Текст книги "Имя - Война"

Автор книги: Райдо Витич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)

"Кто его поймет, как смотрит и чего?" – подумала, и, не заметив, принялась теребить косу. В груди волнительно, а отчего?

Николай сильней нахмурился, чувствуя, что сердце нездорово реагирует на девушку:

– Николай, – бросил, отводя взгляд в сторону. Рука потянулась к нагрудному карману за пачкой «Казбека».

– Елена, – почти прошептала смутившаяся девушка.

– Надежда, – смело протянула ему руку для приветствия Вильман. Мужчина искоса глянул на нее, пожал нехотя.

– Вот и познакомились, – заулыбался Дроздов. – Как насчет чая?

– Было бы неплохо. У нас пирожки есть.

– О! Уважаю. Тогда с нас чай на всех, а с вас пирожки.

– Идет!

– Все, условились. Как только подальше отъедем, мы с Николаем сходим. Сейчас еще рано. Так значит, вы тоже в Брест?

– Да. Вы тоже?

– Точно. До конечного пункта вместе будем.

– К родственникам едете?

– К другу. Женится, а мы вроде как, шаферы.

– Ого! Поздравьте от нас.

– Обязательно.

Александр шалил, безбожно флиртуя с глупышкой, а Николай мял папироску в руках и пялился на Лену, понимая, что слишком наглеет, и все же был не в силах отвести от нее взгляд.

Тепло было в груди от вида девушки, застенчивого румянца на ее щеках, по-детски припухших губ, наивности, сквозящей в глазах. Нежная, юная, чистая.

Напрасно он одергивал себя: очнись, оглобля, девчонка совсем!

Плевать сердцу и глазам плевать. Потянулся всем существом, как деревце к солнцу, и хоть закори себя. Вот ведь пристало, отмерялось судьбой вмиг, ни за что ни про что пропасть в синеглазке, ухнуть, как в омут, в несмышленку.

Лена осторожно, робея и смущаясь, косилась на Николая и с трудом делала вид, что интересуется больше разговором Надежды и Александра. И даже завидовала бойкости подруги, что с непосредственностью умудренной жизнью женщины кокетничала с симпатичным офицером. И осуждала одновременно: как же она может так нескромно вести себя. А взгляд отмечал совсем другое – теплый оттенок глаз Николая, широкие плечи, пальцы, что мнут папироску. Что ей в них, что они ей? А сил нет, как нравится поглядывать.

Взять – ничего в нем такого, а все же что-то есть – волнующее, притягательное. То ли жест этот простой, то ли взмах ресниц, то ли взгляд вроде серьезный и все же добрый, лучистый, профиль волевой, осанка военного.

Вело от него, веяло сильным, притягательным. Но куда понять девчонке, что же это такое загадочное влечет ее в мужчине. Вот и сидела дурочкой, лишь мысленно отвечая на вопросы Николая, так же бойко и остроумно, как Надежда отвечала Александру, и в воображении принимала разговор с обоими мужчинами на равных, говорила умно и рассудительно. На деле же рта не открыла, боялась глупой, косноязычной показаться. И все за прямой осанкой следила да прятала под серьезность смущение. Косу на десять раз сплела и расплела.

– Ладно, мы пойдем, покурим да чай спросим, – хлопнул по колену Александр. – Не скучайте и готовьте пироги.

– Обязательно, – заверила Надя.

Саша встал и бесцеремонно вытолкал друга из купе. Тот оглянулся, встретился с чуть испуганным и растерянным взглядом Лены и поспешно прикрыл дверь за собой.

– Лен, ты чего сидишь, как кол проглотила?! – зашипела на нее тут же Надя. – Сказала бы что-нибудь, а то как немая! Посмотришь, дура дурой.

– Сама такая! – огрызнулась та и косу за спину откинула. – Тебе лишь бы языком молоть. Думаешь, все такие?

– Эк пофартило! Чуял – с детским садом придется ехать, так и случилось, – засмеялся Дрозд, прикуривая папироску. Николай кивнул, не слыша его. Он смотрел в окно на летящие за ним облака и деревья, а видел Лену, что теребит косу и рдеет румянцем.

– Сколько им, как думаешь? – спросил тихо.

– Да по пятнадцать, максимум. Ну и что? Хорошо не по пять. Надежда веселая, не соскучимся. А вторая угрюмая какая-то. Как ее зовут-то, запомнил? А то я как-то мимо ушей пропустил, неудобно получится, если обратиться придется.

– Она не угрюмая. Лена ее зовут, – сказал с теплом в голосе, что не заметил бы лишь глухой. Саша внимательно посмотрел на друга и присвистнул:

– Не запал ли ты на нее, старичок? – озабоченно нахмурился. – Не дури. Малолетка.

– Дурак ты, – недобро глянул на него Коля. – К чему и о чем говоришь?

– Так, на всякий случай. Четыре дня и школьницы налево, мы направо. А через две недели ать-два: здравствуй казарма.

Мужчина согласно кивнул, не взглянув на друга.

– Помни.

– Я?

– Не я же. Ты девчонке мозг пудришь от скуки, а она по наивности своей всерьез ведь думает – приглянулась.

– Советуешь как ты, бирюком сидеть, как пень с глазами? Я застрелюсь за четыре дня такого праздника!

– А с ними не застрелишься?

– И с ними застрелюсь, – согласился Дрозд. – В вагон-ресторан сходить, что ли, познакомиться с кем-нибудь.

– Нет, тебе точно надают по шеям за амурные похождения, из армии и кандидатов в партию выкинут как идейно ненадежный элемент.

– Я вообще-то не про знакомство с девушками, "пророк", – скривился Саша, окурок откинул. – Но даже если и да, что с того? Что ты как замполит: бу-бу-бу? Лето, брат, отпуск! Две недели вольной жизни всего-то! И настроение, поверь, весь мир бы обнял! Что ж в этом плохого?

Николай улыбнулся, тоже откинул за окошко окурок:

– Ничего. Сильно только не шали.

– Чуть-чуть, – подмигнул, и Санин рассмеялся:

– Ты не Дрозд, ты стрекоза. Лето красное поешь.

– Нехороший намек. Слышу нотки Крыжановского.

– Вот его не надо в светлую песню отпуска приплетать.

– Идет. Пошли за чаем, заодно познакомимся с проводницей. Я краем глянул – ой. Без артподготовки не взять.

Санин лишь головой качнул: неисправим. Дорвался Саня до свободы и одурел от нее.

– Чувствую, придется мне за тобой приглядывать, чтобы в историю не вляпался.

– Никаких историй, старичок, – клятвенно заверил тот, но, судя по лукавому блеску глаз, историй предстояло пережить немало. Четырнадцать – по количеству дней отпуска. На меньшее Дрозд был не согласен.

День промелькнул, как миг. По широте душевной Александр перезнакомился со всем вагоном и плавно перетек в соседний, к комсомольцам, которые следовали с агитвыступлением в Минск. Уже ночью Николай еле утащил его в свое купе.

– Ничего вы за чаем ушли, – проворчала Надежда, свесившись с верхней полки. Саша начал извиняться, шутить. Полез наверх, на свое место. А Николай сел и опять как примороженный смотрел на Лену. Девушка в полумраке помещения показалась ему вовсе ирреально красивой, неземной.

– Нагулялись? Командиры, тоже мне.

– А что такое? – свесился с верхней полки Саша.

– Ничего. Только командиры Красной армии не ведут себя, как загулявшие гусары!

– Какие гусары? – ничего не понял мужчина.

– Потревожили вас? Извините, – влез Николай. Лена ожгла его взглядом:

– Не только нас. Протопали по вагону как по плацу, а он детей полон. Не стыдно? Два часа ночи! Всех перебудили, совести нет! Защитники! Пример для подражания! На вас смотреть стыдно, позор для нашей армии!

Надя притихла, испугавшись неожиданной резкости подруги, и поспешила закрыть глаза, притворится спящей.

– Девочка, ты белены не объелась? – озадачился Дрозд. – К чему зудишь как пчела? Кусаешь? Разбудили – извини. А в остальном не права.

Николай посмотрел на друга, чуть поморщившись: не лезь.

– Спать давай. Еще раз приносим свои извинения, девушки. И спокойной ночи.

Лена повернулась к нему спиной и накрылась одеялом с головой: обида ее крутила, а с чего и на что – понять не могла. И стыдно было, что напала, как дурочка, и тоже – с чего? Какое ей дело, где веселились попутчики?

– А с чаем – загладим. Завтра с утра, – заверил Саша.

– Не нужен нам ваш чай! Сами в состоянии, с руками, ногами, головой! – выдала Скрябина. Дроздов с долей удивления посмотрел на Санина:

– Пчела, – бросил и лег на свое место. Тишина повисла, только стук колес ее и нарушал.

Лена зажмурилась от стыда и обиды: нет, ну кто ее за язык тянул? Что обозлилась?

– Вы чем-то расстроены? – услышала тихое в спину. Девушка помолчала и нехотя повернулась к Николаю:

– Извините, – прошептала.

– Не за что. Вы правы, пошумели мы.

Девушка внимательно посмотрела на него и вздохнула.

– Нет, это я не права. Напала на вас, правда как пчела пыльцы дурмана объевшись.

Николай улыбнулся на странное сравнение:

– Бывает… Мы понятия не имели, что так поздно. Засиделись с ребятами и политеха. Они в Минск с агитками едут. Будут ездить по колхозам, выступать, помогать колхозникам. Интересные товарищи.

– Правильное дело. А мы шефствуем над детским домом. Когда вернемся, поедем пионервожатыми в лагерь.

– Тоже хорошо, – заверил Николай, не чувствуя что продолжает улыбаться. Ему было все равно, что говорит девушка – он слушал ее голос и слышал интонации скрытых эмоций: сожаление, что не может, как студенты поехать в колхоз, желание быть полезной, неуверенность в себе, наивное стремление чем-то выделиться и вину, за то что посмела лезть не в свое дело и пенять взрослым мужчинам. Все это было настолько открыто, ясно, что вызывало лишь одно желание – погладить ее по голове, успокаивая и уверяя – у тебя все впереди, ты уже не бесполезна, раз в состоянии постоять за себя и других. И не виновата, совсем ни в чем не виновата.

– Мало. Хочется так много сделать, успеть. А нам еще два года учиться. Но хорошо учиться это тоже очень важно, правда?

– Правда.

– Я стараюсь, но все равно два предмета никак не даются. Физика такая трудная. Нет, скорей всего я глупая, никак ее понять не могу. А надо. Летчицей хочу стать. Я в ДОСААФ записалась, три прыжка уже сделала. Страшно было, даже дух захватывало. Вы прыгали?

– Тридцать девять прыжков.

– Ого! Страшно было?

– Первый раз – да. Но страх приручается и покоряется.

– Да. Ему нельзя давать волю, – и вздохнула. – А я трусишка. Противно осознавать, но это факт. Жуткое, отрицательное качество.

– Преувеличиваешь.

– Нет. Знаете, Николай, я даже ехать одна с подругой боялась. И сейчас боюсь. Сты-ыдно.

– Чего же боишься? – не заметив, как перешел на «ты», спросил мужчина.

– Смеяться будЕте.

– Не буду.

– Того, что будет, страшусь. Встречи. Я еду к человеку, которого никогда в жизни не видела. А он мой отец. А если я ему не нужна? А если он вообще не знает обо мне и знать не хочет? А если это ошибка, и он мне не отец? Хочу его увидеть, поговорить и боюсь. Что я ему скажу? Как это все произойдет?

И что ее потянуло на признание? Почему захотелось поделиться своими переживаниями? Может ночь, темнота располагала, может сил больше не было держать в себе, а может… нет.

Николай посерьезнел: ничего себе тайна прячется в душе девочки.

– Все будет хорошо. Если отец – признает и будет рад, поверь.

– Думаете?

– Уверен. Не стоит бояться – радоваться нужно – родной человек нашелся.

– Радуюсь… Но все равно тревожно.

– Пройдет. Встретитесь и поймешь – зря волновалась. Ты сама ехать к нему решилась или родные подсказали?

– Брат. Правда, он мне не родной, но роднее любого родного. Путано, да?

– Нет.

– Мой брат удивительный человек, кристально честный, а сестра – кремень. Характер твердый, справедливая. Она жена брата, вернее они муж и жена, но меня воспитали как сестру. И, оказывается, все это время искали моих родных. И от меня не посчитали нужным скрывать, что я имею другие корни. Представляете, сколько в них благородства! Мне так хочется быть похожими на них, не огорчать, не позорить, – вздохнула.

Девушка гордилась своими приемными родителями и не скрывала этого. Она вообще ничего не скрывала. Ее откровенность и доверчивость вызывала у Николая трепетную нежность и страх спугнуть разговорившуюся вдруг девочку неосторожным словом или взглядом. Казалось бы – детский лепет, отмахнись, но он не мог. Что-то незримо все крепче связывало его с ней, еще неосознанно, но все четче и сильней.

Ее переживания, в чем-то наивные, в чем-то глупые, в чем-то действительно стоящие внимания, воспринимались им всерьез, и так, будто свои.

Странное состояние, непривычное, непонятное для него.

Чем же она задела? Что в ней?

– Я уверен, твои близкие гордятся тобой.

Девушка помолчала и призналась горячим, щемящим в своей невинно-наивной тоске шепотом:

– Вы когда-нибудь совершали отвратительный поступок? Нет, вы – нет, – вздохнула. – А я да. То, что я сделала, ужасно. Прошло много лет, а мне до сих пор стыдно, и я не знаю, как исправить, как изменить. Не могу забыть.

– Что же такого ужасного ты совершила?

Он был уверен – ничего плохого, какая-нибудь мелочь, возведенная в ранг беды. И был сражен услышанным, тем надрывом в голосе, с которым она выдала совершенно неожиданное:

– Когда я была маленькой, соседка оставила свою дочку у нас, чтобы Надя присмотрела. Она два персика дала, дочери и мне. Один подбитый, другой целый и спелый. Он ее девочке… Ей всего два годика было, а мне восемь… Я сподличала, съела целый. Я знала, что поступаю дурно, понимала… и сделала. Мне слова не сказали, но… лучше бы убили.

Девушка всхлипнула, и Николай испугался, что она заплачет – сел, вглядываясь в ее очертания в темноте. Лена не плакала, уткнулась в подушку, пряча лицо от стыда.

И в этот миг он понял, что ему все равно, сколько ей лет, все равно, сколько ему. Не забыть ему ее, встречи, что словно сама судьба устроила, этой ночи и признания, над которым бы посмеяться с высоты своих лет, опыта, что все больше в грязь окунает и ничему уже удивляться не дает, а верить заставляет с трудом.

Иллюзий он давно лишился, еще в тридцать седьмом, который его семью чудом обошел, но близких знакомых вымел начисто. На мать его тогда соседка донос написала и взяли ту ночью. Николай не знал, что делать и что думать. А на руках сестренка десятилетняя, больная. Ревела сутки, не успокаиваясь, потом слегла и не вставала неделю. Он думал – умрет, извелся за нее и за мать. А потом услышал, как соседка по коммуналке другой рассказывает, что и как сделала, да почему. «Хороший» у нее аргумент был – комнату Саниных занять хотела.

Он недолго думал – ночь. А утром пошел и такую историю в НКВД рассказал про ту соседку, что через день мать домой вернулась, а доносчицу в ту же ночь взяли. Никому он о том не рассказывал, как и о том, какие бумаги подписал. И грехом не считал – мать вернулась, сестренка выжила, квартира отдельная теперь у них. Какой ценой – его дело, ему рассчитываться. Да, сотрудничает, да, пишет, но не сдает и не предает своих, а таких как та соседка только так и давить надо. Хоть так. Прав, не прав – правда у каждого своя, хоть и кричат – одна на всех. Он свою выбрал, с ней и шагает. Молча, без всяких угрызений.

А эта девочка съеденный персик в грех возвела…

– Ты москвичка?

Лена удивленно посмотрела на него:

– Да.

– Где живешь?

– На тверской.

– Серьезно? В каком доме?

– В двенадцатом, а что?

– Да ты что? Случайно не в двадцать четвертой квартире?

– Нет, в тридцать четвертой. А что?

Ничего. Теперь я знаю твой адрес, – улыбнулся про себя.

– У меня друг на тверской живет. А я сам с набережной двенадцать, двенадцать. Запомнить просто.

– Зачем мне?

– Так, – пожал плечами. – Придется – буду рад.

– Вы в Москве служите?

– Нет.

И молчок. Лена не стала переспрашивать, понимая что ответа не получит – военная тайна. Правильно.

Николай лег и сказал:

– У меня мама и сестра. Отец в гражданскую погиб. Никого больше из родни.

Девушка задумалась: вроде ничего не сказал, а вроде – все.

И прав. И в точку.

– У тебя есть брат и сестра. У тебя есть отец. Спи и не о чем не тревожься.

Пара слов, а на душе тепло стало и спокойно.

Лена вздохнув, обняла подушку и прошептала:

– Спасибо.

Николай лишь улыбнулся.

Глава 3

Дни как сады и поля за окнами пролетали, часы как города и поселки отщелкивали. Позади остался Смоленск, Могилев, Слуцк, Брест был все ближе. Если бы не лейтенанты, особенно Николай, с которым Лена с той ночи сблизилась и подружилась, она бы извелась от волнения от предстоящей встречи с отцом. Но думать ей об этом не давали, отвлекали, развлекали. Да и забота другая появилась – Надя. Не на шутку та в Дроздова влюбилась. Смотрела так, что Лене казалось, гимнастерка его вспыхнет, и вела себя отвратительно – то хохотала как ненормальная, то глупости городила такие, что Скрябина была готова сквозь землю от стыда провалиться.

Попытка приструнить ее, пока лейтенанты курили в тамбуре, привела к серьезной ссоре, первой за много лет дружбы.

– Ты ханжа, Скрябина! – заявила Вильман. – Правильно Александр Сергеевич тебя пчелой назвал: нудишь, жужжишь, все укусить норовишь! И настроение полосатое – то смеешься вместе с нами, то вдруг выговариваешь: то не так и это не этак! А какое твое дело? Что ты мне в душу лезешь? Да, мне нравиться лейтенант Дроздов. Он красивый, умный, идейный, он правильный. Эталон красного командира. Это плохо?

– Надя, плохо то, что ты ведешь себя как дура!

– С твоей точки зрения! Мы с ним прекрасно ладим и понимаем друг друга, а что ты там в этом увидела – только тебя с плохой стороны характеризует, а не нас. Между нами крепкая дружба, а не какие-то гадости и глупости! Вот что выдумала – такая ты сама! И оставь меня в покое!

– Надя, ты потом пожалеешь!…

– Я уже жалею, что взяла тебя с собой! Терпеть твое зудение три недели! Я действительно была дурой, что согласилась ехать с тобой! Знала бы, что ты такая, взяла бы Октябрину! Она хоть как ты комсорга из себя не изображает и в личную жизнь не вмешивается! И не лицемерит, как ты!

– Я?!

– Да! Сама глазки лейтенанту Санину строит, а мне за Сашу выговаривает!

– Ничего никому я не строю!

– Да, да, да! А то я ослепла! Да ты ему уже серенады поешь! "Ой, Николай, ой, ой, ой, товарищ лейтенант"! – скривилась, изображая томную кокотку, и рявкнула, видя как вспыхнули щеки подруги, глаза обидой наполнились. – Что надулась? Правда глаза колет?

– Дура ты, Вильман, – разозлилась девушка.

– Лучше быть дурой, чем ханжой и лицемеркой, как ты!

– Даже так?

– Да! Так! И вообще, как только приедем – катись к своему папаше! Все!

Лене стало обидно до слез. Хотелось высказаться, но слов достойных не нашлось, и она выскочила в коридор, бухнув дверью в купе.

Встала у окна, не зная куда деться. В голове сумбур: "так и сделаю! У отца поживу!… Завтра уже Брест… Приедем, куда мне идти?… Никакая я не лицемерка, сама Надька такая! Уйду, пусть ей стыдно будет! Пусть помучается, подумает над своим поведением! Слова ей больше не скажу!… А больница ночью работает? Я ведь ничего кроме номера его больницы не знаю. Где его искать буду в незнакомом городке?… На вокзале переночую, а утром найду! Нет безвыходных ситуаций! Я справлюсь, пусть Надька катится к своей тетке. А я что-нибудь придумаю, плакать не стану. Еще чего! Реветь, слабость проявлять! Не дождется!"

– Что-то случилось? – спросил Николай, заметив ее у окна понурую и скисшую.

– Ничего, – встрепенулась. Александр влезть хотел, но встретился с взглядом друга и ушел в купе. Лена искоса глянула на него и губы поджала, обратившись к мужчине:

– Зачем он это делает?

– Что?

– Вокруг Нади вьется. Ведь ничего не будет.

– Ничего и нет. Что-то случилось?

– Да, – решилась девушка. – Ваш друг уделяет слишком много внимания моей подруге, она принимает его ухаживания всерьез и не понимает, что завтра все закончиться, продолжения не будет. Александр же это понимает и все равно продолжает ухлестывать. Это называется совращением!

– Это называется вежливостью, приветливостью, – улыбнулся Николай. – Ты слишком категорично судишь.

– Неправда!

– Лена, я не стану тебя переубеждать. Придет время, и ты сама поймешь, что ничего плохого в том, что четверо, оказавшиеся в одном купе, провели четыре дня в приятной, дружеской обстановке, нет. Такое случается сплошь и рядом и ничего отвратительного в этом нет. А кто и что придумывает на почве обычного дружелюбия, дело того, кто придумывает.

– Надя придумала, и в этом вина вашего друга.

– Нет ничьей вины. Возраст у вас такой, располагающий к фантазиям.

– Как бы ей это объяснить.

– Придет время, сама поймет. Или ваша ссора имеет большие последствия, чем разбор морального облика?

– Откуда вы знаете? – удивилась девушка.

Ну, как не улыбнуться на подобную наивность?

– Мне двадцать пять лет.

– И что? Хотите сказать, что вы умнее, опытнее и имеете права морочить голову таким глупышкам как Надежда?

Как она разозлилась, как вспыхнули щеки и засверкали глаза. Ещё немного, и ринется в бой за свою подругу.

Девочка, совсем еще девочка.

– Лена, никто не морочит голову твоей подруге, кроме нее самой. Ты это понимаешь. Но не понимаешь, что с этим делать. А может и не надо?

– Она комсомолка, а ведет себя как мещанка, разнеженная томная кокотка, – сникла девушка.

– Ну, вот и выяснили, что причина в ней, а не в моем друге.

– Нет, ваш друг тоже виноват.

– Допустим. Но тогда и я виноват, – сказал тихо, странно поглядывая на Лену. Девушка смутилась, заволновалась. Ей показалось, что что-то особенное скрыто под его словами. Возможно признание, которое она бы хотела услышать, которое она ждала, хоть и гнала от себя эту мысль. И ужаснулась – неужели Надя права и Лена ничем не лучше ее?

– А вы… при чем?…

– Мы отвечаем за своих товарищей: ты за подругу, я за друга, они за нас. И если кто-то ведет себя неправильно, ответственность за их дела ложиться и на нас.

Лена сжала поручень, чувствуя разочарование. Не то она хотела услышать, ой, не то.

Дура!

Ну и какое моральное право она имела выговаривать Наде? Сама точно такая же! Ведет себя отвратительно, вместо того чтобы думать о серьезных вещах, желает понравиться. И это будущая летчица!

– Если хочешь, я поговорю с Александром, и он больше слова Надежде не скажет.

– Глупо.

– Конечно. Видишь, ты сама это понимаешь.

– Хотите сказать, что то, что происходит, рядовая ситуация, и проблема целиком в Наде?

– Проблемы вообще нет. Есть желание ее получить, чтобы было с чем бороться, что преодолевать, – мягко улыбнулся Николай. – Вы закаляете свой характер. И мы это проходили. Возможно, в чем-то ты права: я и Александр слишком много внимания уделяем вам. Но с другой стороны, чтобы сделала ты, окажись в пути с людьми, много младше тебя. Не взяла бы над ними шефство? Не пыталась скрасить путь, помочь, уберечь от возможных проблем или тревог. Ты сама сказала, что первый раз вы едете одни, без родителей так далеко. Мне лично понятны ваши страхи, но так же я знаю о том, что творится вокруг. Обстановка достаточно напряженная, политически нестабильная. Наш долг быть во всеоружии и это касается не только врагов, которых мы должны изобличать, но и простых советских граждан, которых мы должны защищать. Это долг любого гражданина Советского Союза. Другое дело, что одни могут постоять за себя, своих товарищей и свою страну, потому что уже достаточно крепки, а другие нет.

– Хотите сказать, что мы не можем постоять за свою страну? Придется, и встанем рядом, все как один, плечом к плечу!

Лучше б не приходилось, – глянул на нее мужчина и отвернулся.

– Конечно. Не сомневаюсь…

Ой, как сомневаюсь…

– Но один видит и знает, кто враг, а кто друг, а другой еще слишком мал, чтобы различать одного и другого.

Лена задумалась и похолодела от мысли:

– Вы друг или знакомый Игоря. Он специально послал вас, присмотреть за нами. Но он же обещал, что мы сами, что он не будет вмешиваться, что это проверка на нашу прочность, самостоятельность!

– Я не знаю Игоря, – нахмурился мужчина: что она раскипятилась? И что за брат у Лены, способный устроить соседями в СВ своих людей? Ого! – Служит?

– Служит, – притихла девушка.

– НКВД?

– Обычный связист.

– Угу, – рука потянулась за пачкой папирос в нагрудный карман. "А ты вляпался, Коля, ой, вляпался". Ему тут же вспомнилось, как им выдали отпускное предписание и билеты. На руки. – Как у него фамилия?

– А что? – насторожилась девушка.

– Возможно, знакомы.

– Скрябин.

Лицо Николая стало замкнутым, отрешенным, взгляд строго в окно:

– Полковник?

– Капитан.

– А отчество?

– Как у меня, Владимирович, а что?

Санин кивнул. Слышал он об этом «капитане», Скрябине Игоре Владимировиче. Неприметная личность, мало кому знакомая…

А ему довелось полгода назад, как отличнику военной и политической подготовки, перспективному офицеру, с этим человеком познакомится…

В полит части никого не было, только куратор Звягин, волчара тот еще и незнакомец, строгий, подтянутый, взгляд острый. Не смотрит – скважину бурит.

– Курсант Санин?

– Так точно. Явился по вашему приказанию!

– Садитесь, курсант, – кивнул на стул незнакомец, а сам на край стола присел:

– У вас хорошие показатели.

– Стараюсь, товарищ капитан.

– Хорошо. Сибиряк?

– Отец.

– Дядя в Забайкалье живет?

– Жил. Умер в начале тридцатого. Замерз в тайге.

– Но места вам знакомы.

– Так точно.

– Как на счет службы в Забайкальском военном округе?

– Как скажите.

Мужчина прошелся по кабинету:

– Говорят, у вас неплохие способности к языкам.

– Не могу сказать. Но если надо – выучу.

– Надо, курсант Санин. Японский. Начинайте с сегодняшнего дня. Надеюсь, объяснять, что наш разговор?…

– Не надо.

– Хорошо, – кивнул. – Через полгода вы должны добиться значительных успехов. Получите распределение в Забайкальский военный округ. Готовьтесь. Свободны.

Николай молча вышел.

Полгода он зубрил этот японский, а он хоть тресни, не шел. В мае только смог более-менее связно пару фраз сказать и перевести.

– Не могу, товарищ капитан, – признался Звягину.

– Не дури, можешь! – хлопнул тот по столу ладонью. – Ты пойми, чудак ты, человек, куда тебя нацеливают, какие люди в тебе, дурынде, заинтересованы. Ты того капитана видел, сказать, кто он? – прошипел, к лицу курсанта склоняясь. – РУ. Разведка.

"Ну это я как раз понял" – кивнул Николай.

– Сам Скрябин. У него особое, закрытое для чужих ведомство.

"Такое бывает?" – глянул на капитана.

– Ты рожи мне не корчи, я знаю, что говорю. И если говорю, значит так и есть. Тебе честь доверили на восточных рубежах нашей Родины послужить, с тайной миссией, понимаешь! Игорь Владимирович на него надежды возложил! А он "не могу"!

– И кто такой Игорь Владимирович? – осмелел Николай.

– Брат самого, – склонился низко над ним Звягин и ткнул пальцем в сторону потолка. – Вячеслава Михайловича! Молотова!

– Пы-ф! – сдулся Санин, затылок потер: ничего себе!

– Вот то-то! Учи, сказал! – бухнул по столу ладонью и махнул ею в сторону двери. – Давай. Через месяц чтобы как самурай болтал. Вперед!

Через месяц Санин болтал, но как – вопрос.

Однако Звягин оценил положительно…

Теперь понятно, почему девочки одни едут, в СВ. И с отцом Лены заранее понятно, и как его нашли – тоже. И как им с Саней повезло с отпуском и билетами. И почему именно в Брест их, к Вальке нацелили. Тот политрук…

Влип.

Адрес девушки узнавал… Дурак! Ему так узнают, мало не покажется.

Мать вашу!

Но Лена не станет устраивать ему проверки. Мала слишком, неопытна и бесхитростна. На лице все чувства и эмоции отпечатываются. И откровенна да доверчива.

Нет, не куратор.

Тогда случайность? Стечение обстоятельств?

Скорее не ее – его к ней приставили, на всякий случай. Заодно проверить на смекалку решили. Его. Или?… Кто же их знает, чего они там придумают, чего хотят?

– Брат тебя провожал?

– Нет. Вторую неделю с работы не выходит, дела.

– Бывает.

"Что за дела? Много ума нужно чтобы сложить обстановку на границе и сверхурочные «капитана». Скорее всего, его вообще не было в Москве. Возможно, в Бресте уже и не провожал – встретит. Заодно на меня глянет, посмотрит на реакцию".

Николай вытащил папироску, размял ее в пальцах.

"Скорей всего дела на границе еще хреновее, чем нам говорят".

– Вы расстроились? Обиделись? Я слишком резка, да? – озаботилась его хмурым видом Лена. – Напала на вас опять не по делу.

Николай внимательно посмотрел на нее и взгляд невольно потеплел: девочка. Ничего она не прячет за спиной. Вся как на ладони.

– Нормально. Было бы странно, если бы ты не переживала за подругу.

– Я про Игоря. Подумала, он вас к нам в купе поселил специально, попросил присматривать. Вот и разозлилась. Это ведь означает, что он мне не доверяет, считает маленькой, безответственной.

– Он может поселить?

– Попросить. У него много знакомых, он веселый, общительный. Он замечательный. Для меня он эталон офицера и мужчины, советского человека… Вы похожи на него.

Николай крякнул от сомнительного комплимента и вздохнул, выдав лояльное:

– Я тоже присматриваю за сестрой. Это нормально.

– Она маленькая?

– Твоего возраста.

– Я родилась в двадцать пятом.

– Она в двадцать шестом.

– Постойте, а как же… вы же сказали, ваш отец погиб в Гражданскую?

– Она дочь его брата, моего родного дяди. Мать при родах умерла, отец в тайге замерз. Мать ее к себе забрала малышкой совсем, ходить и то не умела.

– Значит вы к ней тоже как к родной, – заулыбалась Лена.

– Как иначе. Разобраться, мы все одна семья. Люди ведь, не звери.

Девушка закивала, а Николай улыбнулся, любуясь девушкой. Какая же она все-таки… настоящая, живая, что ли… Смотришь в глаза и слов не надо. Все понятно, и она все понимает.

– Пойдем к ребятам?

– Вы же покурить хотели, – кивнула на смятую в руке Николая папироску.

– Ну… если ты не против, – улыбнулся.

– Не против. А хотите, с вами постою?

– Будешь дым глотать?

– Я привычная, Игорь много курит.

– Тогда пошли, – согласился.

Они ушли в тамбур и пропали там, найдя массу тем для разговоров.

Вагон бросало на стыках и давало возможность Николаю, придерживать девушку от падений, ушибов. И мысли вернуться в купе не возникало. Хотелось стоять бесконечно и говорить о любых пустяках, для мгновения простого тепла, бесхитростного общения, близости доверчивой девчонки.

Какой она будет, когда вырастит? Останется такой же чистой и нежной или огрубеет, осатанеет от грязи, что вольно невольно придется ей пройти. Замкнется ли, потеряет свою наивность и веру в лучшее или сохранит ее? Сломается или сама будет ломать?

– Товарищи, вам пейзаж тамбура не надоел? – улыбнулся им ввалившийся Саша. – Я думал, вы от поезда отстали. Вышли на полустанке и провалились.

Подкурил папиросу.

– Заболтались, – смутилась Лена, будто застали ее за чем-то нехорошим. А подумать – ну и что, что она стоит с лейтенантом, разговаривает с ним. Ничего же в этом такого нет, ничего…

– Так и понял, – засмеялся Дроздов, хитро глянув на друга.

Не понравился Лене его взгляд, занозистым показался.

– Я пойду.

– Ага. Надя уже искать тебя собралась. Успокой подругу.

– Правда?

– Правда.

Лена обрадовалась, приняв переживание подруги за окончание ссоры и, поспешила к ней в купе. Николай проводил ее тоскливым взглядом и достал папиросу.

– Попал, – прищурился Саня на него.

"Пропал", – признался себе, а другу бросил:

– Нет.

– Значит мираж у меня перед глазами.

– Значит.

– Угу. Кто-то меня пилил – не шали, – засмеялся, понимающе покосившись на мужчину. – Если честно, то девочка правильная, хорошенькая, внимания стоит. Один минус – соплива.