Текст книги "999-й штрафбат. Смертники восточного фронта"

Автор книги: Расс Шнайдер

Соавторы: Хайнц Конзалик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 51 страниц)

Охнув, захрипев, он потерял сознание, а несколько секунд спустя был мертв. Шванеке не слезал с него до тех пор, пока мертвое тело не обмякло. Потом вытащил длинный нож из спины Старобина и проворно обшарил его карманы. Кожаный кисет, полный махорки. Отлично. Жестянка с зеленым чаем… А поесть? Ни крохи!

Внезапно из землянки донесся хрипловатый женский голос. Так вот оно что! Он, оказывается, не один здесь! Надо и бабу эту придушить, в землянке и пожрать точно найдется. В этот момент на заснеженную прогалину вышел Петр Тартюхин.

Хрустнувшая поблизости ветка заставила Шванеке резко повернуться. Тартюхин!

Оба молча стояли и смотрели друг на друга.

– Так это ты! – зловеще прошептал Тартюхин.

Шванеке ухмыльнулся.

– Знал, я знал, что все равно найду тебя… Найду и прикончу, – проговорил Тартюхин. – Знал… Чувствовал…

– Ладно, чего языком молоть? Давай, приступай!

Сегодня у Шванеке не было охоты на фехтование – слишком уж опасно было состязаться с Тартюхиным. Но – ничего не поделаешь – придется. Свой карабин он положил на заснеженную крышу землянки, чтобы оружие не мешало размахнуться и вонзить нож в спину Старобина. А пистолет был под маскхалатом, до него тоже сразу не доберешься. Так что оставалось уповать лишь на тесак в руке. Кроме того, неподалеку была и женщина. А эти русские партизанки и мужику сто очков вперед дадут!

– Я дал клятву…. Я поклялся… – бормотал Тартюхин.

Каким–то образом в его руке возник длинный кинжал.

– Ну, чего медлишь?

– Убью! Слышишь, я убью тебя!

– Тебе только языком чесать, свинья желторожая!

Взгляд его был пустым, холодным, неподвижным. Тартюхин, чуть пригнувшись, подался вперед. Теперь его отделяли от Шванеке каких–то пара метров. Женщина в землянке хриплым голосом затянула песню.

Тартюхин и Шванеке, как два огромных кота, грациозно изгибаясь, кружили, не спуская глаз друг с друга. Шванеке вспомнился виденный давным–давно фильм про индейцев, в котором краснокожий и бледнолицый точно так же кружили перед тем, как сцепиться в смертельной схватке.

…Тогда все казалось ему до ужаса нелепым, вспоминая этот киноэпизод, он всякий раз невольно улыбался. Естественно, тогда победил бледнолицый. А кто из них с Тартюхиным бледнолицый? Бред это все, жуткий бред, и фильм бред, и то, что происходит здесь и сейчас: и подвывание этой бабы в землянке, и этот лес, и он сам, и его соперник! Каким чертом меня сюда занесло, думал Шванеке. На кой я здесь?! Даже смех разбирает!

И вот, точно сговорившись, оба бросились друг на друга, лязгнули клинки ножей, один удар, второй… В следующую секунду Тартюхин и Шванеке, сцепившись, грохнулись на снег, потом вдруг отпрянули друг от друга и, хрипя, испуская стоны, стали умирать. Тартюхин умер первым.

Шванеке, опершись о снег руками, поднялся, и стал смотреть на конвульсивно дергающееся тело своего соперника, на его судорожно хватающий воздух рот, на отвратительно закатившиеся глаза. Он отвел взор, только когда Тартюхин был мертв.

Вот так бредятина!

Зачем он вообще лишил его жизни?

Сильной боли не было, она едва ощущалась, просто слабость. Несколько секунд он лежал ничком, потом, кряхтя, стиснув зубы, перевернулся на спину. Не хотелось умирать вот так, мордой в снег. На спине еще куда ни шло. С пристойно сложенными на пузе руками, как его дядюшка, когда во время драки ему заехали каменюкой по голове. Так положено умереть мужчине, хотя все равно смешно до чертиков. Теперь он лежал, как подобало мужчине.

До него донесся скрип двери и звук шагов, это была дверь квартиры в его родном Гамбурге, наконец вернулась мать. Разумеется, под хмельком. Если она приводила очередного типа, ему полагалось молча встать с постели и убраться с глаз долой, в кухню или куда–нибудь еще, и сидеть там до тех пор, пока они не закончат свои дела. А он с ног валился от усталости! Но – надо, значит, надо, чего не сделаешь ради родной матери! Но это не мать! Другая женщина склонилась над ним, он никогда ее не видел, и почему у нее в глазах ужас? Вот ведь бред! Конечно же, это мать – только вот почему она так жутко вопит? Почему она так вопит? Тут ее лицо исчезло, но крик так и продолжался, потом оно вновь возникло откуда–то, а потом мелькнул зажатый в руке окровавленный нож…

Анна Петровна закричала, как подстреленный зверь. И не переставая кричать, она раз за разом вонзала нож в этого непонятно как сюда забредшего незнакомца, убившего ее Мишу, Тартюхина. И он теперь смотрел на нее изумленно и чуть насмешливо; вскрикнув еще раз, она воткнула нож прямо в это лицо, но и это не стерло с него эту издевательскую ухмылку, и хотя пришелец уже был мертв, ухмылка навек запечатлелась у него на лице, превратившемся в чудовищную, неузнаваемую, окровавленную маску.

Дойчмана на румынском санитарном поезде через Россию и Польшу доставили в Берлин. Он слышал названия больничных отделений от других, зрячих раненых, слышал голоса медицинских сестер, раздававших у окошек кофе и фрукты.

– Пить хочешь? – спрашивал кто–то.

Дойчман постепенно начинал различать голоса.

– Чаю налить?

В таких случаях он кивал. Говорить он еще не мог. Ослеп, сверлила мозг навязчивая мысль, ослеп… Безногий… Калека… Ослепший вдобавок… Кто я теперь? Кто?

Он неторопливо отпил чаю.

– Завтра мы в Берлине!

В Берлине? Зачем ему туда теперь?

– Ты рад?

Чему он должен был радоваться? Но он послушно кивнул. Дойчман почти не говорил, только кивал или же притворялся спящим.

Что я буду делать, если меня вдруг надумают реабилитировать? Эта мысль не покидала его ни на секунду. Ну, жалкая пенсия, коляска… И так каждый день, не видя света дня, не различая, когда день, когда ночь… Будь жива Юлия, он бы еще мог диктовать, мыслить, продолжать работать, невзирая ни на что, работать! Нет! Разве мог он явиться к ней калекой? Навязать себя, немощного, беспомощного? Впрочем, какой смысл размышлять об этом, если ее все равно уже нет. Умерла.

И Таня умерла. Шванеке, скорее всего, тоже нет на свете. Обермайер, Бартлитц, Видек – все погибли… Все… Почему он выжил?

Берлин

Он находился в каком–то тыловом госпитале. Сколько он уже здесь? Медсестры говорили, что уже четыре недели. Четыре года. Четыре десятилетия. Время застопорилось, замерло, став почти ощутимым, преобразившись в зримый протекавший мимо поток. И он жил в этом потоке, неторопливое, однообразное течение которого доводило его до безумия. Сегодня был четверг. Ну и что с того? Что это меняло? Четверг, или там пятница, или воскресенье, или вторник, что это меняло? Было три часа дня – он слышал, как пробили часы. На улице, наверное, светло, однако это его не касается. Для него теперь всегда будет темно, будь то три часа дня или три часа ночи. Ему остались тьма и воспоминания. Если бы только он мог от них отделаться! Донесся звук открываемой двери. Она чуть поскрипывала. Интересно, кого это принесло? Сестру Эрну? Доктора Больца или же старого приятеля Виссека? Тот прибежал уже на следующий день после доставки Дойчмана сюда, Шагов не было слышно, как и позвякивания медицинских инструментов или мензурок – эти звуки всегда сопровождали приход медсестры Эрны. Не услышал он и добродушно–грубоватого «Ну как дела у нашего больного?», с которым к нему обращалась сестра Гиацинта – потешное имя, ничего не скажешь. Только тишина.

– Кто здесь? – спросил Дойчман. – Есть здесь кто–нибудь?

У дверей стояли доктор Виссек, доктор Кукиль и… Юлия. Они не шевелились. Словно зачарованные, они смотрели на исхудавшего человека, лежавшего на больничной койке с перевязанной головой и едва различимого среди бинтов бескровного рта над острым подбородком. Длинные, худые, мертвенно–белые руки, пальцы которых, внезапно ожив, стали теребить одеяло…

Доктор Кукиль опустил голову…. Инвалид, думал, он, калека, ослепший урод… Таким он вернулся к ней. Да, она дождалась его, но… каким? Каким?! Повернувшись, он медленно, шаркая ногами, сгорбившись, вышел. Ему больше нечего было здесь делать. Он видел Юлию, ее взгляд, устремленный на лежавшего на койке мужа, и тут же со всей остротой почувствовал, что он здесь – лишний.

– Кто здесь? – снова спросил Дойчман.

В его голосе звучали страх и надежда.

– Я… Это я! – прошептала Юлия, привалившись к притолоке. – Эрнст, это я! Я!

Тут вышел и доктор Виссек Тихо прикрыв за собой дверь, он прислушался: из–за двери донеслись легкие шаги – Юлия подбежала к койке мужа.

Виссек улыбнулся про себя.

Что ожидало теперь этих жену и мужа? Какая жизнь их ждет? По силам ли им она окажется? Хватит ли у них выдержки одолеть ужасы нынешнего времени, каждого его часа, каждой минуты? А ужасы минувшего? И все же… Каких же страшных жертв потребует от них будущее! В особенности от Юлии.

И все же…

Они выжили – и он, и она. Верхом легкомыслия было бы сейчас сказать: лучше бы он погиб. Но разве человеческая жизнь – не самое главное, не самое ценное на свете? Способна ли любовь победить все, свершив, казалось, невозможное? Способна. Если она достаточно крепка, чтобы отдавать, не требуя наград и воздаяний, а даже мелочь, полученную взамен, воспринимать как дар божий, тогда да.

Доктор Виссек тоже заметил взгляд Юлии, когда она смотрела на Эрнста. И в нем отражалась именно такая любовь.

Серым, тоскливым зимним днем гауптман Барт стоял у кровати обер–фельдфебеля Крюля в оршанском госпитале. В одной руке командира штрафного батальона была небольшая картонная коробочка с Железным крестом 1–го и 2–го класса и соответствующие удостоверения, уже с подписью высокого начальства, но в графу фамилии награжденного предстояло вписать: Крюль. За спиной гауптмана смущенно топтался молоденький – только что из училища – лейтенант. Новый адъютант командира батальона с почтением взирал на сидевшего на подушках обер–фельдфебеля Крюля, гладко выбритого и принарядившегося по такому случаю в парадный мундир.

С других коек сцену наблюдали несколько исхудавших, серьезных, ухмыляющихся и недоумевающих лиц.

– Вы – последний из 2–й роты, – объявил гауптман Барт.

Это прозвучало почти упреком. Но Крюль этого не заметил – его взгляд был прикован к картонной коробочке. Ему казалось, что ее окутал розоватый туман, сквозь который словно издалека доносился голос гауптмана Барта. Железный крест 1–й степени!

– За эту операцию рота удостоилась Железного креста 1–й степени, – продолжал Барт, – имею честь вручить его вам. Скажите, как вам все удалось?

Крюль невольно вздрогнул.

– Что… что вы имеете в виду, герр гауптман? – промямлил он.

– Я имею в виду, как вы умудрились вернуться живым?

– А его разве куда–нибудь посылали? – спросил кто–то в глубине палаты.

Кое–кто осторожно хихикнул.

– Мне просто повезло, герр гауптман, – ответил Крюль. – Я… – Крюль мучительно подыскивал подходящее выражение, по возможности приличествовавшее ситуации, – я просто выполнял свой долг, и вот, выполнив его, вернулся. Это было нелегко, герр гауптман, русские ведь так по мне…

Барт нетерпеливо махнул рукой. Его охватило чувство омерзения. Он посмотрел сначала на награду, потом на мундир обер–фельдфебеля, где одиноко красовался значок за спортивные отличия.

– Итак, – проговорил он, помолчав, – вручаю вам Железный крест 1–го и Железный крест 2–го класса.

Открыв коробочку, он прикрепил к мундиру Крюля награду.

– За проявленную храбрость в борьбе с врагом и как единственному из выживших бойцов 2–й роты…

И, наклонившись поближе к обер–фельдфебелю, уже другим тоном добавил:

– Герой!

Потом, резко выпрямившись, не обращая внимания на присутствие других раненых в палате, обратился к адъютанту:

– Потрудитесь соединить меня с запасным батальоном, дислоцированным в Познани. И передайте, чтобы мне прислали оттуда личный состав на замену 2–й роте. У них людей в избытке…

Расс Шнайдер. Смертники Восточного фронта

Потрясающий военный роман, безоговорочно признанный классикой жанра. Страшная правда об одном из самых жестоких сражений Великой Отечественной. Кровавый ужас Восточного фронта глазами немцев.

Начало 1942 года. Остатки отступающих частей Вермахта окружены в городе Холм превосходящими силами Красной Армии. 105 дней немецкий гарнизон отбивал отчаянные атаки советской пехоты и танков, истекая кровью, потеряв в Холмском «котле» только убитыми более трети личного состава (фактически все остальные были ранены), но выполнив «стоп–приказ» Гитлера: «оказывать фанатически упорное сопротивление противнику» и «удерживать фронт до последнего солдата…».

Этот пронзительный роман – «окопная правда» по–немецки, жестокий и честный рассказ об ужасах войны, о жизни и смерти на передовой, о самопожертвовании и верности долгу – о тех, кто храбро сражался и умирал за Ungerechte Tat (неправое дело).

Часть 1. Холм

Глава 1

Рядовой Кордтс незаметно усмехнулся. Это все были нервы, он просто не смог сдержаться. Скорее всего, никто этого не услышал. Фрайтаг поднялся с земли и оглянулся на него. Его лицо было черным от копоти. Впрочем, какая разница. Кордтс слишком устал, чтобы обращать на что–то внимание. Ему хотелось сесть, но пока еще никто не сел, он не стал опускаться первым на землю.

Ему показалось, что русский вышел из блиндажа почти небрежно, вскинув руки и едва ли не с улыбкой на лице. Было трудно сказать, был ли он напуган, потому что в следующее мгновение пленный рухнул лицом вниз прямо к ногам Фрайтага. Фрайтаг еле успел отскочить в сторону и тоже чуть не свалился.

Военная форма русского немного пахла дымом, может быть, это пахло его обгорелой кожей, хотя с первого взгляда он вроде бы не пострадал от огня. Кордтс подтолкнул его тело носком сапога. Он хотел перевернуть голову русского, чтобы еще раз взглянуть на его лицо.

Однако тут же передумал и отошел назад. На него снова неожиданно накатило желание усмехнуться, и на этот раз он не стал сдерживать себя. Из его горла вырвался приглушенный стон. Кордтс снова посмотрел на блиндаж, находившийся метрах в тридцати от него.

Мимо него пробежали несколько других солдат. Взвод огнеметчиков только что справился с соседним боевым укреплением, которое дымило, как горящая нефтяная вышка. Из него донеслись жуткие крики, мгновенно заставившие Кордтса прийти в себя.

Их услышали и другие солдаты, которые просто остановились и стали наблюдать за тем, как огнеметная команда доделывает свое дело. Герц медленно, вперед и назад, водил форсункой, которая слегка подергивалась, когда он сильнее обычного нажимал на выпускной клапан. У огнемета было что–то не в порядке со спусковым крючком. Огнемет действует вполне исправно, когда к нему привыкнешь и знаешь все его особенности. Кордтс слышал об одном случае во время боевой подготовки, когда солдат из какой–то другой части недостаточно крепко держал в руке огнемет и первый же выхлоп пламени угодил ему прямо в лицо. Кордтс не знал, было ли это на самом деле или просто придуманная история, однако особых причин для сомнений не находил. В своей массе людям не нравится иметь дело с огнеметами. Обращаться с ними чаще всего поручают каким–нибудь наивным, жизнерадостным и бесстрашным парням, чаще всего молодым, а не старослужащим. Правда, в последнее время такая практика претерпела серьезные изменения, например, за последнюю неделю, когда они приступили к уничтожению блиндажей так называемой линии Сталина.

Кордтс моргнул, чувствуя, что снова погружается в усталое оцепенение, перестав на время слышать окружающие звуки. При этом все вокруг него как будто неожиданно замолкло. В следующее мгновение до его слуха снова донесся жуткий, нечеловеческий крик. Крик быстро прекратился, и теперь, похоже, навсегда. Языки огня, вырывавшиеся из огнемета Герца, продолжали лизать стену блиндажа. Последний выхлоп огня оборвался так резко, как будто смотровая щель мощным глотком засосала его. Герц опустил огнемет и сел на пенек Местность вокруг блиндажей была усеяна многочисленными пнями деревьев. Последовав его примеру, Кордтс опустился на землю и отвел взгляд в сторону. В стороне от блиндажей простиралась низина, поросшая зеленой луговой травой и полевыми цветами. Дальше она переходила в склон холма, на краю которого рос сосновый бор. Старые сосны росли достаточно просторно, и поэтому лес был залит солнечным светом.

Они пришли со стороны леса и попали под огонь, который русские вели из блиндажей. Им пришлось отступить под прикрытие деревьев и попросить артиллерийской поддержки. Через несколько минут орудия обрушили мощные залпы на вражеские укрепленные сооружения. Огонь велся кучно и метко. Еще в первые недели вторжения в эту страну пехотинцы с удовольствием отметили, что артиллерия работает прекрасно и точно попадает в цель. Обстрел продолжался примерно пятнадцать минут, и, все еще находясь в сосновом бору, они видели, как снаряды попадают прямо во вражеские блиндажи. Однако разгромить их было трудно. Они были глубоко врыты в землю, укреплены бетонными конструкциями и хорошо замаскированы. Орудиям не удалось полностью уничтожить их.

Они снова вышли из леса и снова попали под огонь русских пулеметов, и, рассредоточившись, группками по два–три человека двинулись вперед по усеянному пнями полю, все равно неся при этом потери. Для многих из них все это еще было в новинку – бой, убитые, раненые. Убитые и раненые существовали отдельно, так же как и тыловые службы или гражданские или любые другие люди. Быстро наступая растянутыми цепями, как их обучали дома, они потеряли всего одного человека убитым, раненых было всего несколько. При этом они прятались за пнями срубленных деревьев. По мнению нескольких молодых офицеров, совсем недавно начавших приобретать боевой опыт, русские поступили неразумно, оставив так много препятствий, которые им самим мешали вести огонь, заслоняя поле обзора. Остальные были благодарны противнику за то, что тот дал им возможность прятаться за пнями от пулеметных очередей. Год спустя, оправившись от хаоса и идиотизма первых недель войны, русские могли бы обстрелять их из пехотных минометов и уложили бы на этом самом поле массу немцев, которые попытались бы инстинктивно перегруппироваться на этом открытом пространстве.

Однако в этот самый день в конце июля у русских не было ни минометов, ни артиллерийских орудий, установленных на позициях позади линии укрепленных огневых точек. Таким образом, несмотря на их пулеметный огонь, немцы смогли перегруппироваться и отправить на расправу с блиндажами несколько команд огнеметчиков.

И вот час спустя Кордтс сидит на земле и отдыхает, разглядывая поле, которое им посчастливилось преодолеть. При этом он старается не смотреть на блиндаж, из которого доносится зловоние горелой человеческой плоти. Вскоре в поле его зрения появился Фрайтаг, который в следующую секунду куда–то скрылся.

Кордтс почувствовал голод. Его мысли стремительно перескакивали с одной на другую, затем он понял, что голоден. Он вытащил из кармана кусок копченой колбасы, которую несколько дней назад отобрал у какого–то гражданского. Колбаса была надгрызана, и он откусил еще один кусок, не позаботившись отрезать его перочинным ножом. Сильный запах горелого куриного жира, который Кордтс ощутил несколько секунд назад, начал снова обволакивать его губы и ноздри, и он стал торопливо жевать, желая перебить его.

– Как ты можешь есть? – спросил у него Браммлер.

– Сам не знаю, – ответил Кордтс.

Оглянувшись, он увидел сидящего позади него Браммлера. Неподалеку восседали на пеньках Молль и Эриксон. У них были грязные, закопченные лица, на которых блестели капли пота. Они сняли каски и пили из фляжек. Волосы у обоих были грязные и растрепанные. Браммлер тоже поднес к губам фляжку с водой. У Кордтса возникло страстное желание закурить, когда его товарищи вытащили сигареты. Однако прежде чем сделать это, он дожевал колбасу, запив ее остатками воды.

Он увидел приближавшегося к ним фельдфебеля Лаутерманна, командира взвода. Со стороны сожженного блиндажа донесся какой–то шум, и, посмотрев в ту сторону, Лаутерманн развернулся и отправился к нему. Остальные повернули головы, провожая его взглядом.

Герц по–прежнему сидел на пне возле блиндажа.

Несколько солдат из их взвода собрались вокруг почерневшей амбразуры. Огня уже не было, но в небо все еще поднимался дым.

– Вы только посмотрите! – произнес Браммлер. Встав, он поспешил вслед за Лаутерманном.

– Вижу, – отозвался Кордтс, точно не зная, действительно ли что–то видит. Да, верно, когда один из солдат на мгновение отступил в сторону, он увидел, как из амбразуры вытаскивают что–то такое, что осталось от защитников русского блиндажа. Черные руки были скованы цепью, от которой еще одна цепь тянулась внутрь, в темноту, где, видимо, крепилась к стене.

Через пару секунд Кордтс разглядел находку более отчетливо. Молль и Эриксон, как и он, оставались сидеть на пеньках, спокойно созерцая самую последнюю диковину страны, в которую их армия вторглась несколько недель назад.

Кордтс сделал глоток воды, чтобы сбить послевкусие, и пару раз сплюнул, затем сунул в рот палец и провел им по деснам и зубам, проверяя, не остались ли там крошечные кусочки пищи.

На поросшей травой низине санитары склонились над каким–то человеком, который, по всей видимости, был мертв. Навстречу им шагал раненый, обнаженный по пояс. Одна рука и плечо у него были покрыты кровью и грязью. Немного в стороне стоял рядовой Фрайтаг. Позади него простиралось поле с нагретой солнцем зеленой травой, а вдали – сосновый бор. Он похож на часового, подумал Кордтс. Или на индейца, или еще на кого–нибудь.