Текст книги "999-й штрафбат. Смертники восточного фронта"

Автор книги: Расс Шнайдер

Соавторы: Хайнц Конзалик
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 51 страниц)

– Кто ты? Убирайся к чертям! – выкрикнул Видек.

– Не бойся, это Бартлитц, – задыхаясь, проговорил нежданный гость, поворачиваясь на бок – А ты Видек? Подвинься чуть! Тут места хватит на двоих. Лишь бы они нас с тобой не заметили.

Минуту или две спустя в воронке появился и третий. Рухнув на обоих, он тут же прижал вниз голову Видека, попытавшегося определить, кто к ним пожаловал.

– Головы не высовывай! – прошипел знакомый голос.

– Герр обер–лейтенант! – радостно воскликнул Видек.

– Да–да, это я… Только тише, ради бога!

– Ну вот и снова вместе… – пробормотал явно обрадованный Бартлитц.

– Тише!

Все трое, тесно прижавшись друг к другу, лежали в небольшой воронке и, выжидая, прислушивались. Откуда–то совсем рядом доносилось лязганье гусениц, луч прожектора беспокойно метался по деревьям и внезапно замер на спине Обермайера.

– Все, он нас засек! – негромко отметил обер–лейтенант.

– Конец нам… – пробормотал Видек.

– Не совсем, – успокоил его Обермайер. – Стрелять он в нас не будет. К чему? Он раздавит нас гусеницами. Как только он подъедет вплотную…

Обермайер не договорил, но все и так отлично поняли, что имел в виду их командир. Гусеницы скрежетали уже в считанных метрах от их убежища.

– Давайте! – скомандовал офицер, и все трое, подскочив, бросились врассыпную. Танк, переехав воронку, остановился, потом повернулся на месте. В следующую секунду открылся башенный люк, и показалась голова. И сразу же ударил пулемет.

Первым упал Бартлитц. Остановившись как вкопанный, он, даже не крикнув, осел на снег.

Потом пули настигли Видека. Упав ничком, он некоторое время конвульсивно дергался, потом замер.

«Куда? А, некуда!» – обожгла Обермайера страшная мысль. И он бросился прочь, молясь на бегу. Вокруг него, срезая ветви, взметая снег, визжали пули. Он бежал со всех ног. Пулемет замолк, но в следующее мгновение прогремевший в нескольких шагах взрыв сбил его с ног. Однако, тут же поднявшись, он побежал снова. Снова разрыв, и тут же странная, тупая боль в руке. Русские били по нему из орудия. Отчего бы не позабавиться – этот одуревший от страха, метавшийся по снегу немец был прекрасной целью…

Третий по счету снаряд оказался прямым попаданием.

Берлин

Вопреки ожиданиям выделенная доктором Дойчманом актиновая культура возымела эффект. Юлия Дойчман медленно приходила в себя, сердечная деятельность стабилизировалась, состав крови неуклонно улучшался. Профессор Бургер и доктор Виссек с изумлением, не веря себе, наблюдали за процессом выздоровления, вынашивая планы на будущее, пытаясь предугадать, какое значение приобретет открытие доктором Дойчманом актиновой сыворотки. Какое же благо сулило это изобретение для сотен и сотен тысяч раненых! Отныне загноившиеся раны перестанут быть смертным приговором! Они излечимы!

Доктор Кукиль все эти дни не отходил от постели Юлии. И первое, что увидела Юлия, очнувшись ненадолго, было его изможденное лицо. В самый последний момент ему при помощи широких связей удалось приобрести через Швейцарию новый англо–американский препарат под названием «антибиотик» и, применив его, продолжить процесс излечения. Актиновая сыворотка закончилась, обыскали весь дом Дойчмана, чтобы найти хоть какие–то записи, чтобы получить ее, но безрезультатно. В связи с этим всем стало ясно, что Дойчмана надо срочно переправлять в Берлин, – только он мог продолжить опыты с тем, чтобы в будущем обеспечить промышленное производство препарата. Он и Юлия. Но на Юлию нечего было рассчитывать и еще долго не придется рассчитывать. Слава создателю, что ее удалось вырвать из лап смерти, однако успокаиваться было рано – в любой момент мог последовать рецидив. Одним словом, выздоровление ее затянется на недели, а может, и месяцы.

Какие удивительные возможности открывало выделенное Дойчманом вещество! Пусть даже наладить производство сыворотки удастся через год, пусть даже через два, оно, тем не менее, означало значительный прогресс в борьбе с инфекционными заболеваниями. В первую очередь, она служила незаменимым средством для раненых фронтовиков, страдавших от разного рода гнойных осложнений. Ведь теперь все мыслили исключительно категориями войны и военно–полевой медицины.

Придя в себя, Юлия увидела склонившегося над ней доктора Кукиля. И в ее измученном, пустом взоре появилось что–то похожее на осмысленность. Губы Юлии беззвучно шевелились, Кукиль, затаив дыхание, вслушивался, но так и не смог разобрать, что она пыталась сказать. Он склонился к ней еще ниже.

– Что… произошло… Где… я… нахожусь…

– Вы были серьезно больны, – успокаивающим тоном произнес Кукиль. – А теперь вам лучше. Прошу вас, Юлия, вам сейчас нельзя говорить. Попытайтесь уснуть.

В ее глазах мелькнуло воспоминание, медленно, очень медленно Юлия вспомнила о том, что произошло. Она попыталась сесть в постели, но ее истощенное тело лишь судорожно вздрогнуло, отказываясь повиноваться.

– Разумеется… это…

– Да–да, ваш опыт удался. А теперь, пожалуйста, успокойтесь!

– Вы… вы… Эрнста…

– Конечно, конечно, – ответил доктор Кукиль, – обещаю вам доставить его в Берлин. Я уже предпринял все необходимые шаги. Так что беспокоиться вам не о чем. А теперь спать. Потом я сообщу вам нечто, что вас наверняка обрадует.

– Что… что… это?

– Я разговаривал с вашим мужем, – солгал он. – Нет–нет, не лично. Он пока что находится в России. По телефону. Мне удалось связаться с его подразделением. У него все хорошо, и он сказал мне, что… что рад скорому возвращению и…

– Он… знает об… этом?

– Нет.

И тут же быстро добавил заранее заготовленную порцию лжи:

– Я просто не хотел его беспокоить. Еще успеем ему обо всем сказать.

– Прошу… – с трудом произнесла Юлия, потом закрыла глаза. Она пыталась что–то говорить, но доктор Кукиль слышал лишь нечленораздельное бормотание. Секунду или две спустя Юлия Дойчман открыла глаза и с неожиданной ясностью сказала, глядя прямо в глаза Кукилю:

– Прошу вас, позвоните ему еще раз и передайте, что я очень счастлива, так и скажите ему – она очень счастлива, очень…

– Да, – с усилием произнес он, – да, я непременно позвоню. Позвоню и обязательно передам ему.

Но Юлия уже не слышала, что он ответил. Она провалилась в сон.

На этот раз все оказалось куда быстрее. Доктор Кукиль вновь связался со своим приятелем из СС, тот провел его на главный коммутатор связи сухопутных войск. Уже спустя полтора часа им дали Оршу. Но там они и застряли. После долгих упрашиваний удалось выяснить, что на тамошнем участке большие неприятности и что штаб дивизии готовится к переброске на новое место. Дескать, прорвались русские, и потом, какого черта Берлин вдруг заинтересовался каким–то там Дойчманом, сидевшим бог знает в какой глухомани, которая к тому же уже в руках русских? Ах, 999–й штрафной батальон? Какова его судьба? Какого дьявола Берлин вдруг заинтересовался этим? Нет больше этого штрафбата в помине. Стерли его в порошок. Уничтожен. И не только он один, а вместе с кучей других батальонов и полков! У нас в Орше, знаете ли, другим сейчас голова занята. Да–да, вы все верно поняли – уни–что–жен! Кто в живых остался? Да никого. Так что конец связи.

Стало быть, уничтожен, мысленно повторил доктор Кукиль, положив трубку. Раз батальон уничтожен – есть два пути: на тот свет или в плен. Что, впрочем, одно и то же. Он не знал, что и думать. Единственное, что ему было предельно ясно, это то, что об этом не должна была узнать Юлия. По крайней мере, до полного выздоровления. А там посмотрим. Ладно, во всяком случае, он предпринял все от него зависящее, чтобы вызволить Дойчмана. И он не лгал себе. А если все так, как… Если Дойчман действительно погиб, то уже не по его вине. А… а Юлия сумеет одолеть горе. Вероятно, не сразу, вероятно, год или больше она будет скорбеть по погибшему мужу, Однако нет таких ран, которые бы не залечивало время. Надо просто набраться терпения и дождаться. Он возьмет на себя роль участливого, внимательного, доброго друга, который поможет ей справиться со всеми тяготами. А потом… Потом она скажет ему, что, дескать, раньше не понимала его, и…

– Хорошо, мы можем идти, – сказал он группенфюреру, который, расставив ноги в начищенных до блеска сапогах, сидел на вертящемся стуле.

– Ну и как там? – поинтересовался он.

Доктор Кукиль пожал плечами:

– Их батальон уничтожен. Скорее всего.

Группенфюреру не надо было объяснять, что означает «уничтожен».

По Борздовке мчались русские танки, только что прорвавшие линию обороны немцев. Со стороны леса на деревню наступал партизанский отряд Денькова. В их числе был и Тартюхин. Штабсарцт доктор Берген вместе с Кроненбергом сумели вовремя вместе с частью раненых отойти в тыл. Они отъехали на последних грузовиках, когда вокруг рвались снаряды русской артиллерии. Не впервой приходилось им срочно эвакуироваться, когда враг наступал на пятки. Ну прорвались русские, ну и что? Приятного, конечно, мало, но… Навстречу из немецкого тыла срочно подтягивались в спешке набранные резервы. И доктор Берген, когда их грузовик оказался оттеснен их колонной на обочину, вглядываясь в суровые лица солдат, которые, зажав между колен оружие, тряслись в кузовах, вдруг почувствовал себя неловко: а был ли оправдан их срочный отход в тыл, по сути, бегство? И тут же сам ответил себе: был!

Русским хоть и не удалось прорваться дальше Борздовки, но и этого было достаточно. Нетрудно было предположить, какая участь ждала их временный госпиталь, если бы туда нагрянули русские, в особенности опьяненные жаждой мести партизаны.

Его заместитель доктор Хансен остался в Борздовке вместе с группой нетранспортабельных раненых. К раненым бойцам штрафбата прибавились и люди из других подразделений, пехотинцы, позиции которых подверглись танковой атаке русских. В общем, сарай был набит до отказа – люди лежали чуть ли не друг на друге, с ужасом глядя на широкую дверь, через которую в любую минуту могли ворваться русские. Доктор Хансен обходил их, успокаивая, делая обезболивающие уколы и перевязки. Над входом висел большой белый флаг с красным крестом. Вдруг снаружи донесся гул двигателей, лязг гусениц и одиночные выстрелы. Потом послышались голоса, рубленые фразы приказов, сменившиеся взрывами хохота.

Кивком дав понять раненым, чтобы они не беспокоились, доктор Хансен медленно направился к двери.

Первым, кого увидел Тартюхин, был врач в белом халате. Сначала он остолбенел от неожиданности, но быстро пришел в себя и, подняв автомат, дал короткую очередь над головой Хансена по флагу с красным крестом. Потом ухмыльнулся, но, увидев, что в сарае полным–полно раненых немецких солдат, посерьезнел. А может, и ОН , его злейший вражина, тут, среди них? А что, если он его здесь найдет? Что, если свершилось чудо и его ранили?! А что, если он сам пальнул себе в руку или ногу, чтобы не сложить башку на передовой? Ну а если его здесь не окажется, он выместит злость на остальных. Тоже мне, раненые… Скольких наших братьев они погубили до того, как их ранили?! И теперь… теперь они поплатятся за все сполна…

Набычившись, Тартюхин поднял автомат и уже собрался пройти в глубь сарая, как тут доктор Хансен загородил ему дорогу.

– Отойди! – сквозь стиснутые зубы прошипел Тартюхин.

– Так это ты… – удивленно протянул Хансен, узнав в партизане их прежнего угодливого помощника, но тот оборвал его:

– Прочь с дороги! Давай вали отсюда, пока цел!

– Нет! – решительно произнес врач в ответ.

Тартюхин внезапно понял, что этот врачишка, этот щуплый пацан, сопляк уступать ему не собирался.

– Не уйдешь? – переспросил Тартюхин, и лицо его исказила кривая усмешка. – Не уйдешь, значит? Ну ладно.

Неторопливо, но весьма решительно – доктор Хансен видел это – русский партизан поднял автомат, уперев ствол прямо в грудь врачу.

– Не уйдешь? – еще раз спросил он. – Значит, не уйдешь?

Никаких сомнений быть не могло – Тартюхин выстрелит, если врач не уступит ему дорогу. Но доктор Хансен стоял не шелохнувшись. За эти несколько мгновений этот молодой, на вид хрупкий врач стал другим человеком. Его обуял страх, смертельный ужас, от которого похолодело сердце, но он ничем не выдал своего состояния. Спокойно, решительно и даже чуточку снисходительно он взирал на кипевшего от ярости Тартюхина, физиономия которого растягивалась в злорадной усмешке.

– Подожди–ка! – донеслось сзади.

Улыбка мигом исчезла с лица Тартюхина, он повернул голову и недовольно посмотрел через плечо на дверь.

В сарай медленно вошел Сергей Деньков с автоматом в руке.

– Что это ты задумал? – спросил он Тартюхина.

Тот в ответ лишь пожал плечами.

– Я тебя спрашиваю: что ты задумал?

Теперь в голосе Денькова отчетливо прозвучали металлические нотки.

– Этот вот не пропускает меня, – ответил Тартюхин, стволом указав на доктора Хансена.

– И ты собрался его уложить, как я понимаю.

– Ну и что? Это ж немец, – стал оправдываться Тартюхин.

– Ты его знаешь? – вполголоса спросил Деньков, не отрывая взора от Тартюхина.

Тот замялся.

– Ты его знаешь, я тебя спрашиваю?

– Ну, знаю.

– И кто он?

– Немец.

– Идиот! – прошипел Деньков. – Чем ты лучше немцев? Что он тебе сделал? Или кому–нибудь из нас? Чем он нам навредил? Ничем! Он вон крестьян наших выхаживал, больных лечил. Забыл, как он тебе однажды руку перевязал? А ты собрался пустить его в расход! Убирайся отсюда. Убирайся, слышишь?!

Тартюхин с недовольным видом повернулся и с перекошенным от злости лицом вышел из сарая.

– Благодарю вас, – вздохнув с облегчением, произнес доктор Хансен.

– Не за что, – ответил Деньков, все еще не оправившись от охватившего его возмущения. – Пропусти меня.

– Что вы хотите?

– Чтобы ты меня пропустил.

Доктор Хансен посторонился.

– Если бы не вы… – со вздохом признался Хансен.

Деньков, остановившись, повернулся и долго смотрел на него. Потом сказал:

– …то он всех бы их… прикончил. Это ты имел в виду?

Хансен, помедлив, кивнул.

– Так вот, партизаны тоже бывают разные. Как и немцы. Пошли со мной!

Все раненые были взяты в плен. Во главе с доктором Хансеном.

Война не обошла стороной и хату Марфы. Танки длинной колонной прогрохотали мимо. Таня, стоя у окна, невидящим взглядом смотрела на бронированные машины. Они забрали у меня моего Михаила, думала она, и от тоски сжималось сердце. Как же я… ненавижу вас… всех!

Непонятно было только, кого именно она ненавидела. Немцев? Русских? Войну? Выпавшую на ее долю участь? Ее слабость? Ее любовь к немецкому солдату?

Услышав, как за спиной со скрипом распахнулась дверь, Таня не обернулась. Потянуло холодом. Она знала, кто пришел. И ни секунды не сомневалась, что это он. Услышав голос Денькова, Таня поняла, что все ее надежды скрыться от него были обречены на провал.

– Ты? – хрипло спросил Деньков.

Прижавшись лбом к холодному стеклу, Таня молчала.

– Повернись!

– А зачем? Ты ведь явился убить меня. Пришел, так убивай!

– Чего это ты прибежала к немцам? – дрожащим голосом спросил Деньков.

Таня по–прежнему не оборачивалась, но почувствовала, как он подошел к ней сзади. Схватив девушку за плечо, он с силой повернул ее.

– С каких это пор Марфа – немцы? – насмешливо спросила Таня.

Деньков молчаливо вперил в нее злой, жесткий взгляд.

– Давай, делай, что задумал! Чего ходить вокруг да около?

– Ты сюда ради него прибежала! Ведь ради него! Ты его к себе в постельку пустила, а мы…

С силой тряхнув Татьяну, он заорал ей прямо в лицо:

– Зачем?! Зачем ты так поступила?! Зачем?

– Я люблю его, – просто ответила Таня.

И, закрыв глаза, шепотом добавила:

– Неужели ты не можешь этого понять?

Деньков молчал, раздумывая. Он не знал, как быть. В деревню с радостными криками входили его товарищи. Они фанатично ненавидели оккупантов и сейчас искали здесь спрятавшихся немецких солдат. Сейчас Деньков почти ненавидел их, как ненавидел и то, что вынужден командовать этими людьми. Он ведь не был партизаном, он был офицером Красной Армии. Да, нужно уметь ненавидеть немцев. Чтобы поскорее изгнать их с родной земли. Но ведь всегда и во всем необходимо оставаться человеком. Тот, кто действительно повинен в зверствах, того к стенке без долгих разговоров, но ведь существует еще и воинская честь. Виновных… Но ведь и Таня была такой! Она – виновна!

Дверь, громко заскрипев на ржавых петлях, вновь распахнулась, и в хату ввалился великан – Михаил Старобин.

– Товарищ лейтенант, – широко улыбаясь, объявил он. – С немцами покончено! Все! Конец! Можно выбираться из леса!

Только теперь он заметил Таню и, раскрыв рот от изумления, застыл на месте.

– Ты? – произнес он, опомнившись.

Когда Таня услышала это «ты», у нее по спине поползли мурашки. То, каким тоном Старобин обратился к ней, как произнес это «ты», означало не только гибель.

– Ну и как ты с ней намерен поступить, товарищ лейтенант? – спросил Старобин, отирая рукой вспотевшее лицо.

– А как мне с ней поступать? – вопросом на вопрос ответил Сергей.

– Она – предательница! – вдруг заорал Старобин, однако остававшиеся рассудочно–холодными глаза говорили о том, что возмущение его наигранно.

– Да… – с усилием произнес Деньков, – да…

– Вот что, ты отдай ее мне! – предложил Старобин.

Таня бессильно привалилась к бревенчатой стене. Эти четыре глаза, уставившиеся сейчас на нее, были самым страшным, что ей приходилось видеть в жизни.

– Не–ет! – в ужасе прошептала она. – Лучше уж сразу убейте, но только не это!

– Так отдаешь мне ее? – повторил Старобин вопрос. – Чего там, давай ее мне – к чему огород городить, предательница, а с предателями разговор короткий.

– Да, огород городить ни к чему, – медленно проговорил Деньков, после чего повернулся и вышел из хаты.

И в эту минуту немцы попытались нанести контрудар. Сил у них было маловато, зато ненависти и злобы в избытке. Как и инстинктивного стремления выжить, уцелеть. Несколькими зенитными и противотанковыми орудиями, самоходными артиллерийскими установками, связками гранат и в спешке собранными резервами они решили атаковать русских. Всем и каждому было ясно: если позволить русским на этом участке углубиться и дальше, то под угрозой окружения окажется значительная группировка немецких сил, что, в свою очередь, отразится и на всем фронте в целом. Пехотинцам в поддержку прислали даже силы люфтваффе: пикирующие и обычные бомбардировщики, истребители.

Советы отступили. Несколько их танков горели. Остальные вынуждены были отползти назад, еще раз подмяв под себя позиции немцев, потом они исчезли в лесах, из которых появились. Разгорелись ожесточенные бои за потерянные населенные пункты, бились не на жизнь, а на смерть, за каждую улицу, за каждый дом. Смелые и мужественные, однако совершенно необученные для уличных боев партизаны отряда Денькова несли тяжелейшие потери. Пока вновь не обрели безопасность, рассеявшись в непроходимых чащобах горкинского леса. Группа Старобина уцелела, уйдя за прежние позиции русских, они забрали с собой Таню.

Утраченные немецкие рубежи были вновь отбиты у русских. И все события последних дней представлялись просто кошмарным сном: появились откуда–то танки, пехотинцы врага, завязались бои, и вот их снова нет, исчезли, растворились в серой мгле наступившего дня, оставив после себя в качестве напоминания о битве лишь обгорелые бронированные чудища.

Крюлю повезло.

К началу контрудара немцев он лежал в мелкой снарядной воронке на нейтральной полосе. До этого он медленно пробирался вперед, где ползком, где короткими перебежками, согнувшись в три погибели, одолевая метр за метром, пока не нашел для себя подходящего укрытия. И, надо сказать, проявил недюжинное терпение и осмотрительность, причем исключительно вследствие страха. Он не решался и головы поднять, не то что броситься бежать наугад вперед, по примеру других. Нет, подобные жесты отчаяния были совсем не в его духе – он полз, замирал, снова полз. И это спасло ему жизнь. Когда русские танки и пехотинцы под натиском немцев стали отходить к себе в тыл, он просто–напросто в нелепой позе улегся в своей воронке, притворившись убитым. Время от времени до него доносились шаги, скрип снега и обрывки разговоров на непонятном языке. Но он лежал не шевелясь, он выдержал даже тогда, когда буквально в полуметре от него, лязгая гусеницами, проехал русский «Т–34», хотя готов был вскочить и броситься куда глаза глядят. Даже вопил от страха. От того самого страха, который парализовал его, глубоко засев в нем. И когда гул двигателей и лязг металла затих вдали, Крюль на самом деле мало чем отличался от настоящего убитого в бою солдата: маскхалат весь в крови, но это была не его кровь, а унтер–офицера Кентропа. Когда заговорила немецкая артиллерия, у Кентропа по зловещей иронии судьбы немецким снарядом вырвало половину грудной клетки, чуть ли не разорвав надвое. И он из последних сил все же сумел проползти несколько метров до воронки, в которой расположился Крюль, решив сделать привал после очередного этапа своего ползучего марафона. Крюль взгромоздил еще живого Кентропа на край воронки и некоторое время оставался в ней, прикрываясь мертвым телом унтер–офицера, потом, выждав некоторое время, пополз дальше.

И только когда русские наконец убрались и наступила долгая–долгая тишина, он решился поднять голову.

Над безлюдным полем спускались сумерки. Крюль, дождавшись ночи, пополз дальше. Боли в онемевших ногах не было, а еще за час до этого она казалась невыносимой. Теперь он был спокоен, страх уже не изводил его. Однако даже теперь не осмеливался подняться и добежать до первых немецких окопов. Он полз – и в конце концов добрался до них. А когда оставшиеся в живых бойцы штрафбата попытались его поднять, он не сумел устоять на ногах. Крюль не чувствовал ног.

– Что? Что же это такое? – выпучив глаза, бормотал он.

– Да ничего особенного, ты снова у своих, дружище! – успокоил его один из бойцов, поднося к его губам фляжку.

Отпив глоток, он понял, что это не вода, а шнапс. Огонь быстро растекся по жилам, и он снова попытался встать на ноги. Но они не держали его. Сутки – день и ночь – Крюль провел на холоде, и когда снова добрался к своим, оказалось, что он отморозил их. Да так, что впоследствии одну ногу даже пришлось ампутировать.

Уцелели и Дойчман со Шванеке.

Когда русские танки скрылись из виду, уйдя в направлении Борздовки, когда русские пехотинцы волна за волной устремлялись на запад, оба забрались в глубь леса и спрятались в довольно глубоком овражке, предварительно очистив его от снега.

– Ну вот, – отметил Шванеке, – дело сделано. Здесь можно будет и отсидеться.

– Сколько?

– Всю жизнь.

Шванеке пожал плечами:

– Сколько, сколько… Пока опасность не минует. Ты же видел, что русские прорвались, если будут действовать умно, то дойдут до Берлина…

Шванеке хихикнул.

– Мне не смешно!

– А на что ты рассчитываешь? Ну, конечно, не до самого Берлина, – поправил себя Шванеке. – Наши не настолько глупы, да и русские не гении, так что… Пойми, русские неплохие вояки, но вот здесь…

Карл Шванеке выразительно постучал пальцем по лбу.

– …здесь у них иногда жуткая каша. Они могут идти напролом, не страшась никого и ничего, невзирая ни на какие потери, переть грудью на орудия и танки, гибнуть тысячами, и это там, где какой–нибудь наш умненький генералишка мигом бы сотворил кольцо окружения. Понимаешь, что я имею в виду?

– Я не генерал, – мрачно бросил в ответ Дойчман.

Меньше всего ему хотелось сейчас трепать языком, а этот говорун, похоже, скоро не остановится… Почему он здесь? С ним?

– Нет, генералом тебе точно не быть, – глубокомысленно произнес Шванеке. – Самое большее, толковым профессором, ну там лекции всякие читать, но генералом? Никогда!

– Меня это вполне устраивает.

Дойчман, нащупав в кармане сигареты, достал одну и стал прикуривать. Но тут же сильный удар лапищи Шванеке выбил у него и сигарету и спички.

– Ты что? – прошипел перепуганный Шванеке. – Сбрендил совсем? Курить здесь?

– Подожди, подожди… – попытался объяснить ему Дойчман, но Шванеке и слушать его не стал.

– Заткнись!

В неловком молчании прошло несколько минут. Первым заговорил Шванеке:

– Вот поэтому тебе и не быть генералом, хотя и придурков среди них хоть отбавляй. Во начни ты сейчас здесь дымить, и что?

– Да–да, ты верно рассуждаешь, – согласился Дойчман. – С этим все понятно. Но что дальше?

– Дальше выжидать, – лаконично ответил Шванеке. – Вот отойдут русские подальше, тогда за ними двинутся колонны войскового подвоза, понимаешь? Тыловики двинутся, старичье, всякие там очкарики и прочие убогие. Им–то что до нас? Расстреливать нас они, во всяком случае, не станут. Ненависти к нам у них нет. Не то что у этих чертовых партизан! Выждем, посмотрим что к чему, а потом «руки вверх». Сдадимся. Как ты думаешь, будет почет какому–нибудь тыловому солдатику, если он притащит командованию сразу парочку пленных немцев? Ты «Интернационал» знаешь как петь?

– Нет. А зачем тебе?

– Я помню слова, но не все. Это нам здорово поможет. Только представь: мы с поднятыми руками идем к русским и поем «Интернационал». Эти ребята сначала вылупятся на нас, а потом станут в струнку. «Не стреляйте, товарищи!» и все такое.

Дойчман не смог удержаться от улыбки.

Однако уже пару часов спустя обстановка коренным образом переменилась. Со стороны фронта стала доноситься стрельба, она приближалась. Снова послышался лязг танковых гусениц.

– С ума сойти! – обескураженно произнес Шванеке. – Это что же такое получается? Наши организовали контрудар?

– Судя по всему, организовали, – сухо констатировал Дойчман.

Шванеке сходил на опушку леса разведать обстановку. И тут же примчался – русские пехотинцы поспешно отходили назад. Тут уж даже он забеспокоился.

– Бегут, – бросил он. – Нужно сниматься с места и уходить подальше в лес, а не то они нас тут сцапают, и это добром не кончится. Тем более что они сейчас злы как собаки – шутка сказать, погнали их. И кто бы мог подумать!

В лесу было тихо, снег до пояса. Сюда шум боя доносился будто из другого мира. Начинало смеркаться.

– Стой! – вдруг скомандовал шедший впереди Шванеке и как вкопанный замер на месте.

– Что такое?

– По–моему, парочка хат впереди, – шепотом сообщил Шванеке и стал медленно опускаться на колени. Дойчман последовал его примеру и тоже увидел сквозь ветки темные очертания нескольких полузанесенных снегом лачуг на небольшой лесной прогалине.

– Живет здесь кто–нибудь?

– Откуда знать? Надо проверить…

– Ну так давай проверяй, чего стоишь! – нетерпеливо потребовал Дойчман.

Шванеке лишь изумленно посмотрел на обычно робкого «профессора», но ничего не сказал. Оба ползком добрались до края прогалины. Отсюда были хорошо видны четыре хаты.

Никаких признаков жизни. Тишина, да такая, что оба слышали собственное дыхание.

– Может, там и пожрать найдется? – предположил Шванеке.

– У нас еще кое–что осталось.

– Ничего, запас никому еще не повредил.

– Да откуда здесь еда? Неужели ты думаешь, что…

– Ну, знаешь, всякое бывает… Если нет, то хотя бы…

– Что «хотя бы»?

– Хотя бы переночевать можно будет. Ну, не знаю, не знаю… – неопределенно пробормотал Шванеке.

– Что же по–твоему – в снегу ночевать? Обморозимся к чертям. Давай войдем.

Состояние летаргии, в котором пребывал Дойчман с минувшего дня, куда–то исчезло. Усилием воли он пытался прогнать мысли о смерти Юлии. И сумел. Надо думать о том, как выжить. Теперь он осознал свое нынешнее положение – да, Юлия умерла, ее нет больше, но ее смерть обязывала его ко многому. Теперь он втройне обязан продолжить начатое. В память о ней. Он во что бы то ни стало должен выжить, уцелеть в этой бойне, а потом, когда–нибудь, он продолжит прерванную работу. Пройти через плен будет нелегко, но сейчас ему казалось, что плен даст ему куда больше, чем возвращение к своим. Сколько его товарищей погибло? От этой мысли Дойчман невольно поежился…

Осторожно, стараясь не задеть веток, он стал продвигаться на поляну, таща за собой единственную оставшуюся у него санитарную сумку. Одну он выбросил в панике, когда они убегали в лес. Карл следовал за ним с автоматом наготове.

Когда они подошли к дверям первой хаты, Шванеке вдруг замер на месте.

– Тут кто–то недавно побывал, – убежденно произнес он, принюхавшись. – Часа назад, от силы два.

– Как? Как ты определил?

– По запаху, – просто ответил Карл Шванеке. – По запаху, – повторил он.

Между тем сумерки сгущались. Когда они, обшарив первую хату в поисках съестного и ничего не найдя, вышли, очертания трех остальных были уже едва различимы. Во второй хатенке под пеплом еще дотлевали угли, но и здесь было хоть шаром покати, разве что пара рваных мешков из–под зерна.

Обойдя третью и самую большую хату и оказавшись у входа, они кое–что обнаружили. Но не еду.

Шедший первым Шванеке вдруг странно охнул.

– Бог ты мой – тут кто–то лежит, – прошептал он, повернувшись к Дойчману.

Подойдя поближе, Эрнст с трудом различил лежащее ничком на грязном, истоптанном снегу у запертой входной двери тело.

– Послушай… – пробормотал Шванеке. – Послушай, доктор, это… это ведь женщина…

Длинные черные волосы убитой резко контрастировали с белевшей даже в полумраке шеей. Женщина лежала с вытянутыми по бокам руками, пальцы которых были скрючены, словно она в последние мгновения жизни пыталась за что–то уцепиться. Поперек телогрейки на спине темнели четыре небольших отверстия – след автоматной очереди.

Шванеке опомнился первым. Склонившись над телом женщины, он осторожно, будто опасаясь причинить убитой боль, взял ее за плечи и перевернул на спину.

Дойчман невольно пошатнулся. Подойдя вплотную, он понял, кто это. Перед ним лежала Таня. Выражение знакомого лица было странно–застывшим, мертвым, но Дойчману показалось, что Таня улыбается. Ужасал контраст иссиня–черных волос с восковой мертвенной бледностью лица. Полные, чувственные губы были полуоткрыты, будто перед тем, как умереть, девушка шептала что–то, имя того, о ком думала последние дни жизни: Михаил.

– Таня! Танюша! – с трудом переводя дыхание, хрипло простонал Дойчман.

– Как? Ты ее знаешь… знал?

Дойчман кивнул.

– Так это…

– Да, это она.

– Брат! – только и произнес Шванеке. – Что тут… что тут скажешь…

Поднявшись, Дойчман продолжал стоять как изваяние. Потом медленно отошел и по складам прочел нацарапанные по–русски слова на прибитой ржавым гвоздем к спине девушки чуть пониже дыр от пуль бумажке: «НЕМЕЦКАЯ СУКА».

– Ах, свиньи, твари паршивые! – ошеломленно пробормотал Шванеке. – А что тут написано? Ты понимаешь по–русски?

Он вопросительно посмотрел на Дойчмана.

– Эй, доктор, что за дела?

Дойчман взял себя в руки. Тело его словно онемело, члены налились свинцом. Стоило пошевельнуться, как их пронзала острая боль… Но… нет, нельзя… Он не имел права раскисать сейчас… не мог… не должен был…