Текст книги "О смысле жизни"

Автор книги: Р. в. Иванов-Разумник

X

Таковы первые блѣдные штрихи, первыя очертанія этой теоріи. Немедленно возникаетъ цѣлый рядъ сложныхъ и острыхъ вопросовъ, или, вѣрнѣе, всего одинъ во-просъ: какъ же отвѣчаетъ эта теорія на всѣ тѣ мучительныя проблемы, съ постановки которыхъ мы начали? А затѣмъ: каковы же ближайшіе выводы изъ этого положенія? Къ чему мы придемъ въ концѣ пути? А смыслъ жизни человѣчества? а всемірная исторія? а міровое зло? И если настоящее есть цѣль для каждаго отдѣльнаго «я», то не придемъ ли мы какъ-разъ къ теоріи абсолютнаго эгоизма? И такъ далѣе, и такъ далѣе.

На всѣ эти вопросы мы найдемъ отвѣтъ попутно съ изученіемъ художественнаго и философскаго творчества Л. Андреева и Л. Шестова? тѣхъ двухъ писателей, которые, вмѣстѣ съ Ѳ. Сологубомъ, наиболѣе сильно отзываются на вопросъ о смыслѣ и цѣли жизни,? вопросъ, составляющій главную ось творчества всѣхъ ихъ троихъ. Изученіе же Ѳ. Сологуба доведено нами до конца и мы здѣсь съ нимъ простимся, подведя только краткій итогъ тѣмъ результатамъ, къ которымъ мы пришли на предыдущихъ страницахъ.

Вся жизнь въ ея цѣломъ, жизнь, какъ таковая? сплошное мѣщанство: вотъ положеніе, проходящее черезъ все творчество Ѳ. Сологуба и сближающее его прежде всего съ Чеховымъ, а черезъ него и съ Лермонтовымъ. Вся жизнь? сплошная передоновщина: вотъ впечатлѣніе, вынесенное Ѳ. Сологубомъ отъ столкновенія съ «дебелой бабищей жизнью»… Если это такъ, то праздны и тщетны всѣ попытки найти общій смыслъ и жизни человѣка и жизни человѣчества; единственнымъ спасеніемъ изъ этого омута мѣщанства для захлебывающихся въ немъ отдѣльныхъ людей является либо «блаженное безуміе», либо избавительница смерть. Есть, впрочемъ, и иной выходъ; этотъ выходъ? одиночество, пытающееся найти себѣ метафизическое оправданіе въ солипсизмѣ и ищущее дорогу индивидуальнаго спасенія въ культѣ красоты. Послѣднее ведеть въ свою очередь къ двумъ противоположнымъ результатамъ, которые могутъ быть охарактеризованы нами какъ романтизмъ и реализмъ поэта. Съ одной стороны Ѳ. Сологубъ воздвигаетъ причудливые міры своей фантазіи, въ которыхъ онъ ищетъ смысла и спасенія отъ безсмысленности окружающаго мѣщанства; съ другой стороны онъ начинаетъ цѣнить красоту не только въ своемъ вымышленномъ, но и въ дѣйствительномъ мірѣ. Оба эти міра онъ совмѣщаетъ: надо жить всей полнотой переживаній въ данномъ намъ мірѣ трехъ измѣреній и надо восполнять эти переживанія творчествомъ міра четырехъ измѣреній, полетомъ «за предѣлы предѣльнаго»… Въ общей полнотѣ переживаній и заключается единственный смыслъ жизни, поднявшейся надъ уровнемъ передоновщины; но смыслъ этотъ? исключительно субъективный, а объективнаго нѣтъ и быть не можетъ. Внѣ этого субъективнаго смысла жизнь человѣка и жизнь человѣчества только?

 
Безжизненный чертогъ,
Случайная дорога…
Не хочетъ жизни Богъ,
И жизнь не хочетъ Бога.
 

Не хочетъ жизни Богъ? ибо онъ не вложилъ въ жизнь человѣка и человѣчества того объективнаго смысла, котораго тщетно ищутъ въ ней и мистики и позитивисты; и жизнь не хочетъ Бога? ибо довольствуется она тѣмъ субъективнымъ смысломъ, который не нуждается ни въ санкціи Бога, ни въ санкціи Человѣчества… Объективнаго смысла человѣческой жизни нѣтъ, ибо жизнь эта? «капризъ пьяной Айсы»; объективнаго смысла исторіи человѣчества нѣтъ, ибо исторія эта? «Анекдотъ, рожденный Айсою» (см. «Перевалъ», 1907 г. № 1, статья Ѳ. Сологуба); есть только субъективный смыслъ человѣческой жизни и заключается онъ въ полнотѣ переживаній,? а другого смысла не было, нѣтъ и не будетъ.

Такъ говоритъ намъ Ѳ. Сологубъ. Хотѣлъ ли онъ сказать это? для насъ безразлично, но это сказалось во всемъ его творчествѣ; и въ этомъ его связь не только съ Чеховымъ и Лермонтовымъ, но и съ Достоевскимъ. И Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ? всѣ они вышли изъ Ивана Карамазова, какъ ни различны они по настроенію, по взглядамъ, по значенію въ русской литературѣ. Значеніе Ѳ. Сологуба въ исторіи русской литературы? не велико: онъ слишкомъ интимный, слишкомъ индивидуальный поэтъ, чтобы занять своимъ именемъ десятилѣтіе, создать эпоху, школу… Въ этомъ отношеніи онъ родствененъ Л. Шестову и совершенно противоположенъ Л. Андрееву: и Ѳ. Сологубъ и Л. Шестовъ? писатели «для немногихъ», они никогда не будутъ пользоваться всеобщимъ признаніемъ. Это не порицаніе и не хвала: съ одной стороны художникомъ «для немногихъ» является такой глубокій и тонкій писатель, какъ Тютчевъ; а съ другой? писателемъ «для всѣхъ» оказывается такой тонкій и проникновенный художникъ, какъ Чеховъ. Тютчевъ? одинокая вершина въ исторіи русской литературы, Чеховъ? соединенная съ прошлымъ и будущимъ горная цѣпь; Тютчевъ связанъ внутренней связью съ отдѣльными великанами русской литературы (съ Пушкинымъ, съ Баратынскимъ), а Чеховъ, кромѣ того, еще со всей русской литературой и русской жизнью въ ея цѣломъ; Тютчевъ? глубочайшій моментъ русской литературы, Чеховъ? цѣлая эпоха, одинаково и широкая и глубокая. Нѣтъ сомнѣнія, что имя Л. Андреева будетъ современемъ обозначать собою отдѣльную эпоху русской литературы: Чеховъ, М. Горькій, Л. Андреевъ? такова будетъ послѣдовательная цѣпь именъ, характеризующихъ русскую литературу конца ХІХ-го и начала ХХ-го вѣка; Ѳ. Сологубъ (равно какъ и Л. Шестовъ) въ эту цѣпь не войдетъ. Онъ слишкомъ индивидуальный, слишкомъ интимный писатель, онъ стоитъ въ русской литературѣ особнякомъ и особнякомъ будетъ изучаться историками литературы. Про Ѳ. Сологуба можно сказать словами Тэна объ одномъ изъ французскихъ писателей: онъ занимаетъ въ литературѣ высокое, но узкое мѣсто. Вѣрнѣе наоборотъ: Ѳ. Сологубъ занимаетъ въ нашей литературѣ узкое, но высокое мѣсто. Его «Мелкій Бѣсъ» одинъ закрѣпляетъ за нимъ такое мѣсто въ литературѣ, если даже не говорить объ его стихахъ и о такихъ маленькихъ шедеврахъ, какъ многіе мелкіе разсказы Ѳ. Сологуба? особенно тѣ, въ которыхъ на сцену выводятся дѣти (напр., «Въ плѣну», «Два готика», «Землѣ земное» и др.). Такое же узкое, но высокое мѣсто занимаетъ Ѳ. Сологубъ и своими стихами: въ исторіи русской поэзіи девяностые и девятисотые годы будутъ охарактеризованы именами К. Бальмонта и В. Брюсова, а Ѳ. Сологубъ со своей тонкой, интимной поэ-зіей и здѣсь займетъ обособленное мѣсто? узкое, но высокое. Это не мѣшаетъ ему быть тѣсно связаннымъ съ отдѣльными великанами русской литературы? съ Лермонтовымъ, съ Чеховымъ и съ Достоевскимъ; съ первыми двумя онъ связанъ своимъ отношеніемъ къ мѣщанству жизни, а съ послѣднимъ? своимъ отношеніемъ къ карамазовскимъ вопросамъ, которые своимъ ядомъ отравили его сердце.

Это? главное, это? существенное въ творчествѣ Ѳ. Сологуба. И по сравненію съ этимъ ничтожными и мелкими являются всѣ черты самовосхваленія, самообожанія и вообще того горделиваго юродства, которыя мы находимъ не у одного Ѳ. Сологуба, но и у многихъ родственныхъ ему современныхъ писателей. Многихъ читателей приводятъ въ негодованіе такіе перлы, какъ, напримѣръ, предисловіе Ѳ. Сологуба къ его трагедіи «Побѣда смерти»… «Развѣ стихи его не прекрасны?? говоритъ въ третьемъ лицѣ о самомъ себѣ Ѳ. Сологубъ въ этомъ предисловіи:? развѣ проза его не благоуханна? развѣ не обладаетъ онъ чарами послушнаго ему слова?»… И читатель со смѣхомъ или негодованіемъ отодвигаетъ отъ себя книгу самоупивающагося автора… Но, конечно, поступать такъ, значитъ изъ-за деревьевъ не видѣть лѣса. Надо подняться выше подобнаго мелкаго самовосхваленія, надо обращать фокусъ своего вниманія не на эти мелкія авторскія причуды, всегда такъ или иначе объяснимыя нравами литературной кружковщины или условіями личной психики; надо «смотрѣть въ корень» творчества писателя, искать общей связующей нити этого творчества. И въ томъ же предисловіи, изъ котораго многіе злорадно вырываютъ только-что приведенную фразу, есть другая, гораздо больше заслуживающая вниманія. «Всѣми словами, какія находитъ, онъ говоритъ объ одномъ и томъ же. Къ одному и тому же зоветъ онъ неутомимо»,? говоритъ о себѣ самъ Ѳ. Сологубъ въ этомъ же предисловіи; и на эти слова надо обратить вниманіе, такъ какъ дѣйствительно они подчеркиваютъ то единство творчества Ѳ. Сологуба, о которомъ мы говорили на предыдущихъ страницахъ. Нити творчества Ѳ. Сологуба? многочисленны, сложны и идутъ переплетаясь; но направленіе этого пути? дѣйствительно едино. «Безуміе», «одиночество», «любовь», «красота», «смерть»? какъ бы ни отвѣчалъ еще Ѳ. Сологубъ на стоящіе передъ нашимъ сознаніемъ карамазовскіе вопросы, но несомнѣнно во всякомъ случаѣ, что «всѣми словами, какія находитъ, Ѳ. Сологубъ говоритъ объ одномъ и томъ же»… Онъ говоритъ о смыслѣ жизни, о цѣли жизни, объ оправданіи жизни…

Что онъ говоритъ объ этомъ? мы знаемъ; какъ отвѣчаетъ онъ на эти вопросы? мы слышали. На творчествѣ Л. Андреева и Л. Шестова мы прослѣдимъ дальнѣйшее развитіе того рѣшенія вопроса о смыслѣ жизни, которое въ общихъ чертахъ было намѣчено нами въ творчествѣ Ѳ. Сологуба и которое должно въ концѣ концовъ сдѣлаться яснымъ не только въ общихъ чертахъ, но и во всѣхъ подробностяхъ.

Леонидъ Андреевъ

І

Въ драмѣ Л. Андреева «Къ звѣздамъ» есть одно мѣсто, которое слѣдовало бы взять эпиграфомъ ко всему творчеству этого автора. Вотъ это мѣсто: «человѣкъ думаетъ только о своей жизни и о своей смерти? и отъ этого ему такъ страшно жить и такъ скучно, какъ блохѣ, заблудившейся въ склепѣ… Чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно; но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ. И становится онъ похожъ на содержателя музея изъ восковыхъ фигуръ. Днемъ онъ болтаетъ съ посѣтителями и беретъ съ нихъ деньги, а ночью? одинокій онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушнаго»… Этотъ содержатель музея восковыхъ фигуръ? самъ Л. Андреевъ. Всѣ главные его герои? это намѣренно сдѣланныя изъ воска фигуры, ибо въ каждомъ изъ нихъ есть та доля нарочитаго символизма, которая дѣлаетъ ихъ не столько живыми типами, сколько символами. И иногда Л. Андреевъ дѣйствительно «болтаетъ съ посѣтителями», скрывая гнетущіе вопросы подъ разными масками; но чаще? а за послѣдніе годы творчества постоянно? «одинокій онъ бродитъ съ ужасомъ среди смертей, неживого, бездушнаго», и «чтобы заполнить страшную пустоту, онъ много выдумываетъ, красиво и сильно, но и въ вымыслахъ онъ говоритъ только о своей смерти, только о своей жизни, и страхъ его растетъ»… Да, это дѣйствительно такъ; этими словами Л. Андреевъ самъ вскрываетъ лейтъ-мотивъ своего творчества.

Такимъ лейтъ-мотивомъ творчества Л. Андреева является, какъ уже неоднократно отмѣчалось критикой, Смерть. Л. Андреевъ? писатель однодумъ: такъ смотритъ на него критика, такъ смотритъ на него читающая публика, и это въ значительной мѣрѣ справедливо. Конечно, отсюда вовсе еще не слѣдуетъ, что Л. Андреевъ писатель однотонный, однообразный, упорно зудящій все одну и ту же ноту; наоборотъ, онъ хочетъ, онъ старается? и это въ значительной степени ему удается? быть разнообразнымъ, красочнымъ, неожиданнымъ, новымъ; отъ избытка старанія онъ иногда впадаетъ даже въ противоположную крайность, становится слишкомъ цвѣтистымъ, вымученно новымъ; онъ постоянно ищетъ все новыхъ и новыхъ эффектовъ, нетронутыхъ и неразработанныхъ гармоническихъ рисунковъ. Но при всемъ этомъ онъ безсиленъ измѣнить канву своего рисунка; при всемъ старательномъ разнообразіи своихъ мелодій онъ фатально проводитъ ихъ на фонѣ одного и того же «органнаго пункта», выражаясь музыкальнымъ терминомъ. У Мусоргскаго есть одна небольшая пьеска «Il vecchio castello»: на протяженіи сотни тактовъ этой музыкальной картинки Мусоргскій даетъ рядъ гармоническихъ рисунковъ на одномъ и томъ же гнетущемъ фонѣ органнаго пункта? безпрерывнаго продолженія все одной и той же основной ноты, сопровождающей мелодію и проходящей черезъ всю пьесу. Таково же и творчество Л. Андреева, причемъ «органнымъ пунктомъ» его творчества является Смерть. И иногда этотъ «органный пунктъ» заглушаетъ собою всѣ остальные мотивы творчества Л. Андреева, подобно тому, какъ въ «Царѣ Голодѣ» въ ночь великаго бунта звукъ хриплаго рога Смерти «на нѣкоторое время становится почти непрерывнымъ. Вотъ онъ заглушаетъ колоколъ, вотъ заглушаетъ и заставляетъ молчать музыку, вотъ онъ наполняетъ залъ, хриплый, торжествующій, бѣшеный»… Такъ бываетъ иногда и въ произведеніяхъ Л. Андреева; всюду и всегда онъ? писатель однодумъ, и Смерть является единой думой, заполнившей все его творчество, все его міровоззрѣніе. Самъ о себѣ говоритъ Л. Андреевъ, характеризуя состояніе духа одного изъ своихъ героевъ, для котораго «всѣ слова значили одно: смерть. И всѣ мысли, какія были у Павла, значили одно: смерть. Изъ сада шелъ густой и сильный запахъ травы, деревьевъ и распустившагося жасмина, и запахъ этотъ значилъ все то же: смерть»… (III, 149? 159. Ср. со слѣдующимъ мѣстомъ изъ «Разсказа о семи повѣшенныхъ»: «Было страшно произнести слово, какъ будто каждое слово въ языкѣ потеряло свое значеніе и значило только одно: смерть»…). Мыслью о смерти пронизанъ для Л. Андреева весь міръ, все бытіе; sub specie mortis смотритъ онъ на все окружающее.

Мысль эта неразрывно и тѣсно связана у Л. Андреева съ той проблемой, разсмотрѣнію которой посвящена настоящая книга? съ проблемой о смыслѣ человѣческой жизни. Это та общая ось вращенія, которая проходитъ черезъ творчество и Ѳ. Сологуба, и Л. Андреева, и Л. Шестова; но отношеніе къ вопросу о смыслѣ жизни у каждаго изъ нихъ совершенно своеобразно, каждый изъ нихъ подходитъ съ иной стороны къ этой проблемѣ. Мы видѣли, что Ѳ. Сологубъ въ ужасѣ останавливается передъ дебелой и румяной, но безобразной бабищей Жизнью, передъ ея безпросвѣтнымъ мѣщанствомъ, ея неизбѣжной передоновщиной; «если вся жизнь есть мѣщанство, то въ чемъ же ея смыслъ?»? такъ спрашиваетъ Ѳ. Сологубъ? и не находитъ окончательнаго отвѣта. Отсюда его надежды на избавительницу смерть, которая одна можетъ побѣдить всю безсмысленность передоновщины и все міровое зло:

 
О, владычица смерть, я ропталъ на тебя,
Что ты, злая, царишь, все земное губя;
И пришла ты ко мнѣ, и въ сіяніи дня
На людскіе пути повела ты меня.
Увидалъ я людей въ озареньи твоемъ,
Омраченныхъ тоской, и безсильемъ, и зломъ,
И я понялъ, что зло подъ дыханьемъ твоимъ
Вмѣстѣ съ жизнью людей исчезаетъ какъ дымъ.
 

Такъ смотритъ на жизнь и на смерть Ѳ. Сологубъ: если жизнь безсмысленна, то смерть спасаетъ и избавляетъ отъ безсмысленной жизни. Л. Андреевъ не стоитъ на такой точкѣ зрѣнія; для него смерть, прерывающая нить жизни, является наиболѣе безсмысленнымъ изъ всего въ мірѣ. На вопросъ Ѳ. Сологуба: «если жизнь? мѣщанство, то въ чемъ ея смыслъ?»? Л. Андреевъ отвѣчаетъ другимъ вопросомъ: «если есть смерть, то каковъ же смыслъ жизни?» Насколько безсмысленна для Ѳ. Сологуба вся жизнь, настолько же безсмысленна для Л. Андреева смерть; и если для Ѳ. Сологуба жизнь есть дебелая, румяная, но безобразная бабища, то для Л. Андреева «жизнь такъ прекрасна, что хотѣлось умереть? чтобы жить вѣчно» (III, 150), a смерть есть «мракъ пустоты и ужасъ Безконечнаго»… «Ужасъ Безконечнаго»? это очень характерно; Л. Андреевъ хочетъ отъискать смыслъ нашей земной, конечной жизни и не ищетъ рѣ-ше-нія въ области нуменальнаго или за предѣлами трехъ измѣреній.

Л. Андреевъ не можетъ примириться съ нелѣпостью факта смерти; но это не мѣшаетъ ему и въ самой жизни видѣть много передоновщины, мѣщанства, безсмысленности и зла. Въ то время какъ для Ѳ. Сологуба вся жизнь, весь міръ въ своей сущности? сплошная передоновщина, для Л. Андреева прекрасная жизнь только запачкана этимъ мѣщанствомъ; для него это мѣщанство? только болѣзнь, только состояніе, а не свойство человѣка. И эту тусклую передоновщину жизни онъ безпощадно осуждаетъ, примыкая нѣкоторыми мотивами своего творчества къ Чехову, нѣкоторыми? къ Горькому. Но въ этой области Л. Андреевъ бываетъ только мимоходомъ, большею частью въ своихъ мелкихъ разсказахъ начала девятисотыхъ годовъ. Одинъ изъ лучшихъ его разсказовъ этого рода? «Нѣтъ прощенія»; въ немъ проходитъ передъ нами одинъ день жизни типичнаго представителя тусклаго мѣщанства. Жизнь этого учителя гимназіи, Митрофана Васильевича Крылова,? дешевая жизнь, какъ коночный билетъ съ надорваннымъ угломъ. Отъ дома до гимназіи и обратно: всѣ дни можно сосчитать по билетамъ, а сама жизнь похожа на клубокъ, изъ котораго грязные пальцы вытягиваютъ бумажную ленту и отрываютъ по билету? по дню… И эта учительская шкура была самому ему такъ скучна и противна, что онъ съ удовольствіемъ вошелъ въ роль шпіона, шутки ради пугая этимъ какую-то молоденькую курсистку. Но когда шутка эта зашла слишкомъ далеко, когда онъ испугался, что его дѣйствительно могутъ навсегда счесть за шпіона и когда онъ сталъ мучительно искать во всей своей жизни какой-нибудь яркій фактъ, какое-нибудь твердое убѣжденіе, неоспоримо доказывающее, что онъ не шпіонъ? то онъ не могъ найти такого факта, такого убѣжденія. «Пусть кто-нибудь, та же дѣвушка обвинитъ его въ шпіонствѣ? найдется въ его жизни что-нибудь опредѣленное, яркое, убѣдительное, чтб могъ бы онъ противопоставить этому гнусному обвиненію?»… «„Мои убѣжденія,? бормочетъ онъ,? мои убѣжденія. Всѣ знаютъ. Мои убѣжденія. Вотъ, напримѣръ…“? Онъ ищетъ. Онъ ловитъ въ памяти обрывки разговоровъ, ищетъ чего-нибудь яркаго, сильнаго, доказательнаго? и не находитъ ничего. Попадаются нелѣпыя фразы: „я убѣжденъ, Ивановъ, что вы списали задачу у Сироткина“. Но развѣ это убѣжденія? Пробѣгаютъ отрывки газетныхъ статей, чьи-то рѣчи, какъ будто и убѣдительныя,? но гдѣ то, что говорилъ онъ самъ, что думалъ онъ самъ? Нѣту. Говорилъ, какъ всѣ, думалъ, какъ всѣ; и найти его собственныя слова, его собственныя мысли такъ же невозможно, какъ въ кучѣ зеренъ найти такое же ничѣмъ неотмѣченное зерно»… «Митрофанъ Васильевичъ вскакиваетъ и идетъ.? „Вздоръ, вздоръ! Нервы просто развинтились. Да и что такое убѣжденія? Одно слово. Вычиталъ слово, вотъ тебѣ и убѣжденіе. Катодъ, логариѳмъ! Поступки, вотъ главное! Хорошъ шпіонъ, который…“? Но и поступковъ нѣту. Есть дѣйствія? служебныя, семейныя и безразличныя, а поступковъ нѣту. Кто-то неутомимо и настойчиво требуетъ: скажите, что вы сдѣлали? И онъ ищетъ съ отчаяніемъ, съ тоской. Какъ по клавишамъ пробѣгаетъ по всѣмъ прожитымъ годамъ, и каждый годъ издаетъ одинъ и тотъ же пустой и деревянный звукъ»… Опускаю многія прелестныя черточки этого выдержаннаго разсказа, не желая удлинять цитатами изложеніе; но и изъ этого немногаго ясно, какая и въ чемъ разница между двумя учителями гимназій? Передоновымъ и Крыловымъ, то-есть, иными словами? какая и въ чемъ разница воззрѣній на мѣщанство Ѳ. Сологуба и Л. Андреева. Для Л. Андреева Крыловъ? представитель громадной массы, большинства, этическаго мѣщанства, но далеко не всякій человѣкъ, далеко не представитель жизни вообще; рядомъ съ нимъ въ разсказѣ идетъ рѣчь о людяхъ другого типа, о другой жизни? полной, интересной и разнообразной, проникнутой стройной гармоніей борьбы и быстрой мужественной радостью (III, 251). Но и независимо отъ этого ясно, что кромѣ гг. Крыловыхъ есть люди, обладающіе не дѣйствіями, а поступками, убѣжденіями, а не чужими мнѣніями; есть люди? и такихъ не мало? которые имѣютъ въ своей жизни то опредѣленное, яркое и убѣдительное, чего нѣтъ и не можетъ быть у Крылова и у всѣхъ иже съ нимъ. Ѳ. Сологубъ не призналъ бы такой отводъ закономѣрнымъ, такъ какъ для него всякая жизнь, жизнь сама по себѣ? сплошная передоновщина; Передоновъ? это всѣ мы безъ изъятія, безъ исключенія, Передоновъ? это сама дебелая и румяная, но безобразная бабища жизнь. То, что для Л. Андреева является только состояніемъ большинства, для Ѳ. Сологуба оказывается неотъемлемымъ свойствомъ человѣчества; то, что для Ѳ. Сологуба является нормой, для Л. Андреева оказывается случаемъ. Это мѣщанство жизни Л. Андреевъ клеймитъ мимоходомъ въ «Бенъ-Товитѣ», добродушно (но и трагично) смѣется надъ нимъ въ «Оригинальномъ человѣкѣ», но иногда (и въ этихъ же разсказахъ) задыхается подъ его тяжестью и испытываетъ тогда настоящій страхъ жизни. Случается это съ нимъ тогда, когда онъ подходитъ къ вопросу о причинѣ и смыслѣ зла, царящаго въ мірѣ.

II

Отецъ Сашки (изъ разсказа «Ангелочекъ») больной, молчаливый, цѣлыми днями лежалъ въ своей каморкѣ и «думалъ о несправедливости и ужасѣ человѣческой жизни»; объ ужасѣ этой жизни говоритъ и Маруся («Къ звѣздамъ»): «…Какъ можно жить среди тѣхъ, кто избиваетъ своихъ пророковъ? Куда мнѣ уйти? я не могу больше. Я не могу смотрѣть на лицо человѣка? мнѣ страшно! Лицо человѣка? это такъ ужасно: лицо человѣка»… Но зачѣмъ брать такой случай? избіеніе пророковъ? Уж-асъ жизни, который долженъ быть побѣжденъ (ибо иначе и жить нельзя), коренится въ повседневныхъ мелочахъ, а не только въ рѣзкихъ и крупныхъ отдѣльныхъ явленіяхъ; даже болѣе того, ужасъ этотъ сильнѣе и невыносимѣе при взглядѣ именно на обыденную, повседневную жизнь. Вотъ почему, между прочимъ,? независимо отъ другихъ причинъ? такое сильное впечатлѣніе производитъ «Жизнь Василія Ѳивейскаго» и такое слабое? «Красный Смѣхъ». На первомъ изъ этихъ разсказовъ мы сейчасъ остановимся подробно; а о второмъ скажемъ только нѣсколько словъ, такъ какъ это одно изъ самыхъ слабыхъ произведеній Л. Андреева. Не говоря уже о томъ, что построеніе этого разсказа совершенно невозможное, противорѣчивое [6]6
  Достаточно указать на слѣдующія несообразности.«…На порогѣ стоялъ братъ, блѣдный, совсѣмъ бѣлый, съ трясущейся челюстью и визгливо кричалъ: „я тутъ съ вами съ ума сойду! съ ума сойду!“ (II, 265). Это совершенно противорѣчитъ другому мѣсту (II, 274), изъ котораго выясняется, что все это писалъ тотъ же самый „братъ“. Затѣмъ, совершенно непонятно, кто же писалъ послѣднія страницы разсказа, и т. п.


[Закрыть], но и самая идея его не производитъ того дѣйствія, на которое разсчитывалъ авторъ. Брать частныя явленія и на нихъ вскрывать весь ужасъ жизни? это сильно; вскрывать ужасъ жизни на явленіяхъ массовыхъ? это весьма и весьма слабый пріемъ художественнаго творчества. Война вещь ужасная; «тридцать тысячъ убитыхъ», о которыхъ говорится въ «Красномъ Смѣхѣ»? это страшно подумать; но не кажется ли вамъ, что смерть ребенка, затравленнаго псами или убитаго обвалившимся домовымъ карнизомъ? еще страшнѣе, еще безсмысленнѣе? Есть извѣстный предѣлъ нервной раздражимости не только въ физіологіи, но и въ психологіи; сотни тысячъ блѣдно-розовыхъ труповъ, которые выбрасываетъ земля въ заключительной сценѣ «Краснаго Смѣха»? ложный художественный пріемъ, ocтавляющій читателя совершенно равнодушнымъ. «Онъ пугаетъ, а мнѣ не страшно»? эти добродушно-ядовитыя слова Л. Толстого о Л. Андреевѣ какъ нельзя лучше характеризуютъ подобныя мѣста произведеній Л. Андреева. Во сколько разъ сильнѣе дѣйствуетъ на читателя та страница изъ «Братьевъ Карамазовыхъ», гдѣ Иванъ описываетъ страданія измученнаго ребенка, который билъ себя кулаченками въ грудь, молясь Богу и рыдая неотомщенными слезками… И во сколько разъ сильнѣе «Краснаго Смѣха» дѣйствуетъ на насъ «Жизнь Василія Ѳивейскаго», гдѣ ужасъ жизни и безсмысленность зла вскрываются на отдѣльной человѣческой личности, а не на сотняхъ тысячъ труповъ.

Зло? ирраціонально; а если такъ, то и жизнь? безсмысленна, она не имѣетъ «оправданія»: вотъ основная тема и «Краснаго Смѣха», и «Жизни Василія Ѳивейскаго», и «Жизни Человѣка», и еще многихъ произведеній Л. Андреева; «ничего понять невозможно»? вотъ мотивъ, который своеобразно развивается въ каждомъ изъ этихъ произведеній. Вотъ одна сцена изъ «Краснаго Смѣха»: докторъ показываетъ раненому на его ампутированныя ноги.

– А это вы понимаете?? таинственно спросилъ онъ.

Потомъ такъ же торжественно и многозначительно обвелъ рукою ряды кроватей, на которыхъ лежали раненые, и повторилъ:

– А это вы можете объяснить?

– Раненые,? сказалъ я.? Раненые.

– Раненые,? какъ эхо, повторилъ онъ.? Раненые. Безъ ногъ, безъ рукъ, съ прор-ванными животами, размолотой грудью, вырванными глазами. Вы это понимаете? Очень радъ. Значитъ вы поймете и это?…

Съ гибкостью, неожиданною для его возраста, онъ перекинулся внизъ и сталъ на руки, балансируя въ воздухѣ ногами. Бѣлый балахонъ завернулся внизъ, лицо налилось кровью, и, упорно смотря на меня страннымъ перевернутымъ взглядомъ, онъ съ трудомъ бросалъ отрывистыя слова:

– А это… вы также… понимаете?

– Перестаньте,? испуганно зашепталъ я.? А то я закричу…

Нѣтъ смысла въ жизни. Но пусть этотъ докторъ сумасшедшій, пусть здѣсь передъ нами результаты войны, этого «безумія и ужаса», пусть это исключительный по своей рѣзкости примѣръ. Пусть, далѣе, по этой же самой причинѣ мы отведемъ и другого нежелательнаго свидѣтеля? Марусю («Къ звѣздамъ»), въ отчаяніи восклицающую: «что же это! Проклятая жизнь! Гдѣ же Богъ этой жизни, куда онъ смотритъ? Проклятая жизнь. Изойти слезами, умереть, уйти! Зачѣмъ жить, когда лучшіе погибаютъ… Ты понимаешь это, отецъ? Нѣтъ оправданія жизни? нѣтъ ей оправданія». Пусть и здѣсь передъ нами исключительный по рѣзкости случай? не война, но революція; пусть все это будетъ такъ. Но вотъ передъ нами обыденнѣйшая жизнь Василія Ѳивейскаго? и нелѣпость жизни еще болѣе усиливается, безсмысленность ея становится еще болѣе вопіющей: «…воистину суета всяческая, житіе же сѣнь и соніе: ибо всуе мятется всякъ земнородный» (II, 184). Безсмысленна сама эта обыденная жизнь, нелѣпъ весь круговоротъ ея. «Страшно мнѣ всего,? говоритъ попадья Василію Ѳивейскому,? всего страшно. Дѣлается что-то, а я ничего не понимаю, какъ это. Вотъ весна идетъ, а за нею будетъ лѣто. Потомъ опять осень, зима. И опять будемъ мы сидѣть вотъ такъ, какъ сейчасъ? ты въ томъ углу, а я въ этомъ»… Люди, для которыхъ все въ жизни понятно, для которыхъ весь міръ? какъ на ладони, снисходительно улыбнутся и посовѣтуютъ попадьѣ познакомиться съ первоначалами космографіи, гдѣ вполнѣ ясно изложено, отчего за весною бываетъ лѣто, а за лѣтомъ осень и зима… Но не для этихъ слишкомъ понимающихъ людей написаны разсказы Л. Андреева…

«Проклятая жизнь! Гдѣ же Богь этой жизни, куда онъ смотритъ?»? эти знакомыя намъ слова Маруси лежатъ въ основѣ «Жизни Василія Ѳивейскаго». Многіе смотрѣли на этотъ разсказъ только какъ на великолѣпный психологическій этюдъ, только какъ на тонкій анализъ постепеннаго разложенія и распада вѣры въ религіозномъ человѣкѣ; но, конечно, это совершенно невѣрно. Здѣсь дѣло не въ психологическомъ анализѣ, который всюду у Л. Андреева играетъ хотя и видную, но только вспомогательную роль, а въ постановкѣ все той же проблемы о смыслѣ жизни и проблемы Ивана Карамазова о смыслѣ зла въ мірѣ. Какимъ образомъ совмѣстимы Богъ и зло? Этотъ вопросъ, съ такой безпощадной рѣзкостью стоящій передъ каждымъ вѣрующимъ, допускаетъ различные отвѣты. Одинъ изъ отвѣтовъ? упорная и слѣпая вѣра, несмотря ни на что, по примѣру ветхозавѣтнаго Іова: терпи и вѣрь, а не ропщи и не разсуждай; на такой точкѣ зрѣнія одинаково стоитъ и историческое христіанство и мистическая теорія прогресса. Другой возможный отвѣтъ? рѣзкій дуализмъ сущаго и должнаго, признаніе, что міровое зло само по себѣ, а Богъ самъ по себѣ; міровое зло при этомъ персонифицируется въ Злую Силу? будь то обыкновенный чортъ съ хвостомъ какъ у датской собаки, по мнѣнію Мережковскаго, или будь то Ариманъ, Люциферъ, будь то какая-нибудь метафизическая substantia spiritualis мірового зла. Третій отвѣтъ? рѣзкій разрывъ съ Богомъ во имя безсмысленности земного страданія, категорическій выводъ: разъ есть зло, то нѣтъ Бога, а если онъ и есть, то такой Богъ человѣку не нуженъ:

 
Не хочетъ жизни Богъ
И жизнь не хочетъ Бога?
 

по извѣстнымъ намъ словамъ Ѳ. Сологуба. Но все это только съ одной стороны, это только вопросъ о смыслѣ зла въ мірѣ; съ другой? передъ нами стоитъ проблема о смыслѣ жизни вообще. И съ этой точки зрѣнія возможны три отвѣта, которые уже были намѣчены нами при разборѣ творчества Ѳ. Сологуба. Первый отвѣтъ? вѣра въ объективный смыслъ человѣческой жизни; второй? отрицаніе какого бы то ни было смысла жизни, и третій? признаніе субъективнаго смысла, субъективной осмысленности. На всѣхъ этихъ трехъ отвѣтахъ мы еще подробно остановимся, а теперь прослѣдимъ по «Жизни Василія Ѳивейскаго» за развитіемъ этого двусторонняго ряда мыслей въ творчествѣ Л. Андреева.