Текст книги "О смысле жизни"

Автор книги: Р. в. Иванов-Разумник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)

XIII

Психологія подпольнаго человѣка? это наиболѣе характерная черта, съ которой навсегда останется въ нашей памяти «лицо» Л. Шестова. И опять-таки? какъ и въ случаѣ съ amor fati? намъ остается лишь отмѣтить, что дорого и цѣнно для насъ въ этой чертѣ и что, наоборотъ, совершенно непріемлемо.

Высшая степень индивидуализма, отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утѣше-ній; ненависть ко всякой попыткѣ? позитивной или мистической, безразлично? оправданія настоящаго будущимъ; глубокая личная трагедія; личность, какъ вершина міра? всѣ эти главныя свойства подпольнаго человѣка дѣлаютъ его личную трагедію міровой трагедіей. Но несмотря на все это, есть одна черта, которая рѣзко отдѣляетъ насъ отъ подпольнаго человѣка. Эта черта? соцiальность: инстинктъ, совершенно атрофированный у подпольнаго человѣка и безконечно дорогой для насъ.

Pereat mundus, fiam, да погибнетъ міръ, но да буду я. «Свѣту ли провалиться или мнѣ чаю не пить? Я скажу, что свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить»… Такъ говоритъ подпольный человѣкъ. Можетъ ли онъ такъ говорить? Смѣетъ ли онъ такъ говорить? Да, можетъ; да, смѣетъ. Кто или что запретитъ ему такъ говорить и такъ думать: Богъ, въ котораго онъ не вѣритъ, или категорический императивъ, котораго онъ не признаетъ? Возьмемъ самый крайній случай осуществленія этихъ подпольныхъ идей: въ романѣ Зола «Парижъ» ученый химикъ, изобрѣтатель страшно сильнаго взрывчатаго вещества, собирается взорвать чуть ли не половину Парижа; представимъ себѣ, что вещество это въ милліоны разъ сильнѣе и что подпольный человѣкъ действительно можетъ однимъ ударомъ взорвать весь земной шаръ… Или другой примѣръ: въ романѣ Н. Лопатина «Чума» передъ нами подпольный человѣкъ, тоже знаменитый ученый, профессоръ Хребтовъ, ненавидящій весь человѣческій родъ и заражающій Москву чумою [15]15
  Обращаемъ, кстати, вниманіе читателей на этотъ романъ, оставшійся, кажется, совершенно незамѣченнымъ. Если г. Н. Лопатинъ начинающій авторъ – какъ можно заключить изъ чисто внѣшней неопытности его пріемовъ, – то нельзя не удивляться сжатости мысли и силѣ чувства, съ какими написанъ этотъ его романъ.


[Закрыть]… Что вы можете выставить противъ такихъ людей? Многое, конечно: сумасшедшій домъ, смирительную рубашку, висѣлицу… Но развѣ палка аргу-ментъ?? скажемъ мы, пародируя извѣстныя слова Нитцше;? съ какихъ же это поръ argumentum baculinum является доводомъ въ пользу «добра», «гуманности» и всего того, что такъ ненавистно подпольному человѣку? Pereat mundus, fiam; pereat mundus, fiat voluntas mea? вѣдь это опредѣленныя идеи, противъ которыхъ палка безсильна, какъ безсильны и всѣ пушки міра. Съ идеей можетъ бороться только идея.

Какую же идею можемъ мы противопоставить абсолютному эгоизму подпольнаго человѣка?? Подпольные люди? не выдумка художника или философа, но фактъ; идеи подпольныхъ людей? не менѣе яркіе факты; какіе же факты можемъ мы противопоставить имъ со своей стороны? На это впервые въ русской литературѣ отвѣтилъ Достоевскій, какъ впервые открылъ онъ намъ глаза и на подпольнаго человѣка. Достоевскій (а въ настоящее время Л. Шестовъ) достаточно компетентный свидѣтель того, что подпольные люди, подпольныя идеи существуютъ… И вотъ что интересно: вскрывъ передъ нами сущность подпольныхъ идей въ своихъ геніальныхъ «Запискахъ изъ подполья», Достоевскій немедленно же, въ слѣдующемъ же своемъ произведеніи, «Преступленіи и наказаніи», съ не меньшей геніальностью противопоставилъ подпольнымъ идеямъ идеи «надпольныя», выражаясь по аналогіи. Въ этомъ главный смыслъ «Преступленія и наказанія», главный смыслъ душевной драмы Раскольникова. Утвержденіе своей личности Раскольниковъ хочетъ довести до отрицанія другихъ личностей; на пути къ этому не весь земной шаръ ему надо взорвать, а всего-на-всего одну старушонку убить. Онъ убиваетъ ее во имя утвержденія своего я, во имя принципа «pereat mundus, fiam», во имя заповѣди абсолютнаго эгоизма: «я цѣль, все остальное средство»; и немедленно послѣ убійства передъ нимъ открывается идея утвержденія чужого Я, во имя заповѣди этическаго индивидуализма: «человѣкъ? самоцѣль».

Вотъ та надпольная идея, которую мы противопоставляемъ подпольной. Замѣтьте: только противопоставляемъ, ни на минуту не собираясь убѣждать или побѣждать ею подпольнаго человѣка; вѣдь здѣсь опять-таки логика безсильна, здѣсь опять область психологіи. Подпольный человѣкъ въ правѣ не принять этого нашего переживанія, какъ мы не принимаемъ его переживаній; оставимъ же его въ нравст-венномъ подпольѣ и отнесемся къ нему съ уваженіемъ, такъ какъ самъ же онъ училъ насъ «уважать великое безобразіе, великую неудачу, великое несчастіе»… (Почему только «великое»?? всякое!). Ибо, поистинѣ, великое несчастіе? имѣть атрофированнымъ чувство утвержденія чужого я… Это чувство? несомнѣнный фактъ, не менѣе несомнѣнный, чѣмъ абсолютный эгоизмъ подпольнаго человѣка. Идея противостоитъ идеѣ, фактъ противостоитъ факту; и мы, чаще всего безсознательно, склоняемся на ту сторону, которая соотвѣтствуетъ нашей духовной организацiи.

Все это приводитъ насъ къ чувству соціальности, какъ суммы утвержденых чужихъ я, къ чувству, столь чуждому для подпольнаго человѣка. Этого чувства у него нѣтъ? такова психологія подпольнаго человѣка; она? фактъ, но изъ этого факта вовсе не слѣдуетъ, что онъ универсаленъ, необходимъ, что существуетъ онъ и только онъ. А между тѣмъ подпольный человѣкъ, устами Л. Шестова, требуетъ признанія за этимъ фактомъ, за своей подпольной психологіей, универсальнаго значенія. «Pereat mundus, fiam: для всѣхъ людей, въ концѣ концовъ, существуетъ только этотъ одинъ послѣдній законъ,? заявляетъ Л. Шестовъ;?…но великіе болѣе или менѣе смѣло выражаютъ его, а невеликіе? таять про себя. Законъ же остается одинъ для всѣхъ (курсивъ Л. Шестова). Не въ правѣ ли мы въ его универсальности видѣть признакъ его силы и признать поэтому, что „санкція истины“ за героемъ подполья?» (III, 242). Нѣтъ, не въ правѣ,? можемъ отвѣтить мы,? и не въ правѣ по двумъ очень простымъ причи-намъ. Во-первыхъ: какъ вамъ нравится эта ссылка на универсальность, какъ на «санкцію истины», со стороны мыслителя, который неустанно борется со всякими универсальными, общеобязательными истинами, который даже философію опредѣляетъ, какъ ученіе о ни для кого не обязательныхъ истинахъ (V, 128). И вдругъ? истина абсолютнаго эгоизма является общеобязательной, универсальной, закономъ для всѣхъ! Откуда намъ сіе? Тутъ дѣло не въ противорѣчіи, а въ характерности этого противорѣчія: борясь съ универсальностью, приходится въ то же время опираться на нее! Но это только къ слову; необходимо было отмѣтить, что ссылка на универсальность совсѣмъ не къ лицу подпольному человѣку. Во-вторыхъ? и это гораздо важнѣе? никакой универсальности мы въ данномъ случаѣ передъ собой не имѣемъ. И когда Л. Шестовъ вопрошаетъ насъ: «не слѣдуетъ ли въ абсолютномъ эгоизмѣ видѣть неотъемлемое и великое, да, великое (курсивъ Л. Шестова) свойство человѣческой природы?» (IV, 127), то мы на это отвѣчаемъ: великое это свойство или нѣтъ? объ этомъ пока спорить не будемъ, но что оно не «неотъемлемое», не универсальное, не всеобщее? это уже совершенно несомнѣнно. Психологія подпольнаго человѣка, покоящаяся на этомъ свойствѣ? фактъ, и мы его принимаемъ какъ таковой; но не менѣе «неотъемлемый» фактъ и психологія надпольнаго человѣка, съ его утвержденіемъ не только своего, но и чужого я. Соціальные инстинкты не менѣе сильны въ людяхъ, чѣмъ индивидуальные: это забываютъ тѣ, которые хотѣли бы сдѣлать абсолютный эгоизмъ закономъ для всѣхъ и обратить весь родъ людской въ явныхъ или тайныхъ подпольныхъ людей, въ подпольныхъ людей de facto или in potentia. Но это? покушеніе съ негодными средствами.

Противъ психологіи подпольнаго человѣка безсильны какіе бы то ни было логическіе аргументы, какъ безсильны они и во всѣхъ тѣхъ случаяхъ, когда мы имѣемъ передъ собой разные типы мышленія или чувствованія. Вспомните великолѣпнаго Сергѣя Николаевича изъ горной обсерваторіи: чѣмъ можно опровергнуть его крайній объективизмъ? Ничѣмъ. Можно только противопоставить его трансцендентному объективизму нашъ имманентный субъективизмъ, который для Сергѣя Николаевича является настолько же неопровержимымъ. Такъ и въ этомъ случаѣ: психологіи подпольнаго человѣка мы противопоставляемъ настолько же несомнѣнную психологію надпольнаго человѣка. Свѣту ли провалиться или мнѣ чаю не пить?? ставить воп-росъ подпольный человѣкъ и отвѣчаетъ: свѣту провалиться, а чтобъ мнѣ чай всегда пить. (Гдѣ онъ будеть пить чай, если свѣтъ провалится? этимъ вопросомъ подпольный человѣкъ не задается). Отвѣтъ надпольнаго человѣка какъ-разъ обратный: мнѣ провалиться, но чтобъ всему свѣту всегда чай пить. Pereat mundus, fiam, пусть погибнетъ міръ, но да буду я, говорить подпольный человѣкъ; peream, fiat mundus, пусть погибну я, но да будеть міръ, говоритъ надпольный человѣкъ. И въ этомъ? величайшее утвержденіе личности человѣка, ве-личайшее проявленіе этическаго индивидуализма: кто душу свою погубитъ, тотъ спасетъ ее…

Во всемъ этомъ подпольный человѣкъ видитъ только «общія идеи», «само-по-жерт-вованіе», «добро», «гуманность» и вообще всѣ тѣ старыя слова, которыя онъ привыкъ ставить въ ироническія кавычки. И онъ правъ: для него это только «слова, слова, слова», ибо не обладаетъ онъ тѣмъ чувствомъ, которое лежитъ въ основѣ этихъ словъ, чувст-вомъ утвержденія чужого я, чувствомъ соціальности. Но вѣдь такое чувство существуетъ, это? фактъ, и противъ этого факта безсильны всѣ подпольныя идеи. Абсолютный эгоизмъ? вѣдь это не только несознанный инстинктъ, но и «общая идея» (столь ненавистная подпольному человѣку); этическій индивидуализмъ? вѣдь это не только «общая идея», но и врожденный инстинктъ. Здѣсь идея стоитъ противъ идеи, фактъ противъ факта, переживаніе противъ переживанія; споръ становится излишнимъ, невозмож-нымъ. И да будетъ здѣсь, по евангельскому завѣту, наше слово «да, да» или «нѣтъ, нѣтъ», а что сверхъ того, то все равно безсильно дать перевѣсъ той или иной точкѣ зрѣнія. Передъ нами подпольная психологія и надпольная психологія; намъ остается только склониться на ту или на другую сторону. Третьяго пути нѣтъ, если не считать такимъ третьимъ путемъ трагическое положеніе буриданова осла…

XIV

Насколько безповоротно приходитъ Л. Шестовъ къ подпольной психологіи, настолько же рѣшительно склоняемся мы къ психологіи надпольной, въ той ея модификаціи, которая ясна для прочитавшихъ предыдущая страницы. Мы стоимъ на почвѣ глубокаго индивидуализма, мы принимаемъ личность за вершину міра, но именно потому мы и не можемъ ограничиться утвержденіемъ только своего я, принимая за средство все остальное: этому противится непосредственное чувство. И какими страшными словами ни называйте вы это чувство? «моралью», «любовью къ ближнему», «категорическимъ императивомъ» и т. п.,? какія ироническія кавычки ни ставьте, все же это чувство остается первичнымъ фактомъ, съ которымъ мы должны считаться, съ которымъ мы не можемъ не считаться. Подпольный человѣкъ пытается преодолѣть это чувство (если оно у него не атрофировано), пытается стать выше его, стать по ту сторону добраго и злого, ибо, говоритъ онъ, чувство это («гуманность», «любовь къ ближнему», «добро» и т. п.) безсильно оправдать міръ, безсильно осмыслить хоть одну слезу. Да, это такъ; но что это доказываетъ? Только то, что нельзя искать въ «добрѣ» объективнаго оправданія жизни? мы помнимъ, какъ ярко освѣтилъ эту мысль Л. Шестовъ въ своей книгѣ о Толстомъ и Нитцше. И именно на такой точкѣ зрѣнія стоитъ имманентный субъективизмъ, не признающій въ жизни никакого объективнаго смысла и видящій цѣль въ настоящемъ. Для насъ, какъ и для Л. Шестова, ненавист-ны всѣ мистическія и позитивныя попытки оправданія настоящаго будущимъ, всѣ трансцендентныя утѣшенія, всѣ стремленія оправдать будущимъ добромъ настоящее зло; но все это нисколько не колеблетъ несомнѣнности факта утвержденія чужого я, нисколько не колеблетъ свойственнаго человѣку чувства соціальности.

Здѣсь лежитъ выходъ изъ подполья? для желающихъ выйти оттуда; здѣсь причина возможности тѣхъ соціальныхъ идеаловъ, которые такъ ненавистны подпольному человѣку. Для подпольнаго человѣка всякій соціальный идеалъ есть попытка оправдать будущимъ настоящее; вотъ почему онъ ненавидитъ и презираетъ всѣ эти идеалы. Пусть наши соціальные идеалы станутъ когда-нибудь дѣйствительностью, пусть на землѣ воцарятся миръ, любовь и справедливость; но, спрашивается, «развѣ будущее счастье можетъ искупить несчастье прошлаго и настоящаго? Развѣ судьба Макара Дѣвуш-кина, котораго оплевываютъ въ XIX столѣтіи, становится лучше оттого, что въ XXII столѣтіи никому не будетъ дозволено обижать своего ближняго? Не только не лучше, а хуже. Нѣтъ, если уже на то пошло, такъ пусть же навѣки несчастье живетъ среди людей, пусть и будущихъ Макаровъ оплевываютъ» (III, 99; курсивъ нашъ). Мы уже приводили эти слова Л. Шестова, въ которыхъ такъ характерно выражается подпольная философія. Ихъ неприкрытый, голый смыслъ таковъ: если я несчастливъ, то какъ смѣютъ люди быть счастливыми? (Замѣтимъ въ скобкахъ, что теперь читателю должна быть ясна уже отмѣченная нами связь между подпольной философіей и темой андреевскаго разсказа «Тьма»). Если я несчастливъ теперь, то пусть же всѣ люди будутъ несчастны навѣки; а потому? долой всякіе соціальные и гуманные идеалы и да здравствуетъ безнадежность!

Мы знаемъ, что такая философія, такая психологія? возможны. Но мы знаемъ также, что кромѣ этой философіи и психологіи озлобленнаго человѣка есть и другая, провозглашающая: peream, fiat mundus! Это не значитъ, конечно, чтобы я считалъ себя только средствомъ, только кирпичемъ для зданія Zukunftstaat'a; это значитъ, что социальный идеалъ есть часть моего общаго, субъективно-телеологическаго идеала. Цѣль жизни? въ настоящемъ, объективнаго смысла жизни нѣть; но въ мои субъективныя цѣли входитъ борьба за лучшее будущее человѣчества: не потому, чтобы это лучшее будущее оправдывало печальное настоящее и прошлое, а потому что къ этому приводитъ меня мое непосредственное чувство утверждения чужого я, т.-е. инстинктъ соціальности, чувство любви къ человѣку. Базаровъ возненавидѣлъ му-жика при мысли, что мужикъ этотъ черезъ двѣсти лѣтъ будетъ въ бѣлой избѣ жить, а изъ него, Базарова, въ это время лопухъ будетъ расти: отъ насъ далека эта подпольная озлобленность, ибо сильнѣе ея наше непосредственное чувство. У кого этого непосредственнаго чувства нѣтъ, тотъ, конечно, никогда не выйдетъ изъ нравственнаго подполья на свѣтъ божій. Смыслъ нашей жизни не въ томъ, что мы боремся за счастье грядущихъ поколѣній; субъективный смыслъ нашей жизни? въ ней самой, въ непосредственныхъ переживаніяхъ: это для насъ несомнѣнно. Но какимъ образомъ отсюда можно вывести, что, слѣдовательно, эта борьба за грядущее счастье не должна входить въ наши непосредст-венныя переживанія? это для насъ непонятно.

Соціальность? вотъ рѣзкая черта, отдѣляющая насъ отъ психологіи подпольнаго человѣка. Но социальность эта для насъ не оправдываетъ міра, не осмысливаетъ жизни и въ этомъ отношеніи мы еще болѣе рѣзко расходимся съ тѣми изъ надпольныхъ позитивистовъ или мистиковъ, которые пытаются оправдать жизнь земнымъ или небеснымъ Zukunftstaat'омъ. Соціальность для насъ не конечная цѣль, а вѣчно-текущій процессъ, одна изъ суммарныхъ частей субъективно осмысленной жизни. И это признаніе субъективнаго смысла жизни, признаніе цѣли не въ будущемъ, а настоящемъ? признаніе, столь ненавистное громадному большинству и мистиковъ и позитивистовъ? сближаетъ насъ съ философіей подпольнаго человѣка. Вслѣдъ за Л. Шестовымъ, авторомъ книги о Шекспирѣ, мы признаемъ субъективную осмысленность личной трагедіи, хотя въ то же время видимъ и всю безсмысленность драмы; выше мы выяснили, что именно драма,?????? случай? дѣлаютъ для насъ совершенно невозможной объективную осмысленность жизни человѣка. Будущее для насъ не оправдываетъ и не осмысливаетъ настоящаго, а потому цѣль мы видимъ не въ будущемъ, но именно въ этомъ на-стоящемъ, являющемся самоцѣлью. Любая личность, говоря словами Л. Шестова, можетъ быть основаніемъ перпендикуляра къ линіи времени; и именно по этому перпендикуляру, а не по линіи времени, идетъ субъективно-осмысленный процессъ развитія, въ которомъ каждый данный моментъ есть самоцѣль. Стоя на этой точкѣ зрѣнія, мы не будемъ оправдывать имманентное настоящее трансцендентнымъ будущимъ, а пріймемъ это настоящее, пріймемъ міръ: «все въ жизни лишь человѣческое, слишкомъ человѣческое, и въ этомъ спасеніе, надежда, новая заря»,? слышали мы отъ Л. Шестова.

Мы принимаемъ міръ? это опять сближаетъ насъ съ подпольной философіей; но сближеніе это чисто внѣшнее. Мы опять вынуждены отстаивать свое принятіе міра и противъ людей трагедіи и противъ людей обыденности. Подпольный человѣкъ требуетъ отъ насъ не только принятія міра, но и прославленія всѣхъ его ужасовъ, любви ко всему непоправимому; читатель помнитъ, почему мы отказались раздѣлить такой amor fati. Но тутъ къ намъ подходитъ типичный представитель обыденности, благонамѣренный чиновникъ Негодящевъ (изъ романа Помяловскаго «Мѣщанское счастье») и тоже требуетъ принятія міра безъ дальнихъ разсужденій: «прочь вопросы! Ихъ жизнь разрѣшитъ, только бери ее такъ, какъ она есть:… безъ смысла жизнь? живи безъ смысла, худо жить? живи худо»… Мы не хотимъ оскорблять подпольнаго человѣка, сопоставляя его философію съ этой философіей «трансцендентальнаго чиновничества», по ядовитому слову Помяловскаго; но нельзя не указать на то общее, что ихъ сближаетъ: это общее? пассивность по отношенію къ жизни, къ принимаемому міру. Л. Шестовъ, напримѣръ, категорически заявляеть, что amor fati неизбѣжно влечетъ за собой квіетизмъ (II, стр. XIV). Здѣсь снова, послѣ внѣшняго сближенія, мы глубоко расходимся по суще-ству съ подпольной философіей; и снова раздѣляющей чертой является соціальность, во имя которой философія имманентнаго субъективизма должна быть глубоко активной въ своемъ отношеніи къ міру, должна быть философіей не покоя, а движенія и борьбы за субъективно-телеологическіе нравственные и социальные идеалы. Несомнѣнно: нашъ путь и путь подпольнаго человѣка расходятся въ разныя стороны? теперь это достаточно ясно; къ тому же его путь лежитъ въ подпольѣ, а нашъ по землѣ; но пути эти перекрещиваются въ нѣсколькихъ мѣстахъ, и на перекресткахъ этихъ мы можемъ время отъ времени сходиться съ подполь-нымъ человѣкомъ. И какъ бы мы ни расходились въ концѣ концовъ съ подпольной психологіей и философіей, но для насъ всегда останутся глубоко цѣнными личная трагедія подпольнаго человѣка, его мучительные поиски за правдой жизни, за смысломъ жизни, его смѣлый взглядъ въ глаза жизни и смерти, его непримиримый индивидуа-лизмъ, его отказъ отъ всякихъ трансцендентныхъ утѣшеній. Все это дорого для насъ и въ творчествѣ Л. Шестова, все это придаетъ его философско-художественному творчеству неумирающее значеніе, все это дѣлаетъ творчество Л. Шестова насущнымъ и необходимымъ для каждаго изъ насъ. Остаться съ Л. Шестовымъ не можетъ никто, но пройти черезъ него долженъ всякій.

XV

Значеніе Л. Шестова въ русской литературѣ, въ исторіи русской мысли вполнѣ определяется всѣмъ сказаннымъ выше. Подобно Ѳ. Сологубу, Л. Шестовъ? одинокая вершина, не примыкающая къ той горной цѣпи, которая, соединенная прочной преемственной идейной связью, проходить черезъ всю русскую лите-ратуру. Быть можетъ, и для Ѳ. Сологуба и Л. Шестова можно установить эту идейную связь, если смотрѣть на нихъ, какъ на идеологовъ декадентства; однако развитіе этого взгляда, какъ оно ни интересно, вывело бы насъ далеко за предѣлы нашей задачи. Но если даже Л. Шестовъ и былъ идеологомъ декадентства, то все же онъ слишкомъ своеобразенъ, слишкомъ самъ по себѣ, все же онъ остается одинокой вершиной, доступъ на которую от-крытъ, по его же выраженію, «nur für die Schwindelfreie». Мы не должны бояться головокруженія и должны слѣдовать за Л. Шестовымъ по узкимъ, трудно проходимымъ, лежащимъ надъ пропастями тропинкамъ; пройти этотъ путь, сказали мы, долженъ всякій, остаться же съ Л. Шестовымъ не можетъ никто именно потому, что Л. Шестовъ такой одинокій, такой своеобразный писатель. Каждая его книга? съ этого утвержденія мы начали знакомство съ Л. Шестовымъ? есть книга «für Alle und Keinen»; для всѣхъ? такъ какъ Л. Шестовъ ставитъ вопросы мучительные для всѣхъ; для никого? такъ какъ слишкомъ своеобразны отвѣты, которые даетъ Л. Шестовъ. «Учениковъ» и «школы» у Л. Шестова, къ счастью для него, никогда не будетъ. Но зато, къ несчастью, у него можетъ быть нѣчто худшее, чѣмъ «школа» и «ученики»: у него можетъ явиться стадо послѣдователей, которые сдѣлаютъ съ философіей трагедіи нѣчто въ родѣ того, что сдѣлали съ идеями Нитцше безчисленныя стада «нитцшеанцевъ» разныхъ сортовъ и степеней…

Самъ Л. Шестовъ прошелъ черезъ Нитцше такъ же, какъ прошелъ раньше черезъ Достоевскаго и Толстого; но никогда онъ не былъ «нитцшеанцемъ». Онъ пережилъ Нитцше, онъ перечувствовалъ и передумалъ его чувства и мысли въ глубинѣ своей души, онъ далъ намъ своеобразную? быть можетъ, лучшую во всей міровой литературѣ? интерпретацію идей Нитцше, но «нитщцеанцемъ» онъ не былъ никогда, никогда не вы-краивалъ онъ изъ Нитцше ярлыки и шаблоны на всѣ случаи жизни, никогда не проповѣдывалъ той упрощенной морали, которой стада нитцшеанцевъ загрязнили выстраданныя мысли Нитцше. И то, что случилось не такъ давно съ Нитцше, теперь, повидимому, станетъ участью Л. Шестова. Конечно, у насъ не будетъ цѣлыхъ стадъ «шестовцевъ», но по нѣкоторымъ признакамъ можно судить, что его собираются провозгласить и уже провозглашаютъ своимъ духовнымъ отцомъ всѣ современные эпигоны декадентства, какъ въ области художественной, такъ и въ области критической мысли. Быть можетъ, Л. Шестовъ былъ безсознательнымъ идеологомъ декадентства, но теперь выродившіеся эпигоны декадентства хотятъ провозгласить его своимъ идеологомъ; его хотятъ считать своимъ «учителемъ» всѣ тѣ, у кого на недѣлѣ семь пятницъ, у кого мысли играютъ въ чехарду (? вѣдь самъ Л. Шестовъ провозглашаеть «апоѳеозъ безпочвенности»!), всѣ тѣ, у кого никогда не бывало никакихъ нравст-венныхъ запросовъ и сомнѣній (? вѣдь самъ Л. Шестовъ борется съ «добромъ» и «гуманностью»!), всѣ тѣ, у кого отроду не было двухъ послѣдовательныхъ мыслей (? вѣдь самъ Л. Шестовъ «добивается противорѣчій»!), всѣ тѣ, которые не доросли ни до какого міровоззрѣнія, которые хотятъ избавить себя отъ обязанности мыслить логически, которые хотятъ имѣть право bona fide воспѣвать «похвалу глупости»…

Среди современныхъ эпигоновъ декадентства не мало такихъ людей? не въ именахъ дѣло; и всѣ они хотѣли бы примазаться къ имени Л. Шестова, чтобы именемъ его невозбранно творить всякую моральную и логическую пакость… То, что перестрадалъ, перечувствовалъ, передумалъ Л. Шестовъ, эти господа хотятъ надѣть на себя, какъ готовое платье въ магазинѣ; они хотятъ имѣть право на опошленные ими выводы философіи трагедіи, будучи всего на всего авторами философіи водевиля. Считать своимъ «учителемъ» или идеологомъ Л. Шестова они имѣютъ такое же право, съ какимъ безчисленные нитцшеанцы могли считать себя учениками Нитцше. И то, что нѣкогда сказалъ о своихъ «ученикахъ» Нитцше, то Л. Шестовъ можетъ съ не меньшимъ основаніемъ повторить объ этихъ своихъ послѣдователяхъ: «мнѣ нужно обвести оградой свои слова и свое ученіе, чтобы въ нихъ не ворвались свиньи»… Эти «свиньи», скажемъ мы словами Л. Шестова, прослышали, что кто-то почему-то возсталъ противъ логики, противъ морали и вообразили себѣ, что это онъ поднялся на защиту ихъ дѣла… И Л. Шестову слѣдовало бы поторопиться обвести оградой свои слова отъ этихъ незваныхъ друзей и союзниковъ. Или, можетъ быть, онъ убѣжденъ, что отъ такихъ «учениковъ» не спасетъ никакая ограда? По его меланхолическому замѣчанію, «„свиньи“ проникаютъ всюду, ибо имъ и черезъ ограду перебираться не нужно»… (II, 177). Въ такомъ случаѣ другое дѣло…

Но все это только къ слову; никакія «свиньи» не могутъ запятнать своимъ признаніемъ и помѣшать намъ высоко цѣнить философско-художественное творчество Л. Шестова. И эта высокая оцѣнка значенія Л. Шестова тѣмъ болѣе безпристрастна, что мы, какъ видѣлъ читатель, расходимся съ нимъ въ очень и очень многомъ. Л. Шестовъ воспѣваетъ «божественную безпочвенность», мы ищемъ твердую почву подъ ногами; Л. Шестовъ ненавидитъ и разрушаетъ «міровоззрѣніе», мы строимъ его: во всемъ этомъ мы съ нимъ принципіальные, непримиримые противники. «Чѣмъ занимается большинство писателей?? ставитъ вопросъ Л. Шестовъ и иронически отвѣчаетъ:? строятъ міровоззрѣнія и полагаютъ при этомъ, что занимаются необыкновенно важнымъ, священнымъ дѣломъ!» (V, 28). Этимъ «священнымъ дѣломъ», какъ ясно изъ всего предыдущаго, занимается и авторъ настоящей книги, а Л. Шестовъ считаетъ своимъ «священнымъ долгомъ» вести борьбу со всякими міровоззрѣніями: это ли не діаметральная противоположность взглядовъ, это ли не коренное и непримиримое противорѣчіе! И однако это не мѣшаетъ намъ чрезвычайно высоко цѣнить міровоззрѣніе? да, міровоззрѣніе Л. Шестова. А что у Л. Шестова, этого неутомимаго Weltanschauungenfresser'a (это двухъаршинноe и не поддающееся переводу нѣмецкое слово такъ хорошо характеризуетъ автора «Апоѳеоза безпочвенности»!), что у Л. Шестова, говоримъ мы, есть свое міровоззрѣніе, съ вполнѣ опредѣленными принципами и методологическими пріемами? это мы считаемъ уже достаточно доказаннымъ (см. выше гл. XI).

Но какъ бы ни расходились наши міровоззрѣнія, мы всегда будемъ помнить, что въ міровоззрѣніи Л. Шестова ставится и своеобразно рѣшается безконечно важная проблема о смыслѣ человѣческой жизни; мы будемъ помнить, что этотъ вопросъ о смыслѣ жизни является центральнымъ вопросомъ всего творчества Л. Шестова, что жизнь и смерть онъ разсматриваетъ подъ аспектомъ случайности, и то борется съ этимъ аспектомъ-фантомомъ, то подчиняется ему и хочетъ любить его; мы будемъ помнить, что какъ бы ни рѣшалъ Л. Шестовъ вопросъ о смыслѣ жизни, но всегда для него цѣлью являлась человѣческая личность, цѣлью являлись человѣческія переживанія настоящаго, а не будущаго. И все это выражено Л. Шестовымъ такъ законченно и съ такою силою мысли и чувства, что только нашей величайшей литературной беззаботностью можно объяснить то обстоятельство, что въ то время какъ Л. Андреева въ широкой публикѣ знаютъ всѣ, а Ѳ. Сологуба многіе? Л. Шестова почти совсѣмъ не знають, почти совсѣмъ не читаютъ…