Текст книги "Ночные ведьмы"

Автор книги: Раиса Аронова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

У меня больно сжалось сердце. А когда мальчишка поднял на меня глаза, я почувствовала, как твердый комок подкатывает к горлу: в этих ясных детских глазах было столько затаенной недетской тоски!

Чтобы хоть чем-нибудь порадовать беднягу, я взяла его за руку и подвела к самолету.

– Хочешь залезть в кабину?

Он посмотрел на меня с недоверием.

– Я не шучу, полезай. Давай подсажу. Вот так! А ну-ка, надень мой шлем. Теперь ты настоящий летчик? Беря управление в свои руки.

Каким восторгом засияли глаза мальчишки! Он осторожно покрутил ручкой, с удивлением наблюдая, как маленькие крылышки, элероны, послушно машут в такт его движениям. Собравшиеся у самолета сверстники Димы смотрели на него с явной завистью. Но я умышленно не предложила им тоже посидеть в кабине: пусть Дима хоть в этом окажется счастливее их!

На прощание мы подарили ему карандаш с золотыми буквами «Пионер» и плитку шоколада из своего НЗ. Лицо мальчика просветлело улыбкой.

– Спасибо!

Мы с Полиной были рады, что подарили этому ребенку с нелегкой судьбой несколько светлых минут.

После знойного, душного дня к ночи разразилась гроза. О полетах, конечно, нечего было и думать. Мы на вое лады проклинали «небесную канцелярию».

По словам местных жителей, еще вчера в близлежащих лесах бродило много немцев, и нам приказали не отходить от самолетов, спать по очереди, быть начеку.

Я сидела в самолете одна. (Полину назначили дежурной по части.) Где там спать! Небо почти беспрерывно грохотало, ослепительно яркие молнии кромсали ночную тьму, озаряя на миг причудливым светом какие-то странные предметы, которых днем, кажется, вовсе и не было: необычной формы куст, будто это плащ-накидка на присевшем человеке; край поломанной изгороди – почему она так неестественно наклонилась?; огромный лопух, похожий на немецкую каску; угол хаты, из-за которого торчало что-то подозрительное, может быть ствол автомата.

Из-за раскатов грома и шума дождя нельзя было распознать шорохи, которые, казалось, возникали то тут, то там. В голову лезла всякая чепуха, вспоминались разные страшные истории, и я чувствовала, как мной начинает овладевать страх перед темнотой, памятный мне с детских лет. И ведь что удивительно – в воздухе у меня никогда не возникало этого глупого страха, а вот на земле иногда становилось жутко от мрака ночи.

К утру гроза утихла, и я, устроившись поудобнее в кабине, крепко заснула, измученная ночными переживаниями.

Между прочим, за время пребывания на фронте мы, летчицы, научились отлично спать, сидя в кабине самолета. Мне даже казалось, что я сплю лучше именно в сидячем положении, особенно если положить под голову, на борт кабины, что-нибудь мягкое.

Мы ухитрялись спать даже в воздухе. Когда я была штурманом, моя летчица Катя Пискарева частенько на обратном пути от цели говорила:

– Бери управление, Рая, а я немного отдохну.

Я с удовольствием забирала бразды правления в свои руки, а Катя засыпала коротким, чутким сном. Однажды, увидев, что она склонила голову и притихла – явно спит! – я решила подшутить над ней. Недалеко от нашего аэродрома стоял приводной прожектор, и я взяла курс прямо на него. Выждав, когда прожектор включится, направила самолет в луч и с веселым озорством ожидала, как же будет вести себя Катя. Она мгновенно проснулась, схватила управление и начала энергично маневрировать, полагая, что нас поймал вражеский прожектор. Смех так и душил меня. Вдруг Катя резко бросила самолет в сторону вниз, применив свой излюбленный прием – скольжение на крыло. Я не выдержала и рассмеялась. Катя вздрогнула, но тут же до нее все «дошло». Она тоже засмеялась и перестала маневрировать.

Случалось и так, что летчица и штурман засыпали вместе. Такое происходило обычно на рассвете, когда смертельно хотелось спать. В подобные мгновенья – а это действительно были мгновения – самолет, почуяв свободу, задирал нос и норовил свалиться на крыло, будто и ему тоже хотелось прилечь отдохнуть. Но какой-то нервный центр в мозгу начинал бить тревогу, и руки сами хватались за управление.

Солнце стояло высоко в небе, когда начальник штаба Ракобольская, проходя по стоянкам самолетов, бросила мне:

– Аронова, иди в штаб, там есть для тебя задание. В штабе у окна стояли Бершанская, Рачкевич и командир батальона аэродромного обслуживания.

– Сейчас тебе со штурманом придется выполнить необычное задание, сказала командир полка. – Нужно выручить бойцов из БАО. Они пошли в лес вон в тот, за рекой, – чтобы взять в плен группу немецких солдат и офицеров. Но немцев там оказалось очень много, и получилась обратная картина: наши бойцы сами как бы попали в окружение. Твоя задача: поднимешься в воздух и пройдешь над лесом. Когда увидите наших бойцов, сделайте им знак, чтобы отходили в сторону реки, а штурман пулеметным огнем прикроет их отход. Ясно?

– Ясно, товарищ майор!

– Тогда идите быстрее, выруливайте.

Вот и лес под нами. Идем на бреющем, чуть ли не касаясь верхушек деревьев: иначе бойцов в лесу не увидишь. Проходим над продолговатой поляной. В западной ее части замечаем группку людей. Они машут пилотками. Наши! Веду самолет вдоль поляны, а Полина показывает рукой в сторону реки. Этот маневр повторяем. Нас, кажется, поняли – бойцы начинают уходить через лес к реке. И вдруг обнаруживаем какое-то движение на противоположной стороне поляны. Да это немцы! Ого, сколько их! Опять иду вдоль поляны, а штурман открывает огонь из пулемета. Немцы шарахнулись в глубь леса. Вижу, как несколько человек плотно прижались к деревьям. Вдруг мимо моего уха что-то просвистело и от стойки центроплана отлетела щепка.

– Смотри-ка, стреляют! – с удивлением говорю штурману.

– А что ж, по-твоему, должны они делать? Кричать «ура!» и в воздух чепчики бросать? – острит Полина.

Продолжаем утюжить воздух. Вражеские пули время от времени жужжат вокруг. Мы зорко следим за продвижением наших бойцов. Вот они уже вышли из леса и во весь дух бегут к реке. Немцы не стремятся их преследовать: наш пулеметный огонь убедительно говорит им, что этого делать нельзя. Наконец видим: бойцы сели в лодку и поплыли.

Операция закончилась. Мы пошли на посадку.

– Поздравляю вас с успешным дневным боевым вылетом! – пожала нам руки командир полка.

– Служим Советскому Союзу! – как положено по уставу ответили мы со штурманом.

Отгремели жаркие летние бои в Белоруссии. У нас в планшетах лежала карта Польши. Пролетая над западной границей Советского Союза, мы с Полиной Гельман троекратно прокричали «ура!». Война ушла с нашей земли. Но фашизм не уничтожен. И мы, легкокрылая гвардия, должны помочь нашей армии-освободительнице довести войну до победного конца.

Сколько еще будем платить мы за эту долгожданную победу? Смерть опять забрела в наш полк и унесла две жизни.

В одну из августовских ночей экипаж Тани Макаровой и Веры Белик возвращался с задания из района Остроленки. Они уже перелетели линию фронта, когда черным коршуном свалился на них вражеский истребитель и резанул пушечным огнем. В небе вспыхнул яркий факел.

– Смотри и запомни: вот так горят самолеты! – с болью сказала я штурману Ане Волосюк, которую вывозила в ее первый ознакомительный боевой вылет.

Штурман-новичок оторвала взгляд от огромной пробоины в нижней плоскости нашего самолета.

– Это кто же? Неужели?.. Они вылетали впереди нас.

Я понимала, какое смятение творилось в ее душе. Ведь по первоначальному плану Волосюк должна была лететь с Макаровой, но Таня и Вера, две неразлучные подруги, попросили не разбивать их экипаж в ту ночь.

Обгоревшие тела девушек привезли в полк. Их опознали только по орденам. А на другой день рядом с нашим домом в поместье Курово появилась свежая могила.

Не вернулись подруги с войны. Их прах покоится теперь в польской земле, на кладбище советских воинов в городе Остроленка. Но их посмертная слава вернулась на Родину. В Керчи есть большое, светлое здание, у входа надпись: «Школа № 17 имени Героя Советского Союза Веры Белик». А в Москве одна из улиц названа именем Героя Советского Союза Тани Макаровой.

После этой тяжелой потери мы стали брать в полет парашюты. Не очень-то охотно согласились летчицы с нововведением. Парашют сковывал движения, к утру от лямок ныли плечи и спина. Да и лишние килограммы нашему маломощному самолету были совсем ни к чему. Но участившиеся случаи нападения вражеских истребителей заставили нас подружиться с белым куполом.

Осень в том году в Польше была неустойчивая. Теплая, солнечная погода сменялась затяжным ненастьем. Но мы не бездельничали. Наши «теоретики» комсорг полка Саша Хорошилова, штурман эскадрильи Саша Акимова и парторг эскадрильи штурман Полина Гельман – устраивали конференции и диспуты по истории и философии. Спорили иногда до хрипоты. Любители вышивать с поразительным терпением сидели над «болгарским крестом». А полковые литераторы и художники уединялись куда-то и готовили очередной номер стенгазеты и любимого всеми «Крокодила».

И все же нудные осенние дожди навевали грусть и тоску по России. Это было новое, совершенно не изведанное до сих пор чувство. И хотя мы находились в дружественной нам стране, все-таки это была не своя земля. Все не такое, как на Родине: и поля, и леса, и небо. Пусть они будут даже красивее наших, но сердце не теплеет от чужой красоты. Письма из дома еще больше усиливали тоску. Мама писала, что у нас золотая осень, что она ездила в Заволжье на уборку урожая. Мама… Какая она стала? Говорит, что поседела. Нелегко, наверное, матерям, когда их дети воюют на фронте.

Только здесь, вдали от Родины и матери, я по-настоящему прочувствовала, что значат для человека эти два слова. «Большое видится на расстояньи…» А ведь я жила в своем, близком мне коллективе – что, если бы оказалась одна? Да не на время – на всю жизнь?

Легко понять несчастье людей, которые в силу тех или иных обстоятельств остаются за пределами Отчизны и уж никогда не вернутся в родные края. Трудно понять тех, кто добровольно расстается с Родиной, покидает ее навсегда ради призрачного счастья. Совсем невозможно понять того, кто предает и продает Родину. Ведь даже те, которые заплатили ему за предательство, всегда будут презирать его. Жить презренным, проклятым Родиной – неужели возможно?

Однажды вечером, когда налитые дождем облака висели совсем низко над землей, всех удивила команда:

– Боевые экипажи, на аэродром!

– Что будем делать-то? – спрашивала по дороге Ира Себрова.

– На себе таскать бомбы до передовой и швырять их в противника! – отвечал кто-то в шутку.

Летный состав выстроился по экипажам. Заместитель командира полка коротко ввела в курс дела:

– Нужно во что бы то ни стало сделать несколько боевых вылетов и поразить цель в пункте Н. Погода совершенно не летная, при такой облачности я никому не могу приказать лететь на задание. Но его нужно обязательно выполнить. – Амосова помолчала немного и закончила: – Кто согласен лететь добровольно, прошу сделать шаг вперед.

Чтобы сделать этот шаг, нужна была не только смелость. Необходимо было в первую очередь мастерство, большой опыт полетов ночью, в сложных метеорологических условиях. Почти все шагнули вперед. Остались стоять только две-три девушки, еще малоопытные, недавно прибывшие в наш полк. Для них шаг вперед был бы неуместным бахвальством.

До линии фронта мы с Полиной шли под нижней кромкой облачности. Проверили ветер и угол сноса, вычислили путевую скорость. За Наревом вошли в облака. Нам нужно было набрать хотя бы метров триста высоты, чтобы не пострадать от осколков своих бомб.

Нас окутала мутная сырость. Я не спускала глаз с приборов: слепой полет. Минуты – как часы. Наконец услышала:

– Бросаю!

Самолет слегка качнуло. Аккуратно разворачиваюсь. Облака озаряются вспышкой, доносится близкий разрыв бомб. Меня мучает сомнение: точно ли под нами цель? Не выдерживаю, вываливаюсь из облачности: она!

– Чистейшее женское любопытство, – ворчит штурман.

Поднимается стрельба, мы поспешно прячемся в облака.

Эта ночь у всех экипажей прошла удачно. В уже солидном багаже боевого опыта полка прибавилась еще одна золотая крупица.

При нашей воздушной армии существовал дом отдыха, иди санаторий, как громко именовали его врачи. Здесь летчики могли на некоторое время отвлечься от боевой работы, отоспаться и, если нужно, подлечиться. В декабре я приехала сюда с разукрашенной волдырями физиономией: заболела крапивной лихорадкой. Выходить «в свет» с таким лицом стеснялась, поэтому сидела все время в своей комнате и читала.

Как-то вечером в дверь вежливо постучали. Вошел Миша Пляц, известный всему нашему полку штурман из «братского» полка майора Бочарова.

– А я узнал от девушек, что ты не пошла в кино. Решил заглянуть. Скучно, думаю, одной-то. Читаешь?

– «Войну и мир» перечитываю.

– Актуальная книга… А что, по-твоему, делает сейчас Гашева? – неожиданно повернул разговор Миша.

– Не знаю, – я пожала плечами, – или летает, или спит.

Миша поговорил о том о сем. «А Пляц сегодня что-то не такой, как всегда», – отметила я. Весельчак и балагур, «мастер художественного слова» с трудом поддерживал разговор. И вдруг опять спросил:

– А как ты думаешь, что сейчас делает Гашева? «Скучает по Руфине», поняла я наконец. Тайна Мишиного сердца уже давно была известна всем девушкам нашего полка. Но не успела я сказать что-нибудь в ответ, как он вдруг заговорил о своей семье. Он заметно волновался.

– У меня сестра и пять братьев, – рассказывал Миша, – трое из них тоже служат в авиации, воюют сейчас на разных фронтах.

Думала ли я, что один из этих авиаторов, Леонид, станет моим мужем! Родители Миши вместе с его сестрой и двумя другими братьями оказались на оккупированной территории. И вот недавно, когда освободили Белоруссию, Михаилу удалось побывать дома, в родной деревне Озерцы.

– Старший брат… Фашисты расстреляли его за связь с партизанами.

Миша подошел к окну, закурил. Заглянул в черноту ветреной, ненастной декабрьской ночи. Голая ветка тревожно била в оконное стекло, по которому сползали скупые струйки то ли дождя, то ли мокрого снега. Потом поднял голову и долго смотрел на лохматые тучи, надвигавшиеся беспрерывной чередой с запада. Он явно был во власти неосознанного, тревожного беспокойства и, будто одолеваемый тяжелым предчувствием, в который уже раз спросил:

– А все-таки что, по-твоему, сейчас делает Гашева?

Штурман Руфа Гашева стояла на плоскости горящего самолета. Она приготовилась к прыжку с парашютом. Пламя жадно подбиралось к ее ногам. Летчица Оля Санфирова выбралась на другое крыло.

– Ну, пошли!

Торопливое пожатие рук, и обе девушки полетели в бездонную, черную пропасть.

В ту ночь они бомбили станцию Носельск, севернее Варшавы. Попали в жестокий зенитный огонь. С трудом вырвались из цепких лап прожекторов. И когда, казалось, опасность была уже позади, Руфа вдруг увидела, что по правому крылу бегут зловещие язычки пламени. Летчица пыталась энергичным скольжением сбить пламя, но оно разгоралось все сильнее и сильнее.

«Хоть бы дотянуть до линии фронта», – с надеждой думали девушки.

А пламя переметнулось уже на верхнюю плоскость, подбиралось к кабинам…

Наши бойцы на переднем крае видели, как с территории противника летел пылающий самолет. Вот он над линией фронта. Вот под ним забелели два парашюта. Они опустились на нейтральной полосе. Самолет, рассыпаясь на части, рухнул по ту сторону реки Нарев.

Нейтральная полоса, «ничейная земля», была сплошь заминирована. Едва Руфа проползла несколько метров, как под руки попалось что-то твердое. «Похоже на мину», – с тревогой подумала она. Осторожно поползла дальше. Опять мина. Потом еще и еще. Зубы начали выстукивать мелкую дрожь – то ли от ожидания взрыва мины, то ли от холода: ноги были босые, унты свалились во время падения с парашютом. Послышались шаги. «Если сейчас услышу немецкую речь, буду стрелять…» В кого – в себя или противника – Руфа не успела додумать.

– Ищите здесь, она где-нибудь недалеко. «Свои, свои!» – чуть не закричала от радости Руфина. Она поднялась, пошатываясь, сделала было несколько шагов, но наткнулась на колючую проволоку и упала. Чьи-то сильные руки подхватили ее и бережно понесли вперед.

– Не надо, я сама…

Солдат, который ее нес, снял с себя сапоги, надел их на мокрые, холодные ноги девушки и, поддерживая, повел на КП.

– А где Леля? Где моя летчица? – встрепенулась Руфа.

– На минах подорвалась… – тихо ответил солдат. Нервы у Руфы и так были напряжены до предела. Это же неосторожное сообщение оказалось той чрезмерной нагрузкой, выдержать которую Руфа уже не могла. Ее привели на КП в состоянии глубокого нервного шока.

– Товарищ генерал, – доложил солдат, – мы нашли эту летчицу на поле противотанковых мин. Ее подруга оказалась в пятистах метрах севернее, на противопехотных минах. Погибла.

Генерал посмотрел на сидящую перед ним маленькую девушку. Руки безжизненно опущены, сухие серые глаза смотрят в одну точку, зубы крепко сжаты.

– Стакан спирта, – приказал генерал. Медсестра подала.

– Пей! – и он почти насильно влил Руфине в рот полстакана обжигающей жидкости. – Пей, девчонка! – прикрикнул он.

Генерал понимал, что из шока девушку может вывести только какой-нибудь резкий, внезапный толчок извне. Грубый окрик и спирт подействовали, Руфа вздрогнула, обвела всех осмысленным взглядом. И вдруг обильные, крупные слезы покатились по ее щекам.

…Гроб с телом Оли Санфировой увезли в Гродно, там и состоялись похороны. Скромный обелиск с красной пятиконечной звездой отметил место, где покоится прах отважной юной летчицы.

Слава Героя Советского Союза пришла к ней уже после гибели.

Это была последняя жертва нашего полка войне.

Бывали на фронте знакомства и встречи, о которых и сейчас легко, охотно вспоминается. Чудом сохранилось несколько писем. Вот, например, одно из них.

«Здравствуй, Рая!

Позавчера прилетела ваша комэска.

 
Был выложен „крест“, но села машина.
Это было уже вечерней порой.
Прилетела к нам в ПАМ Никулина Дина,
Старый знакомый и новый Герой.
 

Приятно было получить твое письмо. Дело даже не только и не столько в том, что получено письмо, сколько в том, что мне теперь известно, что к 14–00 5.1.45 года ты была жива-здорова.

 
Радостно знать, что, как прежде, удача
Ходит с тобой по тропе боевой…
 

Новый год у нас тоже хорошо отметили. Было весело. Но тем скучнее показался следующий день – опять все то же. Тебе, Рая, этого не понять. Я много бы отдал за то, чтобы поменяться с тобой местами (хотя вряд ли ты согласилась бы), чтобы испытать себя, чтобы почувствовать по-настоящему цену жизни, цветам, морю – всему хорошему и радостному, что украшает дорогу человека.

Ты читаешь и, наверное, улыбаешься: „Вот распелся!“ Это просто минута такая нашла.

Завтра Никулина полетит обратно. Полетит к тебе и это письмо вместе с отремонтированными часами. Извини, что долго держали.

Удачи я тебе желать не буду: о какой удаче может быть разговор у человека, который шестнадцать раз в ночь бывает наедине со смертью? Удачей для тебя, как и для всех нас, будет день нашей победы. А он уже близок! Пусть же судьба сбережет тебя до этого дня, раз ты сама не хочешь себя беречь.

Крепко жму руку (увы, на расстоянии 200 км!)».

В этом письме упоминается цифра шестнадцать. Да, была такая ночь (с 20 на 21 декабря 1944 года), когда экипажи сделали по четырнадцать-восемнадцать боевых вылетов. Рекордная ночь!

Шестнадцать взлетов с бомбами, шестнадцать посадок. Шестнадцать кругов над стреляющими дулами вражеских зениток и пулеметов. Тридцать два пролета над линией фронта. Тяжелая арифметика! Даже для длинной зимней ночи.

Не помню уже, что и как мы тогда бомбили. Однако и сейчас помню, какая адская усталость сковала все тело утром. Вылезала из кабины с трудом. Ноги, руки, спина – чужие, деревянные. Даже сон не освежил. Голова гудела, как колокол, и было такое ощущение, будто все время идешь по кругу.

На то письмо мне захотелось тогда ответить стихами. Бывает такое желание у человека, даже если он и не поэт. И даже на войне. Написала много, но в памяти сохранилось несколько четверостиший:

 
О цветах ли думать в небе грозном,
Когда воздух порохом набит?
Иль о море, что во мгле морозной
Черной глубиной меня страшит?
 

 
Злобно лают в десять ртов зенитки,
Самолет в лучах. Ну как тут быть?
Жизнь, как говорят, висит на нитке…
Вот тогда чертовски жажду жить!
 

 
Вот тогда, до боли стиснув зубы,
Вырываясь из кольца огня,
Закусив от ярой злости губы,
Я шепчу упорно про себя:
 

 
«Ну, шалишь», – шепчу я в темь ночную,
Обращаясь к смерти, к ста смертям,
Жизнь свою, хотя и небольшую,
Я, клянусь, без боя не отдам!
 

 
Буду драться. Ты меня ведь знаешь.
Сколько раз встречались по ночам
В тесном небе! Врешь, не запугаешь…
Убирайся ты ко всем чертям!
 

 
Ты меня не раз уже пугала,
Хохоча во весь свой рот пустой,
Ты грозила, пулями плевала,
Даже раз царапнула косой.
 

 
Ты шипела, усмехаясь мерзко:
«Догоню, живой тебе не быть!»
Я ж в ответ всегда бросала дерзко;
«Не боюсь! Хочу – и буду жить!»
 

В смысле мастерства эти стихи, вероятно, не выдержат критики. Но главная мысль и настроение переданы, по-моему, точно. Бороться! Без такого настроения летать на войне нельзя: собьют в два счета.

Самое страшное в опасных ситуациях – поддаться страху. Это не просто игра слов, а истина, проверенная на большом личном опыте.

Подходишь, например, к сильно защищенной цели. Знаешь, что сейчас начнется пальба. Ведь противнику все равно, на чем ты летишь – хоть на палочке. Он одинаково стреляет как по бронированному истребителю, так и по фанерному ПО-2. Каждый мускул, каждый нерв – туго сжатая пружина. Вот оно, началось! Вспыхнули прожекторы, ударили зенитки, застрочили пулеметы. И вся эта масса огня и света устремляется к твоему самолету. Тугие пружины нервов резко распрямляются, освобождается огромная энергия. Четко заработал мозг, руки и ноги быстро передают его указания на рули самолета. Раз-два! Раз-два! Поворот, скольжение, боевой разворот… Все работает четко, слаженно. Смотришь – уже и вышла из опасного положения. Пусть теперь дрожат колени, наверное, это просто следствие пережитого напряжения.

Но если подходишь к цели с липким страхом в душе и с дрожью в коленях не бывать удаче! Внутри нет заряда анергии, скованный мозг отдает ошибочные распоряжения, руки и ноги – как ватные, самолет нехотя подчиняется тебе. В таких случаях спасает только неточный прицел врага. После и колени не дрожат – они уже отдрожали свое.

Что же помогает нервам сжиматься в тугую пружину? Сила воли. А воля закаляется в борьбе. Значит – бороться!

Новый, 1945 год начался новыми успехами. Линия фронта, установившаяся по реке Нарев, была прорвана, войска 2-го Белорусского опять пошли в наступление.

В конце января наш полк впервые ступил на землю врага.

Восточная Пруссия. Богатые поместья. Мычат коровы на скотных дворах. Бродят свиньи, домашняя птица. Безлюдно. По всему видно, что хозяева бежали поспешно. До последнего момента сидели в своих помещичьих гнездах, на что-то надеялись.

Мы обосновались в местечке, где еще недавно жили отставные прусские генералы. На свои средства генералы содержали здесь школу фашистских разведчиц и диверсанток. Теперь в этом здании разместился полк советских летчиц. Вот ведь ирония судьбы!

Заместитель командира полка майор Амосова шла с кем-то из наших техников, присматривая подходящее помещение для техсостава. Заглянула в один дом: просторная комната, очевидно столовая. Первое, что бросилось в глаза, большой портрет генерала на противоположной стене. Посредине комнаты – стол. А за столом… Амосова вздрогнула: за столом, спиной к ней, сидел, склонившись, сам генерал в полной парадной форме!

– Руки вверх! – Она схватилась за пистолет. Генерал шевельнулся, медленно поднял голову и тяжело встал со стула. Рук не поднимал. Амосова держала палец на спуске. «Почему не поднимает? Наверное, в руках оружие… Стрелять?..»

– Руки вверх! – повторила Амосова.

– Товарищ майор, цэ ж я, Петро, чи вы меня не признали? – заговорил «генерал», поворачивая к ней испуганное яйцо.

От неожиданности Амосова чуть не нажала спуск. Это был один из работников БАО.

– Что за маскарад? – сердито спросила она, дрожащими руками засовывая пистолет в кобуру. Чуть ведь не убила своего человека!

«Свой человек» объяснял сконфуженно:

– Заглянул в хату. Дывлюсь – висит на стуле вот эта одежка. Ай, думаю, бедный генерал, так тикал, что не успел пиджачок надеть. Потом подумал: дай-ка примерю, может, и мне к лицу будет генеральская форма? Тесновата трошки, видите… Присел я к столу, попробовал наливочки и задремал. Дюже притомился сегодня за день…

Теперь мы летали бомбить «бурги», «вердены» и «гардты». Это было куда легче, чем сбрасывать бомбы на переправы у Раздорской, у Могилева, на Керчь или Новороссийск.

А в воздухе уже пахло весной.

8 марта 1945 года. В красиво убранном зале городского театра небольшого прусского городка Тухоля разместился весь наш полк. Мы с нетерпением ожидаем приезда командующего фронтом маршала Рокоссовского, который вручит летчицам Золотые Звезды Героев.

Вот он входит в сопровождении генералов и, несколько смущенный бурными аплодисментами, проходит через зал.

Начинается вручение наград.

– Старший лейтенант Себрова!

Ира подходит к столу твердым шагом. На груди у нее блестит много орденов и медалей.

– Ба! – шутливо восклицает маршал. – Да тебе уже и некуда больше вешать награды!

Летчица Ирина Себрова держала в нашем полку своеобразный рекорд по количеству боевых вылетов – у нее их больше, чем у всех: к моменту вручения ей Золотой Звезды – девятьсот пятьдесят, а к концу войны – тысяча восемь!

– Старший лейтенант Гашева!

Волнуясь, Руфа идет по ковровой дорожке. Она тоже своего рода рекордсменка: ни у кого не было столько «неудачных» полетов, сколько у этой смелой маленькой девчонки. Она вылезала из-под обломков самолета в училище на Волге, падала за линией фронта на Кубани, горела в небе Польши…

Вызывают Наташу Меклин. Легким шагом идет наш юный знаменосец, автор полкового «Гвардейского марша», немного покачиваясь с непривычки на каблучках.

На удивление спокойно подходит за наградой наша милая Жигули, порывистая, неугомонная Женя Жигуленко.

После вручения наград состоялся банкет. Поднимая бокал, маршал Рокоссовский сказал:

– Слыхал я легенду о вашем полку. Думал, что сказка. Теперь убедился, что быль. Слыхал также, что вы не принимаете в полк мужчин. Правильно! У вас и без них хорошо идут дела. Пью за девичий полк!

Легенда о нашем полку дошла и до французских летчиков, которые сражались на советско-германском фронте в составе добровольческого авиационного полка «Нормандия – Неман». Вот что написал в своих воспоминаниях военный летчик Франсуа де Жоффр:

«…Русские летчицы, или „ночные колдуньи“, как их называют немцы, вылетают на задания каждый вечер и постоянно напоминают о себе. Подполковник Бершанская, тридцатилетняя женщина, командует полком этих прелестных „колдуний“, которые летают на легких ночных бомбардировщиках, предназначенных для действий ночью. В Севастополе, Минске, Варшаве, Гданьске – повсюду, где бы они ни появлялись, их отвага вызывала восхищение всех летчиков-мужчин».

Весна, по мнению многих, – самая лучшая пора года. Тает снег, бегут ручьи. Природа пробуждается от долгого зимнего сна. Яркое солнце, первая зелень. Тепло, Для нас же весна означала новые заботы, новые трудности. Как работать с раскисшего аэродрома? Земля оттаяла, набухла – ни взлететь, ни сесть. И вот придумали – деревянный настил. В дело пошли заборы, изгороди, сараи. Получилась короткая, узкая дорожка. Здесь и взлетная, и посадочная полоса.

Самое большое неудобство состояло в том, что на ней нельзя было изменять старт при изменении направления ветра. Тут уж летчицы должны были показать свое мастерство. Точность приземления требовалась идеальная, иначе ткнешься носом в грязь и перевернешься на лопатки. Придешь с задания, рассчитываешь и так и эдак, еле усядешься. И ведь ни одного случая не было, чтобы кто-нибудь сполз с «танцплощадки», как мы ее называли в шутку.

В начале апреля 1945 года полк перебазировался в пункт 3 и расположился на его западной окраине. Аэродромом нам стала служить не очень-то просторная, уже подсохшая полянка с небольшой рощицей в юго-западном ее углу. Рощу мы использовали в качестве естественной маскировки для самолетов, которые разместили под зазеленевшими ветками высоких, раскидистых деревьев. Однако площадка оказалась тесноватой для всего полка, и в напряженные ночи одна эскадрилья улетала на «подскок» ровное поле на полпути к линии фронта.

Сегодня очередь нашей эскадрильи работать с «подскока». Мы перелетели туда, как обычно, еще засветло. Летчицам нравилось работать с «подскока», когда непроизводительное время полета над своей территорией сокращалось почти вдвое и поэтому можно было сделать гораздо больше боевых вылетов, чем с основного аэродрома. А ради этого мы готовы были работать хоть прямо с передовой.

С самого начала боевой деятельности попка у нас родилось негласное соревнование под лозунгом «Кто больше и лучше». Но это был никак не азарт, а самое настоящее, здоровое, как говорится, соревнование, продиктованное стремлением, во-первых, нанести как можно больший урон противнику и, во-вторых, держаться в первых рядах. Думается, в желании человека быть первым нет ничего предосудительного, тем более на войне. Ведь это совсем иное, чем быть первым, скажем, на спортивных соревнованиях. Не всякий может, допустим, быстро бегать. Но на войне неумение быть первым может иной раз истолковываться как нежелание. А что такое для нас, летчиц, нежелание летать как можно больше на боевые задания? Ведь так, чего доброго, могут и в трусости заподозрить? Нет уж, лучше прослыть тщеславным, чем трусом?

Итак, наша эскадрилья работала с «подскока». До полуночи успели сделать по пять боевых вылетов. Рассчитывали до утра сделать еще столько же. Однако…

– Полина, ты видишь землю? – опросила я штурмана.

– Нет… Почти нет.

– И я тоже.

А высота – всего триста метров. Густая дымка начала уплотняться, превращаться в настоящий туман. Майор Амосова прекратила полеты.

– Аронова, лети домой, спроси Бершанскую, может ли она принять нас сейчас: не очень-то приятно сидеть в поле до позднего утра. Да побыстрей возвращайся. Буду ждать.

До «дома» было километров двадцать.

– Смотри, здесь погода лучше, – оказала я штурману, когда мы пролетели минут пять.

– Ага, – односложно ответила та сонным голосом. Но каково же было наше удивление, когда, подлетая к аэродрому, мы увидели резкую грань белого, как снег, тумана! Будто кто-то взял и бросил на городок и на аэродром огромный тюк ваты, из которой торчал лишь тонкий шпиль «кирхи».