и отчего-то молчал и смотрел на мужчину сосредоточенно и недоверчиво, словно решал что-то.

– Капитан Банга, – выдавил тот, посерьезнев. Сел, зажав раненную руку, смерил странным взглядом Александра.

– Лейтенант Дроздов, – глухо представился Саша, продолжая изучать лицо мужчины.

У девушки улыбка с губ сползла:

– Банга?

– Банга. А что? Знакомая фамилия? – прищурил на нее левый глаз «летчик».

– У меня отец… Он в Бресте, я к нему ехала, – пролепетала более внимательно разглядывая незнакомца, сравнивая его с фото в газете, что отдал ей Игорь. – Банга, Ян Артурович, врач. Может быть слышали?

Что-то появилось в его глазах, странное, непонятное.

– В Бресте идут бои. Застава держится, – сказал тихо, как великую тайну открыл.

– Вы с заставы? – спросил Николай.

– Почти, – поджал губы мужчина. Лене показалось, из-за боли, и спохватившись, засуетилась:

– Вас надо перевязать.

– И пожеваться бы, да? – несмело подал голос Голушко.

– Развязывайте мешок с провизией, рядовой.

Никодим и Гриша Полунин помогли ему, извлекли на свет каравай хлеба, миску с холодной, чуть почерневшей вареной картошкой, бутыль масла, завернутое в тряпицу.

– Пируем! – обрадовался Иван Летунов.

– Раздайте всем, – приказал лейтенант. – Не забудьте о товарищах.

– Да вон бегут! – услышав приближающийся топота и треска веток, сказал Густолапов. Санин и Сидельников направили стволы в ту сторону, на всякий случай. Но Семен был прав – это Васечкин и Лучин их нагнали. Влетели на полянку и рухнули на колени:

– Ушли… Не сунулись фрицы… – доложил Никодим с придыханием.

– Точно… Потолкались проорали да пару очередей дали и потарахтели к ляду, – кивнул Васечкин. И тут заметили старшего по званию, которого Лена перевязывала и поднялись, вытянулись, будто впервые его увидели или только поняли кто перед ними.

– Товарищ капитан…

– Отставить, – отмахнулся тот и опять на девушку уставился, что перевязывала его.

– Рана легкая, навылет, – сообщила Лена. Перетянула предплечье руки лоскутом исподней рубахи, что дал ей Пал Палыч. Она была уверена – капитан ждет вердикта насчет раны, поэтому глаз с нее не спускает. Но мужчина будто не услышал – смотрел сосредоточенно прямо в глаза Лены.