Текст книги "О смысле жизни"

Автор книги: Р. в. Иванов-Разумник

IX

Случай? побѣдилъ: такъ можно определить отношеніе второй книги Л. Шестова къ первой, гдѣ велась со «случаемъ» такая ожесточенная борьба, поединокъ Человѣка и Нѣкоего въ сѣромъ. Есть только два пути, на которыхъ эта побѣда слѣпой судьбы, случая, міровой необходимости, Нѣкоего въ сѣромъ? не въ названіи дѣло? является обоюдоострой: путь ненависти и путь любви. Человѣкъ побѣжденъ только тогда, когда онъ рабски покоренъ, когда онъ самъ признаетъ себя побѣжденнымъ; онъ не побѣжденъ до тѣхъ поръ, пока жгучая ненависть или яркая любовь горятъ въ его душѣ. Есть еще и третій путь, путь имманентнаго субъективизма, но о немъ мы не будемъ пока говорить, какъ и о первомъ пути, который мы видѣли на примѣрѣ андреевскаго Человѣка; по второму же пути идетъ Л. Шестовъ, съ нитцшевскимъ девизомъ «amor fati»: не ярмо жестокаго владыки несетъ человѣкъ, а преклоняется предъ нимъ sua sponte, добровольно сла-гаетъ гимны тому, что проклинаютъ его собратья. Но любовь эта? особаго рода; это любовь жгучая, острая, больная, по временамъ тѣсно граничащая съ ненавистью; безнадежность? неизбѣжная спутница такой любви. Это та любовь, при которой хочется «упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ» (V, 14)? и этой темѣ Л. Шестовъ впослѣдствіи посвятилъ свою замѣчательную статью о Чеховѣ. Безнадежность эта? неизбѣжная спутница той философіи трагедіи, которой Л. Шестовъ посвятилъ свою третью книгу и вообще всѣ свои послѣдующія работы.

Въ этихъ работахъ мы найдемъ новыя формулировки тѣхъ мыслей, съ которыми только-что познакомились по книгѣ о Нитцше и Толстомъ. Теперь Л. Шестовъ привлекаетъ къ нимъ для подтвержденія своей мысли и Достоевскаго. Amor fati? вотъ, по его мнѣнію, вся подпочвенная, подпольная философія Достоевскаго, который «изъ каторги вынесъ убѣжденіе, что задача человѣка не въ томъ, чтобъ плакать надъ Макаромъ Дѣвушкинымъ и мечтать о такомъ будущемъ, когда никто никого уже не будетъ обижать, а всѣ устроятся спокойно, радостно и пріятно (т.-е. цѣль не въ „добрѣ“, не въ „гуманности“,? И.-Р.), а въ томъ, чтобъ умѣть принять дѣйствительность со всѣми ея ужасами. Не хотѣлось, о, какъ не хотѣлось ему принимать эту каторжную истину!» (III, 237). Но въ этой каторжной истинѣ? вся основа «философіи», которую теперь Л. Шестовъ называетъ философiей трагедiи противопоставляемой философiи обыденности, т.-е. «проповѣди». «Въ законахъ природы, въ порядкѣ, въ наукѣ, въ позитивизмѣ и идеализмѣ? залогъ несчастья, въ ужасахъ жизни? залогъ будущаго. Вотъ основа философіи трагедіи: къ этому приводятъ скептицизмъ и пессимизмъ»… (III, 229). Эти ужасы жизни надо «принять, признать и можетъ быть, наконецъ, понять», говоритъ Л. Шестовъ; понять? ибо разъ они нами признаны и приняты, то этимъ самымъ фактомъ принятія они и оправданы. И Л. Шестовъ снова возвращается къ философіи Толстого, указывая намъ, что «Толстой находить возможнымъ принять безъ ожесточенія жизнь такой, какова она есть»… (Впрочемъ на этотъ разъ оказывается, что amor fati Толстого есть не что иное, какъ своеобразная апологія мѣщанства? на эту тему мы найдемъ у Л. Шестова очень тонкія замѣчанія: III, 70–76). И снова Л. Шестовъ возвращается къ Нитцше и слѣдитъ шагъ за шагомъ, какъ отъ философіи и морали обыденности сама жизнь вела мыслителя путемъ страданія къ философіи и морали трагедіи; онъ слѣдитъ, какъ этимъ же путемъ задолго до Нитцше пришелъ къ тому же выводу, къ той же «каторжной истинѣ» Достоевскій. Все это читатель долженъ самъ прочесть (или перечесть) у Л. Шестова, чтобы еще разъ убѣдиться въ тонкости замѣчаній, въ оригинальности концепцій этого автора и? что всего важнѣе? въ мучительномъ его исканіи отвѣта на все тѣ же карамазовскіе вопросы. Мы не послѣдуемъ за нимъ на этотъ разъ, но остановимся только на нѣкоторыхъ основныхъ пунктахъ воззрѣній Л. Шестова, на вопросахъ уже затронутыхъ нами выше.

Когда-то Л. Шестовъ упорно отказывался видѣть въ жизни драму, нелѣпый трагизмъ, случай,??????; теперь, принявъ девизомъ «аmor fati», онъ окольнымъ путемъ возвращается съ другого конца къ своему прежнему воззрѣнію на «разумную действительность». Л. Шестовъ отказался, мы это знаемъ, отъ мысли осмыслить жизнь путемъ отрицанія случая, путемъ объясненія драмы: это путь невозможный, непроходимый? рациона-лизировать до конца дѣйствительность не въ силахъ человѣка, и въ этомъ отношеніи Л. Шестову пришлось отказаться отъ разумной, т.-е. раціона-лизированной дѣйствительности, къ которой онъ хотѣлъ привести насъ въ книгѣ о Шекспирѣ. Но вѣдь amorfati есть опять-таки признанiе разумной дѣйствительности, вѣдь amor fati есть въ такомъ случаѣ «восторгъ передъ кирпичемъ», столь ненавистный въ прежнее время Л. Шестову. Правда, это признаніе разумной дѣйствительности сопровождается у Л. Шестова отказомъ отъ попытки раціонализировать эту дѣйствительность (ср. IV, 73). Ненависть ко всякаго рода ratio теперь становится характерной для Л. Шестова; именно вслѣдствіе этого онъ отказывается объяснять драму,?????? случай. Теперь Л. Шестовъ уже не пытается отвѣтить на вопросъ «зачѣмъ»; онъ помнитъ, что эта попытка его закончилась крахомъ. Зачѣмъ камень раздробилъ голову человѣку?? на это отвѣта нѣтъ; есть лишь вѣра: amor fati. Но вѣра эта не мѣшаетъ Л. Шестову на ряду съ деклараціей правъ человѣка предъ обществомъ установить и декларацію его безправія передъ законами природы: для него «ясно до осязаемости», что въ мірѣ есть какая-то непобѣдимая сила, давящая и уродующая человѣка; и кто однажды побывалъ въ ея желѣзныхъ лапахъ (говоря это, Л. Шестовъ имѣетъ между прочимъ въ виду Чехова), тотъ навсегда утратилъ вкусъ къ идеалистическимъ самообольщеніямъ (III, 32; V, 50, 52). Такъ, ненавидя, Л. Шестовъ «любитъ» необходимость; ясно, что и преж-няя ненависть къ случаю, несмотря ни на какую amor fati, осталась у Л. Шестова во всей силѣ. Законы природы, законы необходимости во внѣшнемъ мірѣ? вѣдь они являются въ то же время слѣпою судьбой, случаемъ для міра внутренняго; въ этомъ смыслѣ случай и необходимость понятія не только коррелятивныя, соотносительныя, но даже и адекватныя другъ другу: мы уже видѣли, что именно таково воззрѣніе Л. Шестова. И съ этой точки зрѣнія непримиримая борьба «философіи трагедіи» съ законами необходимости является явнымъ продолженіемъ борьбы со «случаемъ» въ книгѣ о Шекспирѣ.

Вотъ почему люди трагедіи «пытаются открыть отсутствіе закономѣрности уже здѣсь, на землѣ, подлѣ себя»; вотъ почему «порядокъ и гармонія давятъ ихъ, они задыхаются въ атмосферѣ естественности и законности»; вотъ почему «для нихъ постоянст-во есть предикатъ величайшаго несовершенства»; вотъ почему они «охраняютъ противъ необходимости» и цѣлый міръ и одного человѣка; вотъ почему, наконецъ, они такъ ненавидятъ общеобязательность, норму, и видятъ, какъ мы знаемъ, «залогъ несчастья? въ законахъ природы, въ порядкѣ, въ наукѣ, въ позитивизмѣ и идеализмѣ»… (III, 213–229). Это обусловливаетъ и цѣль философіи трагедіи. Философія трагедіи «борется не съ общественнымъ мнѣніемъ; ея настоящій врагъ? „законы природы“, людскія же сужденія ей страшны лишь настолько, насколько своимъ существованіемъ они подтверждаютъ вѣчность и неиз-мѣнность законовъ»… (III, 239). Отсюда ужасъ передъ всякимъ «міровоззрѣніемъ», передъ всякой обобщающей схемой, передъ всякой нормой, всякой «идеей»… Л. Шестовъ вспоминаетъ геніальное выраженіе короля Лира:

 
…отъ медвѣдя
Ты побѣжишь; но, встрѣтивъ на пути
Бушующее море? къ пасти звѣря
Пойдешь назадъ…
 

Медвѣдь? это ужасы жизни; бушующее море? общія идеи. «Достоевскій? иллюстрируетъ свою мысль Л. Шестовъ? побѣжалъ отъ дѣйствительности, но, встрѣтивъ на пути идеализмъ, пошелъ назадъ: всѣ ужасы жизни не такъ страшны, какъ выдуманныя совѣстью и разу-момъ идеи» (III, 96). Всѣ эти идеи? царство философіи обыденности; это та самая «Стѣна», о которой у насъ была уже рѣчь по поводу Л. Андреева, та самая «стѣна», о которую люди трагедіи, говоря словами Л. Шестова, «предпочитаютъ лучше расшибить голову, чѣмъ примириться съ ея (стѣны) непроницаемостью»… Въ борьбѣ съ этой «стѣной»? весь паѳосъ философіи трагедіи; и часто человѣкомъ трагедіи «овладѣваетъ отчаяніе отъ сознанія, что взятая имъ на себя задача невыполнима, что трагедія въ концѣ концовъ должна уступить обыденности…» (III, 232). Но всегда съ но-вымъ подъемомъ силъ принимается трагедія за борьбу для того, чтобы сломать эту стѣну, выйти «по ту сторону добраго и злого», за предѣлы царст-ва общихъ идей и категорическаго императива. Въ этомъ стремленіи «за предѣлы предѣльнаго»? романтизмъ философіи трагедіи, несмотря на все ея реалистическое пріятіе міра дѣйствительности, всѣхъ ужасовъ жизни.

X

Позволю себѣ небольшое отклоненіе въ сторону, чтобы связать философію трагедіи съ хорошо знакомыми намъ андреевскими и сологубовскими мотивами солипсизма и одиночества; по этой боковой тропинкѣ мы, впрочемъ, скорѣе всего придемъ къ самому центру философіи трагедіи. Дѣйствительно, для Л. Шестова начало философіи трагедіи лежитъ въ одиночествѣ. Столкнувшись лицомъ къ лицу съ ужасомъ жизни, испытавъ крушеніе различныхъ нормъ и императивовъ, понявъ все безсиліе «гуманности» и «добра» осмыслить жизнь? человѣкъ «впервые въ жизни испытываетъ то страшное одиночество, изъ котораго его не въ силахъ вывести ни одно самое преданное и любящее сердце. Здесь-то и начинается философія трагедiи»,? подчеркиваетъ Л. Шестовъ (III, 87). Это на горькомъ опытѣ узналъ Нитцше (ср. II, 23, 103, 114 и III, 152, 176), испыталъ это и Толстой? вспомнимъ еще разъ его «Исповѣдь»,? пришелъ къ этому и Достоевскій, какъ ни боролся онъ съ такой «каторжной истиной». Но не надо думать, что только такимъ тита-намъ духа и мысли уготованы оцтъ и желчь одиночества и трагедіи: каждому изъ насъ жизнь подноситъ эту горькую чашу, а если мы не примемъ ея изъ рукъ жизни, то намъ приготовитъ ее смерть… У Л. Шестова есть на эту тему остроумное и мѣткое замѣчаніе: «Нитцше? говоритъ Л. Шестовъ? поставилъ когда-то такой вопросъ: можетъ ли оселъ быть трагическимъ? Онъ оставилъ его безъ отвѣта, но за него отвѣтилъ гр. Толстой въ „Смерти Ивана Ильича“» (V, 10). Это не только остроумно, это глубоко вѣрно сказано: да, Толстой геніально показалъ намъ, что «оселъ»? т.-е. всякій человѣкъ посредственности, обыденности, мѣщанства? неизбѣжно становится трагическимъ предъ лицомъ смерти.

Вспомнимъ Аміеля, этого типичнаго человѣка обыденности: что за потрясающій трагизмъ, что за безконечное одиночество!«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесѣдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя повѣрить другому; есть печали, которыя не раздѣляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»… Мы помнимъ, кто говоритъ эти удивительныя по силѣ чувства слова: не Нитцше, Толстой или Достоевскій, даже не Ѳ. Сологубъ, Л. Андреевъ или Л. Шестовъ,? нѣтъ, ихъ говоритъ Аміель, одинъ изъ безчисленныхъ Ивановъ Ильичей, ихъ говоритъ «оселъ», ставшій трагическимъ. Онъ взглянулъ въ глаза Елеазара-Смерти? и сталъ одинокъ; онъ сталъ одинокъ? и въ этомъ было начало его трагедіи. И пока на землѣ есть смерть, до тѣхъ поръ трагедія неуничтожима? это мы уже знаемъ; пока на землѣ есть смерть, до тѣхъ поръ одиночество не только первое, но и послѣднее слово философіи трагедіи, ибо смерть есть то «непоправимое несчастье», котораго не избѣжатъ ни геній, ни Иванъ Ильичъ. А «быть непоправимо несчастнымъ? постыдно,? слышимъ мы отъ Л. Шестова:? непоправимо несчастный человѣкъ лишается покровительства земныхъ законовъ. Всякая связь между нимъ и обществомъ порывается навсегда. И такъ какъ рано или поздно каждый человѣкъ осужденъ быть непо-правимо несчастнымъ, то, стало-быть, последнее слово философіи? одиночество…» (курс. подл.). Нужно идти къ одиночеству, къ абсолютному одиночеству,? слышимъ мы въ другой разъ отъ нашего автора:? «послѣдній законъ на землѣ? одиночество… Rêsigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute!» (IV, 67, 89, 97). И одиночество снова приводить насъ такимъ образомъ къ безнадежности, внѣ которой нѣтъ философіи трагедіи.

Rêsigne-toi, mon coeur, dors ton sommeil de brute,? этими словами Бодлэра начинаетъ и заканчиваетъ Л. Шестовъ свою статью о Чеховѣ, о творчествѣ изъ ничего, о философіи безнадежности. Случая нѣтъ, а значитъ жизнь осмысленна, говорилъ когда-то Л. Шестовъ въ своей книгѣ о Шекспирѣ; случай есть, а значитъ жизнь безсмысленна, говоритъ онъ теперь въ статьѣ о Чеховѣ (см. выше, стр. 80). Случай есть. Камень падаетъ и раздробляетъ голову проходящему мимо человѣку? и мы безсильны передъ этимъ случайнымъ фактомъ. Что дѣлать? «Съ совершившимся фактомъ мириться нельзя, не мириться тоже нельзя, а середины нѣтъ»,? говоритъ Чеховъ; ему и его героямъ остается только, по его же словамъ, «упасть на полъ, кричать и биться головой объ полъ»… Здѣсь царство безнадежности, жизнь ничѣмъ, творчество изъ ничего. Выхода нѣтъ. И человѣку остаются только вѣчныя колебанія и шатанія, неопредѣленныя блужданія, безпричинныя радости, безпричинное горе; остается трагедія, остается безнадежность. Вмѣсто всякихъ «зачѣмъ» можно только «колотиться, безъ конца колотиться головой о стѣну. Къ чему это приведеть? И приведетъ ли къ чему-нибудь? Конецъ это или начало? (? отсюда взялъ Л. Ше-стовъ заглавіе своей послѣдней книги). Можно видѣть въ этомъ залогъ новаго, нечеловѣческаго творчества, творчества изъ ничего?» (V, 14, 62, 67). На всѣ эти вопросы Л. Шестовъ, устами Чехова, отвѣчаетъ намъ? «не знаю»… Rêsigne-toi, mon coeur? и постарайся полюбить свою бѣдную, больную, нелѣпую жизнь…

Но если все это такъ, если послѣдній законъ на землѣ? одиночество и послѣднее слово философии трагедіи? безнадежность; если всѣ нормы, всѣ «а priori» и императивы потерпѣли крушеніе; если мы не можемъ, такимъ образомъ, избѣжать подполья,? то какимъ же путемъ сможемъ мы избѣгнуть принятія слѣдующаго вывода подпольнаго человѣка: «…на дѣлѣ мнѣ надо знаешь чего? Чтобъ вы провалились, вотъ чего. Мнѣ надо спокойствія. Да я за то, чтобъ меня не безпокоили, весь свѣтъ сейчасъ за копейку продамъ. Свѣту ли провалиться иль мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить…» (Достоевскій, «Записки изъ подполья»). Что можетъ противопоставить философія трагедіи этимъ словамъ? Ничего. Она вполнѣ принимаетъ ихъ, она подтверждаетъ, что «весь міръ и одинъ человѣкъ столкнулись межъ собой и оказалось, что это двѣ силы равной величины»… Pereat mundus, fiam: такова въ явномъ видѣ эта «каторжная истина», съ тайнымъ ужасомъ принимавшаяся Достоевскимъ и составляющая великую «декларацію правъ», возвѣщенную Нитцше. Да погибнетъ міръ, но да буду я? вотъ основной, универсальный законъ философіи трагедіи; а потому въ абсолютномъ эгоизмѣ слѣдуетъ видѣть великое свойство человѣческой природы (III, 174–180, 235, 242 и IV, 127).

Какъ относимся мы ко всему этому? скажемъ потомъ. А теперь невольно напрашивается предположеніе, что отъ одиночества и отъ теоріи абсолютнаго эгоизма Л. Шестовъ долженъ перейти къ теоретическому эгоизму? т.-е. солипсизму. Этого вопроса Л. Ше-стовъ, въ противоположность Ѳ. Сологубу и подобно Л. Андрееву, касается только мимоходомъ и не съ достаточной ясностью. Онъ иронически замѣчаетъ, что солипсизмъ, какъ теорія, настолько нелѣпъ, что его и опровергать не стоитъ,? и ядовито прибавляетъ къ этому: «кстати, какъ извѣстно, опровергнуть его и нѣтъ никакой возможности». Повидимому Л. Шестову хотѣлось бы? на что онъ не рѣшается? провозгласить, подобно Ѳ. Сологубу: все и во всемъ Я, и только Я, и нѣтъ иного, и не было, и не будетъ; ему хотѣлось бы связать солипсизмъ съ культомъ безпочвенности (IV, І53, 157) и оправдать этимъ свою теорію абсолютнаго эгоизма. Мы знаемъ однако изъ примѣра Ѳ. Сологуба, что если солипсизмомъ и можно оправдать что бы то ни было, то во всякомъ случаѣ не жизнь, не смерть, не случай. Кстати будетъ отмѣтить здѣсь одинъ намѣренно пропущенный нами мотивъ творчества Ѳ. Сологуба, діаметрально противоположный шестовскому ужасу передъ случаемъ: это мотивъ «вѣчнаго возвращенія», давно уже извѣстный въ философіи и воскрешенный въ послѣднее время Нитцше. Л. Шестовъ стоитъ въ ужасѣ передъ фантомомъ Случая, а теорія вѣчнаго возвращенія говоритъ ему, что случай этотъ повторялся уже милліоны разъ при абсолютно-тождественной обстановкѣ и еще милліоны разъ повторится… Хорошее утѣшеніе! Оно въ милліоны разъ увеличиваетъ нелѣпость жизни, безсмыслицу каждаго отдѣльнаго случая… «Какой новый смыслъ могло дать его жизни? говоритъ Л. Шестовъ про Нитцше? обѣщаніе вѣчнаго возвращенія? Что могъ онъ почерпнуть въ убѣжденіи, что его жизнь, такая, какой она была, со всѣми ея ужасами, уже несчетное количество разъ повторялась и, затѣмъ, столь же несчетное количество разъ имѣетъ вновь повториться безъ малѣйшихъ измѣненій?» (III, 204–207). Есть отъ чего впасть въ ужасъ и отчаяніе! Это и случается съ Ѳ. Сологубомъ, когда къ нему приходитъ мысль о вѣчномъ возвращении.

 
Что было, будетъ вновь.
Что было, будетъ не однажды,?
 

говорить поэтъ («Пламенный Кругъ»), и считаетъ эту мысль о вѣчномъ возвращеніи? страшнымъ сномъ, му-чающимъ человѣка:

 
Мнѣ страшный сонь приснился,?
Какъ будто я опять
На землю появился
И началъ возрастать,?
И повторился снова
Земной ненужный строй
Отъ дѣтства голубого
До старости сѣдой.
 
 
И кончивъ путь далекій,
Я началъ умирать,?
И слышу судъ жестокій:?
Возстань, живи опять!
 

Такіе сны снятся поэту. Сонъ этотъ былъ бы страшенъ на-яву, если бы вѣчное возвращеніе сопровождалось сознаніемъ повторяемости и памятью о каждомъ изъ пережитыхъ миговъ… Скучная исторія была бы тогда жизнь! Но, къ нашему счастью, такая выдающаяся память удѣлъ немногихъ избранныхъ, въ родѣ Пиѳагора, который dicitur meminisse se gallum fuisse? помнилъ, что былъ когда-то пѣтухомъ… Онъ былъ пѣтухомъ, теперь сталь Пиѳагоромъ, затѣмъ станетъ еще чѣмъ или кѣмъ-нибудь? это еще не такъ скучно, тутъ все же есть значительное разнообразіе; но неугодно ли вамъ милліоны разъ повторить до послѣдней черточки вмѣстѣ со всѣмъ міромъ всю прежнюю жизнь: пѣтуха такъ пѣтуха, Пиѳагора такъ Пиѳагора… И если вы даже повѣситесь подъ вліяніемъ такой ужас-ной мысли, то это нисколько вамъ не поможетъ: это будетъ значить, что вы уже милліоны разъ именно такъ кончали свою жизнь и милліоны разъ именно такъ ее окончите…

Всѣмъ предыдущимъ мы хотимъ еще разъ подчеркнуть, что нелѣпость жизни? а значитъ и безконечно усиливающая эту нелѣпость идея вѣчнаго возвращенія? страшна только для тѣхъ, кто желаеть стоять на уже отвергнутой нами объективно-телеологической точкѣ зрѣнія; всѣ эти ужасы безсильны надъ человѣкомъ, стоящимъ на почвѣ имманентнаго субъективизма. Допустимъ, что человѣчество переживаетъ? слѣдовательно и я переживаю? въ тысячу первый разъ одну и ту же до іоты жизнь, хоть я и не помню своихъ прежнихъ переживаній; и такой процессъ повтореній не будетъ имѣть конца. Ну такъ что же? Развѣ отъ этого для меня небо становится менѣе голубымъ, звѣздная ночь менѣе чарующей, поцѣлуи женщины менѣе опьяняющими, борьба за великіе (субъективно-телеологическіе!) идеалы менѣе насущной, шумъ валовъ моря менѣе мощнымъ, ненависть къ мѣщанству менѣе жгучей? «Страшный сонъ» Ѳ. Сологуба не такъ страшенъ, какъ онъ его рисуетъ; цѣль въ настоящемъ? этихъ двухъ словъ достаточно, чтобы преодолѣть фантомъ безсмы-сленности вѣчнаго возвращенія, безсмысленности жизни, фантомъ, спеціально приспособленный для пугливыхъ объективныхъ телеологовъ.

Цѣль? въ настоящемъ. Было бы странно, если бы такой типичный субъективистъ, какъ Л. Шестовъ, не стоялъ на этой точкѣ зрѣнія имманентнаго субъективизма. Но онъ стоитъ на ней? и не трудно видѣть, что въ этомъ одно изъ центральныхъ положеній философіи трагедіи. Всѣ теоріи прогресса, и мистическія и позитивныя, одинаково ненавистны человѣку трагедіи; оправданіе настоящаго будущимъ? худшій изъ видовъ того фарисейскаго «добра», которымъ совершенно до-бросовѣстно самообольщаются столь многіе мистики и еще болѣе многочисленные позитивисты. И съ великолѣпной ясностью вскрываетъ Л. Шестовъ причины ненависти Достоевскаго къ тому «хрустальному дворцу», подъ которымъ авторъ «Записокъ изъ подполья» понималъ всеблаженное устроеніе человѣчества въ грядущемъ Zukunftstaat'ѣ. Мы приведемъ длинную выдержку? читатель на насъ за это не посѣтуетъ. «Вопросъ идетъ о томъ,? говоритъ Л. Шестовъ,? можетъ ли примирить хрустальное зданіе Достоевскаго съ его прошлой, настоящей, съ его вѣчной каторгой? И отвѣтъ на него дается рѣзко отрицательный: нѣть, не можетъ. Если задача человѣка обрѣсти счастье на землѣ, то, значитъ, все навсегда погибло. Эта задача уже невыполнима, ибо развѣ будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Развѣ судьба Макара Дѣвушкина, котораго оплевывають въ XIX столѣтіи, становится лучше отъ того, что въ XXII столѣтіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нѣтъ, если уже на то пошло, такъ пусть же навѣки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ… Достоевскій не хочетъ всеобщаго счастья въ будущемъ, не хочетъ, чтобъ это будущее оправдывало настоящее. Онъ требуетъ иного оправданія и лучше предпочитаетъ до изнеможенія колотиться головой объ стѣну, чѣмъ успокоиться на гуманномъ идеалѣ»… (III, 99). Вы понимаете, конечно, что Л. Шестовъ говоритъ это не только о Достоевскомъ, но прежде всего и о самомъ себѣ. Ему не нужны всѣ эти теоріи прогресса, съ ихъ попытками оправдать настоящее будущимъ; онъ ищетъ «иного оправданія». Какого? Вѣдь «никакія гармоніи, никакія идеи, никакая любовь или прощеніе, словомъ, ничего изъ того, что оть древнѣйшихъ до новѣйшихъ временъ придумывали мудрецы, не можетъ оправдать безсмыслицу и нелѣ-пость въ судьбѣ отдѣльнаго человѣка» (III, 120). Какого же «иного оправдания» жаждетъ Л. Шестовъ? Отвѣтъ гласитъ: amor fati. Читатель видитъ теперь, что amor fati есть одно изъ возможныхъ выраженій принципа цѣли въ настоящемъ. Не надо оправдывать настоящее будущимъ, мрачную драму двадцатаго вѣка свѣтлой пасторалью двадцать второго столѣтія, или еще болѣе свѣтлой мистеріей, имѣющей воспослѣдовать тогда, когда «времени больше не будетъ», когда мы всѣ будемъ «auf Wolken sitzend, Psalmen singen», говоря ядовитыми словами Гейне; нельзя оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ. Надо принять это настоящее такимъ, каково оно есть; надо принять цѣликомъ всѣ ужасы жизни и предоставить трансцендентныя утѣшенія вѣрующимъ: «…все въ жизни лишь „человѣческое, слишкомъ человѣческое“? и въ этомъ спасете, надежда, новая заря…» (III, 182). Къ признанію настоящаго за самоцѣль приходитъ такимъ образомъ, въ концѣ концовъ, и философія трагедіи.