Текст книги "Имя - Война"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Райдо Витич
Имя – Война. Часть 1

«Допустим, мы проиграем, но рано или поздно найдется юнец, который наденет каску отца, выйдет на улицу и вскинет руку. И все начнется сначала».

Обер-лейтенант СД Ольце.

Всем тем, кто погиб.

Всем тем, кто выжил – с низким поклоном от потомков.

Пусть говорят: ушло, и безвозвратно. Не верь, нельзя.

Забудешь – вычеркнешь себя.

Райдо Витич

Великая Отечественная война началась 22 июня 1941 года и закончилась 9 мая 1945 года. Даты известные нам с детства, со школы. Но многие ли из нас изучая сухую историческую справку о тех днях, задумывались, как прожиты эти четыре года теми, кто тогда «ковал победу». Теми, кто был там, тогда.

Их простые лица давно стерты памятью, их дела позабыты, их мечты погибли в огне того времени безвозвратно. Никто не вспомнит, как они любили, на что надеялись, чем жили и дышали, что хотели от жизни и что получили. Все порывы, чаянья, горести, страдания, радости и стремления целого поколения улеглось в безликую историческую справку с четкими датами от и до. В них мальчик скрипач, попавший в топку Заксенхаузена, в них будущая мать, что не ведала иной радости, чем быть хорошей матерью и женой, а попала на стол в фашистскую лабораторию и лишилась дитя, лишилась будущего. В них роты солдат, что полегли в наступлении, и слезы их матерей, никогда больше не обнявших своих детей. В них умирающий на глазах матери от голода ребенок и любимая женщина, погибшая на глазах мужчины во время налета. В них миллионы семей, раскиданных по всем странам, по небу и земле; сироты, вдовы, вдовцы. В них слезы и смерть, боль и шок, в них страх и безысходность. И кто вспомнит, кто сможет или захочет представить, что чувствовал мальчик перед тем, как его сожгли, что чувствовала мать, которую лишали дитя, что чувствовал десятилетний мальчишка, стоя над убитой при налете семьей. Об этом ничего нет в датах. Об этом уже не хотят помнить даже потомки узника Бухенвальда, застенков гестапо, воина, прикрывшего собой немецкую девочку, парня, что в свои девятнадцать лег под танк у деревни Крюково.

Их нет уже с нами, и кажется, можно поставить точку, отодвинуть дела давно минувших лет. Но можно ли? Правильно ли? Война, какой бы она не была, где бы не шла, ради чего бы не вмешивалась в жизни – останется войной. В ее топке гибли и гибнут люди не имеющие ни малейшего отношения к политике. Они выполняли свой долг, не думая о выгоде, строе в котором живут, политических течениях. Они жили, они пытались выжить эти четыре года и хоть что-то сделать для Родины, что была и останется незыблемой, сколько бы поколений не прошло, сколько бы глав правительства не сменилось, какие бы социальные, исторические или политические катаклизмы не прошли над нашими головами. Для кого-то она олицетворяла "отца народов", для кого-то отобранное под нарком имение предка, а для кого-то улыбку матери, смех сестренки, уют и покой родного дома, радость близких, молоденькую поросль деревцев во дворе. Все то, что греет и нас с детства, оставляя привкус тех запахов и звуков, что не стирает память и с годами, как вечный огонь маяка проносит над любыми бурями и жизненными невзгодами, согревая одним фактом – было, есть.

Ради этой частички душевного тепла стоит жить, а придется, стоит и умереть. И выбор тут у каждого свой, и судить о нем не нам, а вот помнить – и нашим детям. Ведь все что у нас есть сейчас, неважно – считаем ли плохим, хорошим – есть благодаря тем, кто сдержал тогда натиск фашистов, жизнью своей заплатив за наши жизни.

Они стали историей, как когда-нибудь историей станем и мы. И хотим ли мы себе, той памяти и того отношения, которыми отвечаем своим предкам?

Они отстояли право называться человеком, отстояли право жить, не ведая ужасов фашизма, и подарили его нам. Но сохраним ли мы его, окажемся ли достойными звания человек – судить уже нашим детям, как мы судим своих дедов и прадедов.

Пролог

…Мне часто кажется, что в те злые, жестокие годы мы и прожили свои жизни, все, без остатка. Сколько было отмеряно лет – уложились в те кровавые четыре года.

Все, что было до, лишь подготовка, стадия, подобная митозу насекомого, готовящегося из куколки превратиться в бабочку. Все что после – анабиоз, в котором лишь сны о тех годах, лишь память об ушедших днях, павших товарищах, лютой ненависти и чистой любви, о верной дружбе. И самые высокие идеалы, и самые низкие пороки – там. Здесь лишь их фантомы, которым неважно наше уважение, как и не страшно презрение.

Для мертвых это уже не имеет значения, но живым необходимо вдвойне, нет – втройне – за них, за себя и за тех, кто будет после нас.

Чтобы не угасла память о героях, о простых, опаленных войной судьбах, множество которых объединено и отображено в одном скорбном лице изувеченной фашизмом нации. Родина-мать: черный платок, покрывающий в двадцать лет поседевшие волосы, телогрейка на теле, что рождено для любви и материнства, но отдано в рабство титаническому труду в духоте заводских цехов, в копоть и дым сталеплавильни, в боль, крик и кровь агонирующих бойцов мед санбата, в голод, боль и страх фашистского плена.

Но каким бы не рисовался данный образ любому человеку, имя его останется неизменным, тяжелым как могильная плита мемориала, одухотворенным и строгим, как лицо победителя и освободителя – простого солдата.

Имя его – война…

Часть 1

Равностояние

Глава 1

"Широка моя страна родная,

много в ней лесов полей и рек.

Я другой такой страны не знаю,

где так вольно дышит человек" – надрывался репродуктор на вокзале.

Жара стояла неимоверная. В этой парной на перроне слова песни перекрывал гул голосов, сутолока и суматоха, гудки, объявления об оставленных вещах или прибытии поезда.

Лена тщательно прятала страх под веселый щебет и легкую улыбку восторга, который жил в ней наравне с волнением. Впервые она уезжала от родных, далеко-далеко, в Брест. И пусть с самой близкой подругой-одноклассницей, все равно – одна, без сестры и брата, без присмотра взрослых. И, конечно, было немного страшно уезжать одной, но в тоже время замечательно осознавать себя взрослой, самостоятельной в пятнадцать лет.

Ее подруга Надежда, похоже, полностью разделяла состояние Лены, но вела себя более непринужденно, оглядывая окружающих, не боясь прямых взглядов в лица военных, взрослых мужчин и женщин, провожающих и отъезжающих. Лена же не могла себе позволить подобного и втайне завидовала Вильман, еще не севшей в поезд, а уже чувствующей себя взрослым опытным человеком. Впрочем, наверняка Надежда вела бы себя по-другому, если б и ее пришли провожать. Но случилось, как случилось – из провожающих девушек на отдых была лишь старшая сестра Лены, тезка подруги – Надя.

Она хмуро поглядывала на своих пока еще подопечных и то и дело вздыхала:

– Все взяли?

– Да, да.

– Не беспокойтесь, Надежда Григорьевна, с нами все будет в порядке. Мы уже взрослые, комсомолки! – для Надежды факт вступления в комсомольскую организацию был неоспоримым доводом к тому, что они окончательно повзрослели и теперь являются полноценными членами советского общества. И могут, и должны, и будут!

Но Надя ее мнения не разделяла, и, хмуро окинув взглядом проказницу, лишь в сотый раз вздохнула:

– Ну да, ну да… Анна Леонидовна-то где? Почему тебя никто не провожает?

– А мама не может прийти, она на работе, и папа, а братья футбол гоняют, не до меня им. Да и что провожать, не маленькая уже. Дома простились. Потом с телеграфа позвоню…

– Вот-вот, чтобы мы не беспокоились, обязательно позвоните, как приедете. Все-таки глупая это затея, ехать в Брест, – качнула головой укоризненно, с беспокойством покосившись на сестру. – Лучше б позвонила сначала, а то свалишься на голову… А если тебя не ждут, да и вообще помнить не помнят, знать не знают? Не думала? Игорь, конечно тоже хорош, нашел, что рассказывать!

– Как же ты можешь, Наденька? – расстроилась и растерялась Лена. – Как же можно было такое утаивать? Он же отец мне! Наверняка переживает, ищет…

– Да? Все равно, нужно было позвонить, по-другому как-то связаться, а не ехать.

– Что вы, Надежда Григорьевна, все хорошо будет, я прослежу, – уверила ее Надежда. – Правда-правда, честное комсомольское! Мы ему позвоним от тети Зоси. И даже если встречи не будет, так отдохнем, я Лене город покажу. Там так красиво, тетечка Надя! Каштаны, абрикосы, а дома! Как замки. И родни у нас там полгорода! Скучать некогда будет. Мы обо всем вам отпишем, сразу! Нет, правда, зачем человека понапрасну тревожить? Правильно Игорь Владимирович решил, ехать надо, пусть Лена на месте на отца посмотрит, а там как станется…

– "Станется". Больно умно рассуждаешь. А вот ничего не станется? Что тогда?

– А ничего, так отдохнем, покупаемся. Лето, говорят, жаркое будет, ну что в Москве сидеть? – робко заметила Лена, теребя косу и поглядывая на сестру в страхе – а ну, сейчас развернет домой? С нее не убудет.

Нет, Надя лишь опять вздохнула и огляделась:

– Что ж Игорь опаздывает?

– Да не придет он, Наденька, не отпустят.

– Должен, обещал.

– Мало ли? Сама понимаешь, долг перед Родиной превыше всего.

– Долг, – одними губами усмехнулась Надя и вдруг подтянула сестру к себе. Обняла крепко, словно прощалась навсегда:

– Береги себя, слышишь, береги. Отец отцом, но и о нас помни.

– Наденька, ну, что ты? Разве ж я о вас, когда забывала? Вы ж мне самые родненькие! – чуть не заплакала Лена, да вовремя опомнилась – взрослая уже, а взрослым реветь нельзя – и отпрянула. – Что ж плохого-то, на отца родного посмотреть? Я ведь ничего больше и не хочу. Только гляну… а может, и поговорить удастся – и вернусь. Ты не думай, я ни за что не останусь! Вы мои родственники… и он.

– Ладно, ладно, – махнула ладонью Надя, и чтоб скрыть слезы, спешно сменила тему, принялась вновь давать наставления. – Билеты на обратную дорогу не потеряйте, как приедете – позвоните. И не озорничайте там! Я ведь позвоню вашей Зосиме Абрамовне, узнаю, как вы себя ведете!.. Пирожки ешьте сначала с яйцом, потом со щавелем, мясу тоже за два дня ничего не сделается. Все в корзине. А кто у вас попутчики?

– Не знаем.

– А Игорь не говорил?

– Наденька, ну ему-то, откуда знать? – протянула Лена и затосковала. Нравоучения и вопросы сестры пошли по третьему кругу и при всей любви к ней, навевали тоску. Быстрей бы уже объявили отправление.

Девушки, переглянувшись, поняли, что мечтают об одном и том же. И начали потихоньку посматривать на окружающих, пытаясь по их лицам определить, когда же, наконец, отправление поезда.

У вагона Надежда заметила двух молодых лейтенантов, которые с беззаботным видом курили и переговаривались меж собой. Симпатичные, екнуло ее сердечко, и она, воспользовавшись тем, что Ленина сестра смотрит в другую сторону, толкнула подругу, призывая к вниманию. Скрябина недоуменно покосилась на Вильман, посмотрела в указанном той направлении, смутилась и резко откинула косу за плечо: Ну, Надя! Все бы ей кокетничать!

Та лукаво улыбнулась и беззастенчиво оглядела военных, надеясь, что они едут в одном с ними вагоне. Один высокий, стройный, глаза веселые, насмешливые.

– Красивый, – протянула Надя на ухо подруге.

– Да ну тебя! – фыркнула та недовольно, и все же опять покосилась на мужчин. Встретилась взглядом с карими глазами невысокого, широкоплечего лейтенанта с волевым, немного замкнутым лицом и покраснела от собственной наглости, поспешно отвернулась. А Надя, наоборот, широко улыбнулась сероглазому, поглядывая на ямочку на его подбородке: ох, пригожий!

Лена одернула подругу, заметив ее неподобающее поведение, и прошипела:

– Совсем, что ли?!

– Что, девочки? – тут же заинтересовалась Надежда Григорьевна.

– Ничего, – заверила Надя, придав своему лицу безмятежно-наивное выражение.

– А ничего комсомолочки… – протянул Александр Дроздов, откидывая папироску.

– Ты о ком? – выгнул бровь Николай Санин.

– А вон, две девицы под окном… Третья матрона. Интересно с ними едет или провожает?

Николай огляделся в поисках заинтересовавших друга девушек, и встретился взглядом с синими глазами. Девушка тут же смешно покраснела и отвернулась, а Николай, вспомнив, как курить, затянулся, и нехотя повернулся к другу.

– Ну как? – качнул тот подбородком.

– А никак. С ума сошел, девочки совсем, дети.

– Не скажи, формы у них вполне выдающиеся. Заманчивые, я бы сказал…Черненькая вон заигрывает, глазки строит, – улыбнулся Дроздов.

– Черненькая? – непонимающе нахмурился Санин: он заметил лишь синеглазую. У нее была светло-русая коса толщиной с кулак до талии.

– Ага, ты присмотрись, советую. И вторая… ты смотри, какие нынче кадры пошли, – присвистнул восхищенно.

– Ты полегче. Девочкам лет по пятнадцать от силы.

– А я что? – пожал тот плечами, выказав неподдельное удивление. – Ты за кого меня принимаешь? Я ж ими как музейными экспонатами восторгаюсь и руками не трогаю.

– Ох, Саня, – качнул головой Николай с понимающей улыбкой на губах. – Знаю я тебя. Добалуешь когда-нибудь.

– Да ладно, Коля, я ж с умом и расстановкой. Отпуск все ж, чего не повеселиться? Сам знаешь, две недели и опять казармы. А там на что любоваться? На Крыжовского, зачитывающего новые инструкции?

– Осталось по этому поводу к детям приставать.

– Ну вот, кого на пошлости тянет? Это ты сказал, не я.

– А ты подумал.

– Что думать? Матрона вон рядом, что беркут-степняк. Так что мечты останутся мечтами, и моральный облик твоего друга-офицера останется незыблемым и монументально устойчивым.

Николай не сдержал смешок и опять покосился на синеглазую. И тут же посерьезнел, одернул себя – что это он? Ну, хороша, что скажешь? Однако нужно и понятие иметь – ребенок совсем. Вот было бы ей лет восемнадцать, тогда бы он, пожалуй, решился поухаживать… да нет, точно, решился бы.

И качнул головой – глупости какие в голову лезут!

Хлопнул друга по плечу, увидев приближающуюся компанию товарищей:

– Наши идут, и Ганя с ними, – усмехнулся со значением.

Александр расплылся в улыбке и широко развел руки, приглашая девушку в цветастом платье в свои объятья. Про молоденьких комсомолок он мгновенно забыл.

Прозвучал гудок, и тут же первое предупреждение о том, что поезд отходит. На перроне засуетились. Провожающие спешили сказать то, что еще не сказали, на деле повторяя в сотый раз уже сказанное. Отъезжающие спешили занять свои места.

– Все, все, бегите, – обняла девочек Надя и подтолкнула к тамбуру. – Не выходите из купе!

Крикнула уже в спины подружкам.

Лена с Надеждой зашли в вагон и встали у окна, чтобы помахать на прощанье, вместе с другими. Рядом стояла молодая женщина, держа малыша лет трех на руках и ее:

– Напишу…

Сливалось с Лениным:

– Не беспокойся за меня!

И множеством других заверений:

– Позвони…

– Да, да…

– Счастливого пути!…

– Санечку у окна не держи. Продует…

– Машенька, я люблю тебя!….

Поезд тронулся. Качнулся перрон и пошел в сторону, но провожающие еще шли за вагонами, надеясь задержать минуты расставания.

Девушки переглянулись, улыбнулись, и резко, в унисон гудку закричали:

– Ура!!

– Едем, едем, Лена! – подпрыгнула от радости Надя, обняла подругу. Та взвизгнула от восторга и рассмеялась:

– Ура!

– Ага, твой брат – чудо! Отдельное купе, командирский вагон, – понизила голос Надя, сообщая Лене известное, и покосилась на пассажиров: дородная женщина с косой вокруг затылка распихивала корзины и чемоданы в купе, загораживая проход другим. Маленькая девочка стояла у дверей купе N 22 и сосала палец, пытливо осматривая проходящих мимо людей. Молодая женщина в строгом костюме стояла у окна с мальчиком лет десяти и улыбалась, подставляя лицо встречному ветру. Мальчик же строил рожицы девочке-ровеснице, стоящей у соседнего окна. Та смотрела на него исподлобья и хмурилась, а потом показала язык. И получила легкий шлепок от бабушки, которая тут же отвела ее в купе. Два капитана смеялись, что-то рассказывая молодой женщине в веселом цветастом платье.

– Смотри, смотри, – округлила глаза Надя. – Это артистка, да?

И пихнула Лену. Та оглянулась, посмотрела на красавицу в платье с маками, отрицательно качнула головой:

– Нет, наверняка жена капитана. Вон того, крепкого, с седыми висками. Видишь, он ее обнимает.

– Ну, и что? Это муж ее, да? А она Серова? Сама Серова!

– Да никакая это не Серова, нашла, тоже! Пошли в купе, что смотреть…

– Не Серова… – разочарованно протянула Надя, но все ж не пошевелилась и взгляда от троицы не отвела. Пришлось Лене брать подругу за руку и вести в купе.

– Уф, как здорово! – продолжила восхищаться Надя уже и там. Оглядела помещение, потрогала занавесочки, пощупала столик, попрыгала на сиденье. – Поверить не могу!

Лена снисходительно улыбнулась.

Ее брат Игорь относился к очень привилегированной особе, хоть и имел всего лишь звание капитана, и служил на каком-то непримечательном объекте – то ли коммутаторной станции, то ли телеграфе. Он не говорил, она не уточняла, потому что точно знала – ее брат не тот, за кого себя выдает. И телеграфа того не найти, и лычки капитана – прикрытие. А иначе не уезжал бы Игорь в командировки на месяц, а то и год, и как раз в самые тревожные для мира дни, то во время боев в Испании, то Финской войны. И не появлялись бы в их доме люди с обветренными лицами и острыми взглядами, немногословные и подтянутые. И не исчезали так же внезапно, как появлялись, не оставляя после себя даже запаха папиросного дыма. Не был бы Игорь в курсе политических событий мира, не привозил из "обычных, производственных" командировок приметные вещицы: пилотку с кисточкой, толстые вязанные варежки с удивительным искусным орнаментом. Не возил семью в СВ на отдых, не отоваривал под праздники деликатесами, не дарил младшей сестренке на день рождения шикарные платья. Наконец, не смог бы найти ее отца. Настоящего.

Сколько себя помнила Лена, она всегда считала, что родная сестра Игорю и Наде, лишь подрастая, сообразила, что Надежда – жена Игоря, но как привыкла сестренкой называть, так и продолжала. А в прошлом году заподозрила, что и Игорю не сестра. Не похожи они: он темненький, она светленькая, он остроносый, у нее горбинка на носу, он кареглазый – она синеглазая. Он высокий, стройный, она невысокая и не очень стройная, неуклюжая какая-то.

Летом того же года, в Адлере, где они отдыхали, она и решилась задать вопрос брату:

– Почему мы не похожи?

Игорь внимательно посмотрел на нее, пропустил песок сквозь пальцы и тихо спросил:

– Сама как думаешь?

– Мы не родные?

Мужчина отряхнул ладони и нехотя кивнул:

– Мы нашли тебя в одной деревне. На постой попросились и случайно увидели тебя. Под столом сидела, крепко обнимая ножку. Маленькая, грязная, худая. Хозяйка сетовала, мол, мать твоя проездом у них была, недужная, остановилась так же на ночь да померла. А ты малая совсем, не говоришь еще. Куда девать? Документов никаких у женщины не было, даже как звать не спросили. От имущества только сумка да пальто осталось. Куда, к кому, зачем ехала, где твоя родня – неизвестно. А у хозяйки своих семеро и лишний рот не нужен.

Игорь свесил голову, хмуро поглядывая перед собой, потер шею:

– Паршивая баба… Оказалось, что ты у нее вторую неделю жила, и все под столом, чтоб не мешалась. Голодная была, доходная: кожа, кости и глаза. Испуганная. Надя тебя еле из-под стола выцарапала. На руки взяла и все – посмотрели друг на друга и поняли – наша ты, не оставим. Взяли. Так случилось, детей у нас нет и не будет, чужого ребенка присваивать, когда возможно у него кто-то из родни есть, тоже вроде не по-человечьи. Вот и решили – станешь нашей сестрой.

Лена с замиранием слушала брата и вдруг обняла его шею крепко, испугавшись, что он своими словами отодвигает ее, почти зачеркивает, выгоняя в неизвестность, к незнакомым и непонятным чужим родственникам:

– Вы мои родные!

– Да ты что, Леночка? Что подумала? – улыбнулся он, обнял в ответ. – Эх, маковка, не то у тебя в голове, ой, не то. Сестра ты нам была, есть и будешь. Самая родная и самая близкая. Но и кровь родную знать надо. Времена тогда лихие были, люди мерли как мухи. Сирот, беспризорников было – дивизии. И каждый бы за родню, пусть самую дальнюю, самую паршивую, руку бы отдал. Ты подумай: мать твоя умерла, а отец? А вот представь – жив. А может братья, сестры есть. Откажешься?

Лена задумалась:

– Нет. Ты прав, корни свои знать надо, но…

– Боишься? – с пониманием посмотрел на нее брат.

– Есть такое, – призналась.

– Однако известие, что мы не единокровные, тебя не испугало.

– Я догадывалась. Я же не слепая и не маленькая, Игорь: вижу, понимаю, складываю.

– Да? – он широко улыбнулся, с хитринкой поглядывая на девушку. – Что еще сложила?

– Неважно, – прикрыла ресницами лукавый блеск глаз. – Болтун – находка для шпиона, потому придержу свои знания при себе, а язык за зубами.

– Мудро, – уже совсем иначе посмотрел на нее мужчина. – А ты и правда стала взрослой. Так держать, – пожал ей руку.

– Можно еще вопрос?

– Валяй.

– Ты нашел кого-нибудь из моих? Ты сказал: отец, братья, сестра.

– Предположение, не больше. Но кое-что намечается. Если все сойдется – я тебе скажу, скрывать не стану. Ты ведь уже большая, – засмеялся, но взгляд карих глаз был серьезен и чуть пытлив.

– Достаточно большая, чтобы понимать – главное не кто тебя родил, а кто воспитал. Я люблю вас и буду любить. И спасибо, что не ушел от ответа, а честно все рассказал.

– Не за что, – загрустил мужчина. – Будет мне нагоняй от Наденьки. Мы с ней говорили, что надо бы тебе знать о твоих корнях, но она считает, что еще рано, травмировать тебя боится.

– Я сильная.

– Не сомневаюсь.

– Я сама скажу ей, что все знаю, и успокою.

Игорь неопределенно пожал плечами.

С того дня прошло больше полугода, почти ничем не примечательного в своих делах и заботах. Надя повздыхала, понаблюдала за Леной и успокоилась. И никто больше не возвращался к теме родства. А в начале сорок первого года Игорь вернулся из очередной командировки и положил на стол перед Леной вырезку из газеты.

– Это твой отец, – сказал тихо. И отошел, сел на диван, чтобы не мешать девушке, но и, не желая оставлять ее одну в такую минуту.

Лена с трепетом, которого не ожидала от себя, развернула листок и увидела фотографию мужчины в белом халате. "Ян Артурович Банга, ведущий хирург Брестской клиники, является примером для своих коллег", – стояла подпись мелким шрифтом под снимком.

Ян. Артурович. Банга.

Отчего-то тогда у нее возник лишь один вопрос:

– Он эстонец?

– Латыш. В клинике всего полгода, поднял ее фактически из руин, специалист самой высокой категории, коммунист, отзывы сослуживцев самые положительные. Тебе есть чем гордиться.

– Он мой отец, – напомнила Лена, намекая, что иных достоинств ему можно и не иметь. И тут же поняла, что сразу приняла мужчину на весьма посредственном снимке. Приняла как отца, как человека. Как факт неоспоримый.

Почему?

Неужели так хотела увидеть, узнать отца? Родного человека, свою кровь?

Но, оказывается, скрывала это даже от себя.

– Не думала, что найдется, – прошептала, сообразив, отчего отталкивала свое желание. И призналась брату. – Я, наверное, не очень хороший человек и отвратительная комсомолка – надо мной довлеют страхи.

– Не бери в голову, – отмахнулся Игорь. – Нормальное состояние для девушки пятнадцати лет.

– Я должна быть сильной и смелой.

– Будешь. Подрасти сначала. Кстати, как на счет проверки на смелость летом?

– Не поняла?

– Лена, я знаю, как вы проверяете свою волю, стойкость и так далее, – улыбнулся мужчина, но взгляд был холодным и немного укоризненным. – Хлопаетесь на асфальт на колени с разбегу, держите уголек на вытянутой ладони. Кто испугался или заревел – трус, и ему не место в комсомоле. Я предлагаю другой вариант проверки – ты поедешь к отцу. Одна, без всяких предварительных звонков, переговоров, встреч. Сама поедешь. Сама его найдешь, сама решишь разговаривать или нет, открываться или оставаться в тени. И ни слова никому не скажешь о нем или о поездке до июня. Это испытание посерьезней.

– Я согласна, – заверила Лена.

И выполнила свое обещание. А Игорь свое.

Как только отзвенел последний звонок с последнего урока и в школьной жизни Елены наступил перерыв до осени, он сам сообщил Надежде, что собирается взять билет для Лены до Бреста. Впервые за все время, что девушка помнит себя, Надя возмутилась на Игоря и категорически воспротивилась его решению. Спасла положение Вильман, прилетев к ним с известием, что тетя Зосима приглашает ее погостить в Брест, да вот беда, мама одну не отпускает. Вот если бы с ней отпустили Скрябину…

Игорь довольно улыбнулся и заверил, что они едут. Билеты он берет на себя.

Наде осталось лишь смириться и помочь девушке собрать вещи.

И вот они в поезде, и вот Надя Вильман прыгает от радости как козочка, а Лена… Ее сердце колотиться в такт вагонным колесам. На душе и страх и радость, и тревога, и восторг, и грусть, и сожаление, и ожидание. Весь сонм чувств, что мучили её пять месяцев, не давали ей спать. И сейчас не отпускают.

– Ты, чего, Лен? – озадачилась Надя. – Переживаешь, да?

– Нет, – поспешила отнекаться та и даже изобразила беспечную улыбку. – Все хорошо. Интересно, кто с нами едет?

– А представь – никого, – округлила глаза подруга. – Целое купе наше! Делай, что хочешь! Чур, я сплю на верхней полке!

– Сегодня. А завтра я.

– Справедливо. Ночь ты, ночь я, идет?

Николай и Александр курили в тамбуре, поглядывая на мелькающие дома и деревья за окном.

– Влетит тебе когда-нибудь за твои шуры-муры. Пропесочат на комсомольском собрании.

– А я светлый облик офицера не пачкаю. Ну, нравятся мне женщины, что ж теперь? – засмеялся Александр.

– Женись.

– Как Валентин? Так я Груни не встретил. Вот как только, так сразу.

– Валька нас не ждет, – протянул Санин, письмо Валькино вспомнив. Больно оно на шифровку было похоже, с подтекстом. Взять хоть: "выдали нам всем ордер в Могилевку". Это как? Неужели медальоны смертников выдали? А это: "Петька из Белостока вернулся, говорит, в Доме офицеров с ребятами из Люфтваффе за жизнь говорили. И выходило, как всегда: у них хорошо, у нас ни черта".

Действительно, чертовщина, какая-то.

– Не-а, – засмеялся Дроздов. – Представляю, как вытянется его лицо, когда мы на КПП нарисуемся! Шаферы!

– Нашел, когда жениться. Как его из летнего лагеря отпустили?

– "Любовь нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь", – беззаботно пропел Сашка.

– Как бы за любовь еще кто не нагрянул. Слышал, что Крыжановский говорил? На границе неспокойно.

– Давно, – посерьезнел Александр. – Как немцы Польшу взяли. Воздушное пространство постоянно нарушают. А стрелять нельзя.

– Ну, да, шмальни – им на руку, такая катавасия начнется, мама не горюй.

– У нас пакт.

– А у них?

Мужчины переглянулись и почти синхронно выбросили окурки.

– Ладно, давай хоть на время отпуска обо всех этих делах забудем, – и обнял друга за плечо. – Эх, приедем, оторвемся! Искупаемся, с Валькой посидим, с ребятами потолкуем, выпьем, с Грушиными подружками познакомимся.

– Нет, тебе точно жениться надо, – качнул головой Николай, и с улыбкой подтолкнул друга к дверям в вагон. – Пошли свое место дислокации искать. Номер купе хоть помнишь?

– Двадцать четвертое. Верхнее и нижнее место. Я наверху!

– Не мечтай.

– Точно говорю!

– Завтра.

– Завтра – ты. Я сегодня.

– Знаю я твое «завтра». Оно на всю поездку растянется.

– Ну-у, это как придется, – засмеялся мужчина и чуть не был сбит бегущим от матери постреленком в шортиках на лямке. – Эть! Тихо, стоять! – притормозил его мужчина, мягко перехватив за руку. Подлетевшая мать тут же забрала сына, виновато улыбнувшись офицерам:

– Извините.

– Ничего.

– Пуф! – выдал мальчик, прицелившись из деревянного нагана. Дроздов закатил глаза, изобразив раненного, Санин хмыкнул и толкнул актера дальше по проходу:

– Поездка обещает быть томной.

– Точно. Полный вагон детворы, – разочарованно протянул Дрозд.

В проходе у окна стояла мама с девочкой лет десяти и что-то рассказывала ей. Та сосредоточенно слушала, кивала, и ее жидкие косички «баранки» вздрагивали в такт вагонному перестуку.

В одном купе бабушка качала на колене девочку лет пяти, в другом строгая дама выговаривала мальчику лет двенадцати, что насупленно сидел за столиком и водил пальцем по поверхности, в третьем уже вели бой в солдатики, сидя на нижней полке, близняшки лет семи.

– Дети и жены офицеров. СВ, между прочим.

– Да уж, – вздохнул разочарованно Дрозд. – Может, мы вагон перепутали?

– Мечтай.

– Да-а-а, вот так всегда: хотел попасть в «цветник», а приперся в ясли.

– Переживешь.

– Если будешь развлекать.

– Я развлеку, мало не покажется.

– Позже в вагон-ресторан сходим, может, с кем постарше познакомимся.

– Постарше мальчика с наганом?

– Не хохми, я серьезно. Пять дней ехать – я умру от скуки. О! Двадцать четвертое, – указал на закрытую дверь купе. – Коля, ты как думаешь, кто у нас попутчики?

– Дети, – не задумываясь ответил тот и открыл дверь. На него удивленно уставились синие глаза, и мужчина подумал, что что-то перепутал – поспешно захлопнул дверь. Посмотрел на цифры – двадцать четыре.

– Что? Мама с младенцем, да? – полюбопытствовал друг. Мужчина головой мотнул и, тяжело вздохнув, вновь открыл дверь. Саня тут же заглянул внутрь через его плечо и широко заулыбался:

– Здравствуйте! – отодвинул замершего в проходе друга. – Значит, попутчики, вместе едем? Прекрасно. Разрешите представиться! Лейтенант Дроздов. Александр, можно просто Саша.

– Надежда, – чуть смущенно и в то же время кокетливо поглядывая на офицера, протянула Вильман.

– Какое имя! – восхитился мужчина. – Как путеводная звезда: надежда, вера и любовь… А вас, наверное, зовут Вера? – с улыбкой посмотрел на растерянную Лену.

– Елена.

– Замечательно! – поставил чемодан на верхнюю полку и хлопнулся рядом с девушкой, напротив Нади. Она его явно заинтересовала. – Дорога – проза жизни, но в хорошей компании она превратится в песню. Гарантирую, скучать не будите.

– Да-а? – протянула сладко Надя. – Мы, в общем-то, и не скучали.

– Ну, это сейчас. Разрешите полюбопытствовать, куда следуете?

– В Брест, к родственникам.

– Отдыхать?

– Да.

Николай, что все это время стоял изваянием на входе в купе, наконец, очнулся и шагнул внутрь. Кинул свой баул к чемодану друга и сел в углу, поглядывая в коридор, в окно. Он усиленно делал вид, что ему нет дела до болтовни Дрозда, до попутчиц.

– А как зовут вашего друга? – осмелела Надя. – По-моему он не очень рад нашему обществу.

– Что вы, Наденька, рад, поверьте. Просто он молчун по жизни. И это правильно, верно, девочки?

– Ну-уу, – протянула Вильман. Скрябина искоса глянула на Санина, встретилась с его взглядом. Странным взглядом – вроде хмурым и недовольным, а вроде растерянным и заинтересованным.