Текст книги "Над пропастью по лезвию меча (СИ)"

Автор книги: Равиль Бикбаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

– В этом все дело, только в этом, – не сдавался Торшин, и неожиданно со злобой подумал: – Ну что тебе надо? Что ты ко мне в душу лезешь! Сам всю жизнь врал, нас врать выучил, а теперь подай тебе душеньку мою, на удостоверении с красной обложечкой. А вот хрен тебе!

– Мы все Леша через это проходим, я уже в конце пути, вы только на него встали, – Григошин, уже не смотрел на собеседника, шел себе неспешным прогулочным шагом немолодого человека, которому врачи рекомендовали пешеходные прогулки перед сном. – Не вы первый, не вы последний перед нравственной дилеммой встаете, когда надо лгать и использовать в темную симпатичного вам человека, человека который вам верит, который не ждет от вас удара в спину. Неприятно. Подло. Противно. Но надо. Ложь, обман, лицемерие, не только по отношению к врагу, но и по отношению к близким или просто симпатичным вам людям, это просто метод, который использует в своей работе разведка, любая разведка и, советская в том числе. И контрразведчики, используют те же приемы, только в своей стране у них возможностей больше, а разведчик всегда один, один, даже если действует в составе группы. Вы должны принять правила этой жизни, или уйти, выбрать себе другую судьбу. Только в ней вы столкнетесь с тем же нравственным выбором, только обстоятельства будут иные. Мы не можем, просто не можем действовать иначе. Если наш противник, кто бы, он не был, выбирает своим оружием ложь, лицемерие, подлость, а он не может это не выбрать иначе он просто не добьется успеха, мы должны, нет, обязаны ответить ему тем же. Заметьте Леша, я называю, вещи своими именами ложь – легенда, по которой работает разведчик, или контрразведчик, подлость – это когда доверившиеся тебе люди, делятся с тобой сокровенным, а ты предаешь их веру, используешь их, для получения необходимой информации.

– И многих вы предали за свою жизнь? – угрюмо спросил Торшин.

– Знаете, Леша, когда в восемнадцатом году большевистская Россия, подписала сепаратный мир с Германией, позорно вышла из войны отдав немцам, часть своей земли, заплатив унизительную контрибуцию, я работал в контрразведке Генштаба, и моим первым порывом было решение уйти к генералу Корнилову, он тогда на Дону формировал добровольческую армию. Хотел бить большевиков – предателей. А потом подумал, и решил уйти в сторону, не решать кто прав, кто виноват. Большевиков то в восемнадцатом году кучка была, и если бы все хотели войны до победы, их бы просто смели, значит, не только в их предательстве дело было. Для вас это просто история, а для нас тогда это был вопрос даже не жизни и смерти, вопрос чести. Достал я новые, безупречно классовые документы, замаскировался под пролетария и, уехал из Петрограда в Москву, отсиживаться, не судить, не воевать, не участвовать. Не удалось. В двадцатом году, поляки на Русь войной пошли, земель наших захотелось им нахапать, над нами русскими по пановать, старые счеты и обиды свести. Многие русские офицеры тогда, кто уцелел, конечно, пошли добровольцами в Красную армию. Я тоже решил пойти, укорот, иноземцам дать, гражданская война это одно, дело так сказать семейное, а когда на Русь с мечом и огнем чужеземцы идут, большой грех в стороне остаться, Родину не защитить. Пришел в военный комиссариат, докладываю так, мол, и так я офицер, желаю послужить, не за страх за совесть, прошу отправить на польский фронт. Отправили, только не на фронт, а в ЧК, к следователю на допрос. А тот вопросики начал задавать, почему по чужим документам жил, почему как офицер, на учет не встал, а может ты враг? Времена лютые были, красный террор, людей чекисты пачками расстреливали, многих только по классовому признаку, так сказать в порядке профилактики, ну и заложников тоже хватали и в расход пускали. Со мной долго не разбирались, не поверили, сунули в камеру, смерти ждать, у ВЧК тогда было право, осуществлять внесудебные расправы.

Там в камере я знакомого встретил, вместе до первой мировой в университете учились, поляк он был, фамилия Войцеховский, звали Янек, он на обычной облаве попался с липовыми документами, только случайно, солдат, который с ним в мировую войну на германском фронте служил, его узнал. Опознание, допрос, и камера. В камере мы по душам перед смертью говорили, детство вспоминали, юность, университет, любовь, знакомых, друзей. И спорили много о России, о Польше. Казалось нам то что, все равно впереди стенка, комендантский взвод, и приказ: «Прицел! Огонь!», и пожалуйте господа спорщики в царство небесное. Так нет же до хрипоты споры продолжались. Вот он мне в пылу спора, и говорил, что мечтает он Великой Речи Посполитой, от моря до моря, и жалел, что не может дальше мстить проклятым москалям, за поруганную Польшу. По оговоркам, недомолвкам, догадался я, что работает он в польской разведке – дефензиве. Прекрасный он был человек, честный, стойкий, убежденный, на допросах никого не выдал, хоть и знал, что его ждет, но жизнь ценой позора покупать не стал.

Поляки тогда уже к Киеву подходили, с нашими, русскими, хоть и в красноармейскую форму одетыми, не миндальничали и, пороли и, вешали, и издевались. С гонором кричали: «Бей сволоту москальную! Наше времечко пришло! Будете свиньи русские, помнить польских панов!» Отступала тогда Красная армия. Знал я это, знал, и другое всегда помнил и, до последнего часа помнить буду. Русский я! Предок мой, в ополчении Кузьмы Минина и князя Пожарского с интервентами за Русь бился. Свиньей в нашем роду не было, а я под чужим ярмом жить, не намерен. Лучше большевики, чем иноземцы.

Утром, когда кипяток разносили, я кружкой надзирателю в лоб легонько заехал, меня из камеры вытащили, и бить стали. Только успел я про агента польского рассказать, и попросил к руководству меня отвести, полный свой чин назвал и, место прежней службы контрразведка Генштаба. Тюремщики доложили, куда следует. Приезжает ко мне навстречу, мой бывший начальник Бонч-Бруевич, он до революции был начальником отдела контрразведки Генштаба. Его младший брат, большевик – ленинец еще с дореволюционным стажем, в то время занимал должность управляющего делами Совета Народных Комиссаров, вот он своего старшего братца и, убедил помочь большевикам поставить контрразведку.

Поговорил я с Бонч-Бруевичем. Поверил он мне. Ну а дальше дело оперативной техники. Разработали операцию и, осуществили, агентурную сеть дефензивы, вскрыли, сначала дезинформацию через них гнали, а потом, как в Варшаве об этом догадались, всех агентов и их пособников взяли, и в расход.

Янека я потом, сам допрашивал, хотел ему жизнь спасти, уговаривал его дать признательный показания, убеждал его, что уже всех взяли и, роли его признание никакой не играет. Назвал он меня провокатором, плюнул мне в лицо, с трудом, но сумел я сдержатся, только потом Янек в коридоре на конвоиров набросился, те его сгоряча штыками и покололи, неопытные солдаты, обучены плохо.

Много раз мне потом приходилось выбор делать, или ручки чистыми оставить, невинность душевную сохранить, и тогда другие бы кровью умылись, или самому взять на себя и подлость и бесчестие, но страну защитить. По своей воле я взял крест свой и, несу его и, Господь мне судья. Теперь Леша твое время пришло выбор свой делать.

– Да разве нужно, страну при помощи подлости защищать? И, что это за страна такая, которой такая защита нужна? – с тоскливым недоумением спросил Торшин. Они продолжали свою неспешную прогулку по улице и он, старался не смотреть на Григошина.

Светят уличные фонари и, обгоняя их и, навстречу им, идут по ярко освещенной улице, по делам своим, прохожие и, заботы их о семьях своих и хлебе насущном, так же важны, как и заботы этих двух людей, беседующих о совести, долге, чести и бесчестии и, для каждого и из этих спешащих людей, придет свой час и, право и обязанность сделать свой выбор.

– Как по вашему, Леша, а вот убийство это грех? – помолчав, продолжил разговор Григошин.

– Да.

– И убивец подлежит наказанию?

– Да!

– А человек, который свою землю защищает, свой дом, семью, от поругания, смерти, и убивает посягнувшего на святыни его, он кто?

– Защитник! Он в праве своем и, никто упрекнуть его не смеет! – Торшин остановился, в упор глянул на Григошина, прибавил негромко, – мой отец на фронте воевал, я им горжусь, да и сам если надо…

– Ну, вот ты лейтенант Торшин и сделал свой выбор и взял свой крест, – тихо засмеялся Григошин, – видать по одной статье нам, на Страшном суде перед Господом, отвечать придется.

– А что это вы все про Бога вспоминаете? Нет же его.

– Вы слишком здоровы и молоды Алексей, чтобы о Нем думать, не пришло еще ваше время, обратится к нему с мольбой. – Григошин продолжил прогулку, и разговор, – но придет это время и, трудная и тяжела, будет ваша молитва, и велик ваш груз грехов, который вы попросите у Господа, и облегчить, и простить…

– Знаете, товарищ генерал, давайте, лучше обсудим как вашего бердянского приятеля, ввести в дом академика. А в Бога, извините, я не верю.

– Верите Леша, только не знаете пока об этом, или самому себе признаться боитесь, если совесть у вас есть, значит и в вашей душе есть частица Господа. А что касается внедрения, то сделать это не трудно, будущего родственника академик обязательно на свой юбилей пригласит, натура у него широкая, а к родственникам потенциального женишка он захочет присмотреться, посмотреть так, сказать с какого вы поля ягода.

* * *

Они смотрели спектакль, о любви, войне и смерти. Это была одна из лучших театральных постановок сезона. Все билеты были давно распроданы и, два места на постановку полковнику Всеволодову пришлось выбивать с боем, у своих коллег, что осуществляли идейно-оперативный контроль, за работой театральной труппы.

Режиссеру что ставил спектакль и актерам, что в нем играли, было наплевать, на руководящую и направляющую роль всех партий, и бывших и, существующей КПСС и, всем кто придет ей на смену. Пусть на сцене, но талантом и душой своей они жили на этой проклятой и великой войне, не играли, а были теми простыми людьми мужчинами и женщинами, которые в сороковые – роковые, просто без всякой выспренности, пафоса, и рисовки сказали: «Нет, под такую вашу мать, нас не взять, не покоримся!» И с этой самой русской душой, той про которую мы в обыденной своей жизни стесняемся говорить, и часто при высшим подъеме которой, поминаем «русскую мать», остановили, чужую злобную ненавистную силищу, а потом с той же самой «матерью» так поперли вперед, что «сумрачный германский гений», только ахал, а потом и закричал: «Гитлер капут!»

И те, кто играл на сцене и те, кто сидел в зале, и в себе чувствовали ту непреодолимую силу, которая в роковые минуты, ведет людей на смерть, только ради того, чтобы жил их род, их страна, в которой им довелось родиться, жить, а когда судьба выкинет «решку» то и умирать. И победой, апофеозом жизни, прозвучал в конце последнего акта крик рожденного ребенка, крик новой жизни, что пришла на смену тем, кто погиб.

– Мой папа на ту войну добровольцем, прямо из института ушел, – рассказывала Торшину, Маша под впечатлением увиденного, когда они вышли из театра, – он иногда, когда выпьет про войну рассказывает, говорит что на войне душа первична, а техника вторична. Что немцы потому войну проиграли, что так и не поняли русскую душу.

– То-то без боевой техники, с одной душой, мы сначала до Москвы, а потом до Сталинграда драпали. Нет, Маша, техника, правильное планирование, боевая выучка войск, вот решающие факторы на современной войне, – не согласился с девушкой Торшин.

– У немцев все это было, техника, правильное планирование, боевая выучка войск, а победили мы, – возразила упрямая Маша, – откуда техника у нас появилась, почему солдаты насмерть стояли, почему от рядового до маршала все воевать научились? – и сама ответила, – до края дошли, до последнего предела. Вот душа то и поднялась, важнее она стала, чем страх потерять свою шкуру. А немцы вот это как раз при планировании своем то и не учли, не поняли.

– Можно подумать мы ее понимаем, эту душу свою.

– А это и есть наш самый главный военный секрет, – лукаво улыбнулась девушка, – если мы себя не понимаем, а только чувствуем, что есть у нас душа, то быть и жить России, пока это чувство будет храниться, а если душа умрет, то и государству не стоять, рассыплется оно при первом толчке.

– Тебе не врача учится, а на философа, – иронизировал Торшин.

– Зря смеешься, мне мама и папа о русской душе с детства рассказывают, про предков наших и про себя, а я детей нарожаю и тоже их учить буду. – Остановилась, подумала, решилась, спросила, – Вы Леша хотите стать отцом моих детей?

Вот так переход, от разговоров о душе, к предложению стать мужем и отцом, а может и не переход вовсе, а только продолжение темы.

Торшин был ошарашен вопросом – предложением, так кувалдой в лоб бьют быка, перед тем как его зарезать и, раскромсать на мясо, чтоб не рыпался, не мешал забою. С ответом замялся, красна девица, а не мужик. Но дело есть дело, никто его арканом в контрразведку не тянул, пора ему за крест браться, и лгать.

– Да! Очень хочу, – ответил, и поцеловал девушку, она к нему прильнула, и, он на самом деле очень захотел. Правильно женщины говорят о мужиках – кобели. – А почему ты меня, выбрала, вокруг тебя столько ребят крутятся? – спросил после поцелуя.

– Ты за меня дрался и, защитил! А, я тебя в свой дом привела, рану твою перевязала, накормила, значит, так тому и быть, – ответила девушка и, снова прильнула с поцелуем.

Ох уж эти девичьи поцелуи, и думаешь во время них только об одном, особенно, если девушка всем телом прижмется, и с любовью и с готовностью, рада ответить на желания твои.

– Ишь! Совсем распустились! Прямо на улице лижутся! – громко с возмущением заорала, остановившаяся рядом с ними толстая сильно немолодая тетка. Дракон, а не женщина. Рвалась тетенька – драконица в бой на защиту социалистической нравственности, завидовала молодым, с радостным скандальным нетерпением ждала ответа, – сейчас милицию позову! Пусть вас охальников арестуют.

Рыцарь и принцесса оторвались, с недоумением глянули на тетку – драконицу, но в бой – скандал вступать не стали, засмеялись и, ушли. Драконица им вслед разочаровано прокричала, – Чему вас только учили!

Что за вопрос, разве этому учить надо? Мы все от рождения, от первых подростковых прыщей сами все знаем, и желаем знание это разделить с противоположенным полом. И, слава Богу, что знаем а, самое главное, что желаем, от этого род человеческий и не прерывается.

– Поехали к нам на дачу, – предложила принцесса, – там сейчас никого нет, места много, – расхваливала она уединенность и безопасность загородного замка.

– Лучше ко мне, ближе, – вспомнил о своих служебных обязанностях Торшин. Принцесса поцелуем выразила готовность следовать за рыцарем, хоть в холостятскую берлогу, хоть на край света.

«Правда, славная девчонка, – подумал Торшин, – какая жалость, что князь Владимир не ислам выбрал в качестве веры, и далось ему «весиле Руси, есть питие», а то бы…».

Ишь размечтался. Так бы наши бабы и согласились, Русь это вам батюшка, не восток а, наши женщины соперниц не любят, опять же водка, куды без нее русскому человеку, да еще с четырьмя бабами на шее. Не, Владимир знал, что выбирать, не зря его благодарные потомки в святые возвели. А то с четырьмя женами, без водки и пива, это вовсе и не Русь бы была, а черт знает что. А так у нас и мусульмане по одной законной жене имеют и водку хлещут. Россиянами давно стали, русским значит, духом прониклись.

При входе в конспиративную квартиру, куда временно переселился Торшин, принцесса споткнулась о чемодан, Торшин к ночи помянул, черта, включил в свет в коридоре, тут то черт и появился.

– Леха! Внучок дорогой! Я навестить тебя приехал, дверь своим ключом открыл, уже и разместился, – бердянский старичок, стукач и черт старый, по определению Торшина, заиграл свою легенду, полез к Торшину обниматься. – Соскучился я по тебе, внучок!

Делать нечего пришлось воплощать режиссерский замысел, играть в неожиданную, но радостную встречу с дедушкой. Торшин играл плохо, дедуля старался за двоих.

– Это что же за красавица с тобой, – ласково вопросил Торшина дедуля – чекист, и спохватился и, засмущался, – Ой да я наверно не вовремя, так уйду сейчас! – артист хренов, стал хвататься за чемодан.

– Да куда же вы на ночь, глядя? – принцесса проявила отменное благородство, и стала распоряжаться служебным помещением КГБ как семейной с Торшином собственностью, – Мы вас с Лешенькой никуда не отпустим! Леша! Познакомь меня с родственником.

Торшин с кислой миной стал их представлять. Кислая мина это было единственное, что он натурально сумел сыграть, да так натурально, что принцесса его еще и утешать стала, улучшив момент, зашептала: – Лешенька, не сердись, дедушка же не виноват, а мы с тобой успеем еще, у нас вся жизнь впереди. Ну же милый улыбнись!

Соорудили чаек, собрали на стол, старый черт – чекист без мыла полез в душу к принцессе, ловко и незаметно в этом преуспел. Принцесса подлостью людской еще не битая, рассказывала, старалась дедуле понравиться, старый черт одобрительно крякал, направлял разговор в нужное русло, Торшин к месту вставлял реплики. Идиллия. Уже поздно вечером Торшин отвез принцессу домой.

– Леша, а можно я маме и папе скажу, что ты мне предложение сделал? – спросила принцесса.

Интересно, это кто кому предложения делал? Но в таком деле у девушек лучше не уточнять, кто первый начал, а то можно и схлопотать, предложение это для любой девушки слишком серьезная вещь, чтобы интересоваться мелочными деталями. Самое главное – решили же, а все остальное не так и важно.

– Конечно! – разрешил Торшин и, не в слух матерно помянул гебэшных сценаристов, – Я завтра к тебе с утра с цветами приду, твоей руки при родителях просить.

Пришел с утра пораньше и с цветами и с предложением и, серьезным очень сильно взволнованным лицом, а как откажут? Еще в прихожей в зеркало трюмо на себя глянул, не переиграл ли с миной взволнованно-озабоченной. Мина была нормальной, в соответствии с ролью, в глазах надежда и любовь, губы твердо сжаты, это решимость бороться за свое счастье, но самое главное чисто выбрит и парадно одет.

Принцесса с родителями уже и поговорила и предупредила, что выбор ею сделан, августейшая чета, примирилась с решением доченьки. А что делать? «Домострой» канул в лету, а в таких наиважнейших делах, дети родителей сроду не слушались, кто не верит, может припомнить библейского Адама и Еву, а мы то все их потомки! Правда, их за непослушание Творцу из рая изгнали и, прагматики наверно могут их за это и покритиковать, но и сама возможность критиковать возникла в результате непослушания. Да что там говорить, мы то сами, много родителей слушались?

Принцесса сияла, Торшин мялся, родители скорбели, в общем, предложение было и сделано и принято.

– Может, подождете, пока Маша институт закончит? – робко предложила королева – мать, – а пока повстречайтесь, получше узнайте друг друга, а то три дня знакомы и сразу женится.

– Ты маменька много ждала? – пошла в атаку за свое семейное счастье принцесса, – а ты папенька? Сколько годков вам было, когда поженились? Братца моего старшего, ты мама, во сколько лет родила? В семнадцать! А мне между прочим уже девятнадцать.

Король хмыкнул, маменька заалела.

– Тогда время другое было, – перешла в контрнаступление маменька, король до поры до времени хранил нейтралитет, – война, мы не знали, что завтра будет, вот и спешили жить, папа твой на фронт уходил, я его любила, вот и решилась. Да, шестнадцать мне тогда было и, не тебе доченька меня упрекать.

Маша примолкла, а Торшин брякнул, – Сейчас тоже сложное международное положение, – понял, что сказал глупость, покраснел.

Король захохотал, маменька изумленно развела руками, принцесса по семейному чмокнула Торшина в щеку, одобрила: «Умница!»

Король достал шампанское, королева фужеры, выпили искристого вина. Перешли к техническим деталям и решили на королевском юбилее объявить родственникам и гостям о помолвке. Маша заявила о наличии жениховского дедушки, августейшая чета изъявила желание его видеть, и король попросил Торшина передать ему приглашение на юбилей. Ветеран контрразведки, полковник в отставке, старый черт и «стукач» получил возможность тряхнуть стариной.

* * *

– А ты Палыч, живи еще много лет, – королевский дружок, тоже академик, заканчивал юбилейный тост, – живи то тех пор пока не увидишь как твои внуки, на ракетах тобой созданных на Марс полетят! А уж потом живи столько, сколько тебе захочется, и сколько супруга дозволит!

Гости похлопали, посмеялись, еще раз выпили, закусили, по знаку хозяйки домработница, стала подавать горячее.

Компания на юбилее собралась для советских времен обычная, коллеги по работе и Академии наук, цвет научной интеллигенции, того времени. Военные из РВСН на кителях генеральские погоны, штаны в лампасах. Близкие родственники юбиляра и хозяйки, самого пролетарского происхождения, и таково же рода занятий, на самом почетном месте, семидесятилетняя матушка академика, крестьянка из Подмосковья. Были и нужные люди – партийные чины из административного отдела ЦК КПСС. Все были с законными половинами. Половины были немолоды и декорировали пролетарское происхождение в модные вечерние платья, благоухали иноземными парфюмерией и сверкали украшениями. Только ученый палеонтолог и классик советской научной фантастики Ефимов Антон Иванович, был без супруги и, пребывал в гордом одиночестве. Впрочем, одиночество было условным, вниманием он обделен не был. Для ученых, он был свой – человек от науки, для партийных чинов свой – идейно одобренный «певец коммунизма», для генералов – писатель обласканный, партией и правительством, для родственников «живое чудо», (ученых, партийных и военных чинов, наши соотечественники за чудо не почитают) настоящий писатель, чьи книги они читали. Даже для Торшина и его «дедули», Ефимов, был свой, почти коллега, объект разработки. Вот какой диапазон был у человека, редкий это дар быть своим в любой группе общества.

Дедуля Торшина уютно устроился в конце стола, выпивал по маленькой, закуски нахваливал, на глаза юбиляру и гостям не лез. Если кто из соседей по столу его спрашивал, исключительно из вежливости, мило конфузился, отвечал маловразумительно, его все кроме Маши и, замечать перестали. А принцесса для дедушкина жениха старалась, и закуски подложит, и тарелку в приборе поменяет и, слово ласковое скажет, чтобы не чувствовал себя гость дорогой вниманием обделенным. Отставной чекист благодарил девушку милой и застенчивой улыбкой, икона, а не дедушка, черт старый. Торшин на правах члена семьи помогал Маше, Маша подсобляла матушке, матушка указывала домработнице, а та пахала на юбилее, как новобранец на солдатской кухне.

Слава Богу, все официальные тосты были сказаны, подарки вручены, поздравительные телеграммы были прочитаны, от горячих блюд гости отведали, кулинарные таланты хозяюшки, слов и делом, оценили. Юбилей – застолье плавно переходил в следующую фазу, когда количественные изменения, съеденное, а главное выпитое, сублимируются в пиршество духа. Гости выходили из-за стола, разбивались на небольшие группки, болтали.

Разговоры среди своих были интересными, поучительными и, информационно насыщенными. Торшин не прилагая никаких специальных усилий, узнал последние кремлевско – дворцовые сплетни о последнем самом главном секретаре, который по статусу тянул на императора, о его ближайших товарищах по партии. Торшин кроме других, безусловно, интересных вещей узнал много интересного и про председателя комитета и, членов его семьи. «Вот бы никогда не подумал, что него такие проблемы» – с легким недоумением отметил Торшин, для которого его председатель был чем-то вроде олимпийского бога, то есть, живет на Олимпе, но на землю иной раз и спускается. Сплетни плавно перетекли в новости о внутренней и внешней политики СССР, политика перешла в военные прогнозы, далее разговор качнулся в сферу науки.

– Наши боевые системы опережают европейские и американские по качеству сплавов у ракет, ракетного топлива, системам наведения, и мощности ядерного заряда, но пока отстают по расчетному времени доставки заряда на заданную точку, – запросто выдавал военную тайну генерал, покуривая сигару, у раскрытого окна.

– Успокойся родной, – утешал генерала, юбиляр, – Серега, – юбиляр кивнул в сторону одного из гостей, – как раз над этим сейчас и работает и, скоро скорость полета ракет существенно возрастет. Главное что бы обеспечение, не подкачало. Кстати, откуда у тебя такие сигары?

– С Кубы ребята прислали, там сейчас новую ракетную базу строят, – генерал затянулся, выдохнул ароматный дымок, – Тебе нравятся? – спросил юбиляра, тот кивнул, пообещал, – адъютанта завтра с ящиком сигар пришлю.

– Только существующих запасов ядерного оружия, вполне достаточно, для уничтожения всей планеты, – слышал Торшин как говорят в другой группке, – на кой черт, нам производить новое? – горячился низенький полный мужчина.

– Ты что, с ума сошел, вот скажи это нашим ослам, и если они поверят, то враз исследования прикроют! – возражал его собеседник.

– Говорил уже!

– Ну и?

– Американцы производят и, мы будем, вот что мне ослы ответили!

– Вот и прекрасно, зря я их ослами назвал, теперь надо новые фонды под исследования выбивать, параллельно, будем изучать и природу движения атомных частиц. Ищи дружок хорошее, даже в решениях Политбюро.

Дамы болтали о своем, о девичьем, животрепещущем, о женихе и невесте. Юбиляр, как предмет светского разговора интереса не представлял, кремлевские сплетни они получше мужей знали и, уже обсудить успели, а вот новость о Машином предстоящем замужестве, была свежей, пикантной и очень, очень любопытной.

– Боже! Какой мезальянс! Маша и этот неизвестно кто, – генеральша, чья мама до выхода на пенсию доила коров в колхозе, чуть понизила голос, – да кто он такой, кто может сказать?

– Офицеришка какой то, – пренебрежительно ответила жена ответственного работника из ЦК.

– Нет, куда только Елена смотрела? – недоумевала генеральша, – я понимаю Анатолию некогда, он весь в науке, но Елена должна была пресечь это безобразие.

– Говорят это любовь, – вздохнула жена профессора, сама профессор и, дочь профессора.

– Оставьте милая, эти глупости детям, – командным тоном, возразила генеральская супруга, – любовь пришла, любовь ушла, а брак должен строится в расчете на перспективу.

– Верка! – по свойски обратилась к генеральше Машина мама, она услышала разговор, подошла и бросилась на защиту доченьки, – Ты, когда медсестрой девчонкой была и своего благоверного лейтенантика в госпитале выхаживала, много о генеральских перспективах думала?

Генеральша по бабьи завздыхала.

– Дуры мы, – призналась она, – как накроет нас прямым попаданием, – использовала генеральша военную терминологию, – так уже не о чем не думаем.

– А надо думать, о себе не думали, так о будущем детей, думать обязаны, – заметила супруга из ЦК.

– От любви дети красивые рождаются и здоровые, – баба профессор тоже вздохнула, – это научный факт, он проверен в ходе многочисленных экспериментов.

– Может вы и правы девоньки, – согласилась, супруга из ЦК, – я свою Лельку за дипломата выдала, через мужа ему место хорошее выбила, ни где, ни будь в Африке сохнуть, а в Париже. Вчера звонит мне, плачет: «Мама! Он мне с проститутками изменяет. Что мне делать, мама!» А что тут сделаешь? Только резать этому жеребцу причиндалы, только хорош мерин в хозяйстве, да для семейной жизни не годен.

Текут рекой разговоры, то разольются по отдельным ручьям, то вновь сольются, да все о том же, о работе, о хлебе насущном, о детях, о любви, ну и сплетни конечно, куда же без них. За всю известную и изложенную в письменных источниках историю человечества, меняются только имена, да события, а темы все те же. А может и хорошо это, может пора сказать и, слава Богу, что не меняются, значит и род человеческий в страстях своих стал не хуже, но и не лучше.

Ефимов, за которым наблюдал Торшин, переходил от одной группы гостей к другой, к месту рассказывал забавные истории, гости посмеивались, наводящих вопросов не задавал, нужды не было, военные и государственные тайны, перемешанные сплетнями, анекдотами, рассказами о рыбалке и охоте, так и валялись как самородки на золотоносном участке.

– Прошу к столу! – позвала хозяйка, – чай пить.

Гости вернулись за стол, чайный сервиз из китайского фарфора, «Память о пребывании в Китае, – вздохнула хозяйка, – его мужу в период нерушимой дружбы с Мао, подарили в Пекине, тогда он там, в университете лекции читал», старинный серебряный полуведерный самовар, «Толин трофей, из Германии после войны привез, вернул историческую ценность на Родину, на нем и клеймо Тульского завода есть, а год выпуска 1864» – похвалилась хозяйка реликвией, торты, пироги, варенье, конфетная разносортица, сладкий стол, одним словом, но стол столом, чай чаем, но коньяк, чтя национальные традиции, убирать, не стали, что же это за чаепитие без бутылки.

Чай и коньяк, при интеллигентном застолье, не отделимы от разговоров о культуре вообще, а учитывая наличие за столом всамделишного писателя, от литературы.

В России стыдно не знать литературу. Как никак и писатели есть, и всеобщая грамотность у народа имеется, а самое главное обеспечил социализм для рабочих, колхозников и всяких там прослоек, досуг для чтения. Можно было на работе, и почитать и поговорить о прочитанном. Правда, читали на работе в основном представители этих самых прослоек, у рабочих и крестьян были занятия и поинтереснее, но и среди них были исключения, а у многих это исключение стало правилом.

В светской, культурной беседе гости, наших писателей фантастов, хвали, ихних мастеров слова тоже, но с оговорками. Ругали через, чур, уж «идейных» производственно – конвейерных творцов художественного слова, за написанную «херню» в жанре социалистического реализма. «Социалистический реализм – дал определение жанру один из вольнодумцев ученых, предпочитавших чаю коньяк, – это социальная утопия помноженная на марксизм, все знают, что этого нет, и быть не может, но хотят, чтобы думали, что это будет в обозримом будущем, в полном соответствии с марксисткой теорией». Ефимов хмыкнул, ответственный товарищ из ЦК поморщился, юбиляр захохотал.

– А что молодое поколение о литературных жанрах думает? – соизволил заметить Торшина, Ефимов, – Вы юноша читаете книги?

– Ваши очень внимательно, – Торшин не принимавший участие в литературоведческом разговоре, отставил чашку с чаем и, посмотрел на писателя, – что до жанров, то я не оригинален, по моему мнению есть только два, хорошие книги и плохие.