Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, том 36"
Автор книги: Рафаэлло Джованьоли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)
Эти увещевания временно потушили вспышку, но все же не оградили Рим от волнений: в тавернах, харчевнях, на самых оживленных перекрестках, на Форуме, в базиликах, под портиками возникали ожесточенные ссоры и кровопролитные драки В эту ночь многие оплакивали своих родных – убитых и раненных в уличных схватках; самые горячие головы из народной партии делали попытки поджечь дома видных приверженцев Суллы.
В то время как в Риме разыгрывалось все это, в Кумах произошли другие, не менее важные для нашего повествования события.
Спустя несколько часов после внезапной смерти Суллы, когда на вилле бывшего диктатора царили беспорядок и волнение, из Капуи приехал человек, судя по внешности и по одежде – гладиатор. Он сразу же спросил, где можно повидать Спартака: видно, ему не терпелось встретиться с ним.
Приезжий отличался громадным ростом, геркулесовским сложением и, несомненно, обладал незаурядной физической силой, которая угадывалась с первого взгляда. Он был некрасив, почти безобразен: лицо смуглое, темное, изрытое оспой, в грубых его чертах застыло угрюмое, малопривлекательное выражение. Что– то звериное было в его черных живых глазах, горевших, однако, огнем отваги; впечатление дикости довершала густая грива каштановых волос и запущенная борода.
И все же, несмотря на такую неблагодарную внешность, этот великан сразу располагал к себе: чувствовалось, что он человек бесстрашный, грубый, но искренний, дикий – и все же исполненный благородной гордости, сквозившей в каждом его движении. Пока посланный раб бегал за Спартаком в школу гладиаторов, помещавшуюся довольно далеко от главного здания, приезжий прогуливался по аллее, которая вела от дворца Суллы к гладиаторской школе, и рассматривал чудесные статуи, в изобилии украшавшие виллу.
Не прошло и четверти часа, как раб вернулся, вслед за ним шел быстрым шагом, почти бежал, Спартак. Приезжий бросился ему навстречу.
Гладиаторы обнялись и несколько раз поцеловались. Спартак заговорил первым:
– Ну, Эномай, рассказывай новости!
– Новости все старые, – ответил гладиатор приятным, звучным голосом. – По-моему, кто не бодрствует, не действует и ничего не хочет делать – негодный лентяй. Спартак, дорогой друг, пора нам взять в руки меч и поднять знамя восстания!
– Замолчи, Эномай! Клянусь богами, покровителями германцев, ты хочешь погубить наше дело!
– Напротив, я хочу, чтобы оно увенчалось великой победой…
– Горячая голова! Разве криками окажешь помощь делу?
– Надо действовать осторожно, благоразумно – только так мы добьемся успеха.
– Добьемся успеха? Но когда же – вот что мне надо знать. Я хочу, чтобы это произошло при моей жизни, на моих глазах.
– Мы поднимемся, когда заговор созреет.
– Созреет? Так, значит, со временем… когда-нибудь… А знаешь, что ускоряет созревание таких плодов, как заговор и планы восстания? Смелость, мужество, дерзость! Довольно медлить! Начнем, а там, вот увидишь, все пойдет само собой!
– Выслушай меня… Наберись терпения, нетерпеливейший из смертных. Сколько человек удалось тебе привлечь за эти три месяца в школе Лентула Батиата?
– Сто тридцать.
– Сто тридцать из десяти тысяч гладиаторов!.. И тебе уже кажется, что плод наших более чем годовых усилий созрел? Или, по крайней мере, семя проросло и пустило буйные ростки, и труды наши не пропали даром?
– Как только вспыхнет восстание, к нему примкнут все гладиаторы!
– Да как же они могут примкнуть к нам, не зная, кто мы, к чему стремимся, какими средствами располагаем для осуществления нашего плана? Победа будет тем вернее, чем глубже будет доверие к нам наших товарищей.
Неистовый Эномай ничего не ответил, он обдумывал эти слова. Спартак добавил:
– Например, ты, Эномай, – ты ведь самый сильный и смелый из всех десяти тысяч гладиаторов в школе Лентула Батиата, а что ты успел сделать за это время? Как ты употребил свое влияние на гладиаторов, которым ты обязан своей силой и мужеством? Сколько человек ты собрал и привлек в наш Союз? Многим ли известна суть задуманного нами дела? Разве нет таких, кто не особенно доверяет тебе и побаивается твоего необузданного нрава и твоего легкомыслия? А многие ли знают Крикса или меня, относятся к нам с уважением и ценят нас?
– Вот именно потому, что я не такой ученый, как ты, и не умею говорить так красно и убедительно, ты и должен быть среди нас. И я добился – правда, не без труда, – чтобы наш ланиста Батиат пригласил тебя преподавателем фехтования в свою школу. Смотри, вот его письмо. Он приглашает тебя в Капую. – Эномай вытащил из-за пояса тонкий свиток папируса и подал его Спартаку.
У Спартака загорелись глаза; он схватил свиток, сорвал печать дрожащей от волнения рукой и стал читать письмо, в котором ланиста Батиат писал, что, наслышавшись об искусстве и доблести Спартака, он, ланиста, приглашает его в свою школу гладиаторов в Капую для занятий с учениками, а в вознаграждение предлагает превосходный стол и большое жалованье.
– Так почему же ты, безумный Эномай, не дал мне письмо сразу, как приехал, а столько времени потратил на разговоры? Ведь именно этого я и ждал, хотя боялся надеяться. Там, там, среди десяти тысяч товарищей по несчастью, мое место! – восклицал гладиатор, сияя от радости и полный энтузиазма. – Там я постепенно переговорю с каждым в отдельности и со всеми вместе, зажгу в них ту веру, которая согревает мою грудь. Оттуда в назначенный день по условному знаку выступит армия в десять тысяч бойцов! Десять тысяч рабов разобьют свои цепи и бросят звенья этих цепей в лицо угнетателям! Из железа позорных своих цепей десять тысяч рабов выкуют клинки непобедимых мечей!.. Ах, наконец-то, наконец-то я заберусь в гнездо и отточу зубы змеенышам, которые будут жалить крылья дерзких и гордых римских орлов!
И, не помня себя от радости, рудиарий еще раз перечитал письмо Батиата, а затем спрятал его на груди. Он то обнимал товарища, то быстрым шагом ходил по аллее, то возвращался к Эномаю и, словно помешанный, бормотал какие-то бессвязные слова.
Эномай смотрел на него, не зная, дивиться ему или радоваться, и, когда Спартак немного успокоился, сказал:
– Я счастлив, что ты так доволен. А как обрадуются сто тридцать наших товарищей, вступивших в Союз! Они с нетерпением ждут тебя и надеются, что ты совершишь великие дела.
– Это плохо, что они ждут слишком многого…
– Вот ты переедешь к нам и успокоишь наших буянов.
– Но ведь это самые твои близкие друзья и, значит, такие же неистовые, как и ты… Да, да, понимаю. Действительно, мое пребывание в Капуе будет полезно, а то они погубят все дело. Я удержу их от опрометчивых вспышек.
– Спартак, клянусь, я предан тебе всей душой, я буду слушаться тебя и во всем буду тебе верным помощником.
Оба умолкли.
Эномай пристально смотрел на Спартака, и обычно суровый взгляд его выражал нежность и любовь. Вдруг он воскликнул:
– А знаешь, Спартак, с тех пор как мы встретились впервые – больше месяца назад, на собрании в Путеолах, – ты стал красивее и как-то женственнее… Прости меня, я не то хотел сказать… просто ты стал мягче… слово «женственнее» к тебе не подходит…
И тут Эномай вдруг умолк, потому что Спартак сразу переменился в лице, побледнел и, проведя рукой по лбу, тихо сказал несколько слов – так тихо, что гигант Эномай не расслышал их:
– Великие боги! А как же она?..
И несчастный рудиарий, которого любовь к свободе и братская любовь к угнетенным, жажда возмездия и надежда на победу привели в необычайное волнение, вдруг угас, поник головой и стоял молча, отдавшись во власть воспоминаний.
Молчание длилось долго.
Спартак, погруженный в горестные мысли, не проронил ни слова; в душе у него шла мучительная борьба, грудь тяжко вздымалась. Эномай, не нарушая его размышлений, стоял, скрестив на груди руки, и с сочувствием смотрел на страдальческое лицо рудиария.
Наконец он не выдержал и, стараясь не задеть товарища, сказал мягко и сердечно:
– Значит, ты покидаешь нас, Спартак?
– Нет, нет, никогда! Никогда!.. – воскликнул, весь дрожа, фракиец, подняв на Эномая свои ясные голубые глаза, на которых выступили слезы. – Скорее я покину сестру, скорее покину… – и, запнувшись, продолжал: – Все я брошу, все… но никогда не оставлю дела угнетенных, всеми покинутых рабов… Никогда!.. Никогда!.. – И, помолчав, добавил: – Не обращай на меня внимания, Эномай… Иди за мной. Хотя сегодня в доме Суллы день глубочайшего траура, на кухне мы найдем, чем тебе подкрепиться. Но только смотри: ни слова о нашем Союзе, ни одной вспышки гнева, ни одного проклятия!..
Сказав это, Спартак повел гладиатора ко дворцу.
* * *
На тринадцатый день после опубликования решения сената о похоронах Луция Корнелия Суллы за счет государства и о воздании ему весьма торжественных почестей, похоронное шествие, сопровождавшее останки Суллы, двинулось от виллы диктатора по направлению к Риму, городу на семи холмах.
Почтить усопшего съехались люди со всех концов Италии. Когда погребальная колесница тронулась из Кум, впереди нее и за ней шли, кроме консула Лутация Катулла, двухсот сенаторов и такого же количества римских всадников, все патриции из Кум, Капуи, Байи, Геркуланума, Неаполя, Помпеи, Путеол, Литерна и других городов и деревень Кампаньи. В процессии участвовали представители всех муниципий и городов Италии, двадцать четыре ликтора, консульские знамена, орлы всех легионов, сражавшихся за Суллу, и свыше пятидесяти тысяч легионеров, добровольно явившихся в полном вооружении, чтобы отдать последний долг полководцу. Несколько тысяч отпущенников из трибы корнелиев, прибывших из Рима, шли за колесницей в траурных одеждах, за ними – многочисленные отряды трубачей, флейтистов и кифаристов; тысячи матрон в серых столах и в строгом трауре; нескончаемые толпы людей, прибывших в Кумы из разных местностей Италии.
На роскошной колеснице, которую везли шесть словно выточенных из черного дерева коней, покоилось набальзамированное и умащенное благовониями тело диктатора, завернутое в золотисто-багряную императорскую мантию – палудамент[140]140
Палудамент – военный плащ полководца.
[Закрыть]. Первыми шли за колесницей Фавст и Фавста, дети Суллы от Цецилии Метеллы, Валерия, Гортензий, Публий и Сервий Сулла, дети Сервия Суллы, брата усопшего; за ними – близкие родственники, одетые в темные тоги, отпущенники, великое множество друзей и знакомых, – все они старательно показывали свое безутешное горе и скорбь.
Десять дней медленно двигалось похоронное шествие. В каждом селении, в каждом городе к нему присоединялись люди и, умножая его ряды, придавали процессии еще большую торжественность и невиданную пышность.
Около десяти тысяч римлян вышли из Рима и двинулись по Аппиевой дороге навстречу похоронному шествию, провожавшему останки Суллы.
Когда кортеж достиг Капенских ворот, десигнатор – то есть распорядитель, которому, по указанию сената, была доверена организация похорон Суллы, – принялся наводить порядок в толпе, чтобы усилить великолепие церемонии. Часа два он размещал народ. И наконец шествие вступило в город.
Впереди всех шел распорядитель похорон в сопровождении двенадцати ликторов в темно-серых тогах. Затем шли музыканты, игравшие на длинных погребальных флейтах. За ними следовало свыше пятисот плакальщиц в траурных одеждах; они плакали и вопили за определенную почасовую плату, рвали на себе волосы и громко славили деяния и доблести усопшего.
Так как распорядитель предупредил плакальщиц, что труд их будет щедро оплачен за счет государственной казны, то слезы и плач по Сулле казались вполне искренними, исходившими от сердца, а добродетели бывшего диктатора Рима, если послушать плакальщиц, были так велики, что все достоинства Камилла и Цинцината, Фабриция и Фабия Максима, Катона и Сципиона, вместе взятые, не могли с ними сравниться.
За плакальщицами следовали музыканты, оглашая воздух печальными мелодиями. За музыкантами шла колонна, состоявшая более чем из двух тысяч легионеров, граждан и Корнелиев, которые несли свыше двух тысяч спешно изготовленных золотых венков. Это были дары городов и легионов, сражавшихся на стороне Суллы, а также дары его друзей.
Затем следовал виктимарий[141]141
Виктимарий – помощник жреца при жертвоприношении.
[Закрыть], который должен был зарезать у погребального костра любимейших животных усопшего. За виктимарием шли рабы, неся восковые изображения предков Луция Корнелия Суллы, в том числе и изображение Руфина Суллы, прадеда диктатора; он дважды избирался консулом, во время нашествия Пирра[142]142
Пирр – царь Эпира, одержавший победу над римлянами в 180 году до н. э., но потерпевший поражение от них при Беневенте в 275 году до н. э. и погибший при осаде Аргоса в 272 году до н. э.
[Закрыть] на Италию. Это был честный и храбрый человек, и тем не менее по решению цензора его изгнали из сената, так как, вопреки действовавшим тогда законам, он имел свыше десяти фунтов серебра в различных изделиях. Кроме изображений предков, приближенные Суллы несли трофеи его побед в Греции, в Азии, в италийских войнах – венки, ожерелья, боевые награды, заслуженные им.
За ними следовала другая группа музыкантов, а после них шел Метробий, загримированный так, чтобы возможно больше походить на своего умершего друга; на нем была одежда покойного, его знаки отличия. Актеру было поручено изображать Суллу таким, каким он был в жизни.
Сразу же за Метробием, на которого во все глаза смотрели толпы людей, живой изгородью стоявших вдоль дороги, самые молодые и сильные сенаторы попеременно несли на плечах золотые носилки, украшенные драгоценными камнями, на которых покоилось тело Луция Корнелия Суллы, все покрытое богатейшими императорскими знаками отличия. За носилками шли жена, дети, племянники и другие близкие родственники и друзья покойного, все в трауре и с виду глубоко удрученные скорбью.
Вслед за родственниками тело усопшего провожали все коллегии жрецов: сначала шли жрецы коллегии авгуров: в руках у каждого был загнутый посох – отличительный знак авгуров; за ними следовала коллегия фламинов; впереди всех шел диал – жрец Юпитера, затем марциал – жрец Марса, квиринал – жрец Ромула, фламины Флоры и Помоны и другие, все в торжественном облачении и в головных уборах, похожих на митру.
За фламинами шли двенадцать салиев[143]143
Салии – коллегия жрецов Марса, основанная в древности.
[Закрыть] – жрецов «Марса, шествующего в бой», в расшитых туниках, стянутых в талии широким военным бронзовым поясом, поверх была накинута роскошная пурпуровая трабея[144]144
Трабея – парадная одежда: белый плащ с пурпурными полосами.
[Закрыть], на левом боку висел меч, в левой руке они держали щит, в правой – железный жезл; время от времени они ударяли им по священным щитам, которые несли на шесте их служители.
Позади салиев шли гаруспики – гадатели по внутренностям животных; фециалы – жрецы, объявляющие войну и заключающие мир; арвалы[145]145
Арвалы – «арвальские (пашенные) братья», коллегия из двенадцати жрецов, которые в середине мая совершали обход городской черты Рима, вознося моление богам об обильном урожае.
[Закрыть] —жрецы богини Цереры; гадатели по внутренностям жертвы, которые несли ножи из слоновой кости – символ их действия во время жертвоприношения; благородная, высокочтимая коллегия целомудренных, непорочных весталок в коротких льняных туниках, поверх которых была надета стола, и в белых покрывалах с пурпуровой каймой, спускавшихся с головы на плечи; лоб украшала белая повязка, придерживающая собранные на затылке волосы.
За весталками следовало семь жрецов – эпулонов, приготовлявших жертвенные пиршества для двенадцати богов Согласия. В честь этих богов как во время всенародных празднеств, так и в дни общественных бедствий устраивались роскошные пиры. Изысканные кушанья съедались потом, как об этом легко догадаться, самими жрецами, так как статуи двенадцати богов Согласия вряд ли могли жевать пищу своими мраморными челюстями.
Затем следовали децемвиры сивиллинных книг и тридцать курионов – служителей культа, избранных по одному от каждой из тридцати курий. Кортеж жрецов замыкали двенадцать понтификов, блиставших пышностью своих латиклавий, во главе с верховным жрецом. Позади жрецов шел сенат, всадники, матроны, самые знатные патрицианки и горожанки, бесчисленная толпа граждан; за ними следовали слуги и рабы покойного; они вели его боевого коня, а также других его любимых коней и собак, которых полагалось принести в жертву во время сожжения останков.
В конце кортежа шли легионы, сражавшиеся под началом Суллы, – войско весьма внушительное, соблюдавшее строгий порядок и дисциплину. Это было приятное и вместе с тем устрашающее зрелище для бесконечного количества плебеев, заполнявших все улицы, по которым двигалась похоронная процессия; большинство из них были исполнены злобы и ненависти.
Миновав Капенские ворота, шествие проследовало по длинной и широкой улице того же названия, свернуло на улицу, ведущую к храму Юпитера Статора, и по Священной улице, пройдя арку, воздвигнутую в честь Фабия, победителя аллоброгов, вступило на Форум, где в курии, как раз напротив ростральной трибуны, был установлен саркофаг Суллы.
Сенат первым разразился горестными воплями, затем всадники, потом войско и последним – народ. Так как Фавст не достиг еще зрелого возраста, не был облачен в тогу мужа и, согласно обычаю, не мог поэтому произнести похвальное надгробное слово, то первым говорил Публий Сервилий Ватий Исаврийский, потом консул Катулл, а последним – Помпей Великий. Все они вспоминали доблесть и высокие деяния усопшего и говорили о нем только самое похвальное под аккомпанемент плача и стенаний тех, кто по какой-либо причине при жизни Суллы был сторонником его самого и партии олигархов и опасался, что теперь, после смерти диктатора, эта партия придет в упадок.
Затем в прежнем порядке кортеж двинулся дальше, к Марсову полю: пройдя через Мамертинский переулок, вышел на Ратуменскую улицу, а затем по широкой и нескончаемой улице Лата, вдоль которой были специально воздвигнуты арки, увитые гирляндами из ветвей мирта и кипариса, дошел до середины обширного Марсова поля, где и должно было произойти сожжение останков Суллы.
Все было уже приготовлено для погребальной церемонии. Носилки опустили на землю рядом с костром. Подошла Валерия, закрыла покойнику глаза и, согласно обычаю, вложила ему в рот медную монету, которой он должен был уплатить Харону за перевоз через волны Ахерона; затем вдова поцеловала умершего в губы и, по обычаю, произнесла: «Прощай! В порядке, предначертанном природой, и мы все последуем за тобой». Музыканты заиграли печальные мелодии, и под звуки музыки виктимарии принесли в жертву множество животных, кровь которых, смешанную с молоком, медом и вином, разбрызгали по земле вокруг костра.
После всего этого провожавшие начали лить в костер благовонные масла, бросать различные ароматические вещества, неисчислимое количество венков из цветов и лавров, так что они покрыли весь костер и легли широким слоем вокруг него.
И тогда начался бой гладиаторов из школы Суллы; не участвовал в нем лишь один Арторикс: по просьбе Спартака Валерия приказала ему остаться в Кумах. Очень скоро все гладиаторы пали мертвыми, так как в погребальных сражениях нельзя было даровать жизнь ни одному из этих несчастных.
Когда погребальные обряды были закончены, Помпей Великий взял факел из рук либитинария и, чтобы воздать наивысшую почесть умершему другу, сам пожелал поджечь погребальный костер, на котором покоились останки Суллы, завернутые в асбестовую простыню, не поддающуюся действию огня.
Гул рукоплесканий прокатился по всему Марсову полю в ответ на эту дань уважения покойному, принесенную молодым триумфатором, покорителем Африки. Пламя вспыхнуло в одно мгновение и, быстро распространившись, охватило костер извивающимися огненными языками, окутав его облаком густого благовонного дыма.
Полчаса спустя от тела того, кто на протяжении стольких лет приводил в трепет Рим и Италию и чье имя прогремело по всему миру, осталась лишь кучка костей и пепла. С горестными слезами и причитаниями плакальщицы тщательно собрали их и сложили в бронзовую урну с богатыми чеканными украшениями и чудесными инкрустациями.
Урна с прахом диктатора была временно установлена в храме, который Сулла несколько лет назад велел построить в том самом месте близ Эсквилинских ворот, где он победил сторонников Гая Мария. Он посвятил этот храм Геркулесу Победителю. Урна должна была находиться там впредь до перенесения ее в роскошную гробницу, сооруженную, согласно декрету сената, на государственный счет, в том месте Марсова поля, где был зажжен погребальный костер.
Пока плакальщицы собирали в урну прах Суллы, виктимарии набрали двести двадцать корзин ароматических веществ, оставшихся от огромного количества благовоний, принесенных женщинами на Марсово поле; и в память бывшего диктатора вылепили из душистых смол и воска две статуи: одна изображала Суллу, другая – ликтора.
Спартак как ланиста, находившийся на службе у Суллы, тоже должен был надеть серую тунику и серый плащ, чтобы участвовать в шествии и присутствовать при сражении гладиаторов. С трудом сдерживая негодование, смотрел он, как убивали друг друга его ученики, которых он не только обучил искусству фехтования, но и посвятил в тайны Союза угнетенных. Когда закончилась церемония похорон, он вздохнул с облегчением: теперь он мог идти, куда ему заблагорассудится. Пользуясь своей геркулесовой силой, он пробился сквозь толпу и двинулся прочь от Марсова поля. Это стоило ему немалого труда, так как на похоронах присутствовали сотни тысяч людей; словно волны морские, они шумели, ревели, вливались в улицу Лата и двигались к городу.
Солнце зашло, уже наступили сумерки, и над Вечным городом спускалась ночь, но на горизонте еще горели огнем багровые, точно раскаленные, облака, похожие на зарево чудовищного пожара, охватившего вершины холмов, обступивших Рим.
Многотысячная толпа двигалась медленно, более плотными рядами, чем воинский легион, шествовавший сомкнутым строем, и в гуще ее слышались самые разнообразные толки и отзывы о торжественных похоронах и о самом Сулле, которого почтили такими похоронами.
По сравнению с остальными Спартак шел очень быстро; на каждом шагу он оказывался рядом с новыми людьми и слышал все время самые противоречивые мнения по поводу событий, занимавших в этот день все умы.
– Как тебе кажется, долго простоит урна с его прахом в храме Геркулеса Победителя?
– Надеюсь, что, к чести Рима и народа нашего, разгневанная толпа вскоре разобьет вдребезги эту урну, а прах развеет по ветру.
– Наоборот, будем надеяться, что для блага Рима таких, как вы, головорезов-марианцев скоро передушат в Туллиане.
А в другом месте слышался такой разговор:
– Говорил я тебе – несчастный Рим, все мы несчастные! Горе нам! При жизни Суллы, даже в его отсутствие, никто не смел и помыслить о переменах.
– Зато теперь… Да не допустит этого Юпитер!.. Несчастные законы!..
– Законы? Какие законы?.. Послушай-ка, Вентудей, вот этот называет законами надругательство Суллы над всеми человеческими правами и повелениями богов!..
– Законы? Кто говорит о законах? А знаете ли вы, что такое закон?.. Паутина! В ее тенетах запутывается мошка, а осы разрывают их.
– Верно, Вентудей!
– Браво, Вентудей!
– Клянусь кузницей Вулкана! Я спрашиваю: если тому, кто ежедневно осквернял и грязнил свое имя, оказывают царские почести, что же будет, если вдруг завтра – да убережет нас от этого Юпитер! – умрет Помпей Великий?
– Послушай, как этот кузнец корчит из себя перипатетика!..
– Да он за Мария, этот поклонник Вулкана…
– Ну, а знаешь ли ты, что произошло бы, если б умер Помпей?
– Его сбросили бы с Гемоний.
– И правильно поступили бы!..
– Зачем же нас учат быть добродетельными и честными, если только пороку обеспечено богатство и могущество в жизни, а после смерти – обожествление?
– Ты прав! Добродетель пусть отправляется в питейный дом, там ей место!
– Справедливость надо сбросить с Тарпейской скалы!
– К старьевщику всю эту ветошь!
– В пропасть все эти достоинства и могущество!
– Да здравствует Сулла!
– Да здравствует свобода, сестра палача!
– Да здравствуют во веки веков незыблемые Законы двенадцати таблиц! Они теперь стали похожи на плащ Диогена: патрицианские мечи понаделали в них столько дыр, что теперь уж ничего не разберешь на этих скрижалях!
– Хороши законы! Понимай их и толкуй как кому вздумается, – не уступишь любому законоведу!
Остроты и злые насмешки, словно туча дротиков, непрерывно сыпались на олигархов. Спартак все время слышал их, пока не дошел до Ратуменских ворот, где столпились провожавшие; когда кортеж спускался к Марсову полю, они были в хвосте, а теперь, по возвращении в город, оказались впереди. В большинстве своем это были плебеи, пришедшие на похороны из любопытства. Они ненавидели Суллу.
Усердно работая локтями, Спартак одним из первых очутился у крепостного вала и вошел через заставу в город. Рим как будто вымер – так безлюдны, пустынны были улицы, обычно очень оживленные в этот час. Спартак быстро дошел до гладиаторской школы Юлия Рабеция, где он назначил свидание Криксу, с которым уже виделся мельком утром за Капенскими воротами.
Беседа между двумя рудиариями была задушевная, долгая и очень оживленная. Крикс, так же как и Спартак, возмущался убийством гладиаторов у костра Суллы; фракиец все еще не мог прийти в себя от этой бойни, на которой присутствовал поневоле.
Крикс торопил Спартака принять предложение Лентула Батиата и ехать в Капую, в его школу, для того чтобы в возможно более короткий срок завербовать как можно больше приверженцев их делу.
– Теперь успех нашего замысла, – сказал галл в заключение своей грубоватой, но горячей речи, – всецело зависит от тебя: все в твоих руках, Спартак; если душа твоя полна другим чувством, более сильным, чем желание освободить рабов, то вся надежда увидеть торжество нашего великого дела для нас погибнет навсегда.
При этих словах Спартак побледнел и, глубоко вздохнув, сказал:
– Каким бы сильным чувством ни была полна моя душа, Крикс, ничто, слышишь ты, ничто в мире не отвлечет меня от служения великому делу. Ничто даже на мгновение не заставит меня свернуть с пути, избранного мною, ничто и никто не заставит меня отказаться от моих намерений!
Они еще долго беседовали друг с другом. Договорившись обо всем, Спартак простился с Криксом и, выйдя из школы Юлия Рабеция, направился к дому наследников Суллы, быстро шагая по улицам, которые уже заполняла толпа людей, возвращавшихся с похорон.
Спартак переступил порог дома, привратник сказал ему, что Мирца с нетерпением ждет его в комнате рядом с конклавом, куда вдова Суллы уединилась от непрошеных взглядов и назойливых соболезнований.
Сердце Спартака забилось, словно от предчувствия какого– то несчастья; он побежал в апартаменты Валерии и встретил там свою сестру, которая, завидев его, воскликнула:
– Наконец-то! Госпожа ожидает тебя уже больше часа!
Она доложила о нем Валерии и по ее приказу ввела Спартака в конклав.
Валерия, очень бледная, грустная, в темной столе и серой вуали, была особенно прекрасна.
– Спартак!.. Спартак мой!.. – произнесла она, вставая с ложа и сделав несколько шагов к нему. – Любишь ли ты меня? Все ли еще ты любишь меня больше всего на свете?
Спартак, поглощенный иными, мучительными мыслями, которые в последние дни тревожили его, раздираемый борьбой противоречивых чувств, был поражен этим неожиданным вопросом и ответил не сразу.
– Почему, Валерия, ты спрашиваешь меня? Я чем-нибудь огорчил тебя? Дал тебе повод усомниться в моей нежности, в моем благоговении, в моей преданности тебе? Ведь ты заменила мне мать, которой больше нет в живых, мою несчастную жену, погибшую в неволе под плетью надсмотрщика. Ты мне дороже всего в мире. Ты единственная любовь моя; в моем сердце я воздвиг тебе алтарь.
– Ах! – радостно воскликнула Валерия, и глаза ее засияли. – Вот так я всегда мечтала быть любимой. Так долго и тщетно мечтала. И это правда? Спартак, ты любишь меня так, как говоришь? Но всегда ли ты будешь меня любить?
– Да, да! Всегда! – произнес дрожащим от волнения голосом фракиец. Потом, опустившись на колени, он сжал руки Валерии в своих руках и, покрывая их поцелуями, говорил: —Всегда буду поклоняться тебе, моя богиня, если даже… когда даже…
Он больше не мог произнести ни слова и разрыдался.
– Что с тобой? Что случилось? Почему ты плачешь?.. Спартак… скажи мне… скажи мне, – прерывающимся от тревоги голосом повторяла Валерия, всматриваясь в глаза рудиария, и целовала его в лоб, прижимала к своему сердцу.
В эту минуту кто-то тихо постучал в дверь.
– Встань, – шепнула ему Валерия; и, подавив, насколько могла, свое волнение и придав твердость голосу, спросила: —Что тебе, Мирца?
– Пришел Гортензий, он спрашивает тебя, – ответила из-за двери рабыня.
– Уже? – воскликнула Валерия и тут же прибавила: – Пусть он подождет минутку, попроси его подождать немного…
– Хорошо, госпожа…
Валерия прислушалась и, как только затихли шаги Мирцы, торопливо произнесла:
– Вот он уже пришел… поэтому-то я так тревожилась, ожидая тебя… поэтому я и спросила, готов ли ты всем пожертвовать ради меня… Ведь ему… Гортензию… все известно… Он знает, что мы любим друг друга…
– Не может быть!.. Как же?.. Откуда?.. – взволнованно воскликнул Спартак.
– Молчи!.. Я ничего не знаю… Сегодня он обронил только несколько слов об этом… обещал прийти вечером… Спрячься… здесь, в этой комнате, – указала Валерия, приподняв занавес на одной из дверей, – тебя никто не увидит, а ты все услышишь… и тогда ты узнаешь, как любит тебя Валерия.
Спрятав рудиария в соседней комнате, она прибавила шепотом:
– Что бы ни случилось – ни слова, ни движения. Слышишь? Не выдай себя, пока я не позову.
Опустив портьеру, она приложила обе руки к сердцу, как будто хотела заглушить его биение, и села на ложе; минуту спустя, овладев собою, она непринужденно и спокойно, своим обычным голосом позвала рабыню:
– Мирца!
Девушка показалась на пороге.
– Я велела тебе, – обратилась к ней матрона, – передать Гортензию, что я одна в своем конклаве. Ты это исполнила?
– Я все передала, как ты приказала.
– Хорошо, позови его.
Через минуту знаменитый оратор с небритой пятнадцать дней бородой, в серой тунике и темного цвета тоге, нахмурив брови, важно вошел в конклав своей сестры.
– Привет тебе, милый Гортензий, – сказала Валерия.
– Привет тебе, сестра, – ответил Гортензий с явным неудовольствием. И, оборвав свою речь, он надолго погрузился в унылое молчание.
– Садись и не гневайся, дорогой брат, говори со мной искренне и откровенно.
– Меня постигло огромное горе – смерть нашего любимого Суллы, но, видимо, этого было мало: на меня обрушилось еще другое, неожиданное, незаслуженное несчастье – мне пришлось узнать, что дочь моей матери, забыв уважение к себе самой, к роду Мессала, покрыла себя позором, полюбив презренного гладиатора. О Валерия, сестра моя, что ты наделала!..
– Ты порицаешь меня, Гортензий, и слова твои очень обидны. Но прежде чем защищаться, я хочу спросить тебя, ибо имею право это знать: откуда исходит обвинение?
Гортензий поднял голову, потер лоб рукой и отрывисто ответил:
