Текст книги "Свинец в крови"

Автор книги: Рафаэль Кардетти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

41

Мы вошли на стадион вместе с командой гостей. Казалось, при нашем появлении все трибуны взревели в один голос. Плакаты с резкими, почти оскорбительными лозунгами развевались в накаленном воздухе, отовсюду слышались крики ненависти в адрес противника. На поле полетели самые разные предметы, среди которых я увидел пивные бутылки, монеты, болты, гнилые фрукты, а также традиционные рулоны туалетной бумаги.

Очень скоро соревнование по метанию дымовых шашек, организованное болельщиками, собравшимися за воротами, вынудило вратаря гостей уйти со своей позиции. В воздух взмыла ракета фейерверка, сея панику среди болельщиков противника, которые стояли в углу стадиона.

В ужасе они бросились бежать и наткнулись на двойную стену полицейских в касках; вооружившись плексигласовыми щитами, те готовились пресечь любые беспорядки.

Арбитр, сохранявший спокойствие среди всей этой суматохи, шутил со своими помощниками у линии вбрасывания, а местные игроки терпеливо ждали прекращения военных действий в центре площадки.

– Мило здесь... – неуверенно сказал я.

– Добро пожаловать на олимпийский стадион! Тиффози у «Лацио» немножко дерганые, но вообще-то они не злые, – ответил Тененти. – Это часть местных обычаев. Надо, чтобы противник дрожал от страха, выходя на поле, иначе с таким же успехом можно было бы играть все матчи в гостях.

– И скоро они начнут гоняться за мячом?

Тененти посмотрел на часы.

– Телетрансляция начнется через минуту-другую. Старшие в командах тиффози остановят своих ребят, чтобы не помешать прямому эфиру. Начальство клубов хорошо им платит за это. Повторяю, это местный обычай...

Когда я увидел, что Тененти направился к группе бритоголовых, расположившихся на центральной трибуне, мне стало совсем не по себе.

Их было человек двадцать, в походных ботинках, в которых так удобно драться ногами. Они сидели ромбом в углу трибуны, отдельно от других зрителей. Несмотря на весеннее тепло, все они были в обязательных черных куртках-бомберах с эмблемами, которые, по-моему, уже лет шестьдесят как устарели.

– Это тоже местный обычай? – тихо спросил я у Тененти.

– Нет, – ответил он, по-прежнему идя к ним. – Эти типы – сущая погань. Дрянь, каких мало. Походы на матчи – для них культурное мероприятие. В футболе они не разбираются, их дело – уличные драки. Они воспринимают игру как разминку перед главным спортивным мероприятием – охотой за болельщиками другой команды. Сам понимаешь, к ним в лапы лучше не попадаться. Мерзавцы вроде них водятся на всех стадионах. Здесь они просто немного больше выделяются, чем в других местах. Руководство клуба уже давно пытается их выселить, но каждую неделю они все равно появляются на одном и том же месте. Интересное явление с точки зрения антрополога...

– Плевать мне на антропологию, Серджо. Зачем ты меня сюда привел?

– Не заводись, Алекс. Я их тоже не люблю, но они могут быть нам полезны.

От бритых нас отделяли каких-то два метра. Тененти выглядел все таким же невозмутимым. Я старался замедлить шаг, мне все меньше хотелось следовать за ним.

– Откуда ты знаешь этих ребят? – спросил я.

– Ну, можно сказать, мы много раз встречались на поле боя. Подожди меня здесь.

Тененти подошел к группе. При его приближении человек, сидевший у самой лестницы, великан с бритым черепом, на котором был вытатуирован огромный кельтский крест, встал и сунул руку в карман куртки. Не требовалось обладать даром ясновидения, чтобы понять, что его пальцы легли на рукоятку ножа со стопором, лезвие которого, судя по свирепой роже его обладателя, наверняка было не короче двадцати сантиметров.

Тененти, казалось, это совершенно не волновало. Он встал перед чудовищем.

– Мне надо поговорить с Дорианом.

Бритоголовый не ответил. Отвернувшись, он вопросительно посмотрел на кого-то сидящего сзади. Ответ был положительным, потому что он кивнул и посторонился.

Тененти преодолел препятствие без помех. Со мной все пошло не так гладко. Когда я добрался до татуированного орангутана, он остановил меня. Положив руку мне на грудь, монстр оглядел меня с ног до головы.

По неодобрительному взгляду я понял, что моя внешность не соответствовала основным эстетическим воззрениям этого животного. Мало того, что я никогда не занимался культуризмом, так еще и не украсил свою кожу названием какой-нибудь немецкой группы «тяжелого металла».

Если бы различия между нами этим и ограничивались, мы, быть может, смогли бы лет через десять-двадцать завязать дружеские отношения или, по меньшей мере, не обращать друг на друга внимания в ближайшем будущем.

Но дело обстояло не так просто. В плане культуры вероятность найти для нас с ним общий знаменатель приближалась к нулю. Будь я более безрассудным, я мог бы признаться ему в том, что со старших классов школы подписываюсь на журнал «Inrockuptibles»,[2]2
  Французский еженедельник, пишущий о музыке разных стилей, преимущественно – о роке. (Прим. перев.).


[Закрыть] стараюсь не пропускать фильмов Тима Бертона, а моего любимого писателя зовут Исаак Башевиц Зингер.

Такое признание, мало того, что обеспечило бы мне вечную неприязнь господина Лысоголового и всей его команды, так еще и стало бы верной причиной моей смерти, причем в самом ближайшем будущем. Любовь к боксу могла бы хоть как-то возвысить меня в его глазах, но мне не хотелось состязаться в благородном искусстве с десятком амбалов, да еще и вооруженных железными прутьями.

Орангутан прикоснулся кончиком пальца к моей кожаной куртке и скорчил гримасу отвращения. Уже один вид моей одежды вызывал у него непреодолимое желание всадить нож мне в живот.

Видимо я, в вытертых на заднице джинсах «Дизель» и в узкой куртке поверх обтягивающей футболки «Пума», являл собой воплощенный продукт неотроцкистского либерализма, угрожающего чистоте арийской расы.

По шкале ценностей этого типа я был хуже любого дерьма. Честно говоря, от сознания, что я для него вроде красной тряпки, мне делалось приятно.

– И ты всегда в таком прикиде? – злобно спросил бритый.

День прошел не зря. Теперь я знал, что некоторые человекообразные наделены даром речи, который проявляется в ответ на стимуляцию их агрессивности. Наверное, он выучил на память несколько фраз, полезных для жизни в обществе.

Я не ответил, а только протяжно и несколько высокомерно вздохнул.

– Тебя что, не учили разговаривать, дегенерат паршивый? – не унимался он.

Будучи человеком воспитанным и уважающим основные моральные ценности западного общества, я обычно склонялся к благоразумному пацифизму, иными словами, к разумной трусости. Однако не могло и речи идти о том, чтобы выслушивать оскорбления от подобного варвара. Кроме того, оставшись в живых после нападения в галерее, я чувствовал себя неуязвимым.

– Первое: мой словарный запас намного превосходит те двести слов, которыми ты располагаешь для выражения своих примитивных потребностей. Второе: я всегда одеваюсь именно так, дружочек. Почему? Хочешь понюхать мой одеколон поближе?

Я тут же пожалел об этих словах. Как только орангутан понял, что я ставлю под сомнение его мужественность, порог его толерантности резко снизился. Он схватил меня за воротник куртки и оторвал от земли с такой легкостью, словно поднял большую кружку пива.

В моем мозгу промелькнули одновременно несколько мыслей: во-первых, я, наверное, не только уязвим, но и вполне могу сломаться. Во-вторых, сильное давление на горло мешает поступлению кислорода и очень быстро может довести любого человека с нормальным устройством организма до удушья.

Поскольку любой спор, основанный на доводах логики, представлялся невозможным, я пытался вырваться, изо всех сил колотя его по ребрам, но единственное, чего я добился, – это ощущения, что у меня в кистях рук сломаны все кости.

И тогда я начисто забыл о принципах честной борьбы. Движимый неудержимым порывом мелочности, я, колотя ногами по воздуху, попытался вцепиться ему в глаза. В боях без правил, которые показывают по телевизору, такие приемы всегда срабатывали.

Но великан даже не шевельнулся. Он просто поднял меня еще выше и надавил пальцами мне на горло. Мои органы чувств стали отключаться один за другим. Краски окружающего мира поблекли, оглушительный шум стадиона стал понемногу стихать.

Эта скотина действительно прикончит меня. Все было так глупо. Я выжил после нападения в галерее, чтобы подохнуть на стадионе, забитом безмозглыми тиффози. Если бы мне предложили выбор, я предпочел бы умереть у себя дома.

Вдруг я почувствовал себя ужасно одиноким. Я отдал бы все на свете, лишь бы рядом со мной оказалась Лола с «магнумом» в руке. В затухающем сознании промелькнула последняя смутная мысль – о золотой рыбке, которую я в детстве вынул из аквариума и положил на ковер, просто посмотреть, что с ней станет.

– Бронко, кончай приставать к гостю.

Голос прозвучал из-за спины татуированного человекообразного. Он что-то хрипло проворчал. Но хватка его при этом не ослабла.

– Бронко, тебя никуда нельзя брать, – продолжал голос. – Оставь его, ты же видишь, он сейчас задохнется. Ты же не хочешь обратно в тюрягу? Я не могу подкупить всех судей в этой стране, надеюсь, это ты понимаешь?

Примат покачал головой и уронил меня на землю. Я кулем свалился к его ногам. С трудом поднявшись, я начал растирать шею. Мне все еще казалось, что я чувствую пальцы, стискивающие мое горло.

– Спасибо, Терминатор, – выдохнул я. – Хорошие у тебя игры. Мне понравилось. Скажи, когда захочешь реванша.

– Еще увидимся, кретин, – ответил он.

– Знай, что от твоих признаний в любви у меня теплеет на душе. Теперь отвянь. Давай, давай, слушайся папочку.

Монстр отступил сантиметров на двадцать. Я протиснулся между ним и красным пластиковым сиденьем, привинченным к трибуне. Он воспользовался этим, чтобы незаметно двинуть мне локтем прямо под ложечку, туда, где боль особенно сильна.

Слезы выступили у меня на глазах, но, не помня себя от счастья, что удалось выпутаться, я не ответил на это проявление дружбы.

Внешность человека, носившего имя Бронко, безусловно, соответствовала его образу жизни. Чего нельзя было сказать о том, кто не дал ему прикончить меня.

Уже ради того, чтобы посмотреть на этого главаря банды тиффози, сидевшего среди своих подручных, стоило приехать в Италию. Не всем смертным дано увидеть перед собой ожившую гравюру из модного журнала прошлого века. Если бы в тысяча восемьсот пятидесятом году существовал «Vogue» для мужчин, то на обложке сдвоенного летнего номера красовался бы портрет этого человека.

Я однажды смотрел какой-то тайваньский фильм, в котором замороженный герой просыпался через сто лет. Он был одет, как кретин, и все прохожие над ним потешались. В какой-то момент он хватался за меч и начинал крошить всех, до кого мог дотянуться.

Этот утонченный сценарий мне быстро наскучил, и я выключил телевизор, не дождавшись конца фильма. Поэтому я так и не узнал, удалось ли какой-то хорошенькой гейше, разбиравшейся в моде, изменить облик героя.

При виде сидевшего передо мной человека я сразу вспомнил этот незаслуженно забытый шедевр азиатского кинематографа. На нем был муаровый редингот, из-под которого виднелась рубашка с жабо, одной рукой он поглаживал позолоченный набалдашник трости, а другой – свою острую бородку. На голове у него был цилиндр, что, безусловно, сделало бы его первым модником во времена Виктора Гюго.

Этот тип бил все рекорды нелепости. Однако никому никогда и в голову не пришло бы подвергать сомнению его вкусы в одежде.

Весь его облик дышал жестокостью. Она сочилась из всех пор его слишком бледной кожи, истекала из едва заметной щели между тонкими губами и лилась непрерывным потоком из глаз, в которых не было ничего человечного. При сухощавом и нервном телосложении он вызывал не меньший страх, чем Бронко.

Он указал мне на пустое сиденье между собой и Тененти.

– Садитесь, прошу вас.

– Спасибо. Вашего сторожевого пса действительно зовут Бронко?

Мужчина хихикнул, вернее, издал какой-то злобный звук, чтобы показать, что ему смешно.

– На самом деле его имя Микеланджело. Он не без оснований считает, что оно не подходит тому, кто проводит свободные вечера за избиением людей, как правило, беззащитных. Я уже пытался объяснить ему, что он, в каком-то роде, непревзойденный мастер портрета, но Бронко немного туповат, в чем вы уже имели возможность убедиться. Можно сказать, ум – не главная его добродетель.

– А вы...

– Алекс, разреши представить тебе графа Дориана Гуччи, – вмешался Тененти.

Мужчина манерным жестом стянул кожаную перчатку и только после этого протянул мне руку:

– Зовите меня просто Дориан.

– Род Дориана – один из самых старых в Риме, – продолжал Тененти, – и это, как ему кажется, дает определенные преимущества. Например, право содержать эту личную полицию, которая занята в основном тем, что избивает, а потом изгоняет из города всех, кому, по его мнению, здесь не место. По порядку: иммигрантов, евреев, цыган, гомосексуалистов, болельщиков «Ромы»...

– И леваков, самое мерзкое отродье из всех, – закончил клон Оскара Уайльда.

– Спасибо, Дориан. Я польщен.

– Ничего личного, Серджо. Ты знаешь, как я тебя люблю.

Тененти решил объяснить мне смысл последней реплики:

– Мы с Дорианом ненавидели друг друга с первого класса. Разногласия нарастали вплоть до поступления в университет, а там Дориан окончательно перешел на сторону зла.

– Какое потрясающее время! Мы встречались лицом к лицу на всех демонстрациях. Ни на что не претендуя, должен заметить, что судьба часто бывала ко мне благосклонна. Ты никогда не отличался в уличных боях. Боже мой, как мне не хватает этих боев!

– Судя по тому, что я вижу, ты так и не отказался от своей несчастной борьбы.

Дориан вздохнул:

– Еще столько не сделано, милый мой Серджо... За все эти годы, когда ты предпочитал убегать, а не отвечать на вопросы собственной совести, гниль разрослась. Она повсюду, на каждом углу. От нашей античной славы остались лишь воспоминания. Она улетучилась, а на смену ей пришло это гнетущее ничтожество.

– Дориан все еще живет в Риме эпохи Цезарей. Он верит в превосходство цивилизации, исчезнувшей две тысячи лет назад.

– Я верю в ценности, которые превратили это место в центр вселенной! – взревел Дориан. – Посмотри, во что мы превратились: в этой стране больше нет законов, нет морали, нет ничего святого. Осталась только грязь и свиньи, которые с наслаждением в этой грязи валяются. Надо очистить это разлагающееся общество! Силой выкорчевать из него ростки космополитизма, разрушающие его изнутри!

Я знал эту речь наизусть. Подобные дорианы изрыгают подобные глупости во всех странах мира, и во всех странах толпы идиотов стекаются послушать их.

Тененти привел меня сюда не для того, чтобы я полюбовался на образчик экзальтированного расиста. Наконец, он объяснил мне причину нашего прихода:

– В семидесятых годах Дориан придумал новую форму политической борьбы, основанную на лжи и дезинформации. В «свинцовые годы» он был главным орудием консерваторов. Помимо прочих славных дел, на его совести добрая половина покушений, которые в то время приписывали крайне левым. Тебе дали поле для игры по твоей мерке, а?

– Я пришел в нужное время, – подтвердил Дориан. – Правительство христианских демократов находилось на грани краха. Людям надоело видеть одних и тех же людей на одних и тех же постах. Надо было немного расшевелить это болото, придумать какую-то угрозу, чтобы испугать избирателей и убедить их остаться верными режиму.

– Проблема была в том, – перебил его Тененти, – что большая часть левых организаций, типа «Красной борьбы», стояла за мирное разрешение проблем.

– И мне поручили сделать из них опасные террористические группировки, – закончил Дориан. – Достаточно было совершить несколько терактов и взять на себя ответственность от их имени. И в то же время секретные службы не трогали леваков, выступавших за применение силы. Эти люди ответили на наши взрывы не менее жестокими покушениями. Достаточно запустить механизм, дальше он работает сам по себе. Мы провели великолепную операцию по обработке прессы. Одну из лучших в истории.

Такой откровенный цинизм меня просто оглушил. Тененти заметил, как я взволнован.

– Это называлось стратегией террора. Дориан отлично справился. Ни один судья так и не смог ни доказать его причастность к развязыванию террора, ни установить личности его заказчиков. Кроме того, он организовал ударную бригаду – здесь ты можешь видеть последних ее уцелевших членов. Сколько человек было у тебя в подчинении в то время? Триста, четыреста?

– По всей Италии – около тысячи. Организация – как в настоящей армии, с тренировочными лагерями и самым современным вооружением, которое любезно поставляли некоторые примкнувшие к нам военные. При необходимости я мог собрать их за два часа. Они были готовы погибнуть за наше дело.

– Ты не слишком преувеличиваешь, говоря о деле? Дориан быстро понял, что политической активностью можно неплохо зарабатывать. Его никогда особенно не волновало, откуда поступают деньги. Он получал их от правых партий, от Ватикана и даже от некоторых социалистических лидеров, боявшихся левого крыла своих же сторонников. Все приложили руку. Сколько миллионов тебе это принесло, а, Дориан?

Дориан разочарованно потряс головой:

– Пустяки... Я все пожертвовал на свои убеждения.

– Ладно, ладно, дружок, твое гурманство вошло в легенды. Как ты реагировал, когда в начале восьмидесятых источник грязных денег внезапно иссяк? Было слишком много скандалов, никому уже не хотелось компрометировать себя связями с тобой. Один за другим, все тебя кинули. Те, что еще вчера умоляли тебя взять от них деньги, не желали ни принимать тебя, ни даже говорить с тобой по телефону.

– Эти трусы отвернулись от меня, это правда. Но все еще вернется. Мы просто ждем подходящего момента. И он вот-вот настанет. Умы почти созрели.

– Сколько в тебе пафоса, Дориан. Посмотри на себя: от тебя уже ничего не осталось, только славные воспоминания и кучка хорошо натасканных скотов. Ты живешь в навсегда исчезнувшем прошлом. Правда в том, что твои друзья воспользовались тобой, а потом отправили тебя в ящик для «Разных отходов и отбросов». Они тебя хорошо поимели.

На сей раз слова Тененти явно задели Дориана. Его пальцы сжались на набалдашнике трости.

Взгляд устремился куда-то вдаль, на поле, где наконец началась игра.

– Мне нужно знать правду, – снова заговорил Тененти. – Я должен знать, известно ли тебе что-то о смерти Франчески, матери Алекса.

Дориан неуверенно покачал головой:

– Официально я не был в курсе каких-либо дел. Я просто знал, что один из членов «Красной борьбы» тайно работал на секретные службы. За месяц до взрыва их связной передал мне заказ на двести граммов динамита. Он сообщил мне все сведения, необходимые для похищения взрывчатки на военном предприятии. Двери были открыты. Мне оставалось только взять ее и вручить их посланцу. Я даже не подумал о связи всего этого с терактом, совершенным твоей матерью. Знал бы я, что взрывчатку берут для этого, я бы отказался. Твои родители были честными противниками. Они заслуживали большего уважения.

– Но почему же тогда моя мать? – спросил я. – Почему именно она?

– Этого я не знаю. Наверное, она стала им слишком мешать, раз они приняли такое крайнее решение. Им не обязательно было убивать ее. Могли бы заказать взрыв от имени «Красной борьбы». Я делал такое десятки раз. Результат был бы таким же: твоего отца осудили бы как заказчика, мать – как сообщницу, а «Красная борьба» затерялась бы в закоулках истории. Мне представляется, что те, кто организовал теракт, прежде всего хотели избавиться от твоей матери. А все прочее – роспуск «Красной борьбы» и изгнание твоего отца – это своего рода бонус.

После разоблачений Дориана наступила долгая пауза. Теперь, когда я лучше понимал, что за человек сидит передо мной, то, что я в нем угадывал, вызывало у меня отвращение.

Под утонченными манерами и роскошной одеждой таилось существо не менее страшное, чем Бронко. Самый тонкий шелк и самые изысканные духи не могли бы скрыть вонь, исходившую от его убеждений.

«Лацио» открыл счет, и на стадионе поднялся страшный шум. Диктор прокричал имя забившего гол, и толпа хором подхватила его. Дориан откинулся на спинку сиденья и удовлетворенно пробормотал что-то себе под нос. Казалось, он больше не думает обо мне.

Не будь тут Бронко и прочих, я бы набросился на него. Я бил бы его до тех пор, пока он не забыл бы о своей спеси, пока не начал бы выплевывать зубы и молить меня о прощении за свой вклад в убийство моей матери.

Может быть, Дориан был начисто лишен совести, но идиотом он точно не был. Он понял, какой эффект произвели на меня его слова.

– Ты выбрал не ту мишень, – сказал он, не отводя глаз от поля. – Я был в этом деле всего лишь пешкой, простым исполнителем. Серджо прав, говоря, что мной манипулировали. Я еще жив только потому, что сумел забыть имена своих заказчиков. Некоторые из тех, кто несет ответственность за смерть твоей матери, уже умерли, другие удалились от дел. Но кое-кто еще держит в руках бразды правления в этой стране. Еще и сегодня они могли бы запросто уничтожить меня, несмотря на Бронко и все принимаемые мною меры предосторожности. Если ты их раздразнишь, они раздавят тебя, как раздавили твоих родителей. По слухам, ты уже имеешь представление о том, на что они способны. Лучше возвращайся домой и забудь об этом деле, поверь мне.

Наверное, Дориан был прав. Если с начала нашего разговора я и услышал от него что-то умное, то именно этот совет. Тремя днями ранее, до нападения на галерею и экстрадиции отца, я, наверное, последовал бы ему. Я вернулся бы в Париж оплакивать Наталию и жалеть самого себя.

Но сейчас у меня не оставалось выбора. Те, на ком лежала вина за ее смерть, зашли слишком далеко. Они пересекли белую линию. Они без приглашения вошли в мою жизнь и разрушили все вокруг меня.

Ни о каком возвращении не могло быть и речи. Я должен был заставить их заплатить, независимо от последствий. Я всеми силами желал этого. Ради этого я был готов пожертвовать теми немногими радостями жизни, которых меня еще не лишили.