Текст книги "Заколдованная палата"

Автор книги: Раиса Торбан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Ребята слушают чудесную русскую сказку о белой лебедушке, раненной добрым молодцем в белое крыло лебединое. О том, как он пожалел ее и оставил в своем шатре узорчатом, поставленном на лугу зеленом, среди трав шелковых, да цветов лазоревых. Как только уходил на охоту добрый молодец, лебедушка грудью ударялась о «сыру землю», становилась распрекрасной девицей-красавицей. Она как добрая хозяюшка убиралась в шатре. И на столе, покрытом скатертью камчатною, всегда были вкусные кушанья. Удивлялся чудесам добрый молодец. Однажды подглядел за лебедушкой. Да взял и сжег ее шкурку лебединую вместе с белыми перышками. Горько плакала девица-лебедь о том, что потеряла свою вольную волюшку. Не взлететь ей больше в поднебесье, не увидеться с лебедем-батюшкой, лебедью-матушкой, своими сестрами, братьями лебедиными. И еще горше заливалась слезами горючими, что навеки вечные остался без подруженьки любезный лебедь белый, мил, сердечный друг… Добрый молодец утешил девицу, женился на ней.

Когда наступила весна, высоко в небе пролетели над шатром узорчатым стаи лебединые. Вышла из шатра молодушка, глянула ввысь и слышит крики лебединые:

– А не бросить ли тебе перышко, перышко белое, заветное? – позвали ее лебедь-матушка и лебедь-батюшка.

Со слезами отвечала молодушка:

– У меня на руках мало дитятко, дитя малое, неразумное.

И снова летела стая лебединая. Спустились лебеди пониже, покружились над шатром узорчатым, заметили раскрасавицу.

– А не бросить ли тебе перышко, перышко белое, заветное? – так звали ее сестры-братья лебединые.

Заметалась молодушка по лугу зеленому, ослабли рученьки.

– У меня на руках мало дитятко, дитя малое, неразумное, – отвечала она в смятении.

Вот и третья стая лебединая. Впереди всех плывет по небу лебедь белый, один-одинешенек, нет ему подруженьки.

– Не бросить ли тебе перышко, перышко белое, лебединое? – зовет он тоскливо молодушку и все ниже к шатру спускается и клювом из чистого золота бьет себя в грудь до крови, и лебединое перо в его молодецкой красной кровушке реет в воздухе. Глядит молодушка на лебедя и не наглядится, слушает его и не наслушается. Совсем опустились белы рученьки.

Вот-вот выронит она на траву шелковую дитя малое, неразумное. А перышко заветное вьется-кружится над ее бедной головушкой. Потянулась она за перышком, да вовремя подоспел на коне добрый молодец. Схватил он на лету одной рукой перышко заветное, а другой прижал к груди жену и сына малого.

Тут взвился в поднебесную высь лебедь белый.

Трубным голосом запел свою последнюю песню лебединую и с великой сердечной тоской камнем вдруг пал с небес, грудью ударился о сыру землю и разбился до смерти…

– А лебедушка? – тихо спросила Наташа.

– Лебедушка с той поры осталась жить на земле среди людей и своих сыновей учила летать в поднебесье думушкой…

– А добрый молодец, который схватил «лебединое перышко заветное», летал? – спросил один из мальчиков.

– Конечно, летал, – ответил за воспитательницу Леня. – Он и теперь летает, только уже на космическом корабле. – И фамилия ему Гагарин Юрий.

– Он похлеще всякого лебедя может летать! – послышалась реплика из вестибюля. Это сказал Фредик.

Сидя здесь на диване, он прослушал всю сказку. Екатерина Павловна выглянула из пионерской.

– Понравилась тебе эта сказка?

– Понравилась, здорово… Как вы там сказали в конце-то?

– Учила своих сыновей думушкой летать в поднебесье, – мечтательно сказала Екатерина Павловна.

– Думушкой, – повторил Фредик и умолк. Екатерина Павловна тоже молчала.

Она смотрела на Фредика и думала о том, что уж его-то никто не учил летать. И его мать совсем не похожа не лебедушку…

– Фредик! Заходи, сейчас задачки решать будем. Заходи! – пригласила его воспитательница.

– Фредька! Иди садись со мной рядом, я все тебе объясню, – позвал его Леня.

«Сидеть с Леней, который в два раза его меньше?! Нет!» – Фредик поспешно скрылся.

В дежурке медицинская сестра проверяет температурный лист. Тихо. Чуть слышен негромкий разговор в кабинете у Надежды Сергеевны, там Саша, врачи, незнакомые голоса.

Вероятно консилиум… Приехали профессора…

Саша стонет громко, мучительно.

– Деточка, тебе больно оттого, что растягиваются сухожилия и соединительная ткань в твоих суставчиках. Она заполнила все суставные щелочки, – объясняет Саше Минна Эриковна. Только говорит она все это для профессоров, а не для Саши.

У Минны Эриковны – холодное сердце. В своем старческом эгоизме она давно никого не любит, кроме себя, и интересуется только тем, что ее лично касается.

– Мне не важно, отчего мне больно, – плачущим голосом отвечает Саша, – мне просто больно…

Фредик идет дальше, на веранду. Он, пожалуй, охотно стал бы заниматься с ними вместе, но очень отстал, не сможет… Правда, Саша и особенно Митя много раз предлагали ему помочь позаниматься с ним, даже так, чтобы эти девчонки не видели… И вот он никак не может собраться… И с Митькой у них все же неважные отношения. Вечно ему все ставят Митю в пример… Подумаешь! – раздражается Фредик и заглядывает в щель приоткрытой двери.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

КТО ВИНОВАТ?

Сегодня в 6-м классе сочинение на тему: «Мой любимый герой». После некоторого раздумья послышался дружный стук перьев по донышку «наливашек» и легкий шелест страниц. Все принялись писать.

«Ленинград, Ленинград, я тебе помогу» – так начала свое сочинение стихами Алигер Марксида. Эта девочка из детского дома наизусть знала всю поэму о Зое. Любила Зою и Ленинград – прекрасный героический город, о котором так много рассказывал Саша.

Сегодня он тоже писал сочинение, лежа в постели, и своим героем избрал Павла Корчагина.

Эпиграфом к своему сочинению он взял известные всему миру слова:

«Самое дорогое у человека – это жизнь. Она дается ему один раз и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое и чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь, все силы были отданы самому прекрасному в мире – борьбе за освобождение человечества».

Светлана Ивановна деловито прошлась между столами, заглядывая в тетрадки. По ее лицу Можно было догадаться, что ребята неплохо справляются с темой. Светлана Ивановна одобрительно улыбалась, изредка указывала кому-либо на ошибку, и она исправлялась. Только одна Ляля сидела бездумно над исчерканной вдоль и поперек страницей. На полях ее тетрадки красовался профиль модницы.

– Ты почему не пишешь?

– Я думаю…

– Думать надо поскорее, времени до звонка осталось мало, – сказала Светлана Ивановна, взглянув на часы.

– А можно выбрать любимого героя или героиню из кино?

– Конечно, можно…

Через десять минут Ляля подала удивленной Светлане Ивановне свое сочинение. Любимой героиней Ляля назвала Эстеллу из кинофильма «Большие надежды». Эстелла нравилась Ляле потому, что она была красивая, хорошо одевалась и главное – презирала мальчиков, мучила их. А они готовы были для нее на все…

Тряхнув кудряшками, с горделивым видом Ляля проследовала на свое место. Усаживаясь, она заглянула в Митину тетрадку и успела прочитать начало. Митя поторопился прикрыть страницу промокашкой. Ляля презрительно улыбнулась и попросила разрешения выйти.

– Можно, – позволила Светлана Ивановна, с особенным вниманием разглядывая Лялю.

– У нас мало чернил, на донышке…. – подняла руку одна из семиклассниц.

– И у нас, – присоединилась к ней Марксида.

– Митя! Возьми чернильницы и там, в умывальнике, налей чернил, только осторожно, – попросила воспитательница.

Митя взял «наливашки», достал из тумбочки бутылку с чернилами и вышел.

Валерочка торопливо закончил и сдал свое сочинение. Его любимый герой – граф Монте-Кристо. Почему-то Светлана Ивановна не разделила его восторга по поводу этого героя и довольно холодно разрешила Валерочке выйти из классной. Он поспешил вслед за Лялей. Ему не терпелось узнать подробно, что в сущности произошло между Митей и Лялей, почему Митя сорвал и швырнул Ляле ее подарок-ленту, и еще Валерочке не хотелось, чтобы Митя и Ляля помирились…

Убегая из класса, Валерочка стряхнул чернила со своей ручки на первую страницу Митиной тетрадки. Все-таки месть за поражение в поединке. Правда довольно-таки мелкая.

Марксида увидела это и возмутилась.

– Светлана Ивановна! Гречишников нарочно брызнул чернилами на Митину тетрадь, – она сказала это громко и решительно, как всегда.

– Ябеда, ябеда, ябедина еда, – донеслось со стола пятых.

Воспитательница подошла к шестым и взяла Митину тетрадку. Крупным ровным почерком была исписана вся страница. Начиналась она так: «Мой любимый герой – родной отец, Алексей Иванович Трубин. Про него никто не написал песен или книг и кинокартины про него нет. Но он был настоящим героем. Вот что про него рассказывал дядя Антип».

Посредине страницы красовалась здоровенная клякса. Светлана Ивановна прочла до конца написанное Митей о героическом поступке его отца на фронте.

– Позови в класс Митю, Валерочку и Лялю, – попросила Светлана Ивановна Марксиду.

– Сейчас! – Марксида скрылась и пропала. Время шло, воспитательница, очень недовольная, послала за ними Раю.

– Сбегай в умывалку и позови их всех…

– Сейчас!

Рая ушла и тоже не вернулась.

– Что же это такое? Куда они все делись?

После звонка явилась няня и пригласила Светлану Ивановну вниз в кабинет к главному врачу.

– Все ребята там…

– Боже мой, что они опять натворили?!…

Надежда Сергеевна задержалась в санатории, чтобы посмотреть, как идет работа в вечерней смене. И кроме того, она получила тревожные сигналы о том, что сестра-хозяйка подменяет на кроватях санаторное белье своим, старым, а дочь уносит новое в хозяйственной сумке.

Надежда Сергеевна вызвала к себе в кабинет сестру-хозяйку для объяснения. «Химия» страшно оскорбилась.

– Я чиста, как кристалл! – визжала она на весь кабинет. – Я здесь с утра до ночи. Я доберусь до тех, кто оклеветал меня! Это, наверно, ваши хваленые нянечки! Вот кто! Их здесь десять человек, разве за ними уследишь! А вообще – «не пойман – не вор!»

Надежда Сергеевна, крайне раздраженная визгом и наглостью этой особы, сурово ее предупредила, чтобы в санатории дочь ее больше не появлялась. И вообще никаких сумок…

Когда «Химия» вышла из кабинета, Надежда Сергеевна принялась за письма. Надо ответить многим родителям и написать Лялиной маме и Валерочкиному отцу в Берлин. Ее тревожили эти дети. – «Начну писать и успокоюсь», – пыталась подавить она свое раздражение.

Вдруг ее слух уловил возню, смех и беготню ребят наверху. Во время занятий? Странно! Дети в классах. Что же это такое?!

Надежда Сергеевна отложила письма и поднялась наверх. Возле умывальной происходила настоящая баталия. Из умывалки выскочил весь взъерошенный и красный Митя в рубашке, забрызганной чернилами и облитой водой… А вслед за ним Валера и три девочки с кружкой воды, и мокрым полотенцем.

У Ляли на раскрасневшейся физиономии красовалась чернильная пятерня. У всех руки и лица были перемазаны чернилами. Они задыхались от возни и смеха. Увидев главного врача, ребята ахнули и замерли.

– Как вам не стыдно?! – принялась Надежда Сергеевна отчитывать ребят. – Все учатся, малыши сидят за книгами, а вы, большие, удрали с уроков и безобразничаете!

– Это все он! Он! – указала Ляля на Митю.

– Нет, Надежда Сергеевна, они начали первые, – оправдывался Митя, – задевают все, смеются, дразнятся: «Деревня…» Я все терпел… а они – чернилами на рубашку мне брызнули…

– Я нечаянно, – оправдывался Валера.

– А в его тетрадку кляксу – тоже нечаянно?! – горячилась Марксида.

– А Ляле за что досталось? – спросила Надежда Сергеевна.

– Она над моим отцом посмеялась, вот я и ляпнул ее по щеке, – сбивчиво объяснил Митя, – а она меня – мокрым полотенцем.

Ляля «пустила слезу», размазывая по всей физиономии чернила.

– Нечего сказать, хороша! – рассердилась Надежда Сергеевна. – Вымой лицо! – приказала она Ляле. – А вы – живо в пионерскую!

Все четверо покорно сбежали вниз.

– Ну сейчас нам будет «по самую маковку», – шепнула Мите Марксида.

Девочки и Валера сели на диван, Митя прошел к столу. Развевая полы белого халата, раздраженная Надежда Сергеевна влетела вслед за ними в пионерскую.

– Я вот сейчас напишу вашим родителям. Ну каково им будет, когда они прочтут, что вы себя так плохо ведете? Вот ты, самый большой мальчик, – обратилась она к Мите, – что скажет твой отец?

Митя молчал.

– Стыдно!

– У меня нет отца, – тихо ответил Митя.

Надежда Сергеевна запнулась, но успокоиться не могла.

– Хорошо… я напишу твоей матери… напишу ей…

– У меня нет матери… – еще тише ответил Митя.

Надежда Сергеевна растерялась и с отчаянием, чувствуя, что поступает бестактно, жестоко и не может остановиться, продолжала.

– Ну, наконец, есть же у тебя родные… какой-нибудь дядя, тетя…

– У меня никого, никого нет… только трое детей… – И Митя зарыдал.

Надежда Сергеевна, потрясенная, опомнилась, сейчас на глазах у детей, она заплачет сама…

– Уходите! – приказала он ребятам. – Уходите!

Валерочка немедленно испарился. Но Марксида и Рая – не ушли, они плакали и просили:

– Митя, мы не знали… Ты прости нас, прости… Надежда Сергеевна, мы больше не будем, честное пионерское…

В санатории давно поужинали. Дети лежали в постелях, ожидая обхода санитарной комиссии с Митей во главе. А он почему-то не шел…

Трое ребят и Надежда Сергеевна, крепко обнявшись, сидели на диване в пионерской. Разговор шел вполголоса.

Митя рассказывал о своей жизни.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

МИТИНА ИСТОРИЯ

«Хорошо жили. Всего хватало. Отец работал в МТС трактористом, мама – на свиноферме. Мы, старшие – я. Лена, и Вася – учились в школе, а Пронька – маленький, бегал в детский садик. Отец, распахивая колхозное поле, подорвался на мине и погиб. Там была не одна мина, а целое минное гнездо… Это нам фашисты оставили назло.

– Мама после смерти отца затосковала. Все плакала. Начала болеть. А есть-пить надо. Нас вместе с мамой – пятеро. Я стал – большак, хозяин. Все – на мне.

Когда мама была здоровая и работала, мы бегали к ней на свиноферму, помогали ухаживать за поросятами. А после, когда она слегла, подружка мамина, свинарка Настасия Федоровна, охлопотала в колхозе, чтобы нам троим доверили пасти летом отъемных поросят. Сначала было трудно. Выгоним, поросят на участок, а они – в парники или на горох. А за потраву с нас спрашивают. Ревели сколько раз. Зато купать весело было: пищат, визжат – не заметили, как лето прошло. Осенью целая комиссия принимала от нас поросят. Сдали нам двести пятьдесят – мы всех вернули, ни один не потерялся и не пропал. Были маленькие, а стали большие, жирные… Нас похвалили и как взрослым пожали каждому фуку. Заработали втроем за лето столько добра, что пришлось везти на двух подводах. Там и зерно, и пшено, и подсолнух. И большого поросенка дали, живого. А картошка у нас – своя. Ну и капуста. Можно прожить всей семьей.

От радости мама даже встала с постели, хозяйничать принялась. Потом захолодало. Пошли дожди, дожди. Ей стало хуже, опять слегла и больше уже не поднималась… – Митя тяжело, тяжело вздохнул, крепко сжал челюсти, справился с собой и продолжал:

– Перед смертью все мне наказывала: «Ты большой, береги семью. Живите в кучке, в родной избе, не ленитесь…»

Теперь на моих плечах трое. Проньке – семь лет, Ваське – девять, Лене – двенадцать.

Всем в школу ходить надо, а дома хозяйство: корова, поросенок, курочки и собака Розка. Ну, поросенка у лас еще на поминки зарезали, и мы его скоро съели.

После смерти матери пошел я в район получить пенсию за отца. А мне не дали. «Мал, говорят, – всего тринадцать лет. Распоряжаться деньгами не положено».

Я к соседу. Дядя Антип еще при отце ходил к нам. Они с отцом на фронте вместе воевали. Оба с орденами вернулись. Сам-то он вроде ничего, а вот его жена тетка Варька – вредная. Со всеми лаялась.

Только после смерти матери она стала совсем другая. Печь нам топила, стряпала, корову доила и все молоко до капельки отдавала. Мы его и на кринки ставили, и маслице били. Картошку и кашу ели с маслом.

Услыхала она, что мне пенсию не выдали, еще ласковее стала. «Мы вам, сироткам, заместо отца-матери будем. У нас двое, да вас четверо – как-нибудь вырастим».

Вскоре меня вызвали в райисполком. Говорят, что есть постановление комиссии определить нас в детский дом.

– Вам там будет хорошо, – уговаривала меня женщина одна, инспектор района. – Будете учиться, потом специальность получите, вернетесь обратно в свой колхоз. Ваша изба и усадьба – за вами останутся.

А до детского дома от нашей деревни сто пятьдесят километров. Думаю: далеко! И мама наказывала жить в кучке и в своей избе.

Советуюсь с соседями. Они со мной вместе приехали. Тетка Варька все меня по голове гладит и слезы вытирает. А дядя Антип – прямо к инспектору и говорит, что они с женой хотят нас взять в «дети». «Живем рядом, по фронту с отцом его дружки были». И бумажку из сельсовета принес. Там написано, что им, дескать, доверить воспитание детей можно…

Ну я согласился принять их в родители. Потом эта инспекторша посадила всех нас на стулья и стала разъяснять, что они должны быть к нам, как родные. Они поддакивают. А потом мне начала мораль читать. Должен, говорит, их уважать, слушаться, быть примером…

Все мы расписались в каких-то бумажках и покатили домой.

Только сразу наша хорошая жизнь кончилась. Дядя Антип получил отцовскую пенсию и стал выдавать мне на хлеб, на тетрадки, на книги. Придешь за деньгами, а он жмется, сердится. Допытывается, куда истратил.

Из школы придешь, не знаешь за что хвататься. Отчего ушел, к тому и пришел. А тетка Варька забежит в избу и командует: – «Пол выскобли! Дров наруби! Воды натаскай! Коровник вычисти!» – Со своими делами едва справляемся да еще у них батрачим. За уроки мы садились поздно вечером, когда в деревне все давно спали.

Молока стала давать половину. Я говорю: «Нам не хватает», а она: «Что я на вас, чертей, даром должна работать?!»

Пронька у нас всегда был красный, толстый, а тут худеть начал, побледнел. Вот мы и надумали с Леной… Пригнали свою корову домой и не стали дожидаться Варьку. Я надел мамину юбку, кофту, платок, помыл руки, ну все как следует – и сел доить. Сначала плохо получалось. Молоко все у меня по локтям текло, в рукава. А Краснушка все на меня косилась. И вдруг, как даст… ногой. Я со скамеечки – кувырк. Сел, вишь, не с той стороны.

Лена ее уговаривает, ласкает, хлебцем с солью потчует. Я – снова доить. Краснушка нет-нет, да и обмахнет меня хвостом по физии. «Ладно, думаю, лишь бы дело шло». Едва с грехом пополам подоили, заявилась Варька. Увидела, покраснела, как треснет своим подойником об пол, так у него бок-то и вмялся. Она чуть не лопнула от злости. «Ну, говорит, я вам покажу, как хозяйнувать…»

С того дня нам не стало жизни. Но корову мы научились доить и не уступили. Вставали с Леной чуть свет и доили.

Осенью дядя Антип привез полную машину сена и свалил у себя во дворе. Я знал, что здесь сено и с нашего участка, колхоз нам давал. Я пришел к дяде Антипу. «Бери сено, когда надо», – сказал он. А вот как пойдешь к ним за сеном, то на воротах замок висит, то Варьке некогда. И уйдешь ни с чем. А скотину кормить надо. Так мы всю соломку с сарайчика постягивали. Парили и Краснушку кормили. Но это плохая еда. Пошел я в правление просить сена. Председатель вызвал Антипа. Вместо него прибежала Варька и стала кричать:

«Сена – сколь хошь! А они лодыри… прости господи! Не хотят пальцем шевельнуть, чтобы покормить бедную животную! И за что только бог меня наказал! Взяла на себя такую обузу!»

– Ну, а ты что? – спросила Надежда Сергеевна. Митя опустил голову.

– Промолчал? Э-эх, Митя!

– Дров на зиму дядя Антип тоже привез машину, – продолжал Митя свой рассказ. – А нам сбросил во двор с полкубометра. Мы их скоро сожгли, хоть и экономили. Затем на топку хлевок свиной разобрали. Все равно ведь поросенка нет, а другого едва ли заводить станем.

Когда хлевок сожгли, я пошел снова в правление и получил разрешение взять в лесу дровишек… В воскресенье мы с Леной поехали в лес. Чтобы взять побольше, нагрузили целый воз, а сами шли пешком всю дорогу…

Вот тогда я и застудил ноги, Лена надела мамины валенки, крепкие, а я отцовские. Батя все собирался подшить их к зиме, да вот так и не получилось… Ну, я в дыры-то тряпок напихал, а они все равно вылезли. Снег в валенки набивался и таял. На морозе они застыли, как камень. Я едва ноги вытянул из них, даже на горячей печке не отогрелся.

Утром я не смог встать на ноги. Лена привела к нам учительницу Ольгу Ивановну, а она сходила за фельдшером. Так я попал в больницу.

Когда я выписался из больницы, наш председатель колхоза Иван Игнатьевич выхлопотал мне через Москву путевку в санаторий. Дядя Антип из отцовской пенсии купил мне билет к вам. Он последнее время стал хмурый какой-то и все глаза отводит, не смотрит на меня… Я попросил тетку Варьку купить мне еще рубаху, ведь в люди еду…

«И так хорош будешь! – закричала она. – Там казенные давать будут…» Тогда дядя Антип сказал: «Ну, и стерва, жадоба», – и потихоньку от Варьки в сенцах дал мне три рубля.

Я взял с собой пиджачок, надел чистую майку, брюки и вот эту рубаху… Ее мне еще мама купила…

– Ну, а кто же теперь хозяйничает у вас дома?

– Сами. Мы все распределили. Лена – она самая старшая, все ее слушаются. Она взялась корову доить, обед варить и убирать. Василий воду таскать, скотину поить, коровник чистить. А Пронька кур кормит. Он любит цыплят, как мама. Поймает их, желтеньких, пушистых, и греет в ладошках. Ему один раз курица чуть глаза не выклевала за цыплят. Еще больше он любит бегать по улице. Выучит уроки и просится у меня:

«Мить, а Мить, пусти на улочку»…

Митя замолчал. Задумался. И, словно, никого не было вокруг, сказал:

– И вот все трое молчат, не пишут. Уж не случилось ли чего? Озеро-то, наверное, уже растаяло, а Пронька – такой же озорник, как Леня.

Все в этот вечер были на редкость молчаливы. И без обычной суеты улеглись спать.

Надежда Сергеевна после ухода детей многое передумала. Написала письма председателю Митиного колхоза, в райисполком, в сельсовет и старшему инспектору по опеке и усыновлению.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

СПЛОШНЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ

Утром все ребята знали Митину историю. Марксида еще до завтрака принялась записывать ребят в животноводческий кружок. Первыми в списке были Рая, Саша, Леня, и, конечно, Марксида. Леня приволок записываться в кружок все свое «малышевое звено». Не хватало только животных. В детском санатории не было живого уголка, один аквариум. Мобуту был хозяйским котом, поэтому в счет не шел.

– А Резвунок? Про Резвунка-то забыли! – попрекнул Марксиду и Раю Саша.

Резвунок – старый конь, такой же старый, как конюх дядя Паша. За рыжую бороду и важный вид ребята прозвали его Пашой. Паша возил в грязелечебницу неходячих ребят. И еще он ездил на базу за продуктами.

Паша сразу же отверг помощь ребят в уходе за конем.

– Характер у него неважный, привычки имеет плохие, – объяснил дядя Паша ребятам. – Дисциплина у него хромает.

Резвунок, вероятно, понял, какой поклеп на него возводит Паша и схватил его зубами за ухо.

– Вот видите, еще и кусается.

Если бы Резвунок обладал даром речи, он бы сказал, что дурные привычки есть и у самого дяди Паши.

Разве это хорошая привычка, возвращаясь с продбазы, забегать в буфет и задерживаться там у стойки? Надоедает ждать. Поэтому Резвунок частенько уходит от буфета и является прямехонько к кладовщику курорта или к кухне, где его всегда угощают куском хлеба с солью.

– Признайся, Ида, что ты провалилась с этим «животным» кружком, – ехидничала Ляля, рассматривая себя в зеркальце.

– Не с животным, а с животноводческим, – поправила ее Марксида.

– Ну, пусть будет с животноводческим, все равно провалилась. И все большие ребята над тобой смеются.

Ляля старательно оттирала следы чернильной пятерни на своей розовой физиономии.

– Попробуй кислотой, – посоветовала Марксида.

– Скажешь еще! У меня кожа нежная.

– Она у тебя толстая, как у носорога…

– Да как ты смеешь?! – возмутилась Ляля. – Ты просто злишься, что Митя за мной бегает, завидуешь! А на тебя и твои кружки не обращает внимания.

Марксида вспыхнула.

– Я? Завидую тебе? Может быть, скажешь, что я мечтаю получить такую же пощечину, какую тебе вчера при всех закатил Митя? И за дело!..

Ляля разозлилась.

– Свинопас несчастный! Я ему за эту пощечину отомщу!..

Все ребята сидели за столом. Последней к завтраку явилась Ляля.

Как было принято в санатории, опоздавшую встретили насмешливыми хлопками. Ляля не смутилась, подойдя к своему столу, она не села на свое место, а громко обратилась к воспитательнице:

– Светлана Ивановна! Переведите, пожалуйста, меня за стол к Фредику.

Фредик поперхнулся от неожиданности.

– Я не хочу сидеть здесь!

– Почему? – удивилась Светлана Ивановна.

– Не хочу сидеть рядом со свинарем, от него пахнет свиньями.

В столовой стало тихо, очень тихо. Марксида побледнела. А Митя покраснел до слез.

– Сейчас же извинись перед Митей за бестактность и садись на свое место, – сурово сказала Ляле Светлана Ивановна.

Капризно надув губки, Ляля села.

Митя, молча, не глядя на нее, выбрался из-за стола и вышел из столовой.

– Я не желаю тебе подавать принципиально! – дежурная по столовой Тома из-под самого носа Ляли взяла тарелку с супом и отнесла ее обратно в раздаточную.

– Подумаешь! Сама возьму!

Ляля, вскинув голову, отправилась за супом сама.

– Вся наша десятая палата не будет с тобой разговаривать до тех пор, пока ты не извинишься перед Митей, – заикаясь от волнения, сказала Ляле всегда тихая и деликатная Рая.

– И не подумаю. Отстаньте! Вот привязались!

– Ляля! После обеда зайдешь в кабинет к Надежде Сергеевне, я там буду тебя ждать, – сказала Светлана Ивановна.

– Мораль будет читать, – захохотал было Фредик, но Марксида так посмотрела на него, что Фредик умолк.

– Светлана Ивановна! Мы должны поступок Ляли обсудить и на общем собрании, – дрожа от гнева, говорила возмущенная Марксида.

– Правильно. После полдника собери ребят…

Через несколько минут Ляля растрепанная, красная, в слезах, выскочила из кабинета главврача.

– Ребята! С Ляльки «стружку снимали!» – оповестил всех мальчишек Леня. – А мы ее еще на собрании малость проработаем.

Собрание было очень бурным.

– Как тебе не стыдно так обидеть человека? – возмущались девочки.

– Ветчину с горошком любишь? – кричали мальчишки.

– Сегодня за завтраком съела свиную отбивную и еще просила?

– А кто пасет ветчину с горошком? – спрашивал Леня, – Эх ты…

– А он меня по щеке ударил, это ничего? – защищалась Ляля.

– А за что?

Она прикусила язычок.

– Сейчас же извинись перед Митей! – потребовала Марксида.

– Не извинюсь! Стану я унижаться перед каким-то деревенским мальчишкой, свинарем несчастным.

– Сама ты несчастная… Свинарей сам Никита Сергеевич в Кремле принимает! Может Митя тоже в Кремль поедет!..

Ляля не сдавалась.

Собрание ребят постановило: вынести Ляле порицание и сообщить об этом в школу и пионерскую организацию.

– С песочком тебя протерли, – злорадствовал Леня.

Убежав из пионерской, Ляля кинулась к дежурной сестре.

– Мне плохо… дайте брома или валерьянки… скорей…

Подоспела Минна Эриковна.

– Что с тобой, деточка? Кто тебя так обидел? Что случилось?

Заломив руки, Ляля упала на диван.

– Нет, это возмутительно! Я не останусь в этом санатории ни одной минуты, я сейчас же уеду, дам маме телеграмму и уеду… Терпеть такие неприятности из-за этого свинаря!

– Пожалуйста, уезжай, здесь никого насильно не держат, – раздался ровный голос Надежды Сергеевны. – Светлана Ивановна! Помогите Ляле отправить телеграмму.

Лялю обескуражила легкость, с какой ей разрешили отъезд. Она ждала, что ее будут уговаривать, просить, молить. Но отступать было неудобно и она принялась составлять телеграмму. Пальцы Ляли были измазаны чернилами. Бумага в кляксах. Почти целая тетрадь – изорвана на черновики. Наконец, телеграмма была составлена.

«Мама, срочно, даже сверхсрочно, приезжай за мной. Увези меня в Карловы Вары, мне здесь не нравится.

Целую. Ляля».

Вечером, во время обхода санитарной комиссии, Леня вдруг обратился к дежурной сестре:

– Дайте мне, пожалуйста, брома или валерьянки…

– Что с тобой? – встревожилась сестра.

– Мне плохо…

Леня упал на кровать и закричал во весь голос, подражая Ляле.

– Увезите меня в Карловы Вары! Мне здесь не нравится!

Ребята покатились со смеху. Засмеялся и Митя.

Через день пришла телеграмма от Лялиной мамы:

«Сиди не рыпайся, подробности письмом».

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

НЕУДАЧНЫЙ СЮРПРИЗ

Ляля извинилась перед Митей, но вела себя вызывающе. Митя страдал. Ему хотелось сказать Ляле такое, что причинило бы ей боль. И хоть она ему по-прежнему нравится, он может без нее обойтись, может… Пусть она знает, что он в ней совсем не нуждается. Но Митя не находил слов. И вместо того, чтобы забыть Лялю, все чаще о ней думал.

На беду у Мити пропала его рубашка, та самая, в чернилах, с длинными рукавами. Искали повсюду, не нашли.

– Пропала, как корова языком слизнула, – печалился Митя.

– А я видел, как из нашей палаты выбежали Рая и Марксида, – громко заявил Леня.

– Ты лучше молчи! – с досадой крикнула на него покрасневшая Ида.

– Не буду молчать! Сейчас побегу к Светлане Ивановне и скажу, что вы украли Митину рубашку. И пусть вас милиция заберет.

– Мы сами пойдем к Светлане Ивановне. – И девочки побежали в пионерскую. Но Леня их опередил. Он прямо с порога крикнул:

– Светлана Ивановна, эти девочки украли Митину рубашку. Я сам видел. Как не стыдно!

Девочки схватили его и выставили за дверь…

– Я вас слушаю, – настороженно сказала Светлана Ивановна.

– Это правда. Мы потихоньку взяли у Мити рубашку. Помните, мы залили ее чернилами? Решили сами выстирать и сделать Мите приятный сюрприз, а получилось вот что…

Расстроенные девочки показали Светлане Ивановне Митину рубаху, всю покрытую расплывшимися чернильными пятнами. У девочек дрожали руки и губы.

– Что теперь делать?

– Подождите, не огорчайтесь, у меня есть книжка, где написано, как выводить чернильные пятна. А пока давайте ее намочим в тазике.

Сказано – сделано. Достали тазик. Намочили. Светлана Ивановна принесла книжку и лимонную кислоту.

Закрывшись на крючок в ванной, они все вместе принялись выводить пятна. Скоро вся коробка лимонной кислоты кончилась, и Светлана Ивановна послала няню Марусю в «Гастроном». Кислоты в «Гастрономе» не оказалось и Маруся принесла уксусной эссенции. Решили, что это даже лучше, и принялись дружно тереть… Пятна исчезли. Рубашку прополоскали в воде и в тихий час высушили на веранде.

– Какой у нее бледный вид, – заметила Рая, когда Марксида приготовилась гладить рубашку.

Действительно, после всех процедур она выглядела неважно.