Текст книги "О смысле жизни"

Автор книги: Р. в. Иванов-Разумник

XI

Мы очертили съ достаточной подробностью главныя стороны міровоззрѣнія Л. Шестова; намъ осталось теперь сказать нѣсколько словъ объ его послѣднихъ работахъ и перейти къ общимъ выводамъ.

Міровоззрѣніе Л. Шестова, система Л. Шестова… Какъ неустанно сражается этотъ писатель со всякаго рода общими идеями, системами, міровоззрѣніями, и какъ фатально замыкаются его мысли въ кругъ вполнѣ опредѣленной философской схемы! Онъ пытается бороться съ этимъ, онъ не хочетъ стоять на твердой почвѣ, онъ пишетъ въ формѣ отрывочныхъ афоризмовъ свой «опытъ адогматическаго мышленія», «Апоѳеозъ безпочвенно-сти»? и все сіе вотще. Пока литературныя произведенія пишутся словами, а не нотами, до тѣхъ поръ напрасно взывать: «de la musique avant toute chose, et tout le reste est littêrature»… Это исполнимо только въ области чистой лирики, но не философскаго творчества? хотя бы и художественно-философскаго (какимъ является творчество Л. Шестова), т.-е. творчества, сотканнаго и изъ «musique»? поскольку оно художественное, и изъ «littêrature»? поскольку оно философское. И въ концѣ концовъ самъ Л. Шестовъ вынужденъ признать, что есть истины общеобязательныя, съ которыми не справится никакой бунтъ (IV, 190); онъ не признаетъ зато, что у него самого есть схема, міровоззрѣніе? но для насъ это болѣе чѣмъ ясно. Философія? и проповѣдь; трагедія? и обыденность; «добро»? и amor fati: въ эту схему вкладываетъ Л. Шестовъ всѣ свои мысли, всѣ свои книги, начиная съ работы о Толстомъ и Нитцше. Онъ борется со схемами? и безсиленъ выйти изъ нихъ; онъ ненавидитъ «міровоззрѣнія»? и самъ создаетъ одно изъ нихъ… Старая исторія! Нѣтъ убѣжденій? въ этомъ былъ убѣжденъ Пигасовъ (въ «Рудинѣ»); нѣтъ и не должно быть теорій? такова была теорія Писарева… Человѣкъ безсиленъ измѣнить организацію своего познающаго аппарата: всякое познаніе есть схематизація, всякій связный рядъ воззрѣній есть уже міровоззрѣніе.

Любопытно прослѣдить, какъ борется самъ съ собой Л. Шестовъ, какъ пытается онъ разрушить связность воззрѣній самой формой письма? афоризмами въ своемъ «Апоѳеозѣ безпочвенности». Онъ разрѣшаетъ себѣ, онъ почти возводить въ принципъ противорѣчія, непослѣдовательности; онъ радъ, когда видитъ и чувствуетъ ихъ у себя: ему кажется тогда, что онъ избавился отъ ненавистной общей идеи, отъ системы, отъ міровоззрѣнія. «Нѣтъ идеи, нѣтъ идей,? съ торжествомъ провозглашаетъ онъ,? нѣтъ послѣдовательности, есть проти-ворѣчія, но вѣдь этого именно я и добивался…» (IV, 3). Добиваться непослѣдовательности? вотъ неосторожное слово! Неосторожное потому, что искусственно добиться непослѣдовательности и противорѣчій очень не трудно, но не къ этому же стремится Л. Шестовъ! Противорѣчія могутъ прійти сами; добиваться же ихъ Л. Шестову понадобилось для того, чтобы избавиться отъ системы, отъ схемы: «зачѣмъ міровоззрѣніе?»… (IV, 4). Человѣкъ по десять разъ на день мѣняетъ свои убѣжденія и міровоззрѣнія, увѣряетъ насъ Л. Шестовъ; но? странное дѣло!? самъ онъ вотъ уже десять лѣтъ твердо стоитъ на одномъ и томъ же міровоззрѣніи, провозглашая философію трагедіи. И по жестокой ироніи случая, какъ-разъ въ «Апоѳеозѣ безпочвенности», такомъ разбросанномъ и противорѣчивомъ со стороны внѣшней формы, быть можетъ, ярче всего сказывается уже извѣстная намъ философія Л. Шестова… «Мыслей къ нему приходило много и иногда очень живыхъ и интересныхъ, но не сплетались онѣ въ одну крѣпкую, длинную нить, а бродили въ головѣ словно коровы безъ пастуха»,? разсказываетъ Л. Андреевъ про одного изъ своихъ героевъ («Губернаторъ»): какъ хотѣлось бы Л. Шестову имѣть право приложить къ себѣ эти не совсѣмъ любезныя слова! Идеалъ Л. Шестова? «незаконченныя, безпорядочныя, хаотическія, не ведущія къ заранѣе поставленной разумомъ цѣли, противорѣчивыя, какъ сама жизнь, размышленія» (IV, 5), т.-е. именно мысли, бродящія въ головѣ словно коровы безъ пастуха… Но ужъ такая горькая судьба преслѣдуетъ Л. Шестова: въ то время, какъ нѣкоторые писатели (не въ именахъ дѣло) страстно жаждутъ хоть какого-нибудь міровоззрѣнія, тщетно, пытаясь создать хоть какую-нибудь системку,? у нихъ мысли играютъ въ чехарду или бродятъ въ головѣ словно коровы безъ пастуха; и въ то же время стройное міровоззрѣ-ніе является удѣломъ ненавидящаго всякія системы Л. Шестова…

Въ «Апоѳеозѣ безпочвенности» Л. Шестовъ выставляетъ все новые и новые иллюстраціи и аргументы для доказательства прежнихъ своихъ, уже извѣстныхъ намъ мыслей. Кромѣ Толстого, Достоевскаго, Нитцше, онъ привлекаетъ въ качествѣ свидѣтелей еще и Тургенева, Чехова, Гейне, Ибсена? послѣднихъ двухъ въ статьѣ «Предпослѣднія слова», представляющей непосредственное продолженіе «Апоѳеоза безпочвенности» (см. т. V). Небезъинтересно будетъ замѣтить, что «Апоѳеозъ безпочвенности» первоначально былъ написанъ какъ одно цѣлое, подъ заглавіемъ «Тургеневъ и Чеховъ»; отмѣтимъ также, что, по промелькнувшимъ въ печати извѣстіямъ, Л. Шестовъ подготовляетъ въ настоящее время къ печати работу объ Ибсенѣ. Конечно, и эта работа, въ какую бы форму она ни вылилась, будетъ только развитіемъ уже вполнѣ опредѣлившейся системы мыслей Л. Шестова, какъ это случилось и съ «опытомъ адогматическаго мышленія»? «Апоѳеозомъ безпочвенности». Заранѣе можно предсказать, что мы услышимъ отъ Л. Шестова про Ибсена: услышимъ то же самое, что уже слышали о Толстомъ, о Достоевскомъ, о Нитцше. Л. Шестовъ покажетъ намъ, что Ибсенъ сначала былъ преданъ «добру», а впослѣдствіи, когда жизнь была уже прожита, онъ увидѣлъ, что добро не помогло ему осмыслить жизнь, что жизнь его безплодно растрачена, что безвозвратно погибла жизнь, пропала жизнь: это и выразилъ Иб-сенъ въ своей драмѣ «Когда мы, мертвые, пробуждаемся», отрекаясь устами Рубека отъ прежней «проповѣди» во имя отвергнутой ранѣе жизни? Ирены (см. V, 150). И что дурного въ томъ, если именно такова будетъ старая схема новой книги Л. Шестова? Схема? условность; схема? лѣса при постройкѣ зданія; схемой надо пользоваться, но стоять выше нея.

Эту же знакомую намъ схему мы находимъ и въ «Апоѳеозѣ безпочвенности» и въ сборникѣ статей «Начала и Концы». Теперь Л. Шестовъ съ еще большей силой возстаеть противъ того самаго вопроса «зачѣмъ», на которомъ когда-то была построена вся его книга о Шекспирѣ; онъ теперь признаетъ, что случай, драма, (??????? необъяснимы, что на вопросъ о смыслѣ жизни нѣтъ отвѣта. Смысла, «правды»? нѣтъ на землѣ; но? «правды нѣтъ и выше: для меня такъ это ясно, какъ простая гамма», говоритъ пушкинскій Сальери. «Нѣтъ ни одного человѣка на землѣ,? замѣчаетъ Л. Шестовъ,? который бы въ этихъ простыхъ и глубокихъ словахъ не узналъ бы собственныхъ мучительнѣйшихъ сомнѣній. Отсюда вытекаетъ трагическое творчество… Мы съ испугомъ и недоумѣніемъ останавливаемся при видѣ уродства, болѣзни, безумія, нищеты, старости, смерти» (IV, 66). Прежде Л. Шестовъ при видѣ всего этого задавалъ себѣ вопросъ? «зачѣмъ?» и пытался отвѣтить на него путемъ анализа трагедій Шекспира; теперь онъ самъ высмѣиваетъ «метафизику» своего прежняго отвѣта. При видѣ всего этого безумнаго ужаса жизни,? говоритъ онъ,? «нужно или, стиснувъ зубы, молчать, или объяснять. Вотъ за дѣло объясненія и берется метафизика. Тамъ, гдѣ обыкновенный здравый смыслъ останавливается, метафизика считаетъ себя въ правѣ сдѣлать еще одинъ шагъ. „Мы видѣли, говоритъ она, много случаевъ, когда страданія, съ перваго взгляда казавшіяся нелѣпыми и ненужными, потомъ оказывались имѣющими глубокій смыслъ. Можетъ быть и тѣ, которыя мы не умѣемъ объяснить, все-таки имѣютъ свое объясненіе“… И такъ далѣе, и такъ далѣе: еще цѣлыхъ двѣ страницы иронически продолжаетъ свою рѣчь отъ лица „метафизики“ Л. Шестовъ. Конечно, онъ говоритъ о себѣ самомъ той эпохи, „когда легковѣренъ и молодъ онъ былъ“, когда онъ смѣло утверждалъ, что „случая нѣтъ, а?????? есть лишь необъяс-ненный случай“, когда онъ ничтоже сумняся заявлялъ, что нѣтъ нелѣпаго трагизма, а есть лишь разумная необходимость. А теперь… теперь, если бы въ руки Л. Шестова попала міродержавная власть, съ какимъ наслажденіемъ послалъ бы онъ къ чорту эту „разумную необходимость“ и безъ дальнихъ размышленій устранилъ бы съ земли всѣ страданія, все безобразіе, всѣ неудачи! (IV, 182–184).

Но разъ власти этой въ рукахъ нѣтъ? „остается одно средство: вопреки традиціямъ, теодицеямъ, мудрецамъ и, прежде всего, самому себѣ? продолжать по-преж-нему прославлять мать природу и ея великую благость. Пусть съ ужасомъ отшатнутся отъ насъ будущія поколѣнія, пусть исторія заклеймить наши имена, какъ имена измѣнниковъ общечеловѣческому дѣлу? мы все-таки будемъ слагать гимны уродст-ву, разрушенію, безумію, хаосу, тьмѣ. А тамъ? хоть трава не расти“ (IV, 158). Остается, такимъ образомъ, апоѳеозъ жестокости, остается amor fati… И хотя въ одномъ изъ своихъ афоризмовъ Л. Шестовъ и старается увѣрить себя, что amor fati есть только временное перемиріе съ дѣйствительностью, что „подъ личиной дружбы старая вражда продолжаетъ жить и готовится страшная месть“ (IV, 72), но это только безсодержательныя слова безъ всякаго реальнаго значенія. Нѣтъ, онъ безповоротно принимаетъ всѣ ужасы дѣйствительности, твердымъ голосомъ говоритъ имъ: да будеть такъ. Спрашивать онъ давно пересталъ; осмыслить жизнь все равно нельзя, на „зачѣмъ“ все равно нѣтъ отвѣта. Въ этомъ случаѣ права молодость,? говоритъ Л. Шестовъ:? она никогда не спрашиваетъ. „О чемъ ей спрашивать? Развѣ пѣсня соловья, майское утро, цвѣтокъ сирени, веселый смѣхъ и всѣ прочіе предикаты молодости требуютъ истолкованія? Наоборотъ, всякое истолкованіе къ нимъ сводится. Настоящіе вопросы впервые возникаютъ у человѣка при столкновеніи со зломъ. Заклевалъ ястребъ соловья, увяли цвѣты, заморозилъ Борей смѣявшагося юношу и мы въ испугѣ начинаемъ спрашивать… А разъ начинаются вопросы? нельзя, да и ненужно торопиться съ отвѣтами. И тѣмъ менѣе? предвосхищать ихъ. Соловей умеръ и не будетъ больше пѣть, человѣкъ, его слушавшій, замерзъ, уже не слыхать ему больше пѣсенъ. Положенiе такъ очевидно нелѣпое, что только при очевидномъ же желанiи во что бы то ни стало сбыть вопросъ можно стремиться къ осмысленному отвѣту. Отвѣтъ будетъ, долженъ быть нелѣпымъ? если не хотите его, перестаньте спрашивать…“ (IV, 154; курс. нашъ). Этимъ Л. Шестовъ окончательно зачеркиваетъ всю свою книгу о Шекспирѣ, окончательно упраздняетъ вопросъ „зачѣмъ“. Жизнь должна быть принята нами со всѣми ея ужасами, ибо смысла этихъ ужасовъ намъ не дано разгадать; болѣе того, прибавимъ мы отъ себя, этого смысла и вовсе не существуетъ. Тщетны поиски за perpetuum mobile, котораго не можетъ быть, пока существуетъ законъ сохраненія энергіи; тщетны попытки обоснованія объективнаго смысла жизни, пока человѣкъ есть человѣкъ, а не пресловутый сверхчеловѣческій геній Лапласа.

Интересно отмѣтить, какъ у Л. Шестова, несмотря на весь его субъективизмъ, иногда прорывается своеобразная „тяга къ объективизму“. Задыхаясь порою подъ гнетомъ своего фатализма, онъ ищетъ спасенія въ „метафизическихъ утѣшеніяхъ“. Такъ пріятно помечтать на утѣшительную тему: а вдругъ и безсмыслица имѣетъ смыслъ?! И притомъ смыслъ объективный. А вдругъ окажется, что всѣ ужасы земли? это только испытаніе человѣческаго духа: „кто выдержитъ ихъ, кто отстоитъ себя, не испугавшись ни Бога, ни дьявола съ его прислужниками? тотъ войдетъ побѣдителемъ въ иной міръ…“ (V, 174). А вдругъ окажется, что самая вопіющая нелѣпость? напримѣръ, безсмысленная старость Плюшкина? имѣетъ вполнѣ опредѣленное объективное значеніе: „кто знаетъ? можетъ быть, онъ (Плюшкинъ) дѣлаетъ свое возложенное на него природой, серьезное и важное дѣло…“ (IV, 90). Но мы уже видѣли, какъ отвѣчаетъ Л. Шестовъ на всѣ эти „метафизическія утѣшенія“, на всѣ эти „а вдругъ“ и „можетъ быть“, на всю эту идеологическую отрыжку его былыхъ надеждъ и упованій на разумную дѣйствительность: вспомните его ироническую рѣчь отъ лица метафизики, приведенную нами страницею выше. Всѣ эти объективные соблазны, столь заманчивые для слабыхъ духомъ людей, въ концѣ концовъ безсильны надъ Л. Шестовымъ, хотя онъ иногда и платитъ имъ дань; вообще же онъ категорически отказывается искать объективный смыслъ въ жизни человѣка: онъ принимаетъ лишь субъективный смыслъ этой жизни. Для него развитіе, прогрессъ не имѣетъ объективной цѣли; онъ заявляетъ, что прогрессъ во времени есть чистѣйшее заблужденіе (если имѣть въ виду объективную цѣль этого прогресса); „вѣроятнѣе всего, и есть развитіе,? говоритъ онъ,? но направление этого развитiя есть линiя перпендикуляра къ линiи времени. Основанiемъ же перпендикуляра можетъ быть любая человѣческая личность“ (V, 127). Подчеркнутыя нами слова выражаютъ собою въ скрытомъ видѣ все ту же нашу мысль о субъективной цѣлесообразности нашихъ переживаний и о самоцѣльности каждаго даннаго момента.

На этомъ пунктѣ, связывающемъ философію трагедіи съ положеніями имманент-наго субъективизма мы и закончимъ наше знакомство съ философско-художествен-нымъ творчествомъ Л. Шестова. Хотѣлось бы еще подробнѣе, чѣмъ мы это сдѣлали выше, остановиться на замѣчательной статьѣ о Чеховѣ, въ которой философія трагедіи такъ близко приближается къ философіи безнадежности; на глубокой по мысли статьѣ „Похвала Глупости“, которую до сихъ поръ еще многіе проницательные критики считаютъ только блестящимъ поле-мическимъ фельетономъ;? но приходится ограничиться тѣмъ немногимъ, что попутно говорили мы выше объ этихъ статьяхъ, особенно о первой изъ нихъ. Намъ осталось теперь бросить общій взглядъ на все философское творчество Л. Шестова въ его цѣломъ, посмотрѣть на его выводы и результаты съ той же точки зрѣнія, съ которой мы оцѣнивали творчество Ѳ. Сологуба и Л. Андреева.

XII

Когда одинъ изъ критиковъ «поймалъ» Л. Шестова на противорѣчіи, то послѣдній иронически отвѣтилъ критику: «что правда? то правда. Поймалъ. Только зачѣмъ ловить было? И развѣ такъ книги читаютъ? По прочтеніи книги нужно забыть не только всѣ слова, но и всѣ мысли автора и только помнить его лицо»… (V, 121; ср. V, 190). Это относится не ко всякой книгѣ, но несомнѣнно относится къ книгамъ Л. Шестова, особенно къ такой, какъ «Апоѳеозъ безпочвенности». Подчеркивать въ ней противорѣчія? напрасный трудъ: вѣдь самъ авторъ заявляетъ намъ, что противорѣчій онъ только и добивался! Но эти противорѣчія не мѣшаютъ намъ помнить лицо автора книгъ о Нитцше, Толстомъ и Достоевскомъ.

Мы не будемъ поэтому останавливаться на цѣломъ рядѣ частныхъ вопросовъ, въ которыхъ видимъ у Л. Шестова противорѣчія и ошибки въ постановкѣ или рѣшеніи; все это? не существенно. Мы ограничимся лишь двумя рѣзкими штрихами, которые рельефнѣе всего очерчиваютъ «лицо» Л. Шестова: съ одной стороны это? amor fati, съ другой? психологія подпольнаго человѣка. На этихъ двухъ вопросахъ выяснится съ достаточной ясностью, что цѣнно и дорого для насъ въ художественно-философскомъ творчествѣ Л. Ше-стова и что, наоборотъ, является для насъ совершенно непріемлемымъ.

Л. Шестовъ началъ свою литературную дѣятельность ожесточенной борьбой съ мнѣніемъ о безсмысленности, о случайности жизни. Онъ утверждалъ, какъ мы помнимъ, что необъяснимаго случая нѣтъ, а есть лишь случаи необъясненные. Взглядъ этотъ возможенъ, но обусловливается такимъ крайнимъ объективизмомъ, который къ лицу только великолѣпнымъ Сергѣямъ Николаевичамъ изъ горныхъ обсерваторій. На такой астрономической вышкѣ Л. Шестовъ не могъ оставаться долгое время и скоро спустился изъ этихъ возвышенныхъ мѣстъ на землю, къ житейской безсмыслицѣ, къ неоправданной случайности, ко всѣмъ чернымъ тѣнямъ земли. Пришлось признать власть Случая. Для Л. Шестова это значило прійти къ абсолютному пессимизму и абсолютному скептицизму. Онъ пришелъ къ нимъ, но онъ и прошелъ черезъ нихъ, найдя спасенiе въ amor fati: отъ дождя онъ бросился въ воду. Случай есть, онъ неизбѣженъ, непобѣдимъ? такъ буду же я любить этотъ случай, любить необходимость (это все равно), любить смерть, несправедливость, несчастья, всѣ черныя тѣни земли. Л. Шестовъ пришелъ къ тому же пріятію міра, которое мы уже видѣли у Ѳ. Сологуба:

 
Я люблю мою темную землю
И, въ предчувствіи вѣчной разлуки,
Не одну только радость пріемлю,
Но, смиренно, и тяжкія муки.
Ничего не отвергну въ созданьи…
 

Это былъ единственный выходъ, оставшійся Л. Шестову, какъ въ свое время и Ѳ. Сологубу. «Разсудку вопреки», Л. Шестовъ пытался отстоять смыслъ мірового зла, смыслъ ἄγαλμα'а, но убѣдился, что разумъ здѣсь безсиленъ; отсюда ненависть Л. Шестова ко всякому ratio [14]14
  Это сближаетъ Л. Шестова съ неизвѣстнымъ ему (да и вообще малоизвѣстнымъ) нѣмецкимъ мыслителемъ Банзеномъ (I. Bahnsen), который исходилъ изъ утвержденія анти-логичности сущаго. Его главныя произведенія «Der Widerspruch im Wissen und Wesen der Welt» (1882 г.), «Mosaiken und Silhouetten» и др. дѣлаютъ изъ него
  замѣчательнаго предшественника Л. Шестова.


[Закрыть] и признаніе имъ вопреки всему въ мірѣ этого мірового зла, принятіе міра въ его цѣломъ, amor fati. Разумъ не можетъ отвѣтить на вопросъ «зачѣмъ», а потому надо принять міръ безъ всякихъ вопросовъ. «Уже не стараешься предвидѣть и объяснять, а ждешь принимая все непоправимое за должное»,? говоритъ Л. Шестовъ; и въ этихъ простыхъ и немногихъ словахъ ключъ къ его философіи (ср. IV, 91). Смерть Корделіи, трупъ ребенка, собственныя безнадежныя страданія? все это непоправимо и не можетъ быть раціонализировано и логически оправдано; все это нельзя логически оправдать, но можно только принять или не принять, отвергнуть. Въ послѣднемъ случаѣ мы имѣемъ передъ собой бунтъ человѣка противъ Бога, противъ міра; какъ возможно подобное непріятіе міра и къ какимъ логическимъ послѣдствіямъ оно ведетъ? объ этомъ у насъ еще будетъ рѣчь, а какъ возможно такое пріятіе міра? это мы видѣли на примѣрѣ Л. Шестова. Онъ принимаетъ міръ и тѣмъ самымъ оправдываетъ его (логично, но не логически), онъ съ отчаяніемъ и безнадежностью въ душѣ любитъ его, онъ со скрежетомъ зубовъ обнимаетъ его.

Есть, бываетъ такая любовь, сопряженная съ отчаяніемъ; достаточно вспомнить Достоевскаго, съ такой потрясающей силой развившаго этотъ мотивъ (въ новѣйшей русской литературѣ можно назвать Валерія Брюсова,? см. его стихотворенія «Въ застѣнкѣ», «Видѣніе крыльевъ» и др.). Любовь Настасьи Филипповны къ Идіоту, любовь Дмитрія Карамазова къ Грушенькѣ? вотъ amor fati Л. Шестова, вотъ его любовь къ мучительной действительности, любовь, сопряженная съ отчаяніемъ:

 
Люблю я отчаяніе мое безмѣрное,
Намъ радость въ послѣдней каплѣ дана.
И только одно я здѣсь знаю вѣрное:
Нужно всякую чашу пить до дна,?
 

эти строки З. Гиппіусъ Л. Шестовъ недаромъ считаетъ такими поэтическими, глубокими, правдивыми (IV, 281): въ нихъ выражается основное чувство человѣка, пришедшаго къ пріятію міра.

Въ этомъ принятіи міра? цѣнная и дорогая для насъ черта творчества Л. Шестова. Имманентный субъективизмъ требуетъ принятія міра и тѣмъ самымъ оправдываетъ его, не раціонализируя; это принятіе, это оправданіе? дѣло не логики, а психологіи, не силлогистическихъ построенiй, а душевныхъ переживаній. Я принимаю этотъ міръ, со всѣми его ужасами, со всей его объективной безсмысленностью, потому что вижу субъективную осмысленность жизни; вы, быть можетъ, проклянете и не пріймете этотъ міръ именно изъ-за его объективно не осмысленныхъ ужасовъ: спора здѣсь быть не можетъ, логика здѣсь безсильна. Логика здѣсь безсильна, а потому мы, ничего не доказывая, никого не убѣждая, только говоримъ, что если мы хотимъ жить, то должны принять этотъ міръ, какъ онъ есть. И мы принимаемъ его, какъ въ концѣ концовъ приняли его и Ѳ. Сологубъ, и Л. Андреевъ, и Л. Шестовъ, какъ безсознательно принимаютъ его почти всѣ живущіе въ этомъ мірѣ.

Мы принимаемъ міръ. Значить ли это, однако, что для насъ обязательна та психологія, которую мы очертили выше, психологія любви съ надрывомъ, любви со скрежетомъ зубовнымъ, психологія подпольнаго человѣка и его amor fati? Для Л. Шестова принимать міръ значитъ любить его ужасы, значитъ «слагать гимны уродству, разрушенію, безумію, хаосу, тьмѣ»; не принимать значитъ для него проклинать. Неужели же tertium non datur? Неужели же я могу только или любить, или проклинать паровозъ, случайно раздавившій на смерть близкаго мнѣ человѣка? Неужели же я могу только или любить, или проклинать камень, раздробившій голову ребенку? Да, я могу проклинать, могу ненавидѣть того, кто бросилъ этотъ камень, того, кто не остановилъ во-время паровозъ. Но… но вѣрить въ Машиниста вселенной мы предоставляемъ трансцендентистамъ разныхъ ранговъ и степеней; имъ есть кого любить или кого ненавидѣть. Мы же отказываемся проклинать или любить самый фактъ, мы не будемъ ни любить, ни ненавидѣть самую машину. Ребенокъ бьетъ стулъ, о который больно ударился, Ксерксъ велѣлъ высѣчь разсердившее его море; но мы не дѣти и не дикари… и, прибавимъ также, не подпольные люди. Психологія и тѣхъ, и другихъ, и третьихъ намъ понятна, но значить ли это, что мы должны ее раздѣлять? И любопытно: взрослые смотрятъ со снисходительной улыбкой на ребенка, воюющаго со стуломъ, но тутъ же сами въ безсильной злобѣ шлютъ проклятія слѣпой механической силѣ, причинившей имъ душевную боль… Надо стать выше этой дѣтской психологіи. Надо принять міръ и не сражаться со стульями. Но неужели же намъ надо любить эти стулья, любить эту причинившую намъ боль слѣпую механическую силу? Странное зрѣлище? ребенокъ, цѣлующій тотъ стулъ, о который онъ ушибся… Да, странное зрѣлище. И насколько проста и элементарна психологія дѣтей и дикарей, настолько сложна психологія подпольнаго человѣка…