Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей, том 36"

Автор книги: Рафаэлло Джованьоли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

Как видно, священнослужители тех времен, так же как и в наше время и во все эпохи, являлись служителями лицемерия и суеверия.

О религиозном усердии людей забитых, грубых и обманутых они судили по количеству и качеству принесенных в храм даров – ведь эти дары тому или иному божеству питали ненасытное чрево жрецов культа.

– Вот уже двадцать дней, как никто не посещает храма Геркулеса Оливария, которого так почитали в этих обширных краях Лукании и Бруттия… – произнес, вздыхая, потитий.

– Скажу своему господину, что если он желает, чтобы его дом и владения остались неразграбленными, пусть приходит сюда сам или присылает дары великому Геркулесу Оливарию, – сказала с видом покорного и в то же время глубочайшего убеждения Эвтибида, коверкая латинскую речь.

– Да защитит тебя Геркулес, добрая девушка, – ответил потитий.

И, помолчав немного, он добавил:

– Да, это так… благочестия надо искать у женщин, чаще всего оно обитает в женском сердце. Я тебе только что сказал, что вот уже двадцать дней, как из наших краев никто не приходил сюда и не приносил жертв нашему богу… Это не совсем так. Два раза была и приносила жертвы девушка, кажется гречанка, из лагеря гладиаторов… такая набожная, преданная богу и очень красивая!

Глаза Эвтибиды сверкнули от радости; дрожь пробежала по всему ее телу, и кровь сразу бросилась в лицо. К счастью, темная краска, покрывавшая ее лицо, помешала жрецу заметить румянец, совершенно изменивший ее облик, и узнать, что это была другая, а совсем не та женщина, какой ей хотелось казаться.

– Ах, – произнесла она, стараясь овладеть собой и подавить свое волнение, – ты говоришь, что какая-то молодая женщина приходила сюда из вражеского лагеря?

– Да, да, она была в военной одежде, на перевязи висел меч, и оба раза ее сопровождала черная женщина, вот как ты… Бедняжка немая – по приказу ее госпожи у нее когда-то отрезали язык.

Эвтибида сделала жест, выражавший ужас, затем сказала с напускной простотой и добродушием:

– Из вражеского лагеря… Мой господин говорит, что они наши враги… Даже враги и те поклоняются великим богам… Завтра же я приду сюда до рассвета… я так боюсь гладиаторов!.. И если я не смогу уговорить моего господина присылать дары славному Геркулесу Оливарию, тогда я сама принесу ему свой скромный дар.

Потитий похвалил ее и, поощряя ее благочестие, обещал ей покровительство Геркулеса, а на прощание указал тропинку, которая шла от храма к лощинке между двумя холмами: по ней было легче спускаться и подниматься незамеченной.

Трудно описать, с какой радостью возвращалась в лагерь коварная гречанка. Сердце ее готово было выпрыгнуть из груди. Она нашла такого союзника, о каком не могла даже мечтать: продажность и жадность жреца бросались в глаза, подкупить его не составляло труда, и, может быть, при его посредстве удастся найти какой-нибудь скрытый, потайной доступ к стенам! Во всяком случае – вот отчего трепетало ее сердце, – если ей не удастся пронзить грудь Спартака, то все равно, убив его сестру, она нанесет ему смертельный удар. Жрец и храм помогут ей в этом.

Вернувшись в лагерь, Эвтибида вошла в свою палатку и не выходила оттуда весь день. Ночью она отправилась к палатке претора; ее тотчас же пропустили к Крассу; она сообщила ему о своем открытии и о том, что в будущем надеется достичь большего. Гречанка сказала, что ей нужны деньги, и вождь римлян предоставил в ее распоряжение казну квестора. Но Эвтибида ответила, что ей нужны всего лишь пять талантов. Скрофа выдал ей эту сумму.

В час пополуночи Эвтибида снова вышла из лагеря; она вела ягненка, двух молочных поросят и несла четырех белоснежных голубей. Она поднялась по тропинке, указанной ей потитием, до храма Геркулеса и пришла туда за два часа до рассвета. Больше часа ждала она, пока потитий открыл ей двери храма. Вместе с двумя служителями он принял дары бедной рабыни и весьма одобрил их.

Разговаривая с потитием, которого звали Ай Стендий, Эвтибида сказала ему, что завтра ее господин собирается посетить храм с богатыми жертвоприношениями богу, если только не побоится выйти из-под развалин храма, где он спрятался. Если же он не пойдет сам, то она уговорит его это лестное поручение доверить ей.

На следующий день она действительно привела с собой рабочего вола, нагруженного вином и зерном; все это от имени своего господина она приносила в жертву богу.

В течение пяти или шести дней Эвтибида посещала храм Геркулеса. Она искусно разузнавала характер Айя Стендия и подготовляла его к кое-каким щекотливым предложениям, которые намеревалась ему сделать. Гречанка открыла жрецу, что она не та, какой ему вначале представлялась. Эвтибида предлагала ему быть с римлянами и за римлян; Красс готов широко вознаградить его и других жрецов, если они укажут место в стене, через которое можно было бы неожиданно ворваться в город.

Жрец был уже подготовлен к такого рода беседе, все же он счел нужным притворно удивиться и сказал:

– Значит, ты… И все же ты была так похожа… Значит, ты не рабыня-эфиопка?.. Гречанка ты… предана римлянам?.. Как же ловко ты притворялась!..

– Мое притворство было военной уловкой.

– Я не виню тебя. Великие боги справедливо покровительствуют римлянам… Они славятся своим благочестием. Жрецы Геркулеса на стороне римлян, которые всегда чтили нашего бога и воздвигли в его честь шесть великолепных храмов в своих городах.

– Будешь ли ты способствовать планам Красса? – спросила гречанка, глаза которой сияли от радости.

– Буду стараться, насколько смогу… что смогу… – ответил потитий.

Вскоре они пришли к соглашению. Жрец обещал, невзирая на опасность, подойти под каким-либо благовидным предлогом к городу, заручившись поддержкой Мирцы, когда она опять придет в храм; они отправятся туда вместе. Он добавил, что ему известна только одна тропинка, ведущая через крутые, обрывистые склоны к месту, где стены почти развалились, и если гладиаторы укрепили их не особенно прочно, то в этом месте легко можно было бы пробраться в город. В заключение он предложил Эвтибиде каждую ночь приходить к нему за сведениями, связанными с их военной хитростью – так благочестивый жрец называл замышленный Эвтибидой заговор. С часу на час могла прийти в храм сестра Спартака, и, стало быть, уже при следующем свидании с гречанкой он, возможно, сообщит ей результаты своей разведки.

Придя таким образом к соглашению, Эвтибида пообещала жрецу десять талантов в счет награды, которую он по завершении дела получит от Красса. На следующую ночь, с немалым трудом смыв с лица темную краску и восстановив свой естественный облик, Эвтибида надела военные доспехи, явилась в храм Геркулеса и передала десять талантов жрецу, который, однако, еще ничего не мог сообщить ей.

Эвтибида пришла на следующую ночь, но Айя Стендия не было в храме. От двух других потитиев она узнала, что Мирца приходила днем и принесла жертву Геркулесу; после этого Ай Стендий пошел вместе с ней в город.

Сердце Эвтибиды сильно билось, ее одолевали сомнения: она то надеялась на успех, то боялась неудачи. В ожидании потития она провела весь день в храме. Потитий возвратился под вечер и рассказал, что то место, где стена развалилась, заново укреплено Спартаком; предусмотрительный полководец уже давно обследовал все стены и укрепил слабые места.

Эвтибида была сильно огорчена сообщением жреца, ругала и проклинала предусмотрительность и прозорливость Спартака.

Долго сидела она, погруженная в свои мысли, и наконец спросила у жреца:

– А Мирца, сестра гладиатора, когда собирается снова прийти в этот храм?

– Не знаю, – нерешительно ответил жрец, – может быть… она придет… послезавтра… На этот день приходятся Антимахии, празднество в честь Геркулеса, в память его бегства в женском платье с острова Коо. В этот день полагается приносить в дар нашему богу женскую одежду. Мирца сказала, что она намерена прийти послезавтра и принести жертву, чтобы испросить у бога покровительства оружию восставших рабов и в особенности брату своему…

– Ох, Юпитер, ты справедлив!.. И ты, Геркулес, справедлив!.. Все вы, о великие боги Олимпа, справедливы! – воскликнула гречанка, подымая к небу глаза, горевшие звериной радостью; она с улыбкой эринии и с несказанной тревогой, отражавшейся на лице ее, выслушала слово за словом все, что говорил потитий, и произнесла – Я отомщу еще ужаснее, чем я мстила ему до сих пор: наконец-то это будет настоящая кровавая месть!

– О какой мести говоришь ты? – с удивлением спросил жрец. – Ты ведь знаешь, что боги неохотно допускают и поощряют месть!

– Но если она возникла от незаслуженно полученной обиды, если желание мести вызвано оскорблением без причин… о, тогда не только боги ада, но и боги небес одобряют месть и покровительствуют ей, – сказала Эвтибида, снимая с плеча толстую золотую цепь, на которой висел ее маленький меч с рукояткой, украшенной драгоценными камнями, и отдавая его Айю Стендию. – Разве это не так, о Стендий? – добавила она, в то время как жрец алчными глазами рассматривал полученный дар и прикидывал в уме его стоимость. – Разве не верно, что справедливая месть мила даже богам, обитающим в небесах?

– Конечно… несомненно… когда она справедлива и обида неоправданна, – ответил жрец, – тогда и боги Олимпа… Да и, кроме того, разве месть не зовется радостью богов?

– В самом деле? – добавила Эвтибида, снимая с головы свой серебряный шлем, украшенный золотой змейкой, у которой вместо глаз были вставлены ценнейшие рубины; подавая шлем потитию, она повторила: – В самом деле?

И когда глаза жадного жреца заблестели при виде драгоценностей, она продолжала:

– Досточтимому Геркулесу я приношу в дар эти скромные вещи; завтра я принесу еще десять талантов… почитаемому мною Геркулесу, – она подчеркнула три последних слова, – для того чтобы ты, его жрец, помог мне в моей мести.

– Во имя Кастора и Поллукса! – воскликнул жрец. – Если она справедлива, я должен тебе помочь… Клянусь жезлом Прозерпины, разве может жрец великих богов не покровительствовать тому, чему покровительствуют сами боги!

– Завтра в ночь ты должен будешь спрятать здесь двух храбрых и верных воинов.

– Здесь? В храме? Осквернить священное жилище божественного Геркулеса? Подвергнуться риску быть принятым гладиаторами за сообщника римлян? Ведь, если они найдут здесь двух твоих воинов, они, без сомнения, повесят меня! – произнес, отступая на два шага, жрец.

– А как же ты поможешь мне в моей мести? – спросила Эвтибида. – Ведь ты мне обещал это минуту назад!

– Да, но я не могу разрешить, чтобы они… чтобы Мирцу убили… когда она придет в храм моего бога… Для жреца это недопустимо! Если бы… ну, хотя бы речь шла о том, чтобы она попала в плен… и передать ее тебе…

Зеленые, с фосфорическим блеском глаза Эвтибиды метали молнии, странная улыбка искривила ее губы.

– Да, да! – вскричала она. – Пленница!.. В мои руки… потому что я… я хочу убить ее сама, если Спартак не попадет в мои руки, чтобы спасти ее.

– Что ты с ней сделаешь, я не должен… не желаю знать… я хочу только одного – быть непричастным к этому кровавому делу, не принимать участия в убийстве, – лицемерно произнес потитий.

– Правильно, – ответила Эвтибида, – правильно. Итак, завтра в ночь здесь, в храме, – добавила она, снимая со среднего пальца левой руки золотое кольцо, в котором блестел крупный топаз, и протягивая его жрецу.

– Не здесь, не в храме, – ответил потитий, поспешно принимая кольцо. – Я укажу твоим верным воинам место, где они будут находиться… неподалеку отсюда… в роще падубов… что прилегает к дороге… Роща эта как будто нарочно создана для такого случая…

– А она не может убежать оттуда?

– Но я ведь говорю тебе, что роща как будто нарочно насажена, чтобы дрозды попадались в ловушку.

– Ладно, пусть будет по-твоему… и пусть твоя щепетильность честного жреца получит удовлетворение, – сказала Эвтибида с тонкой иронией.

Через минуту она добавила:

– Кстати, не грозит ли опасность…

– Какая? – спросил Ай Стендий.

– А вдруг в течение дня щепетильность твоя проснется, встревожит твою душу, взволнует совесть и, подстрекаемая страхом перед гладиаторами и ужасной возможностью быть повешенным, толкнет тебя… ну, например, уйти отсюда, захватив оружие и скарб, в Темесу?

В то время когда гречанка произносила эти слова, она пристально смотрела в глаза жреца, как бы испытывая, каковы его намерения и помыслы.

– Что ты говоришь? – сказал Ай Стендий, упорно защищаясь от ее предположений; в его голосе звучала напускная обида – будто он оскорблен в своем достоинстве. – А что еще тебе пришло на ум?

– Блестящая мысль, достойный, благочестивый жрец.

– А именно?

– Ничего не сообщая твоим двум коллегам, ты вместе со мной спрячешь в верном месте те скромные дары, которые я принесла в жертву богу; затем ты пойдешь со мной за вал, и там мы попируем вместе с тобой… У нас будет роскошная трапеза… потому что я хочу в твоем лице почтить не только уважаемого жреца Геркулеса Оливария, но также честного и хорошего гражданина!

– Во имя богов! – воскликнул жрец с притворной обидой. – Ты, значит, не доверяешь мне?

– Не тебе я не доверяю, а меня тревожит твоя непорочная совесть.

– Но… я не знаю, должен ли я…

– …идти со мной? Но ведь ты должен помочь мне донести сюда пятнадцать талантов, о которых мы с тобой договорились… Или ты только что сказал – десять?

– Пятнадцать! Я сказал – пятнадцать! – поспешно поправил потитий.

– Во всяком случае, если даже ты и сказал десять, то ошибся… потому что богу я за мою месть приношу пятнадцать талантов. Пойдем же со мной, прямодушный Ай Стендий, ты будешь доволен сегодняшним днем.

Жрец принужден был спрятать в укромном месте шлем, меч и кольцо Эвтибиды и пойти вместе с ней за римский вал.

Марк Красс теперь полностью доверял гречанке; он разрешал ей свободно входить и выходить из лагеря одной или же в сопровождении кого-либо по ее выбору.

Эвтибида устроила для потития роскошный пир. В восьми или девяти чашах отличного цекубского он утопил свою печаль, вызванную недоверием гречанки.

Она же тем временем позвала к себе своего верного Зенократа и, быстро сказав ему что-то шепотом, отпустила его.

Глубокой ночью, в предрассветный час, Эвтибида надела стальной шлем, перебросила через правое плечо перевязь, на которой висел небольшой острый меч, и вышла из лагеря вместе с жрецом, который не слишком твердо стоял на ногах из-за выпитого цекубского.

На расстоянии нескольких шагов за Эвтибидой и Айем Стендием следовали два каппадокийца огромного роста, вооруженные с ног до головы. Это были рабы Марка Лициния Красса.

Пока они идут к храму Геркулеса Оливария, заглянем на минуту в Темесу. Там у Спартака уже три дня стояла наготове флотилия, и он ожидал лишь темной ночи, чтобы перевезти пятнадцать тысяч гладиаторов, которых он мог разместить на тысяче судов, собранных всеми способами.

Едва только зашло бледное солнце, которое в течение целого дня скрывалось за серыми и черными тучами, сгустившимися в небе, Спартак, предвидя, что наступает желанная темная ночь, приказал трем легионам сняться с лагеря, расположенного на берегу, и грузиться на суда, стоявшие в порту.

Гранику он приказал тоже погрузиться с ними вместе и с наступлением темноты велел распустить паруса на судах, где они имелись, а остальным спустить в воду весла и отправляться в путь.

Флотилия гладиаторов, соблюдая тишину, отплыла из Темесы в открытое море.

Но тот самый сирокко, который сгустил тучи над Темесой, продолжал упорно дуть от берегов Африки и, несмотря на все усилия мореплавателей, относил их к берегу Бруттия и не давал возможности повернуть к берегам Сицилии.

Без устали работая веслами, гладиаторы отплыли на много миль, но на рассвете море стало бурным, свирепствовал ветер, и большая опасность стала угрожать хрупкой флотилии. По совету моряков и рыбаков из Темесы, которые вели многие из судов, а также знакомых с морем гладиаторов, Граник подошел к берегу. Пятнадцать тысяч восставших сошли на пустынный берег близ Никотеры. Отсюда решено было отправиться в близлежащие горы. Граник послал к Спартаку легкое судно с восемью или десятью солдатами во главе с центурионом, чтобы уведомить о случившемся.

Тем временем два каппадокийца вместе с Эвтибидой и жрецом прибыли в храм Геркулеса Оливария. До полуночи они оставались в роще падубов, находившейся близ дороги, которая вела от города к храму. На расстоянии полутора выстрелов из лука, повыше рощи, стоял небольшой дом, где был расположен аванпост гладиаторов. Несмотря на принятые часовыми меры предосторожности, оба каппадокийца время от времени слышали доносимый ветром приглушенный звук голосов и шаги.

– Послушай, Эрцидан, – сказал шепотом на своем родном языке один из рабов другому, – надо постараться взять эту молодую амазонку живьем.

– Мы так и сделаем, Аскубар, – ответил Эрцидан, – ежели удастся.

– Я и говорю… если сможем.

– Потому что, сказать по правде, если она окажет сопротивление мечом или кинжалом, я справлюсь с ней двумя ударами; тем более что, если мы отсюда слышим разговор гладиаторов, то они, конечно, сразу услышат крик, который подымет эта плакса.

– Конечно, услышат и явятся сюда в одну секунду. Тогда мы погибли, до аванпоста гладиаторов расстояние всего лишь два выстрела из лука, а до нашего лагеря в тысячу раз дальше.

– Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить.

– А я об этом думаю уже больше часа.

Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье.

Вдруг среди шелеста листьев, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались.

– Кто идет? – приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч.

– Молчите, – произнес женский голос, – это я, Эвтибида… Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой.

Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам. Затем гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра.

Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму:

– Эрцидан!

– Что?

– Знаешь, о чем я думаю?

– Что дело это труднее, чем оно сразу показалось?

– Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с честью из беды.

– Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать?

– Как будто придумал…

– Ну, говори.

– Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати – пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею… Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь?

– Молодец, Аскубар!.. Недурно…

– А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться.

– Хорошо придумано!

– Так и сделаем?

– Сделаем.

– Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в сердце?

– Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею?

– Увидишь.

Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные.

Между тем взволнованная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью. Пять или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова возвращалась обратно. Она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем прекратился. Всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин, гречанка увидела, что сгустившиеся там тучи начали окрашиваться слабым бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые предвестники зари.

Эвтибида снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться:

– Кто идет?

Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида, ничего не отвечая, повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившись каппадокийцы.

– Ты слышишь шум шагов? – спросил Аскубар Эрцидана.

– Слышу.

– Будь наготове.

– Сейчас же пущу стрелу.

Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним.

– Это она, – сказал едва слышно Аскубар товарищу.

– Да… на ней панцирь… шлем… фигура маленькая, это непременно женщина.

– Это она… она.

И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука; обе стрелы, свистя, вылетели и впились – одна в белую шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь Эвтибиды.

Долгий, пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим. Аскубар и Эрцидан тут же услыхали шум многочисленных, быстро приближающихся шагов и громоподобный голос:

– К оружию!..

Оба каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а декану и четырем гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая рухнула на дорогу и теперь лежала, распростершись в луже крови, лившейся из ее ран, особенно из раны на шее, потому что стрела Аскубара попала в сонную артерию и разорвала ее.

Гречанка громко стонала и хрипела, но не могла произнести ни слова.

Гладиаторы наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все пятеро одновременно спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили.

Между тем уже совсем рассвело, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги, прислонили ее спиной к стволу дуба. Они сняли с нее шлем и, увидав, что по плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы, воскликнули в один голос:

– Женщина!

Они наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертельной бледностью, сразу узнали ее и воскликнули в один голос:

– Эвтибида!..

В эту минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг раненой.

– Раз она ранена, значит, кто-то стрелял в нее, – сказал центурион, командовавший манипулом. – Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски убийц, они не могли далеко уйти.

Пятьдесят гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария.

Остальные окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась ручьем. Гладиаторы с мрачными лицами молча следили за агонией этой женщины, принесшей им столько несчастья и горя. Лицо гречанки посинело, она все время металась, опуская голову то на одно, то на другое плечо и издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы желая донести их до шеи, но они тут же бессильно падали; ее рот конвульсивно открывался, как будто она силилась что-то сказать.

– Эвтибида! Проклятая изменница! – воскликнул мрачно и строго центурион после нескольких минут молчания. – Что ты делала здесь в такой ранний час? Кто ранил тебя? Ничего понять не могу, но по случившемуся я догадываюсь о каком-то новом страшном замысле… жертвой которого ты по какому-то случаю стала сама.

Из посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон; она руками указала гладиаторам, чтобы они отошли в сторону.

– Нет! – вскричал центурион, проклиная ее. – Ты изменой своей погубила сорок тысяч наших братьев… Мы должны припомнить тебе все твои злодеяния, должны сделать твою агонию еще более ужасной – этим мы умилостивим их неотомщенные тени.

Эвтибида склонила голову на грудь, и, если бы не слышалось ее прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что она умерла.

В эту минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов, преследовавшие каппадокийцев. Они привели с собой Эрцидана; он был ранен стрелой в бедро, упал и был взят в плен. Аскубару удалось убежать.

Каппадокиец рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все произошло.

– Что случилось? – раздался женский голос.

Это была Мирца, как обычно в своем военном одеянии. В сопровождении Цетуль она шла в храм Геркулеса.

– Стрелы, которые проклятая Эвтибида предназначала тебе, благодаря счастливому вмешательству какого-то бога, может быть Геркулеса, поразили ее самое, – ответил центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг гладиаторов.

Услышав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и вперила свой угасающий, полный ненависти и отчаяния взор в глаза девушки. Губы ее судорожно искривились; казалось, она хотела произнести что-то. Растопырив пальцы, гречанка протянула руки к сестре Спартака, как бы желая схватить ее… Последним усилием она рванулась вперед, затем, испустив предсмертный стон, сомкнула веки; голова ее упала на ствол дерева. Недвижимая и бездыханная, Эвтибида свалилась на землю…

– На этот раз в сеть попался сам птицелов! – воскликнул центурион и предложил Мирце и остальным товарищам следовать за ним.

Все в молчании удалились, оставив на дороге труп презренной предательницы.