Текст книги "О смысле жизни"

Автор книги: Р. в. Иванов-Разумник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

X

Послѣдній ударъ этой своей мимолетной вѣрѣ въ объективную цѣлесообразность жизни Л. Андреевъ нанесъ въ позднѣйшемъ разсказѣ (1908 г.) «Мои Записки». Разсказъ этотъ, какъ и многія другія произведенія Л. Андреева, есть, несомнѣнно, произведеніе à thèse; онъ хочетъ доказать намъ, что міръ безцѣленъ, что жизнь безсмысленна или, по крайней мѣрѣ, неосмысленна, что нѣтъ цѣлесообразности въ мірѣ, нѣтъ смысла въ жизни. Л. Андреевъ доказывалъ это себѣ и намъ еще въ «Жизни человѣка» путемъ прямого демонстрированія всей человѣческой жизни, отъ рожденія до могилы; въ «Моихъ запискахъ» онъ доказываетъ это же самое путемъ своеобразнаго доказательства отъ противнаго. Раньше Л. Андреевъ говорилъ намъ, что міръ есть тюрьма («тюремная канцелярія»), что въ немъ нѣтъ цѣлесообразности, что въ жизни нѣтъ смысла; теперь онъ выводитъ передъ нами безымяннаго автора «Моихъ Записокъ»,? человѣка, десятилѣтія проведшаго въ тюрьмѣ и пришедшаго тамъ къ убѣжденію о великой цѣлесообразности міра, о великомъ законѣ, управляющемъ человѣческой жизнью… Ядовитая иронія этой аллегоріи слишкомъ бросается въ глаза съ первыхъ же страницъ разсказа. «Единственная цѣль, какою руководился я при составленіи моихъ скромныхъ записокъ,? пишетъ ихъ безымянный авторъ,? это показать моему благосклонному читателю, какъ при самыхъ тягостныхъ условіяхъ, гдѣ не остается, казалось бы, мѣста ни надеждѣ, ни жизни, человѣкъ, существо высшаго порядка, обладающее и разумомъ и волей, находитъ то и другое. Я хочу показать, какъ человѣкъ, осужденный на смерть, свободными глазами взглянулъ на міръ сквозь рѣшетчатое окно своей темницы и открылъ въ мірѣ великую цѣлесообразность, гармонію и красоту»… Каждый изъ насъ? такой осужденный на смерть человѣкъ, окруженный «стѣнами», за которыя нѣтъ выхода; тѣмъ интереснѣе намъ выслушать человѣка, нашедшаго выходъ, спасеніе, объясненіе…

Передъ нами? человѣкъ, обреченный на пожизненное тюремное заключеніе; онъ одинъ въ своей одиночной камерѣ. Тюрьма для него теперь? міръ, за предѣлы котораго онъ не властенъ проникнуть (точно такъ же, какъ для всѣхъ насъ міръ, по убѣжденію Л. Андреева, есть тюрьма, изъ-за стѣнъ которой намъ нѣтъ выхода). Ему тридцать лѣтъ; долгіе и томительные годы и десятилѣтія ему предстоитъ прожить въ этомъ каменномъ мѣшкѣ. И сначала онъ бьется головой о стѣны, онъ испытываетъ «ужасъ безнадежности», онъ проклинаетъ міръ и жизнь, онъ признаетъ ихъ «одной огромной несправедливостью, насмѣшкой и глумленіемъ», онъ приходитъ «къ полному отрицанію жизни и ея великаго смысла». Если такое настроеніе у человѣка, живущаго въ мірѣ-тюрьмѣ, продолжается, ему остается только одно: умереть. Но противъ этого возстаетъ въ человѣкѣ та «центростремительная сила» жизни, о которой говорилъ еще Иванъ Карамазовъ. Жить хочется, хотя бы весь міръ и былъ тюрьмой, хотя бы тюрьма была міромъ; жить надо. «Я долженъ жить»,? настойчиво подчеркиваетъ авторъ «Записокъ». А для того, чтобы жить, надо убѣдить себя въ осмысленности безсмыслицы, въ цѣлесообразности хаоса; легче всего сдѣлать это, придя къ тому обобщаюшему объективизму, который ставитъ высоко надъ человѣкомъ тотъ или иной законъ, а человѣка низводитъ до степени quantitê negligeable: таковъ, напримѣръ, Сергѣй Николаевичъ, съ которымъ мы только-что познакомились выше. Въ авторѣ «Запи-сокъ» мы имѣемъ ѣдкую пародію на взгляды этого возвышеннаго астронома-пантеиста; «развѣ нѣтъ красоты,? пишетъ авторъ „Записокъ“,? въ суровой правдѣ жизни, въ мощномъ дѣйствіи ея непреложныхъ законовъ, съ великимъ безпристрастіемъ подчиняющихъ себѣ какъ движеніе небесныхъ свѣтилъ, такъ и безпокойное сцѣпленіе тѣхъ крохотныхъ существъ, что именуются людьми?».

Такъ найдена и установлена красота нашего міра-тюрьмы; теперь уже не трудно увидѣть въ немъ и гармонію, и цѣлесообразность… Дѣйствительно, обратите фокусъ вашего вниманія не на отдѣльныхъ людей, страдающихъ и погибающихъ, а на все прогрессирующее человѣчество, и вы убѣдитесь въ гармоніи нашего міра… «Человѣчество безсмертно, не подвержено болѣзнямъ и въ гармоничномъ цѣломъ своемъ, несомнѣнно, движется къ совершенству»… А то, что красиво и гармонично, то, разумѣется, и цѣлесообразно: «откинувъ все личное, вглядываясь въ окружающее холоднымъ и зоркимъ взглядомъ наблюдателя, я вскорѣ пришелъ къ чрезвычайно цѣнному выводу, что и вся наша тюрьма построена по крайне цѣлесообразному плану, вызывающему восторгъ своею законченностью»,? пишетъ и подчеркиваетъ авторъ «Записокъ».

Нельзя отказать Л. Андрееву въ силѣ сарказма и въ ядовитости этой концепціи, этого своеобразнаго геductio ad absurdum взгляда господъ объективистовъ: вы убѣждаете меня, господа, что міръ цѣлесообразенъ, что жизнь объективно осмысленна, а я докажу вамъ, что и тюрьма есть верхъ осмысленности и цѣлесообразія… Эта концепція приводитъ мнѣ на память одну изъ картинъ талантливаго М. Добужинскаго; картина называется «Дьяволъ», но могла бы быть названа и «Смыслъ жизни». На ней изображена громадная тюремная камера съ высокими и узкими окнами съ желѣзной рѣшеткой; на далекомъ небѣ ярко горятъ звѣзды. Посрединѣ камеры стоитъ колоссальный паукъ, грузно опустивъ свое мохнатое тѣло на десять суставчатыхъ лапъ; у него человѣческое лицо, закрытое маской, изъ-за которой свѣтятся только узкіе прорѣзы огненныхъ глазъ; вокругъ головы? сіяніе. А внизу, на каменномъ полу, между широко раздвинутыми липкими лапами паука, въ покорномъ оцѣпенѣніи движется безконечнымъ кольцомъ толпа людей… Это? міръ, это? жизнь, это? смыслъ жизни… И одинъ изъ этой толпы, авторъ «Записокъ», двигаясь между лапами паука, проповѣдуетъ въ то же время окружающимъ о великой цѣлесообразности этой тюрьмы…

Нѣтъ необходимости слѣдить за тѣмъ, какъ доказываетъ свои мысли авторъ «Записокъ»; да впрочемъ онъ ихъ не доказываетъ, какъ не доказываютъ ихъ и всѣ объективисты: это? область вѣры, гдѣ доказательства излишни и невозможны. «Цѣлесообразность тюрьмы», это? его вѣра; безъ этой вѣры ему нечѣмъ было бы жить; эта вѣра спасаетъ его отъ ужаса безцѣльности и ужаса безнадежности. Вѣдь именно этотъ ужасъ томилъ его душу. «Велика Твоя Голгоѳа, Іисусъ,? говоритъ авторъ „Записокъ“, обращаясь къ распятію,? но слишкомъ почтенна и радостна она, и нѣтъ въ ней одного маленькаго, но очень характернаго штришка: ужаса безцѣльности!» Этотъ ужасъ преодолѣвается вѣрой въ высшую цѣлесообразность; безсмысленно двигаясь по кругу своей тюрьмы между чудовищными лапами паука, человѣкъ тѣшитъ себя вѣрой въ объективную осмысленность жизни. «Я перевернулъ міръ!? восклицаетъ авторъ „Записокъ“.? Моей душѣ я придалъ ту форму, какую пожелала моя мысль; въ пустынѣ, работая одинъ, изнемогая отъ усталости, я воздвигъ стройное зданіе, въ которомъ живу нынѣ радостно и покойно, какъ царь. Разрушьте его,? и завтра же я начну новое и, обливаясь кровавымъ потомъ, построю его! Ибо я долженъ жить».

Онъ хочетъ жить; потому-то и цѣпляется онъ такъ за свою теорію, когда ее нарушаетъ жизнь. Все гармонично, все цѣлесообразно; но воть приходитъ къ нему, старику, выпущенному изъ тюрьмы, его бывшая невѣста, тоже уже старуха; начинается сцена любви, ревности, страсти между стариками… Это до такой степени нелѣпо, что никакая теорія объективной цѣлесообразности не выдержитъ такого испытанія… «Подъ ногами моими раскрылась бездна,? пишетъ авторъ Записокъ,? все шаталось, все падало, все становилось безсмыслицей»… Но человѣческая вѣра живуча, и черезъ немного времени авторъ «Записокъ» снова возвращаетъ своему поколебленному міросозерцанію «всю его былую стройность и желѣзную непреодолимую крѣпость». Все цѣлесообразно, все осмысленно,? но вотъ кончаетъ въ тюрьмѣ самоубійствомъ его товарищъ по заключенію, художникъ, и снова хаосъ торжествуетъ надъ цѣлесообразностью: зачѣмъ лгать, зачѣмъ строить, обливаясь потомъ, тяжелое зданіе теоріи объективной цѣлесообразности, разъ можно такъ легко побѣдить стѣны и замокъ, правду и ложь, случайныя радости и безсмысленныя страданія? Но и на это авторъ «Записокъ» находитъ отвѣтъ: «Мой дорогой юноша,? мысленно обращается онъ къ самоубійцѣ,? мой очаровательный глупецъ, мой восхитительный безумецъ, кто сказалъ вамъ, что наша тюрьма кончается здѣсь, что изъ одной тюрьмы вы не попали въ другую, откуда ужъ едва ли придется вамъ бѣжать?»… И даже загробный міръ онъ склоненъ представлять себѣ въ видѣ величественной тюрьмы, гдѣ есть и г. главный начальникъ тюрьмы, и прекрасные тюремщики съ бѣлыми крыльями за спиной… Вѣдь надъ всѣмъ равно царствуетъ общій великій законъ? «священная формула желѣзной рѣшетки»,? великое начало причинности и объективной цѣлесообразности… Одно только огорчаетъ немного автора «Записокъ»,? то, что онъ не могъ узнать имени строителя тюрьмы: «Такъ неблагодарна память у лучшихъ людей! Впрочемъ,? утѣшаеть онъ себя и насъ,? анонимность въ строеніи нашей тюрьмы нисколько не мѣшаетъ ея солидности и не уменьшаетъ нашей благодарности къ неизвѣстному творцу»… Эта парѳянская стрѣла? быть можетъ одна изъ самыхъ удачныхъ во всемъ разсказѣ Л. Андреева…

Итакъ? сомнѣній нѣтъ? съ Сергѣемъ Николаевичемъ Л. Андреевъ разошелся окончательно; въ «Моихъ Запискахъ» онъ свелъ послѣдніе счеты со своей былой мимолетной вѣрой въ объективную цѣлесообразность жизни. Но мы снова спрашиваемъ: уйдя отъ Сергѣя Николаевича, пришелъ ли Л. Андреевъ къ Марусѣ? Вопросъ этотъ остается пока открытымъ, хотя, повидимому, наиболѣе близкимъ къ истинѣ былъ бы утвердительный отвѣтъ. Въ «Тьмѣ» Л. Андреева мы какъ-разъ имѣемъ противопоставленіе двухъ тѣхъ же самыхъ воззрѣній? «привѣтъ тебѣ, мой далекій, мой неизвѣстный другъ» и «привѣтъ тебѣ, мой милый, мой страдающій братъ»; любовь къ дальнему и любовь къ ближнему? вотъ, коротко говоря, тема этого разсказа. Здѣсь любовь къ ближнему доходитъ до своего крайняго предѣла, до абсурда, до сознательнаго отреченія отъ свѣта во имя страдающаго брата, осужденнаго жить во тьмѣ? «ибо стыдно зрячимъ смотрѣть на слѣпыхъ отъ рожденія… Если нѣтъ рая для всѣхъ, то и для меня его не надо? это уже не рай…а просто-напросто свинство»… Какъ далеко это отъ міровоззрѣнія Сергѣя Николаевича и насколько это ближе къ мыслямъ Ивана Карамазова! Вѣдь это тоже своеобразное возвращеніе Господу Богу билета на право входа во всемірную гармонію… Не останавливаемся подробнѣе на этомъ разсказѣ, такъ какъ въ немъ Л. Андреевъ слишкомъ перегибаетъ лукъ въ другую сторону и толкуетъ любовь къ ближнему, цѣль въ настоящемъ и человѣка-самоцѣль слишкомъ узко, слишкомъ мелко; здѣсь онъ, двигаясь прочь отъ Сергѣя Николаевича, съ разбѣга проходитъ мимо Маруси и изъ «сверхъ-человѣчнаго» становится уже «слишкомъ человѣчнымъ», настолько «человѣчнымъ», что почти переходитъ въ область пародіи надъ тѣмъ взглядомъ, который онъ проводитъ въ этомъ разсказѣ [8]8
  Л. Андреевъ, вѣроятно, и не подозрѣваетъ, насколько близко онъ подошелъ въ разсказѣ «Тьма» (а отчасти и въ «Царѣ Голодѣ») къ взглядамъ такъ называемой «махаевщины», требующей во имя равенства низведенія всего и всѣхъ до одного общаго уровня.


[Закрыть]. Онъ, конечно, не остановился на такой точкѣ зрѣнія; но къ чему онъ еше прійдетъ? это вопросъ, который пока остается открытымъ и на который можно отвѣчать только предположительно и съ условными оговорками. Наиболѣе опредѣленнымъ отвѣтомъ были пока его «Жизнь Человѣка» и «Мои Записки», съ категорическимъ признаніемъ отсутствія объективнаго смысла человѣческой жизни. Но субъективный смыслъ этой жизни? Л. Андреевъ все не рѣшается твердо стать на этой откровенно-имманентной точкѣ зрѣнія, хотя и возвращается къ ней постоянно. Въ драмѣ «Къ звѣздамъ» эту андреевскую трагедію переживаетъ Петя, находящій въ концѣ концовъ твердую точку опоры именно въ признаніи смысла жизни въ ней самой. Сначала онъ ищетъ смысла объективнаго: «зачѣмъ все это?? спрашиваетъ онъ:? зачѣмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зачѣмъ?»… На этой почвѣ у него развивается нервная горячка и, перенеся ее, онъ иначе смотритъ на все окружающее; онъ не ищетъ уже объективнаго смысла жизни, онъ принимаетъ ея субъективный смыслъ. «Мнѣ теперь такъ хочется жить,? говоритъ онъ:? отчего это? Вѣдь я попрежнему не понимаю, зачѣмъ жизнь, зачѣмъ старость и смерть? а мнѣ все равно»… Не такой ли же переломъ происходитъ теперь въ Л. Андреевѣ? Возможно, что да; и мы остановимся въ заключеніе на тѣхъ мотивахъ его произведеній, которые яснѣе всего показываютъ, что въ творчествѣ Л. Андреева идетъ борьба между Жизнью и Смертью, и что очень часто, несмотря ни на что, это «преніе Живота со Смертью» оканчивается побѣдой жизненнаго начала.

XI

Мы уже видѣли, какое значеніе играетъ Смерть въ творчествѣ Л. Андреева; мы знаемъ, что она для него обезсмысливаетъ жизнь: «Зачѣмъ все это? зачѣмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы? Зачѣмъ?…» Въ этомъ отношеніи? и это уже отмѣчено выше? Л. Андреевъ представляетъ собою полную противоположность Ѳ. Сологубу: оба они вскрываютъ безсмысленность человѣческой жизни, но въ то время какъ для Ѳ. Сологуба смерть является желаннымъ избавленіемъ отъ «діаволова водевиля», отъ дебелой и безобразной бабищи жизни, для Л. Андреева смерть есть послѣдняя нелѣпость, дѣлающая жизнь той безсмыслицей, какою она является на дѣлѣ. Для Л. Андреева смерть есть тотъ фактъ, который заставляетъ его признать нашу жизнь несчастной, жалкой, нелѣпой; смерть? объ этомъ была уже рѣчь? является «органнымъ пунктомъ» всего творчества Л. Андреева. Нелѣпость смерти за-слоняетъ въ гла-захъ Л. Андреева нелѣпость какой бы то ни было жизни; и кто бы ни умиралъ? гордый ли Человѣкъ («Жизнь Человѣка»), тюлень ли въ клѣткѣ зоологическаго сада («Проклятіе звѣря»), или страстный винтеръ при объявленіи большого шлема въ безкозыряхъ («Большой шлемъ»)? смерть всегда нелѣпа и ужасна; да и ужасъ самой жизни заключается прежде всего въ томъ, что проклятіе смерти стоитъ надъ каждой ея минутой. Мотивы ужаса жизни самой по себѣ, столь рѣзкіе у Ѳ. Сологуба, встрѣчаются и у Л. Андреева? достаточно вспомнить разсмотрѣнный выше разсказъ «Проклятіе звѣря» и незатронутый нами разсказъ «Іуда Искаріотъ и другіе», одинъ изъ лучшихъ разсказовъ Л. Андреева; но не эти мотивы характеризуютъ его творчество. И если Ѳ. Сологубъ въ ужасѣ стоитъ передъ дебелой и безобразной бабищей Жизнью, то Л. Андреевъ съ еще большимъ ужасомъ останавливается передъ обезсмысливающей жизнь Смертью.

Не всякій человѣкъ? или, вѣрнѣе, изъ тысячъ одинъ? можетъ взглянуть Смерти прямо въ глаза. Блаженъ, кто вѣруетъ? тотъ, по крайней мѣрѣ, можетъ утѣшиться надеждою на область трансцендентнаго, отложить до своего перехода въ эту область свои поиски объективнаго смысла жизни; «тамъ видно будетъ!»? какъ говоритъ одна чеховская старушонка. И этотъ взглядъ Смерти часто является толчкомъ, принуждающимъ человѣка судорожно ухватиться за вѣру, чтобы найти смыслъ жизни. Типичнѣйшій примѣръ этого мы имѣемъ передъ собою въ одномъ изъ величайшихъ произведеній русской литературы? въ «Исповѣди» Льва Толстого. Окруженный житейскимъ благополучіемъ, во всеоружіи таланта, славы, здоровья, счастья, богатства? Левъ Толстой вдругъ затосковалъ, точно въ глаза ему взглянулъ андреевскій Елеазаръ. Въ чемъ смыслъ жизни, если существуетъ смерть?? этотъ вопросъ неотвязно сталъ передъ его сознаніемъ. Я не буду приводить эти геніальныя страницы «Исповѣди», гдѣ Толстой разсказываетъ о своихъ душевныхъ мученіяхъ, о смертельной тоскѣ, даже о стремленіи къ самоубійству; лучше напомню параллельное мѣсто изъ «Елеазара», разсказывающее о томъ, что дѣлалось съ людьми, взглянувшими въ глаза Елеазара-Смерти. «Не переставало свѣтить солнце, когда онъ смотрѣлъ, не переставалъ звучать фонтанъ, и такимъ же безоблачно синимъ оставалось родное небо, но человѣкъ, подпавшій подъ его загадочный взоръ, уже не чувствовалъ солнца, уже не слышалъ фонтана и не узнавалъ родного неба. Иногда человѣкъ плакалъ горько; иногда въ отчаяніи рвалъ волосы на головѣ и безумно звалъ другихъ людей на помощь? но чаще случалось такъ, что равнодушно и спокойно онъ начиналъ умирать, и умиралъ долгими годами, умиралъ на глазахъ у всѣхъ, умиралъ безцвѣтный, вялый и скучный, какъ дерево, молчаливо засыхающее на каменистой почвѣ. И первые, тѣ, кто кричалъ и безумствовалъ, иногда возвращались къ жизни, а вторые? никогда»… Левъ Толстой кричалъ и безумствовалъ? и вернулся къ жизни; онъ ухватился за вѣру и нашелъ въ ней спасеніе отъ смерти и отъ безсмыслицы жизни. Но вѣдь вѣра не дѣлается по заказу; и какъ быть тому человѣку, который даже подъ взглядомъ Елеазара не можетъ отказаться отъ своей имманентной точки зрѣнія? Л. Андреевъ говоритъ, что такіе люди чаще всего умирали долгими годами, умирали безцвѣтные, молчаливые, вялые, скучные… Да, есть и такіе: вспомнимъ прелестную сказочку Салтыкова о премудромъ пискарѣ, который всю жизнь, сто лѣтъ, дрожалъ въ своей норѣ, какъ бы его щука не слопала… Разница лишь въ томъ, что пискарь премудрый былъ типичный мѣщанинъ и дрожалъ въ своей норѣ передъ лицомъ жизни, а люди эти всю жизнь дрожатъ передъ лицомъ смерти. Типичнѣйшимъ примѣромъ такого рода людей мнѣ представляется одинъ французскій мыслитель, переведенный въ отрывкахъ на русскій языкъ тѣмъ же Ль-вомъ Толстымъ: это? Henri Amiel, оставившій послѣ своей смерти своеобразнѣйшій и цѣннѣйшій document humain, свой дневникъ за тридцать лѣтъ. Я не имѣю возможности подробно остановиться на этомъ единственномъ въ своемъ родѣ произведеніи, составляющемъ десятокъ громадныхъ томовъ, изъ которыхъ опубликована только незначительная часть («Fragments d'un journal intime»); но нѣсколько словъ о немъ будутъ не излишни, такъ какъ они прямо касаются разбираемаго нами вопроса. Аміель былъ именно тѣмъ человѣкомъ, который молчаливо умиралъ въ теченіе всей своей долгой жизни, умиралъ вяло, скучно, безцвѣтно, занося каждую свою мысль и ощущеніе на страницы своего дневника. Что это за потрясающая книга! Вы видите передъ собой человѣка, взглянувшаго еще въ молодости прямо въ глаза Елеазара-Смерти; взглянувъ, онъ не кричалъ, не безумствовалъ, а медленно и безропотно умиралъ изо дня въ день въ теченіе всѣхъ остальныхъ тридцати-пяти лѣтъ своей жизни, умиралъ тоскливо и одиноко…«…Даже наши самые интимные друзья не знаютъ нашихъ бесѣдъ съ Царемъ Ужаса. Есть мысли, которыхъ нельзя повѣрить другому; есть печали, которыя не раздѣляются. Нужно даже изъ великодушія скрывать ихъ. Мечтаешь одинъ, страдаешь одинъ, умираешь одинъ, одинъ занимаешь и домъ изъ шести досокъ»,? пишетъ онъ въ своемъ дневникѣ. Вѣра? Но за нее онъ не могъ ухватиться. Любопытны слѣдующія его слова: «равнодушная природа? Сатанинская сила? Или добрый, праведный Богъ?? три точки зрѣнія. Вторая (т.-е. та, что вся міровая исторія есть „діаволовъ водевиль“? И.-Р.) неправдоподобна и ужасна…..Одна третья точка зрѣнія можетъ дать радость. Но допустима ли она? Есть ли особый Промыселъ Божій, руководящій всѣми обстоятельствами нашей жизни и, слѣдовательно, посылающій намъ наши несчастія въ воспитательныхъ цѣляхъ? Эта героическая вѣра трудно совмѣстима съ нынѣшнимъ знаніемъ законовъ природы. Трудно…» Послѣднее, конечно, невѣрно, такъ какъ законы природы и религіозная вѣра находятся въ двухъ непересѣкающихся плоскостяхъ и вполнѣ совмѣстимы логически; но что же дѣлать, если эта религіозная плоскость находится внѣ предѣловъ моей или вашей досягаемости, какъ это было и съ Амеліемъ? Неужели же только и остается умирать изо дня въ день подобно ему, всю жизнь дрожать въ своей норѣ отъ страха смерти? Неужели же, взглянувъ въ глаза Елеазара-Смерти, мы можемъ только или схватиться за вѣру, или впасть въ ироцессъ хроническаго умиранія?

Нѣтъ, есть и третій выходъ, открывающійся на той же почвѣ имманентнаго субъективизма, на которой мы стояли все время выше; выходъ этотъ заключается въ отрицаніи объективнаго и въ признаніи субъективнаго смысла жизни, въ признаніи самодовлѣющей цѣнностью широты, полноты и интенсивности человѣческихъ переживаній. «Жизнь для жизни намъ дана». И, смотря въ глаза Елеазара-Смерти, мы по-вторяемъ слова Пети («Къ звѣздамъ»), почувствовавшаго цѣну жизни самой по себѣ: «…я попрежнему не понимаю, зачѣмъ жизнь, зачѣмъ старость и смерть?? а мнѣ все равно»… Смерть неотвратима? и въ этомъ счастье человѣчества, какъ мы еще увидимъ, говоря о Л. Шестовѣ; всѣ мы умремъ? но именно потому жизнь наша и имѣетъ такую большую субъективную цѣнность. Очень часто не страхъ смерти, а жалостъ жизни является у человѣка, взглянувшаго въ глаза смерти; стоитъ вспомнить разсказъ Л. Андреева «Жили-были» и центральную сцену этого разсказа.– Не плачь. Ну, чего плакать?! Боишься умирать? (спрашиваетъ умирающій купецъ Лаврентій Петровичъ своего сосѣда по койкѣ, тоже умираюшаго отца діакона).

О. діаконъ порывисто сдернулъ одѣяло съ головы и жалобно вскрикнулъ:

– Ахъ, отецъ!

– Ну, что? Боишься?

– Нѣтъ, отецъ, не боюсь,? тѣмъ же жалобно поющимъ голосомъ отвѣтилъ діаконъ и энергично покачалъ головой.? Нѣтъ, не боюсь,? повторилъ онъ, и, снова повернувшись на бокъ, застоналъ и дрогнулъ отъ рыданій…

– Чего же ты плачешь?? все такъ же медленно и недоумѣнно спрашивалъ Лаврентій Петровичъ,?…чего же ты ревешь?…

О. діаконъ охватилъ руками лицо и, раскачивая головой, произнесъ высокимъ, поющимъ голосомъ:

– Ахъ, отецъ, отецъ! Солнушка жалко. Кабы ты зналъ… какъ оно у насъ… въ Тамбовской губерніи, свѣтитъ. За ми… за милую душу!

Какое солнце?? Лаврентій Петровичъ не понялъ и разсердился на діакона. Но тутъ же онъ вспомнилъ тотъ потокъ горячаго свѣта, что днемъ вливался въ окно и золотилъ полъ, вспомнилъ, какъ свѣтило солнце въ Саратовской губерніи на Волгу, на лѣсъ, на пыльную тропинку въ полѣ,? и всплеснулъ руками, и ударилъ ими себя въ грудь, и съ хриплымъ рыданіемъ упалъ лицомъ внизъ на подушку, бокъ-о-бокъ съ головой діакона. Такъ плакали они оба. Плакали о солнцѣ, ко-тораго больше не увидятъ, о яблонѣ «бѣлый наливъ», которая безъ нихъ дастъ свои плоды, о тьмѣ, которая охватитъ ихъ, о милой жизни и жестокой смерти… Это рыданіе, это прощаніе съ уходящей жизнью? совсѣмъ не то, что аміелевское трепетаніе передъ фантомомъ смерти; и быть можетъ многіе изъ насъ, умирая, вспомнятъ «солнышко», и тропинку въ лѣсу, и свои земныя радости и скорби, но эта горечь разлуки съ жизнью не имѣетъ ничего общаго съ аміелевскимъ дрожаніемъ въ своей норѣ. Если бы Аміель, вмѣсто того, чтобы дрожать въ своей норѣ десятки лѣтъ въ ожиданіи смерти, заполнилъ бы эту свою жизнь глубокимъ, разнообразнымъ и интенсивнымъ содержаніемъ, то неужели же, умирая, онъ не оглянулся бы съ чувствомъ благодарности и радости на все свое пережитое? Конечно, все это область владычества психологіи, а не логики: страхъ смерти непреодолимъ никакими логическими доводами. Какіе аргументы могли бы подѣйствовать на человѣка, подобнаго Аміелю?? Никакіе.? «Сто лѣтъ представляются мнѣ сномъ,? отвѣчаетъ на всѣ доводы Аміель,? жизнь? однимъ дыханіемъ, и все? ничтожествомъ. Сколько нравственныхъ мученій? и все это, чтобы умереть черезъ нѣсколько минутъ! Чѣмъ интересоваться и зачѣмъ?»… Остается только покорно существовать и трепетать при мысли о смерти. Все это совершенно неопровержимо логически, какъ неопровержимъ и противоположный взглядъ: человѣческая жизнь? это цѣлая вѣчность, годъ жизни? необъятное количество времени; одинъ годъ полной, интенсивной жизни длиннѣе и цѣннѣе тридцатилѣтняго хроническаго умиранія Аміеля. Здѣсь передъ нами два разныхъ психологическихъ типа, здѣсь безсильна логика, здѣсь господствуетъ психологія. Человѣкъ аміелевскаго типа не можетъ, психологически не можетъ, преодолѣть страхъ смерти; отъ этого страха онъ или будетъ искать спасенія въ области трансцендентнаго, или всю жизнь будетъ дрожать въ своей норѣ. Человѣкъ другого психологическаго типа преодолѣетъ мертвящій взглядъ Елеазара-Смерти признаніемъ субъективной цѣнности жизни самой по себѣ, внѣ всякихъ объективныхъ цѣлей человѣка или человѣчества.

Все это Л. Андреевъ сильно и образно поставилъ передъ читателемъ въ замѣчательномъ своемъ разсказѣ «Елеазаръ». Лазарь, воскрешенный Іисусомъ, является воплощеніемъ самой Смерти; изъ глазъ его, «сквозь черные кружки его зрачковъ, какъ сквозь темныя стекла, смотритъ на людей само непостижимое Тамъ»… (Ср. II, 54 и III, 113). Кто взглянетъ ему въ глаза, тотъ или умираетъ медленно, десятки лѣтъ, либо кричитъ и безумствуетъ отъ страха, какъ бы заглянувъ въ лицо самому «Царю Ужаса», по выраженію Аміеля. И этотъ мертвящій взглядъ Елеазара убиваетъ не только Аміелей, но иногда и людей противоположнаго психологическаго типа. Таковъ скульпторъ Аврелій, пришедшій взглянуть въ глаза Елеазару. Аврелій не боялся взгляда Смерти: «онъ много размышлялъ о смерти, не любилъ ея, но не любилъ и тѣхъ, кто смѣшиваетъ ее съ жизнью. По эту сторону? прекрасная жизнь, по ту сторону? загадочная смерть, размышлялъ онъ, и ничего лучшаго не можетъ придумать человѣкъ, какъ живя? радоваться жизни и красотѣ живого»… Но его побѣждаетъ мертвый взглядъ Елеазара, и Аврелій начинаетъ медленно умирать день-изо-дня. Аврелій побѣжденъ, но это частный случай, не общее правило; люди этого авреліевскаго типа могутъ выдерживать пустой и губящій взоръ Елеазара-Смерти, имѣютъ отъ него защиту въ своемъ имманентномъ субъективизмѣ. Дѣйствительно, что страшнаго читаемъ мы въ глазахъ Елеазара? Вотъ что чувствовали тѣ, кому посмотрѣлъ въ глаза Елеазаръ: «…та великая пустота, что объемлетъ мірозданіе, не наполнялась види-мымъ, ни солнцемъ, ни луною, ни звѣздами, а царила безбрежно, всюду проникая, все отъединяя, тѣло отъ тѣла, частицы отъ частицъ; въ пустотѣ разстилали свои корни деревья и сами были пусты; въ пустотѣ, грозя призрачнымъ паденіемъ, высились храмы, дворцы и дома и сами были пусты; и въ пустотѣ двигался безпокойно человѣкъ и самъ былъ пустъ и легокъ, какъ тѣнь; ибо не стало времени, и сблизилось начало каждой вещи съ концомъ ея: еще только строилось зданіе, и строители еще стучали молотками, а уже видѣлись развалины его, и пустота на мѣстѣ развалинъ; еще только рождался человѣкъ, а надъ головою его зажигались погребальныя свѣчи, и уже тухли онѣ и уже пустота становилась на мѣстѣ человѣка и погребальныхъ свѣчей; и объятый пустотою и мракомъ, безнадежно трепеталъ человѣкъ передъ ужасомъ безконечнаго»… Каковъ же der langer Rede kurzer Sinn? Что пугаетъ человѣка во взорѣ Елеазара-Смерти? Пугаетъ его объективная безсмысленность человѣческой жизни. Зачѣмъ жизнь, если все есть только великая пустота? Зачѣмъ жизнь, если она есть только безсмысленный процессъ постройки зданія для его разрушенія, рожденія человѣка для его смерти? Говоря уже приведенными выше словами Пети: «зачѣмъ все это? зачѣмъ, когда все это умретъ, и вы, и я, и горы. Зачѣмъ?»… Зачѣмъ жить, если существуетъ смерть?

Отвѣтъ на этотъ вопросъ даетъ намъ самъ Л. Андреевъ въ заключеніи своего разсказа: императоръ Августъ выдерживаетъ взглядъ Елеазара, Жизнь не побѣждается Смертью; здѣсь Л. Андреевъ побѣждаетъ объективную безсмысленность жизни ея субъективной осмысленностью, здѣсь онъ побѣждаетъ въ себѣ тѣ аміелевскія черты, которыя несомнѣнно часто являются обще-человѣческими. Объективная безсмысленность жизни побѣждается ея субъективной осмысленностью? таковъ смыслъ сцены между Елеазаромъ и Августомъ. Елеазаръ взглянулъ въ глаза Августу: «остановилось время, и страшно сблизилось начало всякой вещи съ концомъ ея. Только-что воздвигнутый, уже разрушился тронъ Августа и пустота уже была на мѣстѣ трона и Августа. Безшумно разрушился Римъ, и новый городъ всталъ на мѣстѣ его, и былъ поглощенъ пустотою. Какъ призрачные великаны, быстро падали и исчезали въ пустотѣ города, государства и страны, и равнодушно глотала ихъ, не насыщаясь, черная утроба Безконечнаго.

– Остановись,? приказалъ императоръ. Уже равнодушіе звучало въ голосѣ его и безсильно обвисали руки, и въ тщетной борьбѣ съ надвигающимся мракомъ загорались и гасли его орлиные глаза.

– Убилъ ты меня, Елеазаръ? сказалъ онъ тускло и вяло.

И эти слова безнадежности спасли его. Онъ вспомнилъ о народѣ, щитомъ котораго онъ призванъ быть, и острой, спасительной болью пронизалось его омертвѣвшее сердце. Обреченные на гибель? съ тоскою подумалъ онъ; свѣтлыя тѣни во мракѣ Безконечнаго? съ ужасомъ подумалъ онъ; хрупкіе сосуды съ живою, волнующейся кровью, съ сердцемъ, знающимъ скорбь и великую радость? съ нѣжностью подумалъ онъ. И такъ размышляя и чувствуя, склоняя вѣсы то на сторону жизни, то на сторону смерти, онъ медленно вернулся къ жизни, чтобъ въ страданіяхъ и радости ея найти защиту противъ мрака пустоты и ужаса Безконечнаго»… Такъ субъективный смыслъ жизни побѣдилъ въ Августѣ ея объективную безсмысленность; такъ отвѣчаетъ на этотъ разъ Л. Андреевъ на центральный вопросъ своего творчества? зачѣмъ жить, если есть смерть? Отвѣтъ гласитъ, что именно потому и надо жить, что существуетъ смерть; именно потому наша жизнь и имѣетъ такую большую субъективную цѣнность: недаромъ, выдержавъ губительный взоръ Елеазара,? «въ тоть вечеръ съ особенной радостью вкушалъ пищу и питіе божественный Августъ»… Тотъ, кто смотрѣлъ въ глаза Елеазару-Смерти, этому «Царю Ужаса» и не погибъ отъ зрѣлища объективной безсмысленности всего окружающаго, тотъ найдетъ источникъ живой воды въ самой жизни и обрѣтетъ неисчерпаемую бодрость въ мысли о субъективномъ смыслѣ человѣческой жизни.