Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, том 36"
Автор книги: Рафаэлло Джованьоли
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)
На лице Цезаря промелькнула еле заметная гримаса отвращения, но он тут же ответил с притворным добродушием:
– Ну, так вот, знаешь ли… – На миг он задумался, а затем сказал:
– Приходи ко мне сегодня вечером на ужин, Метробий. На досуге я расскажу тебе, в чем дело.
– Какое счастье!.. Какая честь!.. Как я признателен тебе, о добросердечнейший Юлий!..
– Ну, довольно, довольно благодарностей! Иди, тебя ждут приятели. Вечером увидимся.
И величественным жестом Цезарь простился с Метробием. Актер, рассыпаясь в благодарностях и низко кланяясь, направился в близлежащую харчевню Эскулапия.
В приветственном жесте, исполненном важности и достоинства, в пренебрежительном тоне, которым говорил Цезарь с Метробием, сказался властный его характер. Так как человек, к которому он обратился, отличался низкой угодливостью, а Цезарь славился своими победами над женскими сердцами, то вполне возможно было, что сведения, которые он хотел получить от Метробия, касались каких-нибудь любовных дел.
Пока народ толпился вокруг трех храмов, оглашая воздух громким говором, Метробий, сияя от радости, что ему выпала великая честь побывать гостем в доме Юлия, явился в харчевню Эскулапия и принялся хвастливо рассказывать своим друзьям, уже сидевшим за столом, о приглашении Цезаря. Несмотря на предстоящий роскошный ужин, мим на радостях усердно ел и еще усерднее пил превосходное велитернское, которое хозяин харчевни держал для своих посетителей. А посетителей в этот день набралось великое множество, все были в хорошем расположении духа, все запаслись хорошим аппетитом, и в харчевне стоял гул от возбужденных голосов, звяканья посуды и чаш, наполненных вином.
Шутки, остроты, хохот и оживление, царившие за тем столом, где сидел Метробий, вскружили ему голову, и он не замечал, как быстро бежало время и какое множество чаш велитернского он успел осушить. Два часа спустя бедняга уже еле ворочал языком от чересчур обильных возлияний, однако соображал еще кое-что и скоро понял, что оказался в тяжелом положении: через час он совсем потеряет способность двигаться и, стало быть, не попадет на ужин к Цезарю. Приняв решение покинуть сотрапезников, он оперся обеими ладонями о стол, с трудом поднялся, попрощался с обществом, стараясь говорить развязно, и объяснил, что должен уйти, так как его ждут – он ужинает у Це… це… разя…
Обмолвка комедианта была встречена взрывом хохота, градом острот, и, когда Метробий, пошатываясь, двинулся к выходу, его до самого порога провожали насмешками и язвительными замечаниями.
– Хорош ты будешь у «Церазя»! – кричал ему вдогонку сосед.
– Бедный Метробий, у него язык отнялся! – кричал другой.
– Нет, не язык, а ноги – гляди, как шатается!
– Метробий, не танцуй, ведь ты не на сцене!
– Держись прямо, Метробий, ты все стены вытер!
– Зря стараешься, Метробий, – хозяин не заплатит!
– Ну и походка! Петляет, как змея!
Меж тем Метробий уже вышел на улицу, бормоча про себя:
– Смей… тесь… смей… тесь, оборванцы! А я… иду ужинать к Цезарю… Он человек порядочный… замечательный человек… Цезарь… он любит ар… ар… артистов!.. Клянусь Юпитером Капи… Капи… толийским! Никак не пойму… как это… как это случилось… Это велитернское… туда подмешали… оно коварно… как душа Эв… Эв… битиды!..
Пройдя шагов двадцать по направлению к мосту, ведущему в город, старый пьяница остановился; его шатало из стороны в сторону. Так он простоял несколько минут в раздумье; наконец его осенила блестящая мысль; он не без усилия повернулся и пошел, подпрыгивая, в другую сторону. Шатаясь, переходя то на одну, то на другую сторону улицы, он направился ко второму деревянному мосту, соединявшему Тибрский остров с Яникульским холмом. Перебравшись по мосту через Тибр, Метробий побрел по дороге, которая вела к вершине холма, пересек дорогу к Катуларским воротам и продолжал взбираться по склону холма, пока не дошел до перекрестка, где дорога разветвлялась: направо она подымалась к вершине, а налево сворачивала к Сублицийскому мосту и, следовательно, приводила к Тригеминским воротам и в центр города.
На перекрестке зигзагообразное передвижение Метробия прервалось: комедиант остановился в замешательстве, не зная, какой путь предпочесть для своей уединенной прогулки. Было ясно, что Метробий решил воспользоваться двумя часами, остававшимися в его распоряжении до ужина в доме Юлия Цезаря, для того, чтобы воздух и движение помогли ему прийти в себя от чересчур усердных возлияний. Мысль была недурна и доказывала, что Метробий не лишился окончательно здравого смысла. Остановившись на перекрестке и покачиваясь на ослабевших, нетвердых ногах, он бормотал, приставив указательный палец правой руки ко лбу:
– Куда бы лучше пойти? На вершину? Там, конечно, воздух свежее… а мне так жарко… так жарко… а календарь будет меня уверять… что февраль… зимний месяц… Ах, февраль бывает зимой?.. Пусть зимний… для того, у кого нет ни цекубского, ни фалернского вина… Но, клянусь Бахусом Дионисием, воздух здесь чистый… я взберусь… туда наверх… А что я увижу там?.. Гробницу этого доброго царя Нумы… хотя… я-то… я ничуть не уважаю этого Нуму… потому что он не любил вина… Вино ему, видите ли, не нравилось… А я не верю, что не нравилось… Я готов поклясться двенадцатью богами Согласия… что он с нимфой Эгерией… беседовал не только о государственных делах… Как бы не так!.. Не хочу взбираться туда… надоело… Пойду-ка я по ровному месту… да вот, пойду…
Так болтал пьяный Метробий, искренне возмущенный равнодушием к вину Нумы Помпилия. Он свернул с дороги, которая привела бы его к гробнице этого царя, открытой свыше ста лет назад у подошвы Яникульского холма, и двинулся по дороге, которая шла к Тройным воротам.
Метробий по-прежнему двигался зигзагами, хотя в голове у него уже не так шумело и винные пары немного рассеялись; выписывая ногами замысловатые фигуры, он продолжал свои словесные нападки на трезвость и на трезвенников, в особенности на бедного царя Нуму. Вскоре он дошел до рощи Фурины, богини бурь, находившейся на полпути между мостами Цестия и Сублицийским.
Войдя в зеленую тень рощи, Метробий удовлетворенно вздохнул полной грудью и углубился в чащу поискать покойного прохладного уголка, в котором он так нуждался. Блуждая по тропинкам, он вдруг увидел небольшую круглую поляну в самой середине рощи, а на поляне – развесистое дерево. Он сел на траву, прислонившись к толстому стволу этого дерева.
– Вот чудеса! – бормотал он. – Никак не думал, что найду успокоение от бури, бушующей во мне, именно в священной роще богини бурь!.. А надо сказать, хорошо на лоне природы! Право же, привлекательность пастушеской жизни не только поэтический вымысел. Великолепная штука – пастушеская жизнь! Вдали от городского шума… среди величавого покоя полей… в приятном уединении на нежной мураве… козочки скачут, ягнята блеют… ручейки шумят… соловьи поют… Ах, какая прекрасная жизнь!.. Пастушеская идиллия!.. – Веки у Метробия стали тяжелыми, его одолевала дремота. Но, пораженный какой-то новой мыслью, он вдруг сразу пришел в себя; щелкнув пальцами, он пробормотал, как будто разговаривая с кем-то – Да… прекрасная жизнь, вот только бы в ручейке вместо чистой и холодной воды текло фалернское… О, вода!.. Я не мог бы примириться с этим… Нет, нет, никогда!.. Пить воду?.. Да я бы умер через несколько дней от тоски!.. Вода!.. Какая скука!.. Безвкусный напиток!
Ведя эти рассуждения, Метробий то открывал, то закрывал глаза, мысли его путались, сонливость затемняла рассудок, а он все бормотал заплетающимся языком:
– Фалернское, да… Но обязательно хорошее… А то в харчевне Эскулапия подают предательское велитернское… От него… у меня голова кругом идет… до сих пор… в ушах шумит… как будто я попал… в улей… и…
И тут Метробий заснул. Снились ему беспорядочные и странные сны, похожие на те обрывки мыслей, под впечатлением которых он уснул.
Ему снилось, что он находится на высохшем, бесплодном поле, под лучами палящего солнца. Как сильно жгло это солнце! Метробий обливался потом, в горле у него пересохло, его томила жажда, мучительная жажда… и он чувствовал стеснение в груди… Какое-то беспокойство, тревогу… И вот – какое счастье! Он услышал журчание ручейка… и побежал к нему… но он хотел бежать быстро, а ноги как будто прирастали к земле, а ручеек еще был далеко. Метробий никак не мог понять, каким образом это случилось, но он знал, что в ручье струится фалернское… и странно, шум ручейка напоминал собой людские голоса. Метробий умирал от жажды, ему хотелось пить, он все бежал, бежал и наконец добежал до ручья, но только он припал к ручью, чтобы насладиться фалернским, как перед ним вырос Нума Помпилий и не дал ему пить. У Нумы Помпилия была длинная– длинная белая борода и грозный вид; он сурово глядел на Мет– робия, осыпал его бранью и упреками. Какой звучный, металлический голос был у этого Нумы Помпилия! Нума Помпилий говорил сердитые слова, а Метробий слышал гул голосов, как будто исходивших из ручья… И вдруг вода в ручье стала совсем не похожей на фалернское, она обратилась в кровь. А Нума еще пуще упрекал бедного Метробия, грозно наступал на него и кричал:
«У тебя жажда! Ты крови жаждешь, тиран? Пей кровь твоих братьев, негодяй!»
Сон становился все более страшным, у Метробия сжималось сердце, суровый голос неумолимого старца приводил его в ужас; он бросился бежать, споткнулся о корни, упал и наконец проснулся…
В первую минуту Метробий никак не мог понять, где он, спит ли он еще или бодрствует; он протер глаза, осмотрелся вокруг и увидел, что находится в лесу, что кругом уже темно и лишь лучи месяца, пробиваясь кое-где меж густых ветвей, рассеивают мрак. Он попытался собраться с мыслями, привести их в порядок, но никак не мог. Ему все еще слышался голос Нумы Помпилия, произносивший гневные слова точь-в-точь как это было во сне, и в первую минуту Метробий подумал, что он еще спит и все это ему грезится. Но вскоре он убедился, что уже проснулся, начал смутно припоминать, как он попал сюда, и наконец понял, что голос, который он слышал во сне, был голосом живого человека, находившегося неподалеку от него, на полянке.
– Смерть за смерть! Лучше умереть за наше счастье и благо, чем на потеху наших поработителей! – говорил кто-то горячо и страстно, должно быть продолжая начатый разговор. – Эти бешеные звери в образе человеческом жаждут крови, как тигры Ливийской пустыни, вид крови угнетенных радует их; так пусть же они сами выступят со своими мечами против наших мечей, пусть потечет и их кровь, смешиваясь с нашей, пусть они поймут, что у рабов, у гладиаторов, у обездоленных бьется в груди человеческое сердце. Клянусь всеми богами, обитающими на Олимпе, они убедятся, что великий Юпитер создал всех равными, что солнце сияет для всех, а земля приносит плоды всем людям без изъятья и что все люди без исключения имеют право на счастье и радость в жизни.
Мощный, но приглушенный рокот одобрения был ответом на эту страстную речь, раздававшуюся в ночной тишине.
Метробий сразу сообразил, что тут собрались люди, очевидно замышлявшие что-то против республики. Звучный голос невидимого оратора показался ему знакомым.
Но чей это был голос? Где Метробий слышал его? Когда? Этого он никак не мог припомнить, хотя и старался с вернувшейся к нему быстротой сообразительности перебрать свои воспоминания. Во всяком случае, комедиант понял, что надо остаться незамеченным, иначе ему предстоит провести несколько весьма неприятных минут.
Передвигаясь ползком, он спрятался за толстый ствол дерева, у которого сидел, и, затаив дыхание, напрягал все силы, стараясь как можно лучше все расслышать.
– Можем ли мы сказать, что после четырех лет тайной, упорной и настойчивой работы взошла наконец заря избавления? – спросил кто-то хриплым и низким голосом, коверкая латынь.
– Можем ли мы начать бой? – спросил другой, у которого голос был еще более хриплым и низким, чем у первого.
– Можем! – ответил тот же голос, который услышал Метробий, как только проснулся. – Арторикс поедет завтра…
Услышав это имя, Метробий сразу узнал по голосу говорившего: несомненно, это был Спартак; и тогда Метробий сообразил наконец, что тут происходит.
– Завтра Арторикс поедет в Равенну, – сказал Спартак. – Он предупредит Граника, чтобы тот держал наготове свои пять тысяч двести гладиаторов – первый легион нашего войска. Вторым легионом будешь командовать ты, Крикс, – он состоит из семи тысяч семисот пятидесяти членов нашего Союза, живущих в Риме. Третьим и четвертым будем командовать я и Эномай; в них войдут десять тысяч гладиаторов, находящихся в школе Лентула Батиата в Капуе.
– Двадцать тысяч собранных в легионы гладиаторов! – громко, с дикой радостью воскликнул Эномай. – Двадцать тысяч!.. Отлично!.. Клянусь богами ада, хорошо!.. Бьюсь об заклад, что мы увидим, как застегиваются доспехи на спинах гордых легионеров Суллы и Мария!
– А теперь, когда мы обо всем договорились, прошу вас: помните каждый о своей угнетенной отчизне и во имя ее страданий, во имя священной верности, соединяющей нас, – сказал Спартак, – будьте осторожны и благоразумны. Ведь каким– нибудь безрассудством можно поставить под удар все наше дело. Мы отдали ему четыре года неустанного, большого труда. Любая несвоевременная вспышка, смелый, но необдуманный шаг был бы сейчас непростительным преступлением. Через пять дней вы услышите о наших первых действиях и узнаете, что Капуя – в руках восставших. Хотя Эномай и я выведем наши отряды в открытое поле, при первой же возможности мы попытаемся нанести смелый удар столице Кампаньи; а тогда вы, кто в Равенне, кто в Риме, собирайте все свои силы и идите на соединение с нами. Но пока Капуя не восстанет, пусть внешне среди вас по-прежнему царят мир и спокойствие.
Затем, когда Спартак умолк, последовала оживленная и беспорядочная беседа, в которой приняли участие почти все гладиаторы, собравшиеся здесь; их было не более двадцати пяти, это было главное руководство Союза угнетенных.
Обменявшись друг с другом советами, словами ободрения и надежды, воспоминаниями, братскими приветствиями, гладиаторы стали расходиться. Оживленно беседуя, они направились как раз в ту сторону, где спрятался Метробий, но вдруг Спартак окликнул их:
– Братья, зачем же всем идти в одну сторону? Идите по двое, по трое и на расстоянии пятисот, шестисот шагов друг от друга. В город возвращайтесь кто через Цестиев мост, кто через Сублицийский или через Эмилиев мост.
В то время как гладиаторы, повинуясь приказу, выбирались из рощи разными дорогами, Спартак, проходя мимо дерева, за которым притаился дрожащий Метробий, сказал Криксу, сжимая его руку в своей:
– С тобой мы увидимся позже, у Лутации Одноглазой; там ты расскажешь мне, можно ли рассчитывать на прибытие в ближайшие пять дней обещанного груза с доспехами.
– Я как раз иду повидаться с погонщиком мулов; он обещал мне переправить этот груз как можно скорее.
– Да ну! – воскликнул презрительно Эномай. – К чему нам эти доспехи? Наша вера – наши мечи, наша храбрость – вот наши доспехи.
Крикс ушел, быстро шагая по направлению к Цестиеву мосту; Спартак, Эномай и Арторикс повернули к Сублицийскому мосту.
«Вот так так! – подумал наш доблестный Метробий, становясь все храбрее и храбрее, по мере того как удалялись гладиаторы. – Черт возьми! Какие тучи собираются на горизонте нашей республики! Двадцать тысяч вооруженных гладиаторов! Этого вполне достаточно, чтобы вспыхнула новая гражданская война, как это было в Сицилии!.. Тем более, что Спартак по храбрости и предприимчивости стоит куда выше Эвноя, сирийского раба, который возглавлял восстание рабов в Сицилии. Да, конечно, само провидение привело меня в эту рощу. Великие боги, несомненно, избрали меня своим орудием, чтобы спасти республику и Рим от гибели… Именно так, а не иначе. Разве не пригодились некогда для такого же дела гуси?.. Почему же я не гожусь?.. Гуси!.. Ну и взбредет же спьяну на ум такое сравнение!»
И Метробий, крайне оскорбленный выводом, к которому его привело собственное сравнение, поднялся и стал прислушиваться, потом сделал несколько нерешительных шагов по роще, желая убедиться, все ли гладиаторы ушли, не оставили ли кого– нибудь на страже.
Он вспомнил, что Цезарь ждал его к ужину в сумерки, а теперь уже около полуночи, и это очень огорчило его; но он тотчас же утешился, подумав, что, лишь только выйдет из рощи богини Фурины, он поспешит к Цезарю, расскажет ему о случайно раскрытом им заговоре, и Цезарь простит его.
Убедившись в том, что все гладиаторы удалились, Метробий вышел из рощи и быстрым шагом направился к Цестиеву мосту, рассуждая про себя, что, не будь он пьян, ему не пришлось бы очутиться в роще Фурины во время собрания гладиаторов; он должен благословлять и свое опьянение и свое пристрастие к вину; даже то самое велитернское из харчевни Эскулапия, которое он еще недавно проклинал, теперь казалось ему божественным. Из всего этого он вывел заключение, что Бахусу следует воздвигнуть новый храм как особому покровителю Рима и что пути богов неисповедимы, если такой простой случай, как опьянение Метробия, мог повести к спасению республики.
Рассуждая таким образом, он дошел до дома Цезаря и, войдя, попросил передать хозяину, что просит его тотчас же прийти в библиотеку, где он, Метробий, сообщит ему сведения огромной важности, от которых, быть может, зависят судьбы Рима.
Цезарь сначала не придал значения словам Метробия, так как считал его пьяницей и сумасбродом. Но, подумав, все же решил выслушать его. Извинившись перед гостями, он вышел из триклиния и направился в библиотеку, где взволнованный Метробий кратко рассказал ему о заговоре гладиаторов.
Сообщение это показалось Цезарю странным. Он задал несколько вопросов комедианту, чтобы удостовериться в том, что рассказ его не галлюцинации пьяного человека. Убедившись в противном, он сдвинул брови и простоял несколько мгновений в глубоком раздумье. Затем, очевидно приняв какое-то решение, он с улыбкой недоверия обратился к Метробию:
– Я не подвергаю сомнению сообщенные тобой факты, но, право, все это скорее похоже на сказку. Не сложилась ли она в твоем возбужденном воображении от возлияний велитернского, которым ты усиленно предавался в харчевне Эскулапия?
– О божественный Юлий, я не отрицаю, что очень люблю велитернское, в особенности хорошее, – с обиженным видом ответил Метробий, – я не стану отрицать, что и сегодня вечером голова моя была не совсем в порядке, но что касается слов, которые я слышал в роще Фурины, могу поклясться, о божественный Юлий, что я действительно слышал их и все передал тебе в точности. Крепкий сон и свежий воздух у подножия Яникульского холма отрезвили меня, и я окончательно пришел в себя. Неужели ты намерен оставить республику в такой серьезной опасности и не предупредишь консулов и сенат?
Цезарь, склонив голову, думал о чем-то.
– С каждым мгновением опасность растет.
Цезарь молчал.
Замолчал и Метробий, но по его позе и судорожным движениям было видно, что его терзает нетерпение. Не выдержав, он спросил Цезаря:
– Так как же?
Цезарь поднял голову и ответил:
– Насколько серьезна опасность, угрожающая родине, я хотел бы, Метробий, судить сам!
– А как же можешь ты… – начал было комедиант.
Но Цезарь прервал его:
– Я сам хочу судить, если ты мне позволишь…
– О, что ты говоришь, божественный Юлий!.. Я пришел к тебе посоветоваться. Если ты пожелаешь, я охотно уступлю тебе честь раскрытия этого заговора, потому что знаю и твердо верю, что Гай Юлий Цезарь великодушен и не забывает оказанных ему услуг.
– Благодарю тебя, Метробий, за твои чувства ко мне, благодарю за предложение, которое ты мне сделал. Но не для того, чтобы извлечь выгоду из тайны, которую случай открыл тебе, я хочу проверить и точно узнать положение дела, – нет, я должен это сделать для того, чтобы правильно рассудить, как тут следует поступить.
Метробий знаком показал, что он согласен с Цезарем, и тот добавил:
– Иди в триклиний и жди меня там. Но смотри, Метробий, никому ни слова о том, что ты слышал в роще Фурины, о нашем с тобой разговоре и о том, что я сейчас выйду из дому. Через час я вернусь, и тогда мы обсудим, что надо сделать для блага родины.
– Я выполню твое приказание, Цезарь.
– И ты останешься доволен: я умею быть признательным, а в книге судеб не написано, что Гаю Цезарю суждено умереть увенчанным всего лишь лаврами побед на ристалищах в цирке.
Сказав это, Гай Юлий вышел в соседнюю с библиотекой комнату, предоставив Метробию размышлять над этими многозначительными словами. Минуту спустя он вернулся; через правую руку у него была перекинута плотная темная пенула, несомненно принадлежащая кому-нибудь из слуг, и пурпуровая перевязь, на которой висел его меч. Цезарь снял белую пиршественную одежду, надел через плечо перевязь, закутался в пенулу, на голову натянул капюшон и простился с Метробием, еще раз повторив ему, чтобы он шел в триклиний и ждал его там, но никому не проболтался о заговоре гладиаторов. Затем Цезарь вышел из дому в сопровождении раба и поспешно направился в переулок, куда выходила таверна Венеры Либитины.
Кроме дома на Палатине, у Цезаря был еще другой дом, в самом центре Субуры; в то время он даже чаще жил в Субуре, надеясь таким образом завоевать симпатии бедняков, населявших этот район Рима. Не раз, надев грубую тунику вместо нарядной латиклавы, Цезарь обходил грязные, темные переулки Субуры и Эсквилина и с беспримерной щедростью оказывал помощь обездоленным. Цезарь знал как свои пять пальцев все самые глухие и грязные закоулки этой трущобы.
Таверна Венеры Либитины находилась неподалеку от маленького, но со вкусом устроенного дома Цезаря, и он быстро дошел до грязного переулка, где глубокую ночную тишину нарушали возгласы, доносившиеся из заведения Лутации Одноглазой.
Войдя в таверну в сопровождении раба, Цезарь окинул беглым взглядом большую комнату, где, по обыкновению, шумно кутили простолюдины, могильщики, бездельники, нищие, притворявшиеся калеками, и прочие подонки римского общества. Посмотрев на этих людей, Цезарь прошел во вторую комнату и сразу же увидел там человек десять рудиариев и гладиаторов, сидевших за столом. Цезарь обратился к ним с обычным приветствием и сел вместе с рабом на скамью в углу комнаты, приказав рабыне-эфиопке принести две чаши цекубского вина; приняв равнодушный вид, он обменивался со своим спутником короткими общими фразами, а в то же время зорко следил за тем, что делается в компании гладиаторов, и прислушивался к их разговору.
Спартак сидел между Эномаем и Криксом, бледный, грустный, задумчивый. За четыре года, истекшие со дня смерти Суллы, внешность фракийца изменилась, и теперь в его облике появилась черта суровости, которой раньше не было в нем; широкий лоб пересекала глубокая морщина, свидетельствовавшая о тревогах и тяжких думах.
Когда товарищи назвали Спартака по имени, Цезарь, не знавший фракийца в лицо, убедился, что догадка, сразу же возникшая у него, была верна и Спартаком мог быть только этот рослый, красивый человек, выделявшийся своей полной достоинства осанкой, своим энергичным и умным лицом.
Гай Юлий Цезарь вглядывался в рудиария со все возраставшей симпатией, которую почувствовал к нему с первого взгляда. С прозорливостью гениального человека Цезарь угадал величие души Спартака, его одаренность и понял, что судьба предназначала его для великих дел и высоких подвигов.
Рабыня Азур принесла вино, и Цезарь, взяв одну чашу, указал рабу на вторую:
– Пей.
Раб отпил из своей чаши, а Цезарь сделал вид, что пьет; вино даже не коснулось его губ. Цезарь не пил ничего, кроме воды. Через несколько минут он поднялся и подошел к столу гладиаторов.
– Привет тебе, храбрый Спартак! – сказал он. – Пусть всегда улыбается тебе судьба, как ты того заслуживаешь. Не уделишь ли ты мне некоторое время? Я хочу побеседовать с тобой.
Все обернулись, послышались удивленные возгласы:
– Гай Юлий Цезарь!
– Юлий Цезарь? – промолвил, вставая, Спартак, удивленный не менее своих товарищей; он еще никогда не видел Цезаря и поэтому не знал его в лицо.
– Молчите! – остановил гладиаторов будущий диктатор. – Иначе завтра весь Рим узнает, что один из понтификов ночами шатается по кабакам Субуры и Эсквилина!
Спартак с изумлением смотрел на нежданного гостя. Цезарь еще не был прославлен великими деяниями, но имя его уже гремело в Риме и во всей Италии. Вглядываясь в его черты, носившие отпечаток необыкновенной энергии и отваги, рудиарий дивился красоте его лица, орлиному взору, совершенной гармонии телосложения, величавому спокойствию и мощи всего его облика. Некоторое время он молча смотрел на потомка рода Юлиев, а затем ответил:
– Я буду счастлив, Гай Юлий Цезарь, если чем-либо могу быть тебе полезен.
– Тебе придется ненадолго покинуть общество твоих храбрых товарищей; я хотел пройтись с тобою до вала.
Пораженные гладиаторы переглянулись. Спартак ответил:
– Большая честь для бедного и безвестного рудиария совершить прогулку с одним из самых знаменитых и благородных граждан Рима.
– Храбрый никогда не бывает бедным, – ответил Цезарь, направляясь к выходу и сделав знак рабу ожидать его в таверне.
– Ах, – вздохнув, сказал Спартак, следуя за Цезарем, – зачем льву сила, когда он в цепях!
Два этих необыкновенных человека прошли через главную комнату таверны и, выйдя в переулок, направились в молчании к валу – как раз к тому месту, где четыре года назад гладиаторами был казнен отпущенник Гая Верреса.
В небе светила полная луна, заливая грустным своим сиянием сады, огороды и виноградники, пышно зеленевшие за городской стеной, широкие просторы полей, тянувшихся до самой гряды холмов Тускула и Латия, черневших вдали, как тени гигантов.
На пустынном поле, расположенном между последними домами города и валом Сервия Туллия, в ночной тишине Цезарь и Спартак, освещенные бледными лучами луны, издали могли показаться какими-то белыми призраками. Они остановились друг против друга, молчаливые и неподвижные, словно старались понять и изучить друг друга; оба сознавали, что они олицетворяют собой два противоположных начала, два знамени, два мира: деспотизм и свободу.
Цезарь первый нарушил молчание, обратившись к Спартаку:
– Сколько тебе лет?
– Тридцать три, – ответил фракиец и внимательно посмотрел на Цезаря, как бы стараясь угадать его мысли.
– Ты фракиец?
– Да.
– Фракийцы – храбрый народ, такими я знавал их в сражениях и в опасности. Ты же можешь похвалиться еще и учтивостью и образованием.
– Откуда ты это знаешь?
– От одной женщины. Но сейчас не время говорить об этом, ибо тебе и делу, которому ты посвятил себя, грозит величайшая опасность.
– О какой опасности ты говоришь? – встревоженно спросил Спартак, отпрянув от него.
– Мне все известно, и я пришел сюда не для того, чтобы причинить тебе вред, Спартак. Напротив, я хочу спасти тебя. Некто, сидя под деревом в роще Фурины, невольно слышал вашу беседу этой ночью.
– О проклятье богам! – с отчаянием вскричал Спартак и, сжав кулаки, погрозил небу.
– Он еще ничего не сообщил консулам: я задержал его, насколько было возможно, но он это непременно сделает сегодня же ночью или завтра утром, и все твои четыре легиона будут рассеяны, прежде чем успеют собраться.
Спартак был в страшном отчаянии. Вперив как безумный неподвижные, широко открытые глаза в ствол дерева, освещенного луной, он шептал голосом, прерывавшимся от рыданий, как будто разговаривал сам с собой:
– Пять лет веры, труда, надежд, борьбы, и все погибнет в мгновение ока!.. Всему конец, у угнетенных не останется никакой надежды… Рабами, рабами будем мы влачить эту подлую жизнь!..
На одухотворенном лице Спартака отражались глубокие душевные муки, и Цезарь с участием, с состраданием и почти с уважением смотрел на этого большого, сильного человека, пораженного горем. Полководец, исполненный безмерной гордости от сознания своей гениальности, Цезарь считал, что в мире нет человека, достойного его преклонения; теперь же почти против воли он восхищался этим гладиатором, который, почерпнув силы в святой любви к свободе, задумал совершить подвиг, достойный греческих или римских героев, и, вооружившись упорством и предусмотрительностью, рожденной высоким умом, окрыленный верой в свое дело, полный отваги и бьющей через край энергии, сумел создать регулярное войско из двадцати тысяч гладиаторов.
При мысли об этих легионах взгляд Цезаря загорелся алчным огнем властолюбия, у него закружилась голова, дрожь пробежала по всему телу; он устремил широко раскрытые глаза на вершины Албанских холмов и погрузился мыслью в беспредельный мир мечтаний. О, если бы ему дали четыре легиона – двадцать тысяч воинов, которых он мог бы повести в бой! Через несколько лет он покорил бы мир, стал бы владыкой Рима, но не как Сулла, которого боялись и ненавидели, а как любимый властелин, гроза патрициев с их мелкой борьбой самолюбий и кумир плебеев!
Оба молчали: один – удрученный, другой – предаваясь честолюбивым мечтам.
Первым нарушил молчание Спартак. Он пришел в себя и, грозно нахмурив брови, в приливе суровой энергии сказал с твердостью:
– Нет, клянусь молниями Юпитера, этого не будет!
– Что же ты сделаешь? – спросил Цезарь, словно очнувшись при этом восклицании.
Спартак устремил горящий взгляд в глаза Цезаря, вновь ставшие ясными, и через минуту спросил:
– Но ты, Цезарь, кто ты – друг наш или враг?
– Хотел бы быть другом и, уж во всяком случае, никогда не буду врагом.
– Ты можешь все сделать для нас!
– Каким образом?
– Выдай нам человека, владеющего нашей тайной!
– Как! Ты хочешь, чтобы я, римлянин, допустил восстание всех рабов, грозящее Риму гибелью? Чтобы я допустил это восстание, имея возможность его предотвратить?
– Ты прав. Я позабыл, что ты римлянин.
– И я желаю, чтобы весь мир был подвластен Риму.
– Ну конечно. Ты – олицетворение тирании Рима над всеми народами земли. Ты лелеешь мечту, которая превосходит безмерные замыслы Александра Македонского. Когда римские орлы раскинут крылья над народами всей земли, ты думаешь заковать эти народы в цепи, зажать их в железный кулак. Рим – властитель народов, ты – владыка Рима?
В глазах Цезаря блеснула радость, но тут же он принял свой обычный спокойный вид и, улыбаясь, сказал Спартаку:
– О чем я мечтаю, никому не дано знать. Может быть, я и сам этого не знаю. Да и мне еще надо набраться сил, чтобы вылететь из гнезда на поиски своего счастья. А вот ты, Спартак… Ты с удивительной энергией и мудростью великого полководца собрал армию рабов, создал из них стройные легионы и готов вести их в бой. Скажи же мне, что ты задумал, Спартак?.. На что ты надеешься?
