Текст книги "999-й штрафбат. Смертники восточного фронта"

Автор книги: Расс Шнайдер

Соавторы: Хайнц Конзалик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 51 страниц)

– Он сегодня явно в ударе, ребятки! Так что держите ухо востро – наверняка отправит нас потом сортиры драить!

Войдя в канцелярию, все трое, как полагается, доложили о прибытии сидевшему за столом обер–фельдфебелю Крюлю. Перед ним были разложены на столе схемы траншей.

– Ага! – звучно произнес Кентроп.

Крюль тут же взвился:

– Именно «ага»! Наверное, придется всю 2–ю роту распихать по богадельням. Вечно тащится в хвосте. Наверное, думают, что русские будут сидеть и дожидаться, пока 2–я рота изволит прорыть траншеи! Вот здесь…

Крюль кулаком стукнул по одной из схем.

– Вот здесь я все точно рассчитал – на целых 50 метров меньше положенного!

– А ты случаем не ошибся? – вкрадчиво осведомился Бортке.

Обер–фельдфебель побагровел:

– Вы не в кабаке, унтер–офицер Бортке, а на службе! И я требую…

– Заткни глотку! – рявкнул Петер Хефе, которому надоело это представление.

Сняв каску, он уселся на ящик и взял со стола Крюля несколько схем:

– Вот этот кусок можно рыть только по ночам. Когда светло, он у русских как на ладони.

– Ну и что?

Крюль выхватил листок из рук Хефе:

– Вон люди на передовой! Живут ведь как–то! И никто не обсирается от страха!

– На передовой они живут, уже зарывшись в землю. А мы еще только зарываемся.

– Но здесь не курорт!

– Не курорт, это точно. Зато мы для «иванов» – живые мишени. И легкие к тому же. День–деньской роем, роем, роем на глазах у них.

Бортке, по примеру Хефе, тоже снял каску:

– Может, ты как–нибудь сам выберешься к нам да поглядишь что к чему?

– Что–что?

Обер–фельдфебель даже невольно отпрянул, услышав такое.

– Отвечают за все старшие группы, – едва ли не ласково проговорил он.

Но над предложением Бортке призадумался. Да, с этими старшими групп нужно держать ушки на макушке.

– Если батальоном будут недовольны наверху, тут черт знает что начнется!

– Так пусть эти, что наверху, спустятся вниз и поглядят, в каких условиях приходится работать батальону, – недовольно произнес Хефе.

– Ладно, не будем спорить, а то ерунды наговорим, – примирительно произнес Кентроп. – Но сам подумай, кто–нибудь из командования батальоном хоть раз побывал здесь? Может, у тебя есть на этот счет вразумительная идея? – напрямик спросил он Крюля.

Кентроп единственный из всех продолжал стоять, причем даже оставив каску на голове. И спокойно, чисто по–служебному, официально смотрел на обер–фельдфебеля Крюля.

И подчеркнутая официальность Кентропа, причем без намека на подхалимаж, возымела действие. Крюль, лишь мельком взглянув на Кентропа, ничего ему не ответил и тут же повернулся к Хефе:

– Мы должны попытаться работать и в светлое время суток. Кровь из носа, эти пятьдесят метров необходимо нагнать. Вон на передовой наши товарищи ежедневно рискуют жизнью, а мы что? В прятки с русскими играть должны?

– Вот это верно! – произнес незаметно вошедший обер–лейтенант Обермайер.

Он пробрался сюда через боковую дверь из разрушенной части дома. Все вытянулись по стойке «смирно», но Обермайер махнул рукой. Подойдя к столу, он взял схемы.

– Аккуратная работа, обер–фельдфебель, ничего не скажешь.

– С точным соблюдением масштаба, герр оберлейтенант. Так мы можем ежедневно контролировать объемы проведенных работ.

– На самом деле?

– Так точно, герр обер–лейтенант.

– Из–за письменного стола?

Обер–лейтенант Обермайер положил схемы на стол Крюля:

– Но вы же наносили все данные на карту не на местности, а здесь. Кто может быть уверен, что в ваши расчеты не вкралась ошибка? Что эти пятьдесят метров никуда не делись? Лучше будет, обер–фельдфебель, если вы завтра с утра на месте проверите верность своих расчетов. Вместе с ротой выйдете на место работ, там обойдете все прорытые траншеи и согласно масштабу сверите их с картой. Тщательнее всего проверьте именно те участки, которые находятся в пределах видимости противника.

Крюль не нашелся, что ответить. Он явно не рассчитывал, что все так обернется. Даже сердце заколотилось от страха. Он чувствовал, что побледнел как смерть, потому что унтер–офицеры, глядя на него, невольно улыбнулись.

– Вам все ясно, обер–фельдфебель?

– Так точно, герр обер–лейтенант.

Накрепко засевшая в нем исполнительность все же привела его в чувство.

– Значит, завтра с утра. Когда вы отбываете, Хефе?

– В половине шестого, герр обер–лейтенант.

– Вот и отлично. Прихватите с собой обер–фельдфебеля.

– С удовольствием, герр обер–лейтенант!

Тут Обермайер резко повернулся:

– Оставьте при себе ваши комментарии и намеки! Война – не развлечение, и никогда таковым не была. Вы представляете себе: участок под обстрелом, и с обер–фельдфебелем что–нибудь произойдет. Вы можете мне гарантировать, что с ним ничего не произойдет?

– Никак нет, герр обер–лейтенант!

– Вот видите, – произнес в ответ Обермайер, повернувшись к телефону.

Крюль словно издалека слышал эту перебранку, толком не понимая ее смысла. Он чувствовал, как ноги отвратительно немеют. Удержавшись за край стола, он, чтобы хоть чем–то отвлечься, уставился на схемы. Потом до него донесся голос Кентропа:

– Не сомневайтесь, герр обер–лейтенант, – мы все не пожалеем и жизни, чтобы выручить герра обер–фельдфебеля, случись что, не дай бог. Если сразу не выручим, то уж к ночи точно.

Обермайер ничего не ответил. Глядя в стену, он крутанув ручку полевого телефона, вызвал 1–ю роту. Крюль, медленно подняв голову, увидел ухмылявшиеся физиономии своих подчиненных.

– Ладно, – с трудом выдавил он, – сегодня вечером я отправлюсь с вами. Чтобы с утра уже быть на позициях, а днем все как полагается осмотреть. – Но… – тут его голос обрел прежние, угрожающе–агрессивные нотки, – если только выясню, что этих полета метров на самом деле не хватает, тогда держитесь!

Резко повернувшись, он почти бегом покинул канцелярию. У всех троих унтер–офицеров глаза на лоб полезли, все пристыженно молчали. Впервые на их глазах Крюль одолел себя, посрамив их иронию.

– Что вы стоите? – спросил Обермайер. – Из Бабиничей как раз привезли доски для опалубки.

Унтер–офицеры в явном замешательстве вышли. У хаты они остановились и увидели, как Крюль срывает зло на тех, кто разгружал мотосани с досками.

– Снова в своем репертуаре, – заметил унтер–офицер Хефе.

– Нет, честно говоря, такого я от него не ожидал, – признался Бортке.

– Вы особенно не заблуждайтесь, – скептически произнес Кентроп. – Или вы всерьез думаете, что он смельчак из смельчаков?

– Никто этого и не говорит, – буркнул Хефе. – Пересрать каждый может. Вот только у Крюля это получается с запашком. Во всяком случае, до сих пор получалось. Посмотрим, на самом ли деле он способен на что–то.

Рядовые Эрих Видек и Кацорски, тот самый крысомордый, вползли через только что отрытую траншею в небольшую землянку, одну из тех, которые обустраивали через каждые 50 метров линии траншей. И тут, пригнувшись, к ним подбежал Эрнст Дойчман. Тяжело дыша, он привалился к замерзшей земле.

– Смотрите–ка – какие люди в гости к нам! – комментировал крысомордый, оскалив почерневшие корешки зубов.

– Что–нибудь стряслось? – спросил Видек.

– Да ничего такого, – пожал плечами Дойчман. – Просто вот сижу и жду, когда что–нибудь случится. Для этого я и здесь.

– Ничего, недолго ждать осталось, – бросил крысомордый.

Ночью по снегу доставили доски для землянок. С рассветом начали обшивку ими стенок. На день в траншеях осталось около трети роты, остальным было приказано отдыхать. Время от времени раздавался взрыв, осыпая работавших комьями мерзлой земли. Раз в несколько минут раздавался свист, он постепенно нарастал, переходя в вой. Все поспешно прижимались к стенкам траншеи и с ужасом ждали, где упадет снаряд. А падал он чаще всего совсем рядом, буквально в нескольких шагах, сотрясая землю так, что их подкидывало в траншеях, и обрушивая на них окаменевшие комья земли, льда и снега. С воем разлетавшиеся осколки, упав в снег, шипели.

– Этот совсем близко упал, – отметил Видек.

– Хочется думать, что следующий шлепнется подальше, – дрожащим голосом проговорил крысомордый.

После очередного залпа они, пригибаясь, перебежали в следующую землянку. Одним махом одолев несколько ступенек, все трое бухнулись на сложенные доски и столбы. Видек закурил, угостил и Дойчмана. Крысомордый, будучи некурящим, обменивал полагавшееся ему табачное довольствие на хлеб, масло и колбасу.

– Если так пойдет и дальше, они перемешают позицию с землей, не успеем мы ее достроить, – с досадой произнес Видек.

– Это как та дура–швея: днем шьет, а по ночам снова раздирает сшитое за день, – сравнил крысомордый.

– Не так, – вмешался Дойчман.

– Или как тот германец, который втаскивал каменюгу на гору, – упрямо гнул свое крысомордый.

– Это о царе Коринфа, которого звали Сизиф, – поправил Дойчман.

– Ты в школе никак отличником был, – с издевкой заметил крысомордый. – Куда уж нам, неграмотным, до тебя!

– Им надо было начинать сооружать эти позиции подальше, западнее.

Дойчман прислонился к еще не обшитой досками земляной стенке. Его небритое, узкое лицо похудело, черты заострились. Повязку с красным крестом он решил снять: какой смысл? Русские валили всех без разбора, в том числе и санитаров. Да и немцы отвечали тем же.

– Какой прок от запасных позиций, если они расположены всего в километре от передовой? Случись наступление, этот километр погоды не сделает.

– Генерал из тебя вышел бы отменный, – сыронизировал крысомордый.

Видек торопливо, глубокими затяжками курил. С тех пор, как у него родился ребенок, он не имел из дому вестей. Все его письма оставались без ответа, он начинал сомневаться, что их вообще пересылали жене. Неведение для солдат штрафбата было естественным состоянием. К тому же каждый знал – они служат здесь без права переписки. Это распространялось и на посылки. И на обычные, положенные солдату вермахта рационы. И на такие товары, как табак, шоколад, спиртные напитки. Они были изгоями, которых все должны были чураться, словно прокаженных, уголовными преступниками, которым вместо формы полагались чуть ли не лохмотья, да и те не по росту, их пригнали сюда, чтобы выжать из них максимум, а потом поступить, как с отработанным материалом. И никто ничего не мог изменить, ни обер–лейтенант Обермайер, ни гауптман Барт. Обермайер однажды по телефону поинтересовался у Барта: мол, когда солдаты будут получать письма из дому.

– Письма? – искренне удивился Барт. – Вы, что ли, ждете писем из дому, Обермайер?

– Не только я. Мои люди не в курсе, как там дома дела, в особенности те, у кого жены в Германии остались.

– Вот уж кому повезло так повезло! Передайте своим людям, что они должны радоваться, что не в курсе всего, что творится дома. Поверьте, дорогой мой, так куда спокойнее. А вообще вся почта поступает на познанский адрес штрафбата. Там есть такой майор Крацнер, он сейчас там командует. Я слышал, при золотом партийном значке, а перед этим преподавал в каком–то национал–социалистическом учебном заведении. Так вот, сейчас в Познани такие же морозы, как и здесь. И у Крацнера есть возможность спастись от холода – можно письмами печки топить.

– С письмами придется пока подождать! – Только это и приходилось слышать и Видеку, и всем остальным. И сам Обермайер по примеру своих подчиненных мало–помалу впадал в состояние индифферентного фатализма – а, дьявол с ним со всем – будь что будет! Артобстрел? Ну и что с того? Погибшие? Так войны для того и придуманы, чтобы убивать. Работа до изнеможения? Так привыкнуть можно. Жизнь? Скотская, согласен. И поэтому сказал своим:

– Наплевать, километр, десять или сто – будем рыть дальше!

– Впрочем, какая разница – все равно здесь все до единого околеем! – бросил крысомордый.

– Не надо так, – возразил Дойчман.

Тут Видек криво улыбнулся Эрнсту:

– А ты что, всерьез веришь в эту бодягу? В «испытание фронтом»? Что нас всех после этого помилуют? Согласен – может быть, Шванеке или вот его…

Видек кивнул на крысомордого.

– Их, возможно, и помилуют. Потому что они – хоть и отпетые, но уголовники.

– Подумать только! – вставил явно задетый крысомордый.

– …помилуют, – не обращая внимания на его колкости, продолжал Видек. – Чтобы потом вздернуть при случае. Может, и у меня крохотный шанс остается. Я ведь просто деревенщина. Но ты, или там этот… Какого? Полковник Бартлитц? Или остальные политические? Их когда закопают, тогда и помилуют.

– Ничего, я скоро отсюда выберусь, – многозначительно изрек крысомордый.

– Никому отсюда не выбраться, – отрезал Видек.

– Плевать мне на вас, все видите в черном свете.

Крысомордый, поднявшись, направился к выходу из землянки:

– Вот попомните мои слова – выберусь! И скоро. Приеду в Берлин, усядусь у «Кранцлера» [6] 6
  «Кранцлер» – старинное и известное берлинское кафе в районе Курфюрстендамм. Существует и поныне.


[Закрыть]и буду себе кофеек попивать. Так и быть, вам черкну пару строк. Спорим?

Полуобернувшись к ним, рядовой Кацорски осклабился и стал выбираться из землянки в траншею.

– Что тут скажешь – рехнулся человек, – заключил Видек.

Дойчман выглянул из землянки. У входа белела куча снега – импровизированный бруствер. Погромыхивала артиллерия. Огонь с рассеиванием, по площадям.

– Ты своей жене никогда не изменял? – помолчав, спросил Дойчман Видека.

– Чего? – выпучил глаза тот.

– Ты когда–нибудь изменял жене? – повторил вопрос Дойчман.

– Вот смех! К чему мне ей изменять? – недоумевал Видек – А ты что? Успел изменить?

– Да нет.

– А мысли такие в голову приходили?

– Кому они не приходят? А почему ты спросил?

– Так просто, – ответил Эрнст.

– Так ты ей изменил? – допытывался Видек.

– До недавнего времени только в мыслях.

– Ну и нервы же у тебя!

– Предал я ее, – обреченно произнес Дойчман.

– Предал? Как это? Изменил, что ли? С кем же? Уж не с какой–нибудь там русской? И где ты ее здесь откопал?

– В Орше, – ответил Дойчман.

– Слушай, а они здесь вообще водятся? Мне казалось, что люди только выдумывают эти истории.

– Водятся, водятся, – заверил его Дойчман. – Так вот, она попросила меня остаться здесь. Сказала, что мне, мол, нечего домой возвращаться. И я, понимаешь, и сам теперь не знаю, как быть, если… Если…

Тут Дойчман беспомощно развел руками. Что должно было означать это «если», он и сам толком объяснить не мог. Вероятно, если вдруг наступит мир и всем позволят остаться там, где они захотят; если бы он с математической точностью проанализировал бы свои чувства к Юлии и Татьяне, если…

– Так вот, я ее предал, – продолжал Эрнст. – И не знаю теперь, как быть. Представления не имею. Понимаешь, все вот это, наш штрафбат, там Юлия, здесь Таня, вообще не могу разобраться – заплутал.

Они замолчали. Снаружи тарахтели автоматы, в промежутках между очередями завывали выпущенные русскими легкие мины, а еще несколько секунд спустя слышались глухие разрывы.

– Опять началось, – констатировал Видек.

И тут же перескочил на другое:

– Знаешь, а если на самом деле устал как собака, тогда дрыхнешь даже под обстрелом.

Тут раздался душераздирающий вой и где–то совсем рядом рвануло, да так, что землянку тряхнуло, и Дойчман, не успев понять, что произошло, оказался на земляном полу. Поднимаясь, он стал стряхивать со спины прилипшие к ней перемешанные со снегом коричневатые комья земли. И вдруг сквозь вой и разрывы ему послышался человеческий голос. Голос показался ему знакомым, но Эрнст не мог понять, кто это – настолько мало голос этот походил на человеческий, скорее он мог принадлежать зверю, внезапно обретшему дар речи и решившему сообщить миру о переносимых муках.

– Бог ты мой! Бог ты мой! Бог ты мой! – монотонно и жутко бубнил кто–то, ненадолго замолкая, вздыхая, вскрикивая, вереща, шепча. – Бог ты мой – что же это?

И потом снова: «Бог ты мой, бог ты мой…» И так до бесконечности.

– Да это же наш крысомордый! – воскликнул Видек.

Перемахнув через лежавшего Дойчмана, он стал выбираться наружу. Дойчман видел перед собой подошвы его сапог, машинально отметив, что на них в нескольких местах не хватает гвоздей, потом подошвы исчезли из виду. Эрнст сам, встав на четвереньки, стал подбираться к выходу. Ползти мешала оказавшаяся между ног санитарная сумка, раздраженно перебросив ее на спину, он выполз в траншею и в нескольких шагах услышал жуткое бормотание.

В нескольких метрах от них, привалившись к стенке траншеи, сидел крысомордый. Лицо его посерело, черты заострились, в особенности отливавший мертвенной желтизной, казавшийся вылепленным из воска нос. Не разжимая губ, рядовой Кацорски продолжал бормотать, уставившись на лежавшее напротив окровавленное нечто. Присмотревшись, Дойчман узнал оторванную по самое плечо руку крысомордого. Из раны на плече хлестала кровь, окрашивая снег в грязновато–красный цвет и собираясь в лужицу в углублении на промерзшем дерне, где сидел несчастный Кацорски. Но тот уже не обращал внимания ни на что, кроме как на отторгнутую от его тела конечность, пальцы которой конвульсивно сжимались и разжимались. В этот момент крысомордый, побелев, вздрогнул и завалился на бок, в последний раз пробормотав, словно заклинание: «Бог ты мой».

Дойчман, отстранив позеленевшего от ужаса Видека, подполз к телу крысомордого, стал было раскрывать сумку, но вдруг замер, поняв, что она уже ни к чему…

Рядового Вернера Кацорски похоронили позади одной из хат–развалюх, на участке, отведенном для погибших из 2–й роты. Так вышло, что могила Кацорски оказалась чуть поодаль от двух первых рядов. Увенчивал ее куцый березовый крест с приставшими к коре льдинками. Дело в том, что Кацорски погребли в воронке – шальная мина, упав в считаных метрах от импровизированного свежего погоста, оставила после себя отличную воронку. И грех было не воспользоваться ею – кому охота ковыряться в окаменевшей земле даже ради того, чтобы вырыть могилу? Вот двое русских из добровольных помощников и решили воспользоваться уже готовой ямой. Вообще похороны рядового Кацорски вышли скромными, безо всякой шумихи. Стояла ночь, и рота, как всегда, занималась рытьем траншей. И у неглубокой воронки–могилки собрались лишь немногие из работавших в дневную смену, они понуро и беспомощно взирали на погибшего, к тому времени уже окоченевшего, который с раскрытым словно в ухмылке ртом покоился на куске брезента из–за отсутствия гроба. Оторванную руку уложили на живот, почерневшие ошметки на плече подернулись чуть розоватым инеем.

– Ладно, – обратился к русским добровольцам Видек, – чего уж там – давайте заканчивайте.

Русские, подхватив лежавшее на брезенте тело, осторожно опустили его в воронку, после чего извлекли брезент – хоронить убитых на брезенте строжайше воспрещалось. Разве можно транжирить на подобные пустяки такой драгоценный в военное время материал? Категорически нельзя – он еще и живым пригодится. А мертвым, тем все едино.

Со стороны передовой видны были непрерывные вспышки. Ухали взрывы, в паузах тарахтели пулеметы: немецкие исступленно, беспорядочно, русские – методично, весомо, степенно. Один из хоронивших слазил в воронку–могилу и повернул голову Кацорски так, чтобы покойный смотрел прямо в начинавшее темнеть небо. Потом его забросали комьями мерзлой земли. Ни речей, ни салютов. Единственно возможный шаг для увековечения памяти павшего Кацорски предпринял Эрнст Дойчман, чернильным карандашом начертав на деревянной табличке следующее: «Ряд. Вернер Кацорски. 1912–1943» , и ниже второпях дописал буквами помельче: «Уповаем, что сейчас ты в лучшем мире» .

В Бабиничи снова пожаловал обер–лейтенант Беферн. Что ему там понадобилось, об этом Вернер с Обермайером могли лишь догадываться. Вернер тут же вызвонил Обермайера, чтобы сообщить эту новость, а сам стал наблюдать за обер–лейтенантом Беферном: вот он выбирается из саней, вот неторопливо застегивает шинель, потом с достоинством принимает рапорт унтер–офицера, благодушно бранит последнего за пренебрежение такой важной на войне вещью, как каска, а после чуть ошалело пялится вслед Ванде, личной переводчице обер–лейтенанта Вернера, как раз проходившей мимо. Несмотря на скрывавшие фигуру шубу и валенки, просто нельзя было не заметить, до чего же хороша эта чертовка.

– Ну и экземпляр! – обреченно пробормотал адъютант гауптмана Барта, тут же подумав, что надо бы прочесть личному составу лекцию на тему «Подрыв боевого духа немецких солдат вследствие общения с русскими женщинами».

Вернер, положив телефонную трубку, усмехнулся про себя.

– Ясно. Беспокойная ночь тебе сегодня гарантирована, – злорадно заметил он.

Сидевший тут же фельдфебель только хмыкнул.

– Ну не каменный же он, герр обер–лейтенант, – как бы в оправдание произнес подчиненный оберлейтенанта Вернера, выходя из помещения.

Странный был этот фельдфебель. Совсем не типичный – очкарик, смахивавший на институтского преподавателя. И вдобавок изъяснялся высоким штилем, если, конечно, не был взбешен на солдата.

Беферн с Вернером обменялись рукопожатиями.

– Вот я и снова здесь, герр Вернер! Вас это не удивляет?

– 'Почему это должно меня удивлять? – пожал плечами Вернер. – В конце концов, если ты на войне, тут уж поневоле приходится рассчитывать на всякого рода неприятные сюрпризы.

– Благодарю.

Хороша встреча. Как говорится – мордой об стол. Однако по недолгом раздумье он все же решил не заострять на этом внимание и самому предпринять первый шаг к примирению. Ну, если не к примирению, то, по крайней мере, попытаться сознательно избежать открытой вражды. И потом, о каком примирении может идти речь, если они, собственно говоря, и не ссорились? Нет–нет, офицерский корпус должен оставаться монолитным во все времена, в особенности в нынешние, надо признать, нелегкие времена.

– Почему вы так негативно настроены ко мне? – не принимая враждебного тона Вернера, спросил Беферн. – Смотрю я на вас и думаю – неужели я появился на этот свет исключительно ради того, чтобы раздражать обер–лейтенанта Вернера? Нам следует сплотиться, мы ведь, в конце концов, все в одной лодке.

– Верно. Вот только вы гребете не туда, – неприязненно ответил Вернер.

– Вы несправедливы ко мне. Я просто выполняю свой долг.

Вернер снова уселся.

– Понятно, – сказал он. – Просто выполняете свой долг. Пусть так. Но вот только почему вы три дня назад, например, забрали из госпиталя в Орше всех отпускников, кроме того, находящихся на излечении в нашем временном медпункте в Борздовке, и решили устроить им марш–бросок? Это тоже часть вашего долга, герр Беферн?

Последнюю фразу он произнес с нажимом, раздельно.

– Раненых, которых в регулярных частях положено отправлять на полтора месяца домой, – добавил Вернер. – Знаю, знаю, – отмахнулся он, видя, что Беферн пытается возразить, – мы – не регулярные части, и у нас никаких отпусков не положено. Только отдых, так сказать, при части, то есть в оршанском госпитале. Смех да и только! Но даже оттуда вы выдергиваете людей, причем кое–кого с незажившими ранами, и устраиваете им марш–броски? Три–четыре, и вперед с песней! Шагом марш! Бегом марш! И так далее! С теми, кто и на ногах едва стоит!

Обер–лейтенант Беферн уставился в окно.

– Закалка! – помолчав, непреклонным тоном пояснил он. – Армия, война – это не прогулка к морю в теплые края. И потом, чуть–чуть размять кости – это только на пользу.

– Ну, об этом следовало бы спросить того, кто больше нас с вами в этом понимает. Врачей, например.

– Да бросьте вы! – презрительно отмахнулся Беферн.

– Знаете, как все это называется? Садизм, герр Беферн.

– Можете называть это как вам будет угодно. Ни в одном уставе не записано, что с выздоравливающими надлежит обращаться, как с гражданскими лицами. Кто–то считается выздоровевшим, кто–то выздоравливающим, но и те и другие были и остаются солдатами! Надеюсь, вы все же понимаете, герр Вернер, что пока что нам очень нужны солдаты, не изнеженные нытики, а солдаты, закаленные и привычные ко всему, не знающие пощады к врагу. Вы ведь офицер, неужели вы этого не понимаете? Поймите, герр Вернер, нам предстоит суровая борьба, и долгий путь к окончательной победе над врагом…

– Да перестаньте вы поучать меня! Слушаешь вас, и такое впечатление, что вы как заезженная пластинка – окончательная победа, окончательная победа, окончательная победа…

Тут Беферн почуял, что поймал своего оппонента.

– Вы что же, сомневаетесь в нашей окончательной победе? – угрожающим тоном спросил он.

– Я? – искренне изумился Вернер. – Да что вы? Ничуть.

И подумал про себя: «Какой же ты все–таки напыщенный идиот! Подловить меня вздумал!»

– Ваши высказывания…

– Вот что, Беферн, у меня есть все основания привлечь вас к ответственности. Вы приписываете мне то, что я не говорил и не скажу даже в бреду. И если вы не в состоянии понять, что я хотел сказать, это говорит не в пользу ваших умственных способностей. А говорю я следующее: к чему без конца повторять одно и то же, если всем все и так ясно? Поймите, слова от частого их употребления к месту и не к месту имеют способность обесцениваться. А такое понятие, как «окончательная победа», – свято для нас.

Оглушенный Беферн молчал. Он всего мог ожидать, но не такого. Сжав руки в кулаки в карманах шинели, он, помолчав, произнес, причем просто ради того, чтобы не молчать:

– Ну, хорошо, хорошо. Если в этом мы с вами едины – почему, скажите мне, почему вы так упорно дистанцируетесь от меня?

Вернер, поднявшись, вплотную подошел к Беферну и немигающим взглядом посмотрел на него.

– Наша идеология помимо прочего включает и уважение к человеку, герр Беферн. Вы – плохой национал–социалист. Я не состою в партии, но все же никогда не позволил бы себе того, что позволяете вы. Вы мне отвратительны. То, как вы поступаете с теми, кто был ранен, кто пролил кровь за Германию, пусть даже будучи в штрафбате, мягко выражаясь, подлость. И мне стыдно носить ту же форму, что и вы. Но вы не только никуда не годный национал–социалист. Вы просто свинья, садист и свинья!

Побелев как мел, обер–лейтенант Беферн без единого слова вышел из хаты, а выйдя, какое–то время стоял, пытаясь осмыслить произошедшее. Его трясло. И это он услышал от Вернера? От чуть ироничного, но никогда не выходившего за рамки Вернера. Да его устами сейчас говорил Обермайер! Он рассуждает в точности так же, как все эти проклятые трусы, те, из–за которых германский вермахт утратил непобедимость первых лет. Уж не разваливается ли офицерский корпус на куски? Как это он сказал? Никуда не годный национал–социалист? И это мне? Мне?! Назвать никуда не годным национал–социалистом меня? Того, кто торчит в этом аду под Оршей? Кто ни на минуту не усомнился в правоте нашей идеи? Кто… Откуда эта пропасть между нами?

Подавленный происходящим, Беферн медленно побрел назад к саням. В нем зрела решимость доказать свою преданность идее национал–социализма. Он понимал, что он был не одинок, что за ним стояли сильные люди, и был готов всего себя бросить на чашу весов победы, истинной, конечной победы не только над внешним, но и над сумевшим внедриться в собственные ряды внутренним врагом.

– В батальон! – срывающимся от злости голосом скомандовал он водителю.

Вернер тут же связался по телефону с Обермайером и рассказал о случившемся. Обермайер молча выслушал своего товарища, потом Вернер услышал в трубке искаженный треском голос:

– Да ты рехнулся, Вернер!

– Фриц, я больше не мог этого выносить!

– Послушай, Вернер, мы обязаны сохранить трезвую голову, мы не имеем права давать волю эмоциям. Что будет с нашими подчиненными, если нас с тобой вдруг… Если мы с тобой в один прекрасный день тоже окажемся на их месте в каком–нибудь из штрафбатов?

– Знаешь, если об этом постоянно думать… – с трудом сдерживаясь, произнес в ответ Вернер.

– Но как мы можем забывать об этом?

– Я еле сдержался, чтобы не врезать ему по физиономии.

– Клянусь, это я как раз могу понять. Успокойся… Ты сегодня ко мне не собираешься?

– Посмотрю.

– Ну тогда до скорого. Ничего, мы что–нибудь придумаем. В конце концов, с этим недоноском мы уж как–нибудь разберемся!

Положив трубку на аппарат, Вернер задумчиво посмотрел в окно на уже исчезавшие из виду сани.

Сани мчались через темноту. Повалил снег, мокрые хлопья превратили все вокруг в темно–серое месиво, сквозь которое с трудом проглядывали темные очертания поднимавшегося на горизонте леса. По правую сторону от дороги через большие интервалы мелькали припорошенные снегом столбики, по которым был проложен телефонный кабель, ежедневно обрываемый диверсантами противника. Шванеке обеими руками уперся в ручку, стараясь удержаться и время от времени бранясь вполголоса. Сани немилосердно трясло на снежных ухабах, казалось, еще один такой ухаб, и они развалятся. Висевший на шее у Шванеке автомат молотил его по животу. Двигатель под сиденьем завывал как бешеный. Сколько он еще выдержит все это? Внезапно впереди мелькнул чей–то силуэт. Низкорослая, укутанная в тулуп фигура, очень похожая на него самого, неясно вырисовывалась в снежной мгле. Когда сани приблизились почти вплотную, человек поднял руку. Шванеке притормозил, потом выключил двигатель. Сани, пройдя несколько метров юзом на скользкой дороге, остановились. Шванеке выбрался наружу и, на ходу снимая автомат, неторопливо побрел к дожидавшемуся его незнакомцу. Но тут, узнав, кто это, замер на месте как вкопанный. Подняв автомат, он навел его на темный силуэт.

Петр Тартюхин стал поднимать руки вверх, желая засвидетельствовать, что, мол, безоружен.

– Вот и ты! – злобно сузив глазки, прошипел он.

По спине Шванеке поползли мурашки, и он невольно стал озираться. Вокруг лежали бескрайние, покрытые снегом поля. Тартюхин ухмыльнулся.

– Никого, кроме нас, братец… Одни мы с тобой здесь, – произнес он, подтвердив сказанное жестом. – И никто нас здесь не увидит…

– Ладно, – кивнув, ответил Шванеке.

Собственный голос вдруг показался ему чужим. Он понимал, что предстоит схватка, он был готов к ней, давно готов. Как понимал, что одним лишь нажатием на спуск мог запросто отделаться от своего врага. Но – нет. Это было бы слишком легко. Нет, здесь нужно было действовать по–другому. И Шванеке чуял, что и Тартюхин не ждет от него просто пули в живот.

– Ну, валяй, выкладывай, что там у тебя на уме! – с насмешкой бросил ему Шванеке.

Из дебрей тулупа Тартюхин извлек пару коротких, слегка изогнутых кинжалов. Даже в темноте Шванеке смог разглядеть причудливую резьбу на их рукоятках.

– Ничего штучки. Продаешь? Почем? – усмехнулся Шванеке.

– Ты или я? – спросил Тартюхин.

– Я бы взял, ты мне их со скидкой уступи, – продолжал издеваться Шванеке.

Улыбка Тартюхина застыла:

– Выбирай – все равно какой, оба одинаковы.

Шванеке, сняв варежку, ощупал лезвие. Как бритва, отметил он про себя.

– Ничего…

– Ага, – подтвердил Тартюхин. – И полушубок твой не поможет…

Шванеке, взяв один из кинжалов, прикинул его на вес, подбросил, ловко поймал на лету и тут же проворно отскочил назад.