Текст книги "Советы пана Куки"

Автор книги: Радек Кнапп

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Ну вот. Похоже, придется идти самой. Только не знаю, вернусь ли.

Это подействовало мгновенно. Лотар встал и снял пиджак со спинки стула. Потом бросил на меня многозначительный взгляд и погрозил мне пальцем:

– Ты должен позаботиться, чтобы наша гостья не забыла, о чем мы только что говорили. Я сейчас вернусь, – он направился к двери и тихонько закрыл ее за собой.

Ала уставилась на меня и выдохнула:

– Наконец-то. Я думала, он никогда не уйдет.

Она вытащила из сумки сигарету. У нее была еще целая пачка.

– У тебя есть зажигалка?

Я уставился на нее.

– Зачем же вы обманули Лотара?

Вместо ответа она вытащила из сумки ту же зажигалку, что и тогда, в автобусе, и закурила, выпустив дым в мою сторону.

– Я наврала не только ему, но и тебе. На самом деле я пришла, чтобы увидеться с тобой. Как только Болек рассказал мне о новом соседе, я сразу поняла, что это ты.

– Вы хотели меня видеть? Но зачем?

– Тебе нужен прямой ответ или непрямой?

– Лучше непрямой.

Она протянула руку и дотронулась до воротника моей рубашки. Пальцы ее при этом двигались, будто она играла на пианино.

– Я все вспоминаю, что ты мне сказал тогда, в автобусе. Ты хотел назначить свидание. А теперь я сама так все подстроила, что мы остались одни. Хотя, – она посмотрела на часы, – до ближайшего автомата двенадцать минут ходу. Значит, в обе стороны – двадцать четыре минуты. По-моему, успеть можно.

– Но вы же не думаете, – я сделал неопределенное движение рукой, – что сейчас подходящее время, чтобы проявлять фантазию?

– Не скажу больше ни слова. И не хочу тебя ни на что подбивать. Тем более, раз ты, вероятно, еще и девственник.

– С чего это вы взяли, что я девственник?

По твоим ушам. Они у тебя горят, как фонари. Но тут ведь совершенно нечего стыдиться. Так здорово быть девственником. Тайные отлучки в туалет. Сны, в которых у женщин нет лиц, только огромные груди. Я прекрасно понимаю, со всем этим жалко расставаться.

– Интересно, что сказал бы сейчас ваш друг. Этот Кинг-Конг с волосатой грудью.

– Понятия не имею. Я давно его не видела.

– Странно. Мне казалось, речь шла о свадьбе и четверых ребятишках.

Она затушила сигарету и встала.

– Я вижу, ты из болтунов. Ну что ж. Продолжай, пожалуйста, а я пока немного освежусь, – она повернулась ко мне спиной и стала расстегивать платье. Вот что в ее понимании означало освежиться. На платье было как минимум пятьдесят пуговиц, но она довольно легко с ними справилась.

– Я купила это платье в одном из магазинчиков, которые мы тогда проезжали, – сказала она. – Обожаю его, жаль только, что оно легко мнется.

Она аккуратно стянула платье и положила на стул. Потом подошла ко мне и постучала себя кулачком по бедру:

– У меня такие сильные ноги, что я могу ими запросто тебя раздавить. Потрогай.

Она не обманывала. Ноги были твердые, как мрамор. Ала расстегнула бюстгальтер и положила на стол рядом с бутылкой рома. Потом стянула трусики и уселась ко мне на колени.

– Знаешь, я тоже люблю поболтать, – сообщила она. – Когда была маленькая, рот вообще не закрывала. Мама даже хотела показать меня врачу.

Она стала расстегивать мне брюки. В первый раз в жизни мне стало ясно, что на брюках у меня четыре пуговицы. А я-то всегда думал, что три. Рука ее при этом сбилась с пути и задержалась на вполне определенном месте.

– О-ля-ля, – улыбнулась она, – похоже, надвигается гроза.

Она приподнялась и одним движением стянула с меня брюки. Похоже, ей не было равных в том, что касалось освобождения от одежды – как мужчин, так и женщин. Потом крепко обхватила меня за шею, бросила быстрый задумчивый взгляд через мое плечо и начала медленно ритмично двигаться.

– Моя мама говорила, что мужики – свиньи, как с гигиенической, так и с моральной точки зрения. Но мне всегда нравились свиньи. Наверное, поэтому с мужчинами мне легко. Я просто сообщаю им, что иногда со мной можно потрахаться. В конце концов, женщинам это тоже нравится. Но стул, на котором мы этим займемся, выбираю я, ясно?

Ее движения постепенно становились все интенсивнее.

– Все на свете – исключительно вопрос принципов. Вопрос политики. Как в парламенте.

Она наклонилась вперед и поцеловала меня в губы. От нее пахло ромом. Потом провела языком по моей щеке почти до глаза и запрокинула голову.

– Какое грязное покрывало! – крикнула она, пуская в дело зубы. – Сюда вообще хоть уборщицу зови, а Лотару руки даны только для воровства. Маленький воришка ужасно ленив.

– Откуда вы знаете, если сегодня увидели его впервые в жизни? – прокашлял я.

Она издала тихий стон:

– Чуть правее, так, еще чуть-чуть, – и она продолжала: – Знаешь, мы все тебя немножко надули. Ты не станешь сердиться? Я знаю ребят уже давно. Они попросили меня сегодня к вам заглянуть.

И вдруг я перестал вообще что-либо слышать. Гроза в конце концов разразилась. Когда Ала это почувствовала, она начала раскачиваться из стороны в сторону и стонать:

– Да! Нет! Да! Нет! – потом дважды шлепнула меня ладонью по голове.

Когда я открыл глаза, она с любопытством разглядывала мое лицо. Я дышал так, словно только что пробежал стометровку. Она погладила меня по щеке.

– Так вот, они сказали, чтобы после этого я обязательно повернулась к тебе спиной. Они там что-то для тебя написали. Прочти, пожалуйста, вслух, чтобы я тоже слышала – просто умираю от любопытства.

Она поцеловала меня в лоб, но только для проформы, потом быстро встала. Повернулась ко мне спиной и подставила свою попу. На пару сантиметров выше ягодиц шариковой ручкой почерком Болека были нацарапаны две строки.

Я наклонился вперед, потому что у меня все еще что-то прыгало перед глазами и громко прочел:

– Не торопись, Казанова. Все-таки у тебя сегодня день рождения. Болек и Лотар.

19

Получив такой подарок от друзей, я решил и сам себе тоже сделать подарок. Отправиться туда, где хоть какое-то время буду избавлен от необходимости лицезреть их обоих. А то после посещения Алы оба моих соседа стали вдруг подвержены странным приступам остроумия. Что бы я ни делал, на их физиономиях вдруг появлялись необъяснимые ухмылки. Стоило мне выйти на кухню, на Лотара, жевавшего в этот момент бутерброд с лососиной, вдруг нападала икота. Едва я возвращался в комнату, Болек, уставившись в телевизор, начинал ухмыляться, хотя там на самом деле шел фильм ужасов. Когда я сказал им, что, по-моему, торт со свечками был бы не хуже, от их хохота чуть не развалился дом.

Пришлось на несколько часов убраться из дома – туда, где я с гарантией мог не видеть никого из них. И я пошел в музей.

Вообще-то я люблю музеи хотя бы уже за то, что по всему миру они одинаковы. И в Бразилии, и в России музейная экспозиция всегда начинается с каменного века и заканчивается Второй мировой войной. Вот и в Венском музее все было именно так. Только там необычайно много экспонатов, относящихся к каменному веку. Даже есть специальный зал, в котором устроена настоящая пещера доисторического человека. Парочка обитателей каменного века, одетых в шкуры, сидит возле очага, в котором горит пластмассовый огонь. С первого же взгляда ясно, что эти двое стоят у истоков западной цивилизации, а не восточной. Шкуры идеально чистые, а волосы – так густы, будто их каждый день моют шампунем от перхоти. Если этого доисторического парня побрить и одеть в приличный костюм, то, покидая музей, он бы мог преспокойно сойти за обычного туриста, и охранники только и сказали бы ему вслед: «До свидания, синьор». Лично я провел там почти целый час и все никак не мог наглядеться на эту парочку, но в основном, конечно, на женщину. Она стояла на коленях перед очагом и смотрела стеклянными глазами на искусственный огонь. Казалось, она погружена в древние, как мир, мысли, высказать которые она не в состоянии, потому что у доисторических людей гортань была еще плохо приспособлена для речи.

И хотя я знал, что скорее всего никогда больше не увижу Алу, я представлял себе, как было бы здорово, если бы на месте этой доисторической парочки были мы с нею. В конце концов, фигура у меня в тех условиях была бы не хуже, чем у ее дружка с волосатой грудью. Я бы ходил на охоту и каждый день приносил домой косулю, а она жарила бы мою добычу на огне. Нам подошла бы любая пещера. В Вене или в Варшаве, но лучше все-таки – в Нью-Йорке. Важно только, чтобы в окрестностях водилось много дичи, а по соседству жили еще несколько миролюбивых неандертальцев. То обстоятельство, что наши гортани были бы не приспособлены к связной речи, мы постарались бы возместить жестами или просто взглядами друг на друга. Мы регулярно занимались бы доисторическим сексом, и подходящий для этого камень выбирала бы она. Мы бы гуляли и иногда заходили в гости к другим парочкам. Единственной проблемой могла стать нехватка времени. Доисторические люди редко доживали до тридцати. Мы завели бы семью уже лет в пятнадцать, а к двадцати должны были родить детей, чтобы успеть научить их всему, что должны знать доисторические люди. Ведь я никогда не простил бы себе, если бы мой единственный отпрыск погиб под ногами мамонта только из-за того, что по своей лености я так и не объяснил ему, мол, от мамонта лучше держаться подальше. Зато у нас хватало бы времени, чтобы по вечерам вылезать из пещеры и, сидя у входа, разглядывать звезды. В такие моменты мы с ней, конечно, молчали бы, потому что и в каменном веке люди не пытались выражать словами по-настоящему важные вещи. Даже если бы их гортань была для этого приспособлена.

Потом я нарисовал в своем воображении несколько ситуаций, из которых наверняка выбрался бы целым и невредимым, живи я в каменном веке. В течение часа, что я простоял в том зале, я завалил двух мамонтов, был трижды пронзен копьем и голыми руками убил человека. В конце концов, стечение обстоятельств привело к тому, что я чуть не изменил своей Але с другой доисторической женщиной. Но в последний момент что-то мне помешало: исполненный раскаяния, я вернулся домой и в первый раз в жизни порадовался, что гортань моей жены не приспособлена к речи.

Потом я примерял к себе другие эпохи, но ни в одной мне не нравилось так, как в каменном веке, и я постарался побыстрее их проскочить, чтобы снова оказаться в двадцатом столетии. С неизменным вниманием я рассматривал лишь музейных смотрителей во всех залах. Принято думать, что смотрителями работают пенсионеры, как правило, озлобленные на весь свет из-за того, что им целый день приходится охранять камень, на который двадцать тысяч лет назад справил малую нужду какой-то неандерталец. Но у меня родной дядя работает в Польше музейным смотрителем, и я знаю, что на самом деле музейные смотрители – самые настоящие фанатики современности. С их точки зрения, музеи не нужны вовсе. Любая вещь, которой больше семидесяти лет, – просто старый хлам. В том музее, где работает дядя, был один смотритель, который каждый день, придя на работу, прятал свой завтрак в саркофаг с мумией. Однажды профессор-археолог открыл саркофаг, чтобы показать мумию студентам, и между ее туго забинтованными ногами обнаружил яблоко и две булочки, завернутые в фольгу. Откачивали его потом целых пятнадцать минут – бедняга просто обалдел от радости, увидев продукты в отличной сохранности, и грохнулся в обморок.

Венские смотрители от наших ничем не отличаются. И хотя форменная одежда у них другая, одного из них, в зале римской эпохи, я застукал за тем, что, притаившись за обелиском, которому минуло две тысячи лет, он самозабвенно ковырял в носу.

Прежде чем покинуть музей, я постоял еще перед длинной застекленной витриной, пытаясь запечатлеть в своей памяти лица великих мужчин и женщин, превративших двадцатый век в то, что мы, собственно, сейчас имеем. Я всегда любил разглядывать лица тех, кто давно умер. Когда я был маленьким, обожал листать энциклопедии и разглядывать портреты знаменитых людей прошлого. Больше всего мне нравились лица Гитлера, Сталина и Геббельса. Глаза их смотрят в объектив с такой глубокой верой и надеждой, что взгляд отвести невозможно. И еще: я бы вовсе не хотел, чтобы мое собственное лицо походило на лицо ученого или мыслителя. Мадам Кюри, Кант и им подобные выглядят на фотографиях так, словно только что проглотили какую-то гадость или им постоянно приходится иметь дело с больными.

Когда я внимательно рассмотрел почти все портреты, случилось вот что. В стекле вдруг отразилось знакомое лицо. Позади меня только что прошел человек, которого я знаю. Я обернулся и увидел, как он, вернее, она исчезает в следующем зале. Это была Ирина. Очевидно, я вступил в такой период жизни, когда судьба сама укладывает женщин штабелями к моим ногам. Так, по крайней мере, сказал бы Бернштейн. Я удостоверился, что она одна, и пошел за ней. Казалось, Ирина целиком погружена в свои мысли и меня не замечает. Она брела из эпохи в эпоху в направлении, обратном историческому. Ее влекло куда-то в начало экспозиции. Незамеченным я прошел за ней через пять залов, пока она не остановилась в зале барокко возле какой-то картины. Я спрятался за уродливой барочной вазой. Но когда снова из-за нее выглянул, Ирина исчезла. Я подошел к картине и поглядел по сторонам. Ирина растворилась в воздухе.

Вдруг кто-то тронул меня за плечо и сказал:

– Послушайте, Бассейн, карьера детектива вам не светит.

Я обернулся. Ирина стояла позади меня, так близко, что чуть меня не касалась. Похоже, она умела перемещаться по воздуху.

– Зачем вы следили за мной? – спросила она.

– Я не следил. Я просто шел за вами.

– Никакой разницы. Так зачем вы шли за мной?

– Хотел поговорить. Но вы неслись, как гоночная машина. Я бы окликнул вас, не будь мы в музее.

Она поглядела на меня с сомнением.

– А что вы вообще потеряли в музее? Вас послал Бернштейн, чтобы следить за мной?

– Нет. У меня тоже есть частная жизнь. А здесь, между прочим, наша история. Даже мой отец признал однажды, что любовь к старым вещам – единственное вполне взрослое мое увлечение.

– Ваш отец, несомненно, приятный человек. Но, наверное, был пьян, когда сказал это. Мне известны только два ваших увлечения: «Лего» и шпионаж. И они не похожи на взрослые.

Я решил, что пора сменить тему, а то она еще целый час будет упражняться в остроумии на мой счет. В подобных случаях лучшая защита – нападение. Я поднял руки вверх, будто бы признавая поражение, и сказал:

– Вы разоблачили меня. Я следил за вами. Я все время за вами слежу. Но только лишь потому, что следую своим естественным инстинктам.

Она приложила к уху ладонь:

– Что-что? Чему это вы там следуете?

– Своим инстинктам, велениям своего сердца. А оно говорит мне, что вы очень красивая.

– Что?

– Знаю, мне не следовало этого говорить. Сегодня женщины хотят быть сильными, умными и уверенными в себе, но только не красивыми. Но вы мне кажетесь красивой. И даже очень.

– Вы как себя чувствуете? Может, дать вам аспирину?

– Никогда не чувствовал себя лучше.

Она изобразила возмущение.

– Как вы думаете, что сказал бы Бернштейн, услышь он ваши слова? Он достаточно ревнив, чтоб вас уволить.

– Как он может уволить меня за то, что вы красивая? А вы что, хотите ему все рассказать?

– Такую чушь я не стала бы рассказывать даже родной матери. И потом в женской красоте вы понимаете не больше, чем я в футболе.

– Тогда объясните мне. Я схватываю на лету.

Она колебалась.

– Ну ладно, если обещаете больше за мной не шпионить.

– Договорились.

– Отлично, – она огляделась вокруг. – Пойдемте. Сейчас вы услышите базовую лекцию о женской красоте. Совершенно бесплатно.

Она потащила меня к картине размером с киноэкран.

– Внимательно посмотрите на нее. Не торопитесь.

На картине было изображено огромное количество танцующих обнаженных женщин. Сразу бросалось в глаза, что они ужасно толстые, кожа у них белая, как мука, и они, очевидно, страдают целлюлитом. В остальном на картине царил полный хаос. В общем, я бы такую никогда у себя не повесил.

Казалось, Ирина прочла мои мысли:

– Несомненно, эти женщины кажутся вам отвратительными. Но ведь и сегодняшняя фотомодель в те времена произвела бы фурор – как самая уродливая женщина семнадцатого века. Разгадка проста – во все времена женщины подгоняли свои фигуры под современный им идеал красоты. И о чем это говорит?

– О том, что женщины – существа бесхарактерные?

– Приберегите шуточки для двенадцатилетних покупательниц. Значит, женщина и только женщина определяет, что красиво, а что – нет. Женщина выражает идеал красоты с помощью своего тела. И поэтому у нее формируются особые отношения с ним. Она любит свое тело и заботится о нем, как о собственном ребенке. Что бы ни случилось, оно никогда не оставляет ее равнодушной. Даже старухи нередко стоят обнаженными перед зеркалом и гладят себе грудь. Женщина никогда не отказывается от собственного тела – для нее оно навсегда остается красивым. Мужчина, напротив, относится к своему телу, как к машине. В которой он сидит, жмет на педаль газа и смотрит, что показывает спидометр. И когда однажды его тело больше не заводится, он сдается и идет ко дну. Примитивно, не правда ли?

– Вы случайно не мужененавистница?

– Разве только самую малость, – она потрепала меня по плечу. – Но вам моя ненависть в любом случае не угрожает. Вы еще чересчур молоды, чтобы считаться мужчиной.

– И все-таки вы кажетесь мне красивой. Что скажете?

– Ничего, – она посмотрела на часы. – Перед уходом я хотела бы задать вам один вопрос. Только пусть это останется между нами.

– Ну разумеется.

– Какое, по-твоему, тело у женщины?

Я поднял глаза к потолку и принялся перечислять:

– Мягкое, упругое, ароматное. В некоторых местах, как марципан. А почему вас это интересует?

– Если я в чем-то и завидую мужчинам, то только в том, что они могут трогать женское тело сколько хотят.

У меня в голове зазвенел колокольчик. Неужели таким образом она дает мне понять, что предпочла бы заниматься любовью с женщиной?

Ирина с улыбкой помотала головой.

– Не делайте поспешных выводов. Вы уже показали, на что способны в качестве детектива. А теперь мне пора идти. В каменный век. Вы там были?

– Я провел там целый час. Это моя любимая эпоха.

– Но самого главного вы, конечно же, не заметили. Иначе не задавали бы мне дурацких вопросов. Под стеклом возле окна там выставлена маленькая ржавая проволочка. Видели ее?

– Кажется, нет.

– Эту ржавую проволочку сто тысяч лет назад вставляла в волосы какая-то девушка. Старейшая заколка в Европе. Если бы вы ее видели, вам бы, возможно, не потребовалась лекция о женской красоте. Подумайте об этом, легоман. Всего хорошего.

Она развернулась и пошла по паркету в сторону доисторических залов. Когда она проходила мимо окна, ее фигуру осветили лучи заходящего солнца, и на полу появилась длинная тень. Тень беспокойно ползла по стенам и застекленным стендам, пока вслед за ней самой не исчезла за поворотом. Потом я слышал только ее шаги, и они становились все тише.

Внезапно я понял, где раньше видел ее. То есть, кажется, я понял это уже тогда, когда она подвела меня к картине, – она была невероятно похожа на статую Осени у фонтана в Бельведере. Я дорого бы дал, чтобы увидеть ее лицо, когда она узнает, что ее разновидность женской красоты была воплощена в мраморе еще триста лет назад.

В конце концов, почему бы не показать ей предшественницу. Поглощенный этой мыслью я медленно побрел обратно в двадцатый век. Нигде так не мечтается о будущем, как под горящими взглядами Гитлера или Сталина.

20

Теплым августовским вечером я вошел в телефонную будку, чтобы наконец позвонить родителям. Я бросил несколько монет в автомат, который мог превратить их в какие-то жалкие две-три минуты разговора. Минута разговора с заграницей стоит в Австрии, как один трюфель. Я набрал номер. В первый раз было занято, но со второго раза я прорвался. Сначала я услышал голос телевизионного диктора – в это время отец всегда смотрит фильмы про дикую природу. В нашем квартале он даже слывет экспертом по североамериканским бобрам.

Потом услышал голос:

– Алло? – Это была мама.

Я крепче обхватил трубку.

– Мама? Это я.

– Господи! Сделай немедленно ящик потише. Это Вальдемар! – крикнула она отцу.

Телевизор тотчас умолк.

– Вальдемар, наконец-то! Почему ты так долго не звонил?

– Прости, мама. У меня были важные дела.

– Что может быть важнее звонка домой? Ты как сквозь землю провалился. О чем ты думал?

– А открытка, которую я послал? С собором Святого Стефана? Вы ее получили?

– Получили. Но там было написано только, что ты ехал вместе с каким-то оркестром и что таможенники были с тобой очень милы. Это все сказки для дедушки, светлая ему память. Почему у тебя такой сиплый голос? Ты не заболел?

– Связь такая, мама. Телефон.

– А ты не обманываешь, Зайчик?

– Мама, я считал, что с Зайчиком покончено, мне уже восемнадцать.

– Прости. Ну расскажи, наконец, как у тебя дела.

– Прекрасно. Я теперь стал настоящим знатоком Вены. Раз в неделю хожу пешком в центр, чтобы выпить в кафе чашечку меланжа. Познакомился с очень милыми людьми. Один работает в Опере. Каждый раз, когда я оказываюсь поблизости, мы болтаем о музыке. Недавно переехал из общежития на квартиру, там условия лучше.

– У меня прямо камень с души свалился. Зайчик. А как тебе австрийцы? Мы ведь знаем про них только, что они хорошо катаются на горных лыжах.

– Они невероятно дружелюбны и предупредительны. Жители Вены, к примеру, любят свой город не меньше, чем пани Мирска любила пана Мирского.

– Не слишком ли мрачное сравнение? Ведь в результате пани Мирска повесилась из-за своего мужа.

– Жителям Вены такое сравнение пришлось бы по душе. Они обожают все мрачное и зловещее.

– Странно. Другой народ, другие нравы, как говорит твой отец. А как у тебя с деньгами? Нашел работу?

– Давно! И теперь регулярно зарабатываю.

– Так и должно быть, когда работаешь, Зайчик. Наверное, тебе помогли земляки?

– О да. Иначе ничего бы не вышло.

– Ну да, мы ведь такой народ, привыкли держаться вместе. А в наше время подобная сплоченность встречается все реже, к сожалению. Приятно сознавать, что всегда можно обратиться к соотечественнику, и он тебе поможет, правда?

– Я бы не смог сказать лучше, мама.

– Что за работа?

– Продаю игрушки. Стою за прилавком, сижу за кассой. Иногда приходится еще что-нибудь делать. Ты не поверишь, мама, игрушки здесь просто фантастические. Их водяные пистолеты больше похожи на настоящее оружие, чем те, которыми вооружены наши полицейские. С таким пистолетом можно ограбить банк, никто и не заподозрит, что он не настоящий.

– К чему ты ведешь, Зайчик?

– К тому, что работа интересная. О лучшем и мечтать невозможно, большинство моих покупателей – дети. Правда, они покупают слишком много пистолетов, но думаю, это из-за того, что повсюду воюют.

– Дети легче всего поддаются влиянию. Когда ты был маленьким, у тебя не было ни одного пистолета. Мы за этим строго следили. Да, кстати, пан Кука будет рад слышать, что у тебя все хорошо. Он очень переживал, говорил, что ты вряд ли найдешь работу.

– Что я слышу?! Вы вдруг стали разговаривать с паном Кукой?

– Он вовсе не так ужасен, как я думала. Хотя у него почти нет зубов. Но если бы он улыбался пореже, то был бы очень мил. Он мне сказал, что восхищается моим мужеством. Сам бы он никогда не решился отпустить сына в такую даль.

– У него же нет сына.

– Такие люди, как он, думают обобщенно. Знаешь, он на удивление хорошо к тебе относится. Постоянно спрашивает о тебе и, кстати, просил при случае поинтересоваться, как там его талисман, сыграл ли свою роль? Ты понимаешь, о чем он?

– Очень даже.

– Это сарказм или мне послышалось? Знаешь, сарказм – не всегда признак зрелости. Подожди, Вальдемар, твой отец вырывает у меня трубку, хочет тебя о чем-то спросить. Я прощаюсь, а то дело дойдет до рукоприкладства. Мы ждем тебя, Зайчик. Береги себя.

Трубку взял отец. И тут же выпалил шепотом:

– Что ты наговорил маме? Она ушла на кухню, по-моему, у нее покраснели глаза.

– Слишком много смеялась.

– Она стала такой чувствительной после твоего отъезда. Две недели почти не спала. Доктор Килински даже прописал ей валиум.

– Что? Опять вы пригласили этого идиота? Забыли, как он хотел вырезать мне миндалины, утверждая, что это опухоль?!

– Ну не совсем так, – отец испустил глубокий вздох, его было слышно даже в Вене. – Скажи, ты ничего не забыл? Какой сегодня день?

– Вторник, двадцать восьмое. А что?

– Тебе это ни о чем не говорит?

– Вроде нет.

– До твоего возвращения осталась неделя.

– Да ну?

– Что-то не слышу радости в голосе. Похоже, ты об этом забыл.

– Честно говоря, да. Слишком много всего приходится держать в голове. А время летит очень быстро.

– Вот бы и у нас так. Но, к сожалению, твой отъезд заставил нас с матерью многое переосмыслить. Мы вдруг поняли, какое мы старичье.

– Что за бред! Кто вам это сказал? Пан Кука? Спросите его лучше, как на Западе живут люди вашего возраста. Услышите много интересного.

– Похоже, у тебя масса впечатлений.

– Ты и представить не можешь, сколько. Вот вернусь, и такого тебе расскажу! Оказывается, не все то золото, что блестит. И здесь тоже.

– Рад слышать. Тебе что-нибудь нужно, мой мальчик? Мы можем еще успеть прислать тебе посылку.

– Не нужно. У меня все есть.

Автомат запищал. Я посмотрел на табло. Деньги на исходе.

– Папа, пора заканчивать, деньги кончаются. Эти западные автоматы предупреждают заранее.

– Вальдемар, пришли матери еще одну открытку. Ту, первую, она сразу же повесила на кухонный шкаф. И не волнуйся, пана Куку мы любим вовсе не так сильно, как расписала мать. По-моему, он мошенник.

– О нем мне тоже есть что рассказать. У тебя глаза на лоб полезут. Как у североамериканского бобра.

Отец засмеялся.

На табло замигал ноль.

– Скажи маме, что я обязательно вернусь, как обещал. Хотя бы для того, чтобы еще раз обсудить с доктором Килински свои миндалины.

Тут связь прервалась. Некоторое время я тупо смотрел на экран и вдруг осознал, что проговорил сто пятьдесят шиллингов. Половину дневной зарплаты. Но я бы не пожалел и большей суммы. Ужасно приятно снова услышать своих стариков.

21

После разговора с родителями я вдруг ощутил, как мало у меня осталось времени. А ведь нужно еще раз встретиться с Ириной. С того похода в музей я все думал о предстоящей встрече, прикидывал, как бы достичь заветной цели. Но едва наметилась стратегия, обещавшая успех, произошла одна вещь, которая спутала все мои планы и вообще могла иметь весьма неприятные последствия, более неприятные даже, чем история с бассейном. И Ирина была в этом тоже косвенным образом замешана. Если бы в тот день она не позвонила Бернштейну, и он не ушел бы раньше времени из магазина, все было бы по-другому.

Я как раз раскладывал по полкам новую партию «Лего», когда из кабинета вышел Бернштейн, бледный, как мел. Через его руку был переброшен пиджак. Он сказал:

– Мне нужно уехать на несколько дней. Если меня будут искать, я уехал на ярмарку игрушек. Могу я оставить на вас магазин?

– Конечно, – ответил я, не прекращая возиться с коробками. Я немного нервничал, опасаясь, что Ирина проболталась ему о нашей встрече в музее. Впрочем, тогда Бернштейн вряд ли доверил бы мне магазин.

– Вы и вправду приносите счастье, Вальдемар, – он положил ключи на прилавок. – Не забудьте, пожалуйста, запереть нижний замок и отнести в банк жестянку. Сегодня четверг.

Он замолчал, наблюдая, как я раскладываю коробки. Казалось, он хочет сказать что-то еще:

– Вы помните молодую женщину, которая приходила две недели назад? Когда меня не было? – спросил он.

– Смутно, – соврал я.

– Я еду с ней за город на несколько дней. И думается мне, возможно, в последний раз. Держите за меня кулаки. До понедельника.

Он развернулся и вышел. Я стоял, глядя ему вслед, пока он не сел в машину. Потом поднял очередную коробку «Лего» и тупо уставился на крышку. На ней был изображен правильный четырехугольник. Точно такой, какой я построил перед первой встречей с Ириной. Я изучал его долго и очень внимательно.

Ровно в шесть я запер магазин и закрыл ставни. Обычно я иду домой пешком, потому что живу в десяти минутах ходьбы. Но в тот день мне показалось, собирается дождь, и я спустился в метро. В метро я не ездил уже целую вечность и сразу же запутался: пошел по лестнице не к платформам, а к вентиляционной шахте. В Вене возле станций метро полно таких тупиков, интересных разве что для голубей. Поняв свою ошибку, я развернулся и собирался было снова подняться, но тут на лестнице показались еще двое. Очевидно, они тоже заблудились, потому что, оказавшись внизу, вели себя ничуть не более уверенно, чем я. Они повернулись ко мне, и мы уставились друг на друга.

Это оказались те самые скинхеды, которых Болек отдубасил месяц назад. Узнав меня, они стали испуганно озираться по сторонам в поисках Болека. Потом подошли ко мне, и тот, у которого на куртке было написано «Начало конца», спросил:

– Сегодня ты вышел совсем один?

– Нет, – соврал я. – Тот, большой, покупает билеты и скоро придет.

– Да вы никак бросили ездить зайцем? – осведомился владелец куртки с надписью «Отстой».

Только сейчас я заметил, что рука у него в гипсе: он постучал им по стене.

– Бросили. И давно.

Они замолчали и снова огляделись по сторонам. Потом «Начало конца» наморщил лоб и спросил:

– А чего это ты ждешь товарища не на платформе?

– Мы всегда встречаемся здесь.

Они переглянулись. «Начало конца» посмотрел на часы:

– Чего ж он не идет?

– Не волнуйся. Придет.

– А я и не волнуюсь. С чего бы?

Они приблизились. Сперва на один шаг. Потом еще на один. «Начало конца» стоял теперь прямо передо мной, а «Отстой» держался несколько позади. Я скосил глаза в сторону выхода и увидел вверху треугольник серого неба. Ни единого человека. Внезапно я рванул с места, как ракета, и был уже почти на лестнице, когда вдруг споткнулся и растянулся во весь рост. Жестянка с недельной выручкой выкатилась у меня из кармана прямо под ноги «Отстоя».

Тот поднял ее и стал с любопытством рассматривать:

– Эй, гляди-ка, это не пиво.

– Покажи, – «Начало конца» взял банку и потряс. – Похоже, там внутри бумажки.

Я поднялся и сказал:

– Бухгалтерия.

«Начало конца» изобразил удивление.

– Ты вроде хотел бежать, – он указал на лестницу. – Пожалуйста, путь свободен.

– Только с бумагами, – сказал я.

– На что они тебе, если это такая скука?

– Да мне-то наплевать. Но хозяину они очень дороги.

– Потому, наверное, что никакие это не бумаги, а что-то совсем другое. Может, деньги?

– Ну уж денег там, конечно же, нет.

– Тогда мы, пожалуй, прихватим баночку с собой?

Я наморщил лоб, будто раздумывая над их предложением. Потом резко подпрыгнул и попытался выхватить ее у «Отстоя». Произошла потасовка, во время которой все мы выглядели не лучшим образом. Я получил удар в живот, выпустил банку и отступил на пару шагов. Скорее от удивления, чем от страха.